Ббкр2 Вольская И. С. Ушедшая жизнь Повесть

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6

Глава одиннадцатая

Когда начинались долгие каникулы, она особенно чувствовала свою неприкаянность. Сколько она молча выстрадала оттого, что нет детей.

Вечером, съев бутерброд с плавленным сырком и запив чаем (где ты, довоенная жареная султанка!), Элина идет на Приморский. Уже август кончается. Светлые сумерки...

На Приморском она проходит сквозь «круг».

Скамейки заняты. Незнакомые какие-то парни, девицы. Все нажарились на солнцепеке. Полуголые, шумные. Никого она не интересует. «Здравствуй племя, младое, незнакомое!..»

Бульвар уступами спускается вниз к воде. Элина проходит площадку верхнего яруса, песчаную, с оградой и скамьями. Ниже — более широкая площадка среднего яруса, на краю которой полощатся на ветру шезлонги у ограды над морем, а под ними в самом низу — цементная узкая полоска берега, скалы. Поодаль, справа — знакомый с детства памятник погибшим кораблям: из мощной скалы среди моря — светлая колонна, орел на ее вершине взмахнул крыльями. Но проходят годы, а он все на месте. Никуда не улетит, прикован от рождения.

Снова поднявшись, Элина долго сидит на скамейке верхнего яруса, глядит на море. Та же бухта, на ее краю справа каменный равелин с бойницами погружается во тьму. Изредка вдали проплывают суда, как праздничный яркий мираж в разноцветных огнях. Прохлада, ветер. Она достает из сумки легкую шерстяную кофточку, кое-где старательно заштопанную, накидывает на плечи. Как надоело молчание. Можно разучиться говорить! К счастью, на Приморском не разучишься. Вот идет Дора Абрамовна, старенькая, гладкопричесанная, с седеньким тощим узелком на затылке.

Добрый вечер! Вы молодец, по вечерам гуляете. А мою дочь не вытолкнешь, вечно работает. (Она очень гордится, что дочь — научный сотрудник, биолог.)
У меня каникулы.

Потом Дора Абрамовна, присев, рассказывает анекдот. На армянское радио обратились: «Почему нет мяса?» Армянское радио отвечало: «Бараны пошли в аспирантуру, коровы вышли замуж за ответственных работников, а куры смеются.»

— Кто это придумывает так остроумно?

— Есть головы, — загадочно сообщает Дора Абрамовна.
Следующая актуальная тема — отъезды. Один знакомый ее дочери уезжал в США, так на таможне удивились. Никаких вещей с собой! Только облезлый портфель.

— Где ваши вещи?

Он постучал по голове:

У меня все имущество здесь.
Нескромно и все-таки остроумно, — замечает Элина.

Что вы думаете, защитил диссертацию в Гарвардском университете! Получает в месяц две с половиной тысячи долларов. Вы знаете, что такое там две с половиной тысячи? Когда магазины ломятся от товаров.
Мучился тут, никуда не брали. А-ах! Какие умницы, кто вовремя уехал! Здесь был такой Глузман, гинеколог. Вы не знали его?
Слыхала.
Ну как же. Таких больше нет, золотые руки. Здесь им помыкали какие-то бабенки. Так что вы думаете? Он уже в Штатах. Уехал и там открыл свою клинику. Пишут, что видели его и не узнали. Вот такая сигара! Он теперь господин Глузман! Этим бабам не снилось, которые здесь над ним командовали.

Они сидят молча, глядя в темную морскую даль, где время от времени возникает на горизонте огненный мираж, медленно проплывая. И снова темно. Пароход во тьме не виден, только его огни.

Дело даже не в этом, — говорит Элина. — Ведь мы не голодаем. Дело просто в каком-то неравенстве возможностей... В результате у нас развиваются всякие комплексы.
Вот-вот, Элиночка, вы такая умница. Вам надо было давно уехать.
Страшно, Дора Абрамовна. Вдруг не пустят. Ходить в «отказниках»?
Тоже верно. Я вам скажу: у знакомой сын Леня прислал вызов, так она не получила. Понятно? «Дайте подлинную квитанцию, что вызов послан». Откуда у нее? Прислал он ей квитанцию, так уже не нашли вызова. Тысяча и одна ночь. Послал новый вызов, так опять не то: в бумажке с места рождения у нее «Сарра», а в паспорте «Софья». Отвечать им, почему Софья. А у нас можно жить с именем Сарра!? С каждой бумажкой устраивают пытку. Она уже не рада, что затеяла. Полгода таких мук!
И потом... Если бы я была молодая... — говорит задумчиво Элина. — Тогда можно было бы еще учиться. Да, вот еще что главное: сейчас какой там от меня толк? Зачем я им в Штатах нужна?

