Ббкр2 Вольская И. С. Ушедшая жизнь Повесть

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6

Глава третья

Среди ночи Элина проснулась от грохота. Хлопала в окне незакрытая форточка, люстра качнулась. Где-то напротив, на другой стороне улицы, вылетело и разбилось оконное стекло. Она опять заснула молодым крепким сном. А утром на кухне соседи говорили о ночной тревоге, якобы во время учения по ошибке на жилые дома сбросили мину. Пришел за водой Криволевский, живший в комнате без кухни на той же площадке, хмуро молчал, как всегда. Потом еще кто-то прибежал, крикнул, что на окраинной улице развалины, прямо каша — убитые, раненые... Потом речь Молотова по радио. Было сказано про ночную бомбежку городов.

Элина глядела в окно. Поодиночке и группами шли дети, которых сопровождали родители с вещами на сборный пункт, откуда их будут отправлять куда-то. Понимание драматизма этой сцены ей было недоступно, смотрела она спокойно.

Вечерами, как муравьи со своей ношей, люди расползались по убежищам. Кто шел налегке, беспечно, кто тащил одеяло, кто еще и чемоданчик прихватывал с теплыми вещами — на случай, если рухнет дом.

Ночи на юге темные. Пустынно, тревожно. Тишина ожидания... Как шакалы, воют сирены. Грохот... Началось!

Родители облюбовали штольню под массивным зданием института физических методов лечения. Просторный подвал, составленные рядами подобия одноэтажных нар. Занимать места приходилось заранее. Многолюдный подземный табор, где командовали активистки-общественницы.

В штольню отправлялись Элина и отец. Маме приходилось оставаться с лежащей бабушкой. Трехэтажный дом пустел. Балконы с узорчатой оградой, темные безжизненные окна... В огромных заброшенных комнатах потерявшая память, беспомощная старуха, рядом ее дочь — худая, самоотверженно сумбурная, когда-то в детстве холеная, а теперь запущенная, с заострившимся орлиным носом и первыми сединками в темных стриженых волосах. Еще в гимназии она читала книгу о воспитании воли. С терпеливым упорством недалекой самоотверженной зубрилы выучила рекомендации. Как они ей пригодились! Революция, голод, тиф, грабежи, прозябание... Теперь снова тяжелые времена. Никогда не унывать! Довольствоваться малым. Находить хорошее даже в плохом и радоваться. Заставлять себя делать то, чего не хочется, владеть собой. Со всеми этими правилами она была сильнее мужа, сильней всех соседей.

Элина в штольне равнодушно спала, не думая об оставшихся в пустом доме. В ее смутном сознании бродила неясная мысль о подвигах, которые ей хотелось бы совершить. Может быть, стать снайпером... Или хотя бы медсестрой. Она бы так и сделала, если бы оказалась в это время одна, без родителей. Хотя девчонки, вместе с нею окончившие 10-й класс, эвакуировались. Но если бы родители не распоряжались ею безоговорочно... Сама она больше грезила, чем действовала.

Когда немцы стали бомбить круглосуточно, хождение в штольню утратило смысл. Жильцы приспособили подвалы в своем доме. У каждой семьи там был сарай для угля и дров — закопченная клетушка. В армию отца не взяли из-за больной аорты, он теперь служил юрисконсультом военного порта. Элину мобилизовали на расчистку развалин. Таким образом, днем она была «при деле». А чтобы как-то занять ее вечерами, родители послали документы на заочное отделение института иностранных языков. Тогда не надо было сдавать вступительные экзамены. Присланную контрольную работу выполнила мама, пригодилось ее знание языков. Были получены задания, достали учебники. Создалась какая-то видимость устроенности среди хаоса.

