Ббкр2 Вольская И. С. Ушедшая жизнь Повесть

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6

Глава пятая

По-прежнему Элина каждую свободную минуту отдавала английским учебникам — в холоде, голоде, не снимая пальто. Даже брала дополнительные уроки произношения у эвакуированной ленинградки Евгении Яковлевны, преподававшей в их институте. У этой преподавательницы, дамы тонкой, с хорошим вкусом, было потрясающее произношение.

Дома у Евгении Яковлевны, в хозяйской избе, в заваленной вещами комнате, отделенной ситцевой занавеской, Элина читала вслух кусочек из «Тома Сойера» со всеми нюансами, а также фразы из фонетического учебника. Родители, нищие, с готовностью отдавали на это часть зарплаты. Впрочем, деньги ничего не стоили.

Дочка замдиректора завода по хозяйственной части, школьница Майка Соколова тоже брала уроки, но за нее платили подсолнечным маслом, водкой, ценившейся, как валюта. К Евгении Яковлевне Майка попала через Элину. Замдиректора, узнав, что у юрисконсульта дочь студентка, сам попросил, чтобы девочки познакомились. К Элине Майка тянулась, звала в гости, все порывалась говорить по-английски — для тренировки. Институт ее интересовал, она кончала девятый класс.

Бывая в их уютной трехкомнатной квартире на территории завода ( у Майки отдельная теплая комната, полная книг), Элина замечала: мать простовата — «деревня», зато добродушная, видно, хозяйственная, угощала то картошкой, тушенной в сметане, то супом. Отец — рослый красавец, гордый, хмурый. Потом дошли слухи, что у него любовница — заводская врачиха. Но что из того? Жизнь у Майки все равно была другой, чем у Элины. И не только в бытовой нищете, в неустройстве, холоде было дело. У Майки родители обеспечивают прочную почву под ногами. На этой почве Майка расцветала, умнела, подолгу размышляя над книгами. Отец, книголюб, собрал уникальную библиотеку. Майка рассказывала, что еще рабочим парнем, участвуя в экспроприации буржуев, он никогда ничего не присваивал, кроме книг: «Нет книги, что бы он не читал!» Майка, долговязая, с тощими косицами, в скромной юбчонке и свитере, уважала все интеллектуальное и друзей отбирала только таких, от которых можно что-нибудь интересное позаимствовать. Легкомысленных девчонок презирала.

Мальчик, с которым она переписывалась, погиб на фронте. Майка несколько дней пребывала в глубоком раздумье. Но затем, словно преодолев кризис, еще больше поумнела, видно было по глазам. Элина ощущала интуитивно этот ее постоянный внутренний рост. У Майки вся будущая жизнь была продумана. Вплоть до прически — скромной и обаятельной. После школы она острижет косы. Учиться Майка собиралась в Ленинграде (откуда ее семейство с заводом эвакуировалось в Казань задолго до блокады) на китайском отделении, тогда казавшемся наиболее перспективным.

Элина, по сравнению с Майкой, столько сил и времени разбазарила. Но ведь все-таки война — всенародное бедствие. Майка с родителями это страшное время так уютно и удобно пережили, готовясь к предстоящему переезду в Ленинград. Война кончилась. О, конечно, по сравнению с несчастными дистрофиками, инвалидами, пострадавшими так или иначе, Майка с отцом будут интеллектуально и физически подготовленными к послевоенной жизненной борьбе. Майкиной матери отводилась функция вспомогательная.

Несколько раз Элине встретилась работавшая на заводе несовершеннолетняя девчонка, жившая в хибаре по соседству с их бывшей хозяйкой. Возвращалась со смены замерзшая, с землистым худым лицом без кровинки — тощий сутулый заморыш, простоявший день у станка.