Голодной вы там не будете, — заверяет Дора Абрамовна. — И бездомной тоже не будете.
Но разве неправда, что есть у них безработные, бедные?
Я вам скажу, Ленины тесть и теща снимали квартиру, и Леня платил за них триста долларов, так они обратились в еврейский фонд как неимущие, и что вы думаете? Им дали дом. Дом! Вам понятно? У нас пишут, что там плохо? Это наши штучки! На меня они не действуют. Конечно, я не могу вам гарантировать место в администрации президента США.
Уезжают самые умные, энергичные, — говорит Элина задумчиво. — И другие за ними: ловкие торгаши, спекулянты. Наглые, шустрые...
Только мы с вами останемся, Элиночка. Что с нас взять! Сколько дочка мучается с пятым пунктом! Пока взяли на работу... И сейчас! Всем три лаборанта — ей два. Всем два — ей одного. Я знаю!.. При каждом сокращении дрожит... А вы что? Такая красивая. Я же помню, когда вы приехали, от вас взгляд нельзя было отвести. И что? Сколько у вас пенсия, Элиночка, если не секрет?
Сотня, Дора Абрамовна.
На это можно жить? У меня то же самое.

После ухода разговорчивой Доры Абрамовны Элина еще долго ходит по бульвару, сидит на скамейке, наблюдая далекие редкие огоньки. Вот снова прошел вдали во тьме пароход, очерченный пунктиром огней. В чебуречной на берегу, справа оглушительная музыка — включили технику.

Как объяснить, что значит для нее русская культура, язык. Благородная, душевная русская литература!

Ей больше нечем жить. Не для чего. Она читает, чтобы забыться. Глубоко не вникает. Зачем? Чтение вроде наркотика.

Помогает забыть, что жизнь в сущности не состоялась. В решающий момент вдруг перекрытыми оказались пути за принадлежность к великой по-своему нации.

Через эту нацию пришел Христос. И Божьи заповеди — основа человеческой морали. Пресвятая Дева — «из дома Давидова». Авторы всех книг Ветхого и Нового завета (кроме св. евангелиста Луки) — евреи. К тому же, иудаизм — основа главных мировых религий, христианства и мусульманства.

А вклад Эйнштейна, Винера («отца кибернетики»), Чарли Чаплина и бесчисленного множества других в мировую культуру.

Художник Левитан стал великим благодаря России. Вдохновляла его русская природа. Но и он внес вклад в российскую культуру. Это было взаимное обогащение...

Пешком она медленно возвращается домой, мгновенно засыпает. Утром пляж. Приморский бульвар — пляж. Приморский — пляж. Там она не чувствует себя такой одинокой. Есть давние знакомые. Одна из них, Римма Николаевна, Риммушка, инженер из какого-то бюро. В ее био-графии много неясного. Дед — якобы статский советник, насчет родителей — неизвестно, то ли эмигрировали в свое время, то ли репрессированы. Что несомненно, она умела использовать знакомых для своих житейских нужд. Элине она вечно поручала менять книги в библиотеке, что-то кому-то передать, сообщить, даже что-то покупать. Половину поручений Элина отказывается исполнять, но Римму Николаевну устраивает хотя бы другая половина, которая все же исполняется. А так вообще — человек порядочный, общительный.

— Линушка! — говорила она, бойко шествуя с пляжа в широкополой шляпе с цветочками и в мятом сарафане. — Вы знаете? Где достать таблетки от глупости? Мне нужен антиглупин.

Особенно близкой Риммушкиной приятельницей была Валя Варина, красавица и круглая дура. Ее когда-то взял замуж местный член коллегии адвокатов, но в дальнейшем умер. Ах, какая это в юности была красотка, судя по старой фотографии! Немножко наподобие Людмилы Целиковской в роли «Попрыгуньи», но куда Целиковской! Все героини «жестоких романсов» не могли с ней сравниться. «Наш уголок я убрала цветами...» Но где тот гусар, который бы ее увез? Увы, легкомысленное кокетство, при полной необразованности и нежелании работать, погубили Валю Варину. Сначала она влюбилась в красавца-грузина, заведовавшего хозяйством в доме отдыха где-то под Светловодском. Грузин сел в тюрьму за растрату, писал издалека, что приобретает дефицитную профессию в строительной бригаде, уснащая письма отрывками из Есенина и душещипательных лирических песен.

Что довело Валю до ста двадцати килограммов живого веса, трудно сказать. Может быть, новый поклонник, бухгалтер мясокомбината, нередко приносивший в подарок вместо цветов баранью, а то и говяжью ногу. Может быть, электрическая духовка, купленная по случаю в магазине, в которой Валя ежедневно пекла сдобные булочки. А может, лень-матушка.

Стоило грузину ненадолго вернуться, как Валя тут же бросила работу, даже сходить оформить увольнение поленилась. В конце концов, ее уволили за прогул: так и не собралась зайти, хотя баня, где она подвизалась в качестве маникюрши, находилась рядом с домом.

А как она любила наряды! Заказывая простенькое ситцевое платьишко, неделями обдумывала каждую оборочку. Добрая, простодушная Валя! На пляж она обычно ходила с Риммушкой. И с Элиной познакомилась на пляже, когда та приехала из Москвы, сама подошла:

— Вы дочка Рашевского? Мой муж его знал. Я вами все время любуюсь.
Тогда еще Валя даже не казалась толстой. А теперь, как утверждает за ее спиной коварная Риммушка, ее надо обнимать вдвоем. Никто ее давно уже не обнимает. Ирония судьбы! Живет возле сестры, незаметной замухрышки, у которой нормальная семья: два сына, муж пьяница — все «как у людей». А Валя одинока. Страшно быть красивой и притом легкомысленной в наше рациональное время.

В общем, приятельницы у Элины имелись. И она была по-своему привязана к Вале и Риммушке. Хотя с ними, кроме пляжа, было так мало общего.