Топливо покрыли старым персидским ковром, поставили две раскладушки, два стула, а на поленьях — чемодан вместо стола. Дверь клетушки открывалась в подвальный коридор, общий для всех соседей. Вспоминая теперь то время, Элина никак не могла припомнить, чем они тогда питались. Кажется, в хлебозавод попала бомба... Но что-то, видимо, все-таки выдавали. Правда, жителей оставалось мало. Многие из тех, кто сразу не уехал, погибли — в самом городе или на пути в Новороссийск.

На шатком подобии столика тлела коптилка. При ее тусклом свете Элина до ночи писала английские упражнения. Темные тени колебались по стене сарая. Несколько раз что-то ахнуло поблизости, сотрясая подвал. Показалось, что багровое пламя раскололо темноту. Постепенно притерпелись.

Днем работали под снарядами и случалось возвращаться мимо разбомбленных домов, которые еще утром, когда она тут проходила, были целы.

Элина теперь уже почти не помнит себя тогдашнюю. Растаял, исчез тогдашний облик. И фотографий не делали. Но запомнилось, что как-то в руки попался журнал с портретом зарубежной королевы красоты. И безошибочным инстинктом, с уверенностью там, в подвале, Элина почувствовала, что она прелестней зарубежной звезды, несмотря на мрак, старые обноски, неухоженность. Поднимаясь изредка в их заброшенную квартиру, она видела в старинном трюмо: глаза сияют, как звезды; густые темные волосы; тонкая, стройная, царственная...

Зимой их нетопленная квартира заледенела, и мать с бабушкой поместились у пожилой дворничихи по фамилии Микула. Дворничиха жила в отдельном подвале, где у нее была комната с печью. Неприхотливая, терпеливая, она охотно перешла на раскладушку, уступив свою широкую железную кровать. Говорили, что до войны дворничиха промышляла чем-то вроде проституции. Но кто это мог знать наверняка? Приземистая, добродушно улыбчивая, с плоским как блин лицом, она казалась грязносерой, скользкой. Выгодно сдав угол, она раздобрилась, даже разрешила как-то Элине помыться возле затопленной печи и, когда та разделась, одобрительно ощупывала ее прищуренными масляными глазками.

Кроме роскошествовавшей в настоящей комнате с печью Микулы, кто еще там был в подвальных сараях, похожих на склепы? Хотелось бы ей теперь вспомнить, какие они были все дружные, как преданно поддерживали друг друга. Но этого не было, если по правде.

Задавала тон семья Пономаренко — старожилы этого дома. Центром и опорой семейства была Сонька, так звали ее в Элининой семье. Муж Соньки, Петр, когда-то был дворником, таскал «интеллигенции» уголь на этажи. Соньке, бойкой, острой на язык, было не менее пятидесяти. Говорили, что она не то из гречанок, не то из молдаванок. Неграмотная и невежественная, начиненная слухами, вечно что-то перепродававшая на рынке, она была исполнена дьявольской энергии. А какая это была красавица! Даже в старости. Черные блестящие волосы, гладко затянутые в узел, черные «искрометные глаза», классический профиль. Если бы ей дали образование и какое ни на есть воспитание! Рассказывали, что в молодости молчаливый неотесанный Петр бил неверную супругу смертным боем и не без оснований. С годами ударившись в рыночную коммерцию, Сонька обрела «живую копейку» и все меньше с ним считалась, так что Петр стал чем-то вроде глухонемого. Обе дочери, к сожалению, уродились не в мать. Тоже горластые и любопытные, но при этом некрасивые, кислые, лишенные ее жизненной силы и увлеченности. Обе детные и по этой причине освобожденные от работ, они весь день орали на детей и беспомощно толклись по дому, пока энергичная Сонька носилась по городу, сбывая чужие вещи, что-то с увлечением выменивая и доставая.

Когда-то они жили тут же, в подвале, в комнате Микулы, но потом, вытеснив буржуазию — двух интеллигентных и деликатных старушек, почти чеховских сестер, вперлись на второй этаж. Зятья работали на заводе, имели бронь. Один молчаливый, вроде Петра, и безответный. Другой смуглый, темный, как жук, и скользкий, к тому же вечно пьяненький, болтливый.