Рабочий день военного времени! Нормы выработки военного времени! А обед в заводской столовой — капля каши с горькой подливкой. Нет, равенства пока не получилось. Даже перед лицом общего врага разные люди переносили тяготы совсем по-разному — умная Майка Соколова и этот несмышленый заморыш. А девчонки в блокадном Ленинграде! Отчего это все так? Случайно? Пусть трудности, муки... Но хочется какой-то элементарной справедливости! Не стоит обращать внимания на мелочи? Но какие это мелочи. Тут жизнь человеческая.

Майка, ох, как непроста, со своей скромной юбчонкой и детскими косицами. Майка в тепле и довольстве, вооружается, сумеет в жизни за себя постоять. Сокурсница-студентка, застав у Элины Майку, листавшую английскую книгу, снисходительно удивилась с жалким гонором затюканной псевдоинтеллигенции:

Вы тоже учите английский? Майка, юная, простенькая, мигом поставила ее на место. Невозмутимо листая книгу, заметила, будто мимоходом:
Какой покровительственный тон! И студентка растерялась от неожиданности.

Три курса института она закончила в Казани за год; первые два экстерном, потом перевелась в Москву. Майкин отец помог, дал «своему юрисконсульту» командировку, чтобы отвезти Элину. В общем, все устроилось.

Тоня с Таней еще с первого курса сбежали, а в Москве так и не поступили в институт ( английским владели недостаточно), их забраковали на собеседовании. Танин дядя ничем не помог — был в отъезде. Тем временем Таня с кем-то сошлась. Элина впоследствии ее встретила — беременную, опустившуюся. А Тоня и совсем бы не знала, куда деться (с женой своего брата не поладила), если бы не деревенская родня, в свое время вслед за братом в конце тридцатых проникшая в Москву. Горячка массового продвижения вверх по общественной лестнице их всех подтолкнула. Столько мест непрерывно освобождалось перед войной — только не зевай! Мужа дальней Тониной родственницы вдруг сделали важным сотрудником Наркоминдела. Впоследствии Элина их как-то встретила у Тони: тощую бесцветную особу, отчего-то в синих чулках, и мужа ее, с лицом и повадками гоголевского Акакия Акакиевича, внезапно оказавшегося на ответственном посту. В нем и страх, и проснувшаяся жадность к благам, и нечаянное самодовольство, и подозрительное недоверие, и тупость, маскирующаяся под значительность. Все это он буквально излучал, не умея скрывать. В отделе, который возглавлял муж родственницы, нашли холостяка, собиравшегося за границу. Коротышка-холостяк был сер, неказист и походил на воробья, по иронии судьбы зачисленного соколом. Вначале он пытался улизнуть, поскольку имел виды на красивую девушку, мать которой, дама изысканная, столичная штучка, жаждала заполучить дипломата. Но Тонина родня схватила его крепко железными челюстями. Пара свиданий, и его уже не выпустили.

Надо Тоне отдать справедливость: перед отъездом в Латинскую Америку она хотела и Элину выдать за дипломата. Как раз Элина кончила институт. Но в мире к этому времени что-то произошло.

До войны в Наркоминделе полно было евреев. И тщеславные нахалы из бывшей черты оседлости, и преданные Советской власти бескорыстные восторженные энтузиасты... Теперь их незаметно, под разными предлогами вытесняли. Видно, что-то новое уже носилось в тогдашней атмосфере, какие-то веяния, еще неясные... Вскоре Тоня с торжеством сообщила, прищурив лукавые глаза:

— Приезжай к нам завтра часам к пяти, мы тебя с одним гусем по знакомим. — И тут же добавила задумчиво: — Сделай волосы посветлей! У тебя нет ромашки?