Однажды, идя по школьному двору, Элина увидела кучку мальчишек, сваливших на землю черненького еврейского сверстника, избивавших

его, плевавших — под глумливое чье-то восклицание «жидовская морда!» Звериная агрессивность легко проявляется в детской природе, пока с возрастом не застопорится более цивилизованными привычками. Элина бросилась к ним:

— Вы с ума сошли! Вы что, звери?

Мальчишки разлетелись, как стая воробьев, но самый рослый злобно издали погрозил кулаком избитому, который наконец-то смог опустить руку, которой прикрывался. Он поднял валявшийся портфель, прихрамывая, одиноко пошел прочь. Лицо его было несчастным, бледным. Как мрачна его детская жизнь! Цепь издевательств. И не хватает взрослого опыта, чтобы разобраться и понять даже своих мучителей, слепоту их, обстоятельства озверения.

Как трудно дается понимание! Те, кого едят, не всегда умней тех, кто их ест. Впрочем, жизнь заставляет... Народ за века всем унижениям и несчастьям научился противопоставлять единственное, что мог — юмор: через этот клапан выходило нервное напряжение! Что еще он мог сделать, находясь в рассеянии? Поистине, смеялись, чтобы не сойти с ума. О, как им приходилось изворачиваться на протяжении тысячелетий! Это, вероятно, сказывается на генетическом коде. Как трудна для них социальная адаптация, и как много значит социальный престиж.

Какие анекдотические подчас комплексы!

На Приморском Элина встречала иногда маленькую, суетливую старушку-еврейку. Собрав нескольких слушательниц, она радостно, с полубезумной улыбкой, и в то же время самодовольно, сообщала семейные подробности:

Муж дочери в Москве... Четырнадцать правительственных наград... Грамота от самого Кочкина...
Дочь тоже работает? — спросил кто-то. И пошло: — Научный сотрудник... с мировым именем... внучка в балетной школе... выступала в военной части, и один военный крикнул: «Это будущая Стручкова!»
Знаете, кто такая Стручкова?
Знаменитая балерина!

У старушки было счастливое лицо, в ней клокотала неуемная энергия. Кичливость и смешное мещанское тщеславие... Старушка была в прошлом заядлой активисткой при каком-то ЖЭКе, весьма нагловатой. Не комплексы ли это, проистекающие от былых «генетически засевших» в ней унижений?

Впрочем, разве все вокруг, независимо от национальности, не помешаны сейчас на престижности. Разве не сродни этим комплексам выжившей из ума старухи нынешняя всеобщая погоня за джинсами, кожаными пальто, прочей фирмой? А мебель, ковры, «хрустали»? А погоня за дипломами престижных вузов, степенями? Все устремилось наверх, теснясь и толкаясь. Казалось, вокруг щелкающая зубами жадность. И может быть, заодно тайный комплекс неполноценности? Хотим быть, как господа! Бывшие или нынешние? Все равно, какие. Полузвериная жажда урвать лучший, самый лучший кусок. И полузвериная неприязнь к пришельцам из чужого муравейника, даже если прибились они тут давно, прибрели мучительными, дальними дорогами, давно варятся

в этом котле вместе со всеми и вместе со многими вполне способны творить немало безумных глупостей.

Обобщения часто лживы, необъективны с обеих сторон. Она видела однажды зимой, когда выпало неожиданно много снега, как застрял на повороте чей-то автомобиль. Водитель пытался вырваться из снежного завала вперед или назад, грохотал мотор, но колёса беспомощно буксовали.

Мимо шли двое прохожих. Один — худенький русский интеллигентик, тщедушный, с бородкой и в очках. Другой — рослый, широкоплечий, с типично еврейским лицом и тоже в очках. Оба о чём-то рассуждали с увлечением.

Увидев застрявшую машину, еврей подошел, уперся сбоку в нос машины, поднатужился и после нескольких неудачных попыток всё же выравнял её. Затем, став спереди, он изо всех сил начал толкать машину с водителем назад. И колёса завращались, «москвич» поехал. Водитель никак не реагировал на щедрую помощь, а высокий богатырь, видно, совсем не придавал значения этому эпизоду. Ну прямо потомок библейского Давида, — подумала Элина. Вразвалку шагая, он быстро догнал приятеля, оба вскоре скрылись за поворотом.

Неподалеку от ЖЭКа два знакомых слесаря, испитые, нагловатые, равнодушно поглядывали на происшествие. Им не пришло в голову помочь.

Но ведь вполне могло быть наоборот. Кругом такие разные человеческие экземпляры любой национальности! И тогда, возможно, какой-нибудь прохожий, наблюдая уличную сценку, мог бы сделать обобщение: небось еврей не подошел, берегут кишки, зачем утруждаться бесплатно. А наш русский Иван везде плечо подставит. И это тоже правда.

Всякое бывает, — думала она. Можно без конца предъявлять друг другу обвинения, приводя самые противоположные примеры. Но есть отношения бытовые, «кухонные», и совсем другое — политика государственная, определившая во многом и её судьбу.

Одна приезжая как-то рассказывала Элине:

— У меня родители живут в районном городке. Папа демобилизовался из армии, приехал, пришел в отдел кадров. А ему сказали:

Ройтман! Чего ты пришел! Он говорит:
А что я должен делать?