Часто в этом семействе вспыхивали скандалы, шумные потасовки. Впрочем, внутренние распри моментально отходили на задний план перед лицом внешнего врага. Внешним врагом номер один семейства Пономаренко был не Гитлер, а их ближайшая соседка по сараю — Шмеркович Роза Моисеевна.

Как-то раз Роза Моисеевна постучала в сарай к Элининым родителям и, войдя, зашептала, прикрыв дверь:

— Вы знаете, что они читают? Про Керчь и Феодосию, как немцы убивали там евреев. Нарочно вслух, чтобы я слышала. У нас слово в слово слышно за стенкой. Вы бы видели, как они рады. Нас растерзают, если придет немец. Эти гои проклятые хуже немца...

Роза Моисеевна была напористой, шумной, держала в руках тихого тщедушного мужа, часовщика, в самом начале войны мобилизованного. Иногда Элина играла с ее пятилетней дочкой, прелестным ребенком, проводившим дни в подвале без воздуха. Однажды Роза Моисеевна зазвала Элину к себе в комнату на втором этаже.

— Вы посмотрите, Элиночка, как у меня красиво!

В длинной узкой комнате стояли кровати с крахмальными покрывалами, кресло в белом чехле, стол, накрытый скатертью и какая-то замысловатая кушетка, вроде той, на которой в свое время возлежала фаворитка одного из Людовиков.

— Я могу все это оставить!? — наступала Шмеркович на Элину, благоговейно оглядываясь. — Я всю жизнь шила и, наконец, имею такую комнату! Я была сирота, Элиночка, все вот этими руками! Я могу уехать?

Комната была в коммунальной квартире, но соседи эвакуировались, вокруг была музейная тишина.

— «Что вы не уехали! Что вы не уехали!» — перекривляла Шмеркович воображаемых собеседников. — Я могу из своего угла уехать!?

Элина молча постояла в музейной комнате, не зная, что сказать. Им-то нельзя было уехать из-за бабушки. А вещи, уют... Давно хотелось выбраться на простор, к совсем иной жизни...

Постепенно страх притупился, грохота почти не замечали. Не став театральной звездой, не совершив боевого подвига, Элина ходила на уборку развалин и корпела над английскими упражнениями.

— После войны тебя примут сразу на третий курс, если ты все это пройдешь! — говорила мама, которую конечно же интересовало не образование вообще, а «кусок хлеба», добываемый непременно «интеллигентным» трудом.

Но душа требовала взлета. Каждый раз, идя убирать развалины вместе с затюканными домохозяйками, Элина проходила мимо плаката, где волевой дядька, подозрительно глядя на прохожего, пригвождал его к месту указующим перстом: «Ты что сделал для фронта?» Элина чувствовала себя недобросовестным должником.

Однажды в марте, войдя к Микуле погреться, она услышала по радио вдохновенные стихи о донорах, которые своей кровью помогают победе. На другой день Элина мчалась, как на крыльях, на донорский пункт, оставив дома записку. На пункте, после анализов, ее с другими женщинами посадили в грузовик и отправили на окраину в госпиталь.

Не обращая внимания на грохот близких разрывов, женщины буднично тараторили о донорском продуктовом пайке, у них дома остались дети.

Голод стал привычным. Иногда на плите у Микулы мама варила кое-какую бурду, но чаще пробавлялись чем-нибудь всухомятку.

Я ничего не возьму, — тихо сказала Элина еще на пункте, когда с ней заговорили о пайке. (Получалась ведь какая-то продажа своей крови!) Щуплая, изможденная тетка тут же подскочила:
Давай я за вас возьму! Вы только им скажите, что мне уступаете. Элина равнодушно согласилась.