И Элина мгновенно уловила, что беспокоит подругу — темные волосы легче выдают национальность. Да, что-то в мире произошло. Раньше просто многие не любили евреев. Но это касалось типично еврейского, «местечкового». Ничего такого нет в Элине. Молодая красивая грузинка. Или гречанка. Даже, может быть, русская. Но теперь дело не в обывательской неприязни. Веяние идет сверху. Вот что страшно. Всегда, сколько Элина себя помнила, кого-нибудь травили, изгоняли, преследовали. Дворян и буржуазию, кулаков и несчастных «врагов народа»; и тех, кто умен и талантлив, и что-то по-своему понимал, не как велят; и тех, кого случайно зацепили, поволокли заодно с другими. Но Элину с родителями чаша сия миновала. Теперь это и к ним добралось. Как страшно быть в числе отверженных, от которых пугливо отворачиваются друзья и знакомые. Она купила ромашку и заварила. Но волосы красить не стала. Что-то удерживало. Какая-то унизительность ситуации... Или, может быть, неверие в результаты. Уже начали увольнять из многих учреждений. Зачем ей фальшивое положение?

Ты что? Он просидел четыре часа! — сказала на следующий день Тоня, прибежав с утра, поскольку телефонов у них не было.
Не хочется.
Зря, девочка! Ну, смотри сама. Я хотела, как лучше. Все же надо встретиться. Тебе надо вообще переделать паспорт. Я пока никому не говорила про твою национальность.
Не буду я прятаться!
Подумаешь! Плевать! Какие нежности! Скажешь, что в роду были греки. Ты и так у нас, как богиня с картины. Только в музей не поставят, не жди! Лучше я тебя перекрашу перекисью. Давай, дорогая, шевелись! А то, пока ты соберешься...
Не хочу.

Впоследствии, когда холостяка уже познакомили с другой, Элина с Тоней его случайно встретили на Кузнецком. В серой наркоминдельской форме, глаза — щелочки... Если снять с него форму, торговать бы ему картошкой на рынке. А физиономия довольно потасканная.

— Какая у вас подруга!

Его широкое лицо расплылось от удовольствия, но смотрели настороженно насмешливые, ускользающие щелочки глаз. Он чем-то напоминал дворничиху Микулу. А может быть, немного и шкодливого кота.

Перед этим потасканным и, чувствовалось, примитивным чиновником лежал весь мир. Путешествия, визы, виллы... Но в том, что не стала она женой будущего посла, не только ее национальность была виновата — какие-то у Тони дипломаты не те. Издали совсем другое представлялось.

Институт Элина окончила без особого труда. Но не клеилось у нее в Москве. Неласкова была к ней столица. Из редакции Радиокомитета, куда ее «распределили» по ходатайству влиятельных маминых знакомых, вскоре стали увольнять евреев. Не приняли туда под каким-то благопристойным предлогом. Ткнулась было во Внешторг, переводчики там остро требовались. Молодой кадровик с удовольствием ее оглядел, попросил паспорт, поскучнел и доверительно сообщил вполголоса:

— Мы недавно много народу уволили...

Она поняла, кого. Еще походила по учреждениям, самым скромным, захудалым. Всех смущал паспорт.

«Я так ненавижу евреев!» — говорила когда-то подружка Люся. Но тогда на социальный статус это не влияло. Сколько можно существовать на гроши, которые посылают родители! Они вернулись в разрушенный Светловодск и кое-как прозябают. Вернуться назад? Что там делать? Преподавать иностранный язык ей абсолютно противопоказано, даже мысль о школе повергает в ужас. Не дано ей это. А способности другие определенно есть.

Удивительная была у нее память. Прочтешь раз и — словно врезалось навечно. А когда отвечаешь на экзамене или семинаре, какая радость! Необыкновенно удачные возникают слова и мысли. Выявляется суть, озаряется светом далекая перспектива.

Каждый раз ее все особо отмечали. Несколько сделанных ею в институте докладов стали сенсацией. А после сообщения о научной работе (что-то вроде нынешней защиты диплома) преподавательница задержала и сказала, что будет рекомендовать в аспирантуру: «Вы талантливы!»

Но аспирантура у них была только по лингвистике. Наука, вроде точных. У Элины способности именно к гуманитарным. Точные науки, естественные или техника всевозможная — ни за что. И лингвистика, ей казалось, вещь занудная. Не пошла. Теперь-то понятно, что верное чутье вело ее, что можно было поискать в другом институте что-то более гуманитарное. Счастьем было бы заниматься философией, историей, психологией, литературоведением. Что-то в ней было для этого, что-то к этому влекло. Но дорога ложка к обеду. Пока разобралась, перекрытыми оказались пути.