— Как мы тебя возьмем с твоей еврейской рожей? Вдруг ты уедешь, а нам за тебя отвечать.

Ее черные живые глаза блестели радостным весельем:

— В Москве отдел кадров — прямо дом родной! Там с тобой хоть разговаривают! Я у нас в Молдавии два года поступала в институт. Ну никак! Что делать! Так пусть мне будет хуже! Плюнула и поехала в Москву. И таки взяли в машиностроительный: у них случился недобор.

Новые «лишние люди», вечные изгнанники, — слушая, размышляла Элина. — Даже зверь, изъятый из своей экологической среды, обречен, считают ученые, на психическую инвалидность. Социальные и нравственные перегрузки, изнашивание психики... А тут поразительная стойкость, неунывающее веселье!

И вечная эквилибристика на качающейся проволоке: «Ну как мы тебя возьмем с твоей еврейской рожей?»

И в результате подчас деятельная активность, цепкая изворотливая предприимчивость. Отчего я лишена столь полезных качеств? — думала иногда Элина. — Презрительно отвернулась от всего несправедливого. Ушла, не стала бороться. Вся жизнь могла сложиться по-другому. Впустую пропали красота, способности...

Что поделаешь. Наряду с наглыми, ловкими — есть и неприкаянные, и недостаточно предприимчивые. Разные. Вот не хватило предприимчивости, чтобы преодолеть ограничения! Обстоятельства жизни скрутили.

А сколько было самоотверженных тружеников, сколько героических энтузиастов, сколько талантливых, искренних, увлеченных. Кто считал, кто вообще о них помнит?

Немецкий философ Карл Ясперс утверждал, что абсурдно обвинять какой-либо народ в целом: даже при общности языка, обычаев, привычек, этнического происхождения и т. п. люди могут настолько отличаться друг от друга, настолько «оставаться чуждыми друг другу, словно они вовсе не принадлежат к одному и тому же народу».

Он писал также о «дружбе народов». «Единство через принуждение ничего не стоит, оно как призрак рассыпается при катастрофе». Но зато «единодушие через разговор друг с другом и понимание ведут к прочному объединению».

Если разобраться с национальностью каждого, поглубже ее исследовать — удивительные вещи откроются: нет ни одного чисто русского. У кого-то в роду обнаружится калмык, башкир или татарин, у кого-то француз, немец, поляк. У великого князя древнерусского княжества — мать еврейка. У кого-то дедушка — еврей, украинец, мордвин... У Тургенева сказано: «поскреби любого русского — найдешь татарина». И американцы перемешались, и французы, и немцы...

С одной стороны, любовь к своему, национальному — к государству, истории, культуре. С другой, потихоньку, веками — все большее сближение разных племен, языков. Человек — созданье Божье. А нация и государство — всего лишь мгновения человеческой истории.

Что впереди? Несмотря на периодические в разных местах планеты всплески национализма, необходимы все большая терпимость, взаимопомощь. Иначе очередной маньяк, завладев атомной «дубинкой», уничтожит весь мир в безнадежной борьбе за национальное превосходство.

Страдание ли, радость ли — во всем ищет ум человеческий суть явлений, источник духовной силы.

Народ — странник, пришелец из далекого, исчезнувшего мира. Проникаясь культурой всех народов, среди которых веками жил, он сохранил давнюю мечту о возвращении домой.

Звездное небо, пустыня, палатки из козьих шкур... Смуглые полудикие люди, которым в пустыне (впервые на свете!) явился Бог.

Элина как-то выпросила у Риммушки Библию на несколько дней — почитать. Но успела лишь просмотреть наскоро. Книга запрещенная, Риммушка беспокоилась.

Перелистывая «Второзаконие», Элина заметила: в Библии предсказано, что за упорное непослушание, за нарушение заповедей Бог рассеет евреев по лицу земли. «И будешь ужасом, притчею и посмешищем у всех народов, к которым отведет тебя Господь». А потом что? Она снова перелистывала страницы... «И приведет тебя Господь, Бог твой, в землю, которою владели отцы твои, и получишь ее во владение и облагодетельствует тебя...»

Но сначала «отведутся в плен во все народы». Что означал этот вековой плен? Какие последствия он принес? Чему научил? И зачем нечеловечески тяжелая задача — сохранить себя как нацию среди всех чужих народов? Не проще ли было ассимилироваться? И теперь зачем в жаркой полупустыне — странная, невиданная общность, пришельцы, кажется, из ста двадцати трех стран, говорящие на шестидесяти пяти языках. «Человеческая пыль» немыслимых дорог... В муках там переплавляются воедино все культуры, исторический опыт всех народов земли.

Бабий Яр, Освенцим, душегубки... Не родившиеся и не успевшие вырасти замученные дети. Обрекая их на муки, Гитлер меньше всего думал о возрождении еврейского государства и самосознания, а невольно этому способствовал. Удивительная судьба. Объективные законы действуют независимо от нас.

В туманной древности босой нищий Иисус проповедывал темным, полудиким еврееям вечные, немеркнущие законы бытия. В благодарность его замучили. Миллионы раз это потом происходило во всем мире у всех народов.