В госпитале ранеными были забиты все коридоры. Сотрясающий грохот — где-то разорвалась бомба. Затем ее повели в какую-то комнату, уложили, что-то делали с ее рукой. Она закрыла глаза. Потом сказали, куда пойти пообедать. Это показалось неудобным: опять плата. Элина вышла в коридор и направилась к выходу. Чувствовала она себя почти нормально, хотя, судя по записи в донорской книжке, выкачали у нее сразу 300 граммов. Впоследствии она узнала, что в 16 лет сдавать кровь не следует. Но ситуация была отчаянная: ранеными, умирающими забит госпиталь. Где брать кровь?

На лестнице ее догнала женщина, взявшая за нее паек.

Идемте обедать!
Я не буду, пойду домой.
Тогда пусть мне дадут ваш обед, — не отставала та. — Пойдемте, вы скажете. Элина торопливо за ней последовала и подтвердила свое решение.

Дальнейшее смутно сохранилось в памяти. Откуда-то в коридоре появился человек, обсыпанный известкой, сообщил окружившим его женщинам, что сразу после отъезда первой машины в донорский пункт попала бомба, там каша, пыль, развалины. Потом Элина долго шла по улицам домой — в подвал. Было тихо и тепло. Вдруг впервые в жизни она почувствовала, что земля уходит из-под ног. Преодолевая головокружение, устояла и через минуту уже опять шла. Надо было успеть до следующего налета. Невзирая на слабость, она чувствовала подъем, сделав то, о чем говорилось в услышанном накануне по радио стихотворении. О, если бы не родители, особенно волевая, настырная мать (которая дома властвовала, а перед чужими тушевалась), умчалась бы на передовую. Медсестрой!.. А еще лучше — снайпером! Все, о чем говорилось в стихах и песнях, она тоже способна совершить!

Глава четвертая

Жизнь как-то нормализовалась: безвозмездное донорство, уборка развалин, вечерние занятия. Ни разу она не проведала бабушку. Видела ее лежащей на железной койке в комнате дворничихи, когда приходила туда мыться или погреться изредка возле печи. А теперь бабушка умерла.

Давным-давно забылись подробности этих похорон. Кто помогал? На чем привезли? Только помнится, что был сырой ветреный день. Бабушку быстро закопали: торопились успеть до очередной бомбежки. Никто не плакал, даже мама. Привыкли к смертям. На рассвете ежедневно за город выезжают грузовики, доверху наполненные трупами краснофлотцев, молодых ребят, сложенными, как дрова. Закапывают, чтобы не было эпидемий. Какие уж тут эмоции!

Когда город на волоске, бросают в мясорубку все новые подразделения морской пехоты. Светловодск пока держится, но из последних сил.

И вот настал день отъезда. Три тюка, обшитых серыми солдатскими одеялами. Элина была рада, что увидит мир. Загадочный, таинственный... Она до этого никуда не выезжала из Светловодска.

И вот они уже в порту со своими тремя тюками. Стоит судно — мощный военный корабль. Еще не началась погрузка.

Элина привыкла ни о чем не заботиться. Все предусмотрят и решат родители. Хорошо или плохо предусматривают, но сами. Ее в подробности не посвящают, просто ведут за собой.

...Раздался треск, будто разрывали коленкор, будто где-то рядом били железом по железу. Путешественники притулились позади какого-то стенда. Тючки сиротливо остались у причала. Но потом все на время стихло.

Началась посадка. Молодые ребята-краснофлотцы лихо вскинули тюки на плечи, вмиг доставили их в трюм, а один — белобрысенький, юный — преданно сопровождал Элину.

Она заснула, как убитая, но среди ночи в какой-то момент ей послышалось, будто из громкоговорителя донеслась команда. Затем топот ног... Что-то происходило на корабле. Через мгновение она уже опять крепко спала.

На рассвете за ней пришел все тот же белобрысенький:

— Пойдемте смотреть восход! Скоро Новороссийск.

Бескрайнее море, воздух, волны! Это жизнь! Они стояли, держась за руки, на носу корабля и смотрели, как розовела даль, как пробивались блестки лучей, пока не зажглось пожаром яркое пламя. Солнце!