В ее жизни были две недели, всего две недели, когда она вполне была собой: с утра до вечера сидела в Ленинской библиотеке. Без отдыха, без еды. (Кусок хлеба из дома приносила.) Тогда еще всех туда записывали. Две недели — счастливейшие в ее жизни. Книги по философии, мировая художественная литература! Не разрозненные, от случая к случаю, а все это богатство систематизированное, в любой момент доступное — было перед ней целиком. Отчего люди сюда не рвутся, все поголовно? Стремление познавать — не для экзаменов, а для себя — впервые заговорило. Стали бродить замыслы, еще смутные.

Многие носят в душе свои мавзолеи несбывшихся желаний, подавленных надежд, неосуществленных возможностей. Иногда по собственной вине, что-то вовремя недопоняв.

Почему она вскоре все же уехала в Светловодск? Гордо махнула крылом... «Знай, что сердце — это птица и не может в клетке жить!» Экая романтика! Люди разных национальностей ужом вползали поближе к благам, правдами и неправдами.

Ума, видимо, не хватало — стать собой. Прожила чужую жизнь, а не свою. Согласилась бы работать за любые гроши, но заниматься тем, для чего родилась на свет. А уж поделиться результатами с другими, нечто полезное для других придумать — в этом была бы высшая награда и смысл.

«Ну вот, предположим, — думала она потом иногда, — изучила бы в юности общественные науки. Не так, как у нас изучают, а по-настоящему. Затем новая задача — разрабатывать какой-то самый интересный вопрос, необходимый для общества. Таких масса. Но как же средства к существованию? Как же анкеты? Если бы так было, родился человек на свет, значит имеет право на свой минимум, определенную часть общественного богатства. Или пусть каждый без исключения обязан 2—3 часа в день заниматься общественно необходимым рядовым трудом на производстве, но в остальное время — учись в любом институте (без конкурсов) и работа (бесплатно) там, куда влечет призвание. Утопия, наверное. По крайней мере, на данном этапе. Тут неудачное слово сказал — поминай как звали. А с такой национальностью — вдвойне остерегайся, втройне. Может, есть какие-то способы сделать людей счастливей и лучше — даже сейчас? Вот над всем этим хотелось бы работать. Иногда ей смутно верилось, что она бы тут не бесполезной оказалась. Но кому-нибудь признаться — засмеют.

Эх, все надо вовремя. Любить, себя понять, дорогу выбрать...»

Она тогда в Москве ночевала в пустой ледяной квартире находившихся в армии дальних родственников. Квартира с начала войны не отапливалась. Бывшая домработница соседей, тоже отсутствовавших, старуха, остававшаяся весь день в квартире, отморозила дома ноги, умерла в больнице после ампутации. Незадолго до этого Элина ее видела. Обычная деревенская старуха. В переднике поверх ватника, в сером платке.

Две смежные комнаты родственников были неплохо обставлены в столовой полки, наподобие книжных, с бесчисленными сервизами тончайшего фарфора. В спальне широченные кровати. На одной из них Элина сложила все теплое, что нашлось в доме: одеяла, подушки, собственное пальто. Не раздеваясь, в шерстяных носках, зарывалась под эту

спасительную гору тепла с головой, оставив крошечную дырочку для дыхания. Ела один раз в день в захудалой столовой.

Зачем все это? Ходить по отделам кадров, предлагать себя и узнавать, что спроса на тебя нет. Хотя война унесла миллионы, и люди всюду нужны.

В этой жизни ей не было места. Но куда деваться? Может быть, действительно поменять паспорт? Или выйти замуж за москвича? С ней на улице наперебой знакомились представительные мужчины, приглашали на свидание, давали свои телефоны. Все они были не то, к тому же она инстинктивно им не доверяла.