Уж не затем ли все муки, чтобы когда-нибудь вернуть погибшего Христа, чьи заповеди воскреснут в оживших душах нового единого человечества? Лучшие идеи всех народов и религий были бы при этом синтезированы в лучшей, высшей своей форме. Но когда это будет? И возможно ли вообще?

Зачем это мне! Бред какой-то... — отгоняла она непрошенные мысли.

У евреев особая судьба, — опять размышляла, вернувшись с Приморского Элина, ворочаясь на своей железной койке. И не стоит обижаться: у зверей, у насекомых нравы более решительные. Если в муравейник заползает чужой муравей, его туг же приканчивают. Люди все же гуманней муравьев! Чаще все-таки с нами поступали более человечно — главным образом унижали морально.

Глава двенадцатая

Однажды зимой, войдя к маме, Элина увидела, что та силится встать с кровати, а ноги не слушаются. И ни слова. Надо было срочно решать проблему туалета. В их домике удобства во дворе. Потом Элина побежала топить печь. Зайдя снова к матери, увидела, что та странно дышит — часто, громко и совсем уже не может встать — тянет вперед левую руку пытается сесть, а правая сторона безжизненна.

— Что с тобой? Молчание. Взгляд отсутствующий и немного укоризненный.

— Ты меня слышишь? Мать что-то хотела сказать, но не смогла.
Никакого испуга, паники. С присущим ей волевым упорством все пыталась, выпрямив руку, сесть. На ней была старенькая ночная рубаха, зашитая в нескольких местах. Седенькие стриженые волосы жалко свалялись.

Элина побежала за неотложкой. Соседи в Москве у родственников. Некуда кинуться.

Приехал врач с красивой светлой бородкой, молодой, гуманный, внешне похожий на Добролюбова. Элина смотрела, как он мерит давление, как мамина рука беспомощно упала, и... страдала из-за хлама, засаленного одеяла, свалявшегося тюфяка. Что он подумает?

Добролюбов, по-видимому, торопился на другие вызовы.

Все вам скажет, что делать, районный врач, — объявил он с участием, складывая прибор. — Везти в больницу мы не можем: инсульт глубокий с нарушением дыхания.
Что же мне делать? Врач придет только завтра, я звонила...
Мы сделаем укол, ампулу покажете врачу. От укола старушка скривилась, поглядела сердито.

— Надо принять выжидательную тактику, — заключил Добролюбов уже в дверях. — Главное — уход. Кормить пока не надо.

Совсем?
Совсем. Только пить по капельке. Достаньте поильник. Районный врач, симпатичная, полная и, по-видимому, добродушная украинка, появилась на следующий день после обеда, осмотрела сочувственно и бережно.

Только в больницу! — решительно вынесла она приговор. — Там все: уход, лечение, простыни...
Главное, как ей лучше, — сказала Элина. — Я все сделаю! Скорая помощь везти отказалась, говорят, нельзя.
Пожилые им не нужны! А вы настаивайте, — торопливво сказала врачиха, выписывая направление. У нее было много вызовов, и она спешила.

Мать лежала безучастно. С трудом повернув ее на бок, почти повалив, Элина, в который уже раз, вытащила мокрую простыню, постелила чистую поверх клеенки, взятой с кухонного стола. Во дворе мокрый снег, слякоть. Белье не сохнет. Нужно судно, — решила она. Оставив мать одну, побежала в аптеку и за неотложкой.

Добролюбов не велел кормить, только давать пить. Вернувшись, Элина согрела чайник. Пила старушка с ложечки с трудом, поминутно задыхаясь и выпила четверть стакана. После чая она снова стала мокрая, пришлось все заново перекладывать.

Как младенец, — подумала Элина. — Но младенца легко приподнять, он прелестный, растущий... Мама лежала грузно, безжизненно и стала очень тяжелой. Если бы вернуть положение, которое было совсем недавно, когда она ковыляла мелкими шажками, шаркая стоптанными тапочками! А Элина тогда жила сама по себе. Какое это было счастье!

Снова приезжала неотложка. Врач, на этот раз пожилая бойкая тетка, подтвердила, что везти нельзя.

Я бы свою мать не дала везти, на вашем месте. Что вы, в таком состоянии! У нас знаете как выгружают! Она тут же умрет. А положат ее в коридоре. Мест мало...
Но районный врач сказала...
Им лишь бы спихнуть! Она не выдержит. Какой в больнице уход за восьмидесятилетней старухой! Вы себе представляете?
Что же мне делать? Она два дня не ела!
Давайте побольше пить. Купите судно. Лучше резиновое.
Но сколько можно без еды?
Долго, — заверила врачиха и удалилась.

На следующий день мать со свойственным ей упорством возобновила попытки сесть. Элина обегала несколько аптек и достала, наконец, эмалированное судно. Увы, подкладывать его не было возможности. Приподнять осевшее грузное тело не удавалось. Затем она снова отправилась на поиски, достала в конце концов резиновое. Каждый раз, вытаскивая мокрые простыни, Элина спешила поцеловать старушку спокойно и весело: ничего, мол, страшного, пройдет, и стесняться не надо...

Пришлось опять вызвать районного врача. Нужно как-то лечить, чем-то кормить. Нужен бюллетень...

Врач пришла поздно, прописала уколы, торопливо убежала. Спасибо, дала освобождение.