— Ночью на наш корабль налетели немецкие самолеты, — рассказывал паренек. — Но у нас хорошая маневренность. Один самолет сбили.

Впоследствии Элина узнала, что когда в следующий раз корабль шел из Севастополя в Новороссийск, его так же встретили ночью в море немецкие самолеты и потопили. Ночью так же, вероятно, была объявлена тревога, те же лихие ребята мчались по трапам занять свои места... И опять какие-нибудь гражданские эвакуированные... Что же стало с белобрысым пареньком? Как она была тогда бездушна и ненаблюдательна. Почему, собственно, «белобрысый»? Белокурый! Юный блондин. Как она не поняла! Проводил ее до выхода из Новороссийского порта, вложил в руку листок с адресом. Похоже, что очень ждал ее письма. Но едва отъехав, она где-то его адрес затеряла. Да и не собиралась писать. А ведь, если разобраться, он был красив. Она этого тогда не заметила, потому что он был рядовой краснофлотец, а не киногерой. Кто знает, может быть, это и была бы та любовь, которой потом она так и не встретила. Впрочем, он ведь наверняка погиб через две недели, когда корабль был потоплен в открытом море. Видимо, ночью. Перед тем, как новый восход обагрил морскую сказочную даль.

До Казани добирались мучительно долго. Эти толпы бездомных эвакуированных — на вокзалах, в портовых городах... Больше всего мучили проклятые тюки. Сколько с ними пришлось выдержать пересадок.

Мелькали случайные впечатления... Толпы, толпы. Страшная бытовая неустроенность, голод, грязь. И, наконец, на улицах Казани по пути от вокзала до жалкого пристанища, которое с трудом отыскали родители, она тысячу раз останавливалась. И на плечи взваливала свой тючок и тащила волоком. Родители так же надрывались. И отец со своей больной аортой. Но кощунственно помышлять о бытовых удобствах в разгар войны.

В тючках ничего лишнего, самое необходимое. А тяжело невыносимо...

В Казани сначала снимали угол в хибаре у хозяйки. Две смежные конурки без удобств были грязны и захламлены невообразимо. Сама хозяйка, тупая темная старуха, вечно толклась по дому, непонятно чем занимаясь: обеда не было, порядка тоже. Ее две дочери — старшая, мать-одиночка с заморенным малышом, и младшая, работавшая на заводе, были удивительно бесхитростны и добры. Словно давние друзья, словно близкие родственники они готовы были всем запросто поделиться и с такой же непосредственностью надевали без спроса Элинины вещи.

В коридоре висел старый хозяйский ватник, сестры по очереди его носили. Элина с ужасом однажды заметила, что по нему во множестве медленно ползут насекомые. Это вши? Она никому не сказала про свое открытие. Уйти все равно некуда. Глухая осень.

Как-то в один из редких своих выходных младшая из сестер, девка рослая, с толстым пористым лицом, серовато бледным (от работы с вредными химикатами), позвала Элину гулять в городской сад. Вероятно, это был воскресный день. В старинном саду, осеннем и печальном — на всем печать запустения, неухоженности. Возле танцплощадки оркестр — несколько пожилых, потрепанных жизнью инвалидов — исполнял что-то бодрое, вроде фокстрота, и несколько девушек, разбившись на пары, уныло топтались на кругу. Холодный серый ветер трепал и рвал плакат с надписью: «Все силы молодости на разгром врага!» Пьяный молодой летчик, сильно припадавший на одну ногу, показался в сопровождении подвыпивших немолодых бабенок. Единственный мужчина в городском саду, не считая инвалидов-музыкантов.

Отец стал юрисконсультом большого оборонного завода. Им дали комнату в общежитии. В этой комнате с облупленными, потемневшими стенами стояли койки и облезлый некрашеный стол. В углу свалили многострадальные тюки. Дом с начала войны не отапливался, комната была, как ледник. Элина спала одетая, в мятой юбке, в толстом сером свитере, теплых носках. Укрывалась, кроме байкового одеяла, которым был прежде обшит ее тюк, зимним пальто с заячьим воротничком. А весной мама отпорола ватин с подкладкой, и пальто превратилось в демисезонное. Темносиний верх стал белесым, потертым. Да и лицо Элинино побледнело. С тех пор, как она сдала кровь, стали появляться фурункулы на коже, мучительно болевшие. Но когда она шла по улице, прохожие из эвакуированных оглядывались, провожая взглядами. Она чувствовала, ею любуются. И ей было радостно.

Ее зачислили в пединститут на факультет иностранных языков. Учились там одни девушки. Писание упражнений при коптилке дало свои плоды, она стала в институте отличницей. Сказывался низкий уровень остальных девчонок.

Одна светловодская мамина знакомая, преподаватель английского, уезжая в эвакуацию, оставила массу адаптированных английских книжек. Джек Лондон, прелестные сказки Оскара Уайльда, разные небольшие и даже крупные произведения, изложенные легко, примитивным языком. Без особого труда Элина каждую пересказывала вслух. Почти наизусть. Возник огромный запас готовых речевых штампов на все случаи. Никогда не заучивая по отдельности слова, она теперь могла бегло говорить на любую тему. У нее была отличная память.

Вскоре их отправили на сеноуборку. Элина там как-то воспрянула, расцвела. Может быть, это молодость в ней пела? Свежий воздух. Тишина, никаких бомбежек. И раз в день все же какое-то варево.

Был вечер. Девчонки сидели у пруда на травянистом пригорке. Словно не было войны. Рассуждали о будущем. Обхватив колени, Элина грациозно склонилась, чувствуя, что красива. Темные волосы рассыпались по плечам.

Нашей Лине место не здесь, — одобрительно заметила одна из девчонок.
Что же ты предлагаешь, куда мне деваться?
В Москву, вот куда.
С твоей красотой и знанием языка, — щедро добавила другая, — надо выходить за дипломата. Поедешь за границу.

Девчонки были молоды, красивы и, возможно поэтому, добры. Этот разговор поддержала Тоня Сизова. Жила она у тетки, приехала в Казань из какого-то районного поселка. Круглолицая, миловидная, стройная, с дерзкой лихостью и какой-то веселой широтой. Элина это очень ценила. Тоня словно из песни. Была такая песня когда-то дома: «Знай, что сердце — это птица и не может в клетке жить!» «Тройка мимо пронесется, колокольчик запоет...»

Тонька плясала, пела частушки. Вся деревня ее уже знала, сам уполномоченный, хромой парень с опухшим от сытости лицом, единственный в деревне мужчина, подбивался познакомиться,

Но влекла ее отнюдь не деревня, разоренная, серая, где одни вдовы.

Братишка, инженер-орденоносец, до войны уехал в Москву. Еще тогда писал, что можно так устроиться, как не снилось, кругом освобождаются места. — Мы с Танькой весной поедем.

Таня, ее подруга, была флегматична и ленива, зато у нее дядя служил во Внешторге в Москве, и обе рассчитывали на его помощь.

Элина смотрела на темнеющий пруд. Вокруг такая бедность, мрак! Неясные надежды зашевелились, ожили в душе, при полном отсутствии конкретных представлений. Дипломаты! Зарубежные путешествия! Что-то вроде блестящих бальзаковских салонов померещились в грязной деревушке. Твердая почва под ногами! Не пресловутый родительский «кусок хлеба». Дипломаты, вероятно, люди уверенные, привыкшие к жизненным благам, а не жалкие, потрепанные люди, вроде ее

родителей, с их копеечной службой, где они так старательно священнодействуют, с их бедными обносками, сваленными в углу холодной казармы.

Blog

Ббкр2 Вольская И. С. Ушедшая жизнь Повесть

Содержание