Элина сварила бульон, остудила, стала давать каплями из чайной ложки. Но больная шумно дышала, с трудом проглотила несколько капель, еще несколько, еще... Так удалось дать ей полчашки. Медсестра из районной больницы прибежала такая нарядная, молодая, мгновенно сделала укол, от денег отказалась: может быть, надвигавшаяся смерть отпугивала, или бедное жилье.

— Ну, пожалуйста! Помогите мне. Я не знаю, что делать, не
умею... — пробормотала неловко Элина, протягивая деньги.

— Нет-нет, не надо! Зачем? Я живу в довольстве, у меня все есть, — сказала сестра, явно гордясь своей неподкупностью. — Извините, у меня еще много вызовов.

На следующий день возникла новая проблема: как очистить желудок? Элина пыталась поставить клизму, но вода, видно, всасывалась, не выходила обратно, живот страшно раздулся. Она боялась еще что-нибудь предпринять, плакала от беспомощности, опять вызвала скорую помощь. Видный немолодой мужчина выразил недоумение, зачем его позвали, отправлять в больницу отсоветовал, наскоро сделал какой-то укол и оставил Элину наедине с умирающей.

Есть же в больницах отделения реанимации! — недоумевала Элина. Такая совершенная медицинская техника, столько всяких открытий, достижений. Все время об этом пишут в газетах. Отчего же мама умирает заброшенная? Всю жизнь избегала врачей. Теперь медицина ей мстила, по-видимому.

Все время старушка молчала. Упорно, словно осуждая Эллину. Ни капли милосердия! Может быть, она в забытьи? Лишь временами взгляд ее зажигался сознанием. Потом угасал. Элина сидела возле нее и невольная мысль о том, что когда мать умрет, можно выбросить весь хлам и сделать ремонт, явилась и не уходила.

Элина завела будильник, решив, что завтра проведет свои два часа занятий и сразу же уйдет. Может нагрянуть инспекция. Без показухи не обойтись: преподаватель сам знает, кого и когда вызвать, что делать, чтобы класс лучше выглядел. Если же класс сольют с параллельным, ее ученики будут выглядеть хуже других.

Нет, надо идти. Как бы мама не свалилась с постели: ворочается на судне. Загородить кровать стульями! «Зачем я тогда не осталась в маминой комнате!» — думала потом Элина. — Можно было перетащить свою койку, а сундук убрать. Или спать на полу у ног больной. Мамочка! Я так виновата!

Рано утром, войдя в комнату, с ужасом увидев, что мама застряла на стульях — туловище на составленных рядом сиденьях, лужица на одном из них, а голова повисла без опоры, Элина бросилась к ней, невероятным усилием перевернула ее на кровать. Пружины мягко зазвенели. В тусклом безжизненном взгляде теперь было какое-то смирение и безнадежность.

«Идиотка! Еще пошла на занятия!» — ругала она себя впоследствии. Две учительницы из школы заходили накануне, предлагали вместо нее провести уроки. Элина отказалась: у них дети, свои заботы...

Занятия проходили нормально, комиссия так и не появилась в классе. Но в какой-то момент на уроке сердце сжалось и заболела душа. Часы показывали около одиннадцати.

Мама спала, громко дыша, глаза ее были закрыты. Элина убрала мокрую простыню, выстирала, повесила во двор сушить. Пока мама спит, можно немного убрать ее комнату. Выбросить кое-какой хлам. Она возилась до вечера. Тем временем варился очередной бульон. Может быть, при инсульте вовсе не нужно кормить одним бульоном? Никто ничего не знает. Куда бежать? Кого звать? Живот у мамочки вздулся. Бедная! Такая беспечная, юная на портрете. Где этот портрет? В сундучке, наверное.

Вечером больная не проснулась, только дышала тяжелей, громче. Опять неотложка. Явились две молодые девицы, не отличишь, которая врач, сказали: она безнадежна, — и уехали.

Элина осталась вдвоем с умирающей. Все казалось, что надо куда-то бежать, кого-то звать и жизнь мамина будет спасена. Вдруг она вспомнила про Аннусю Примакову. Аннуся, правда, терапевт, но ее подруга — невропатолог в больнице. Оставив старушку, Элина помчалась к Аннусе, торопливо рассказала о случившемся, и они вместе поехали к невропатологу. Та мигом собралась.

— Как я сразу не догадалась! — ругала себя Элина. — Была сбита с толку, закрутилась. Неумелая, непрактичная. Дура! Дура! Может быть, можно ее к вам в больницу?

Но, осмотрев больную в присутствии Элины и Аннуси, врач, высокая и суровая, тихо сказала: — Не надо ее трогать. И, видя Элинин ужас, добавила: — Если будет улучшение, сразу мне сообщите, тогда будем решать. Они молча посидели.

Раньше старушка не позволяла открывать форточку. Теперь Элина, тепло ее укрыв, проветрила. За окном была сырая оттепель. От мокрого снега уже веяло ранней весной.

Весь следующий день Элина сидела возле умирающей. Та дышала тяжело, с шумом выталкивая из легких воздух. Элина понимала: это агония. Бедная мамочкина душа рвалась прочь из тела и все не могла вырваться. Наконец, дыхание стало тише, слабее. Шли часы. Элина сидела неподвижно, временами трогая коротко подстриженную мягкую седину, розовый детский пробор на теплой еще голове. Тело уже холодело, а седенькая голова была теплой, медленно, потихоньку остывая.

— Мамочка! — сказала вдруг Элина в темноте. — Прости меня, моя мамочка!

В домике царило безмолвие.

— Зачем все это? — опять сказала Элина. — Зачем? Прости меня, не наказывай! — сказала она, обращаясь теперь к Богу.

Чуть-чуть теплым было темечко. Наконец и оно остыло. Раздался слабый последний вздох, и она лежала мертвая, необыкновенно красивая. Всю ночь Элина не сводила с нее глаз. Кожа лица натянулась, в темноте лицо казалось молодым. Такая прекрасная мамочка! Единственная. Все жалкое, вздорное, что терзало их жизнь годами, вдруг исчезло, слетело с прекрасного лица.

— Мама! — вскричала Элина, любуясь ею. — Мамочка! Прости меня! Маленькая моя! Бедная. — Папа! Где ты! — вдруг вспомнила она человека, который ее не любил и которого она легко забыла. — Папа! Мама!

Она словно впервые только сейчас обрела родителей и оплакивала не только их, но свое непонимание, свою жестокость, свою несостоявшуюся любовь к ним. И свою несостоявшуюся жизнь.

Надо было все им прощать, все терпеть. Тогда не было бы сейчас так невыносимо.

Утром она вспомнила, что надо куда-то сообщить о смерти. Побежала в больницу, пришла медсестра, потом все завертелось, как в тумане: какие-то люди, учительницы, Аннуся Примакова... Отвратительная кучерявая тетка из похоронного бюро сказала, что заморозит, набальзамирует и, содрав много денег, ничего в сущности не сделала, мамино лицо уже на другой день стало местами темнеть. Оказывается, лучше было отправить в морг. Кто же мог знать! В поликлинике не подсказали. Откуда-то появился возчик похоронного автобуса по имени Григорий Исаакович. Он массу дел взял на себя: надел белые чулки, белые тапочки, укладывал, руководил выносом.

Как вы не боитесь? — почтительно сказала ему Элина.
Бояться надо живых.

Деньги он с нее содрал порядочные.

Элина платила какие-то баснословные суммы, взятые для нее в кассе взаимопомощи. Откуда-то появилось белое шелковое покрывало, венки, нарядный гроб... Маму обрядили в лучшее Элинино платье (разрезав его на спине, иначе не налезало). Но теперь лицо ее было восковым, измученным. Это была теперь вещь, предмет.

В крематорий пришло мало народу. Аннуся Примакова, Риммушка, Валя, несколько школьных учительниц, жители соседних домов, преимущественно старухи. Из старых знакомых многие не знали о случившемся. Едва отзвучала мелодия, несколько полупьяных молодцов потащили гроб к черному возвышению. И вот он стал опускаться в раскрывшуюся пропасть.

Ужас, ужас!.. — звенел в душе крик. Но она тихо стояла и совсем не плакала. — Прости меня мамочка! За все... У меня никого больше нет, никогда уже не будет.

Она была в таком отчаянии, что не подготовилась к поминкам. И никого не попросила позаботиться, что-нибудь организовать. После похорон все разошлись.

Ночью Элина спала без снов, но на следующий день так поднялось давление, что дали больничный. Три недели она сидела дома одна, пила таблетки, вспоминала. Потом явилась на уроки, а возвращаясь домой, плакала почти непрерывно. Однажды она вспомнила, что в доме от прежних хозяев осталось старенькое Евангелие.

Риммушкина Библия, когда-то взятая ненадолго, огромная, нарядная, торжественная, содержала Старый и Новый Заветы, удалось тогда ее лишь наспех полистать. А это Евангелие — небольшое, ветхое, заброшенное...

Было уже тепло. Элина вынесла во двор мамин шезлонг, облила его слезами, затем уселась и открыла желтые, в пятнах сырости, страницы.

«Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова...» Она захлопнула книгу. Но так было невыносимо, так тоскливо, что, пропустив непонятное, она стала читать отдельные отрывки. «Любить ближних, прощать...» Кого любить? Кузьму? Вадика Лебедева? Может быть, здесь даны простые законы жизни. Когда люди перестанут их нарушать, они будут как одна семья и перестанут страдать...

Любовь, только любовь, прощение, терпимость дают сносную жизнь. Сколько же потребуется безвинных жертв, чтобы жалость, сострадание нас медленно очеловечивали. До этого далеко. Или мы чего-то еще не понимаем? Нужны другие условия, в первую очередь, материальные, экономические.

«Претерпевший же до конца спасется». Как спасется? И где конец? Понадобятся тысячелетия.

В другом месте было сказано о неотступной молитве, которая в конце концов доходит. Все-таки доходит? В эту ночь, глядя из подслеповатого окошка своей лачуги на тихую улицу, на спящие домики, Элина говорила с Богом. Только мысленно.

Господи! — мысленно повторяла она. — Господи! Прости меня. За эгоизм, жестокость. И за то, что завидую и ненавижу. Прости меня за то, что не смогла порадовать маму.

Через несколько месяцев она часть маминых вещей выбросила, часть отдала соседке. Больно было видеть это жалкое старье. Оставила только сундук, сложив туда самое главное, что помогало не забывать маму: кое-что из ее бедной одежды, палку, записную книжку с ненужными хозяйственными рецептами и большие портреты, когда-то висевшие в гостиной их прежнего дома, еще до войны.

На пенсию Элина ушла с радостью. В душе ее поселился странный покой, пополам с болью. Она заказала настольный портрет мамы и ждала, когда боль чуть притупится, чтобы поставить его у себя на столе. Но боль все не притуплялась.

А еще через год их улицу снесли и жителям дали новые квартиры. Элина получила однокомнатную в пятиэтажке. Живет она хорошо. У нее всегда имеется нарядное модное платье, которое она носит изо дня в день год или два. Босоножки, полуботинки, сапоги — по одной паре, но приличные. Она очень их бережет.

Больше всего она боится заболеть: ухаживать некому. Да и лечиться, в сущности, негде. Она очень одинока. Христианские заповеди в ее душе остаются все же теорией. А на практике она чужда любви. Хотя почти обрела смирение и незлобивость. В ее манере держаться — сдержанное достоинство и простота, но она сторонится слишком тесных контактов. Недоверчива. Больше всего любит лежать в тени на пляже и читать. Проходя мимо того места, где стоял их дом, вспоминает, как великое счастье, что была у нее мама, ходила по комнате скованными трудными шажками, пыталась к ней войти, что-то спросить, а Элина ее гнала от себя, потому что было некогда. Портрет она все еще не может достать из ящика: больно.

Хорошо, что мы с Вами, дорогой читатель, тут случайно проездом. Пора ехать...

Провинциальный городок. Тут скучновато, жарко и, как водится, почти негде поесть.

А в другой раз где-нибудь также вглядимся пристальней в другую чью-то жизнь. Очень интересное и поучительное занятие. Нам пора...

Пусть будет в повести некий южный город Светловодск — гибрид из Севастополя и этого пыльного курортного захолустья. И в нем чья-то одинокая, неприкаянная человеческая судьба, олицетворение неосуществленности.

Пусть будет конфликт между неуверенным вначале стремлением себя реализовать и условиями существования. Тот самый конфликт, что был в свое время в жизни «врагов народа», вернее, их потомков: у многих «бывших», у «кулаков». И в определенные периоды — у некоторых национальных меньшинств. Сколько вытолкнули на обочину общества способных, энергичных, достаточно совестливых — за их принадлежность к определенным социальным группам. Впрочем, и у других бывали обстоятельства... Окружение, непонимание, нужда, нехватка времени, сил, энергии... Отсутствие спроса...

Почти каждую повесть хочется потом начать заново, переделать, улучшить. «Зарисовки с натуры» живут в мыслях, обрастают подробностями. Но увы... Нависают новые персонажи, темы, времена. Уходя, охватим случайно встреченную на пляже незнакомку последним, прощальным взглядом...

* *

*

Небольшой загородный пляж у моря, тень от каменной ограды ложится на песок.

Хорошо лежать в тени у моря, хорошо... У нее из головы не выходит недавнее посещение консультации. Просто зашла провериться, сто лет не была. Гинеколог направил к онкологу.

В тесном, узком коридорчике скамьи вдоль стен, выкрашенных масляной краской. И ни одного свободного места. Теснота, духота. Все молчат в тревоге. Элина стояла сбоку, ждала. Потом кто-то пошел к заветной двери, место освободилось, и она села. «Господи! — лихорадочно неслись мысли. — Господи. Я умоляю... Если ты есть, помоги!»

Может быть, после смерти душа улетает из телесной оболочки в иные миры? Может быть, выстраданное человеческой душой милосердие освобождает потом от земных тягот?

Наконец, дошла ее очередь. Страшное кресло... Жуткие инструменты... Онколог, видный мужчина с усами, похожий на артиста Боярского, осмотрев, нахмурился:

Приходите через месяц. Только обязательно, а то мы вас вызовем.
Операции не надо? — спросила Элина, замерев.
Пока подождем. Посмотрим. — Его молодое, красивое лицо безучастно.

...Прошел уже месяц. Может быть, к другому врачу? Куда? К кому? В Москву поехать? Нужны деньги, связи. Ничего этого нет. Неужели ее срок подходит? У многих так начиналось, и где они теперь. Страшась и надеясь, ждали у холодных дверей кабинетов... Говорят, что у тех, кто не имел детей, чаще бывают опухоли. Господи!..

Когда пришла очередная экскурсия, — галдящие, потные курортники, Элина зажмурилась, приподнявшись, облокотилась на руку и стала глядеть на море, сине-зеленое, в солнечных бликах. Пахнет водорослями. Ветер с моря как бы уносит ее на своих крыльях. По правде говоря, не для нее это бездумное растительно-полудремотное прозябание. Она стала так пассивна, словно пребывает в каком-то оцепенении.

Нет, в ней еще таится жизненная энергия, увлеченность, размах... О, если бы в свое время подул мало-мальски попутный ветер! Да хотя бы не мешали... Как бы она встрепенулась, взлетела! И ей все казалось, — в который раз! — что решение, главное решение ее жизни, где-то близко. Но где оно? Где? Господи! Успеть бы.

Январь 1984 г.

Blog

Ббкр2 Вольская И. С. Ушедшая жизнь Повесть

Содержание