Мать писала, что знакомая школьная директриса возьмет на работу. Видимо, там, в Светловодске еще не укоренилась болезнь, одолевшая московские отделы кадров. Тут чиновники осторожные и наглые, словно в барском доме лакеи, которым приказано «не принимать«. Словно кто-то бежит впереди и специально закрывает двери, которые при других обстоятельствах были бы для нее широко раскрыты. Ну что делать? Скрыть диплом, пойти на завод к станку... Стать нужным винтиком где-то в самом низу, производя прибавочную собственность для тех, кто наверху? Но ведь повсюду эта свистопляска. И там кадровики спрашивают паспорт. Кто-то, возможно, проверяет — откуда, зачем. За каждым следят.

И еще одна последняя попытка. Университет. МГУ! А вдруг!

В то время разрешали окончившим один институт поступать в другой. Или учиться одновременно в двух. Какое было бы счастье!..

Размышляя над услышанной летом историей, я хотела уловить ее главную тему и конфликт, вокруг которого можно было строить повествование. Тема повести, как она мне представилась, неосуществленность, нереализованность человеческих возможностей в результате социальной дискриминации. Главный конфликт между естественным человеческим стремлением себя реализовать и бесчеловечными условиями существования. В свое время аналогичный конфликт был в жизни «врагов народа», их родных, друзей. И у «бывших» — из дворян, буржуазии, например, характерна история княжны Мещерской, в советское время уборщицы, опубликовавшей затем воспоминания о гонениях, которым подвергалась. «Лишние люди»...

Симпатичный молодой декан первым делом попросил паспорт, и все было кончено. «Вас не примут», — он сказал это сочувственно, деликатно, как сказал бы врач молодой очаровательной пациентке, обнаружив у нее неизлечимое заболевание.

Это еще ничего, это еще гуманно. До этого ей рассказывали, какой-то парень, очень талантливый, ходил наниматься в Институт русской литературы. Кадровик, неприступно надменный, заявил, глядя в паспорт:

Очень вы нужны русской литературе.

Парень ответил дерзко:

А вам что, русская литература поручила говорить от ее имени?

И, поскорей забрав паспорт, удалился, время суровое, стоит лишь взять на заметку...

Ломать себя, приспосабливаться, лгать! Не будет она! Москва, ты обманула все ожидания. Пути разошлись!..

Поезд на юг, переполненный, обшарпанный. Бесприютный какой-то гудок. В общем вагоне шумно. Какие-то тетки с детьми, сумками... Южный акцент в их речи. Элина всю дорогу молча лежала на верхней полке. Ночью она проснулась и увидела Сиваш. Вода, вода, простор во тьме, дальние редкие огоньки. Да, пути для нее все перекрыты. Что-то рухнуло. Круг завершился. Она будет жить в тихой заводи, молча, в полусне, подальше от неправедной суеты и лицемерия.

Глава шестая

Родителям дали две крохотные комнатушки в общей квартире. О ванне и горячей воде не мечтали, но паровое отопление имелось. В ее закутке с низким потолком стояла железная койка, плохо обструганный столик, стул и немецкий железный шкаф для одежды, вероятно, трофейный.

Пройдясь по городу, Элина увидела, что центр — сплошные развалины. На окраинной улице рядом с трехэтажным ведомственным домом, где они теперь жили, сохранились частные домишки — одноэтажные из белого камня, с двориками, увитыми виноградом. Некоторые хозяева держали кур, свиней. Свежий ветер гулял вдоль улиц, и жара, душная и тягостная в Москве, здесь переносилась легко.

На месте их бывшего дома — груда развалин, аккуратно разобранных. Здесь похоронено ее детство.

Знаешь, кого я встретила? — сказала на днях мама, — Соньку Пономаренко. Она, как родная, кинулась со мной обниматься. Спекулирует на базаре, что она может делать! Какая она молодец, почти не постарела. Петр болеет. А так, все они живы. После нашего отъезда прятались где-то на слободке у родственников. Наверное, туда стащили все, что награбили.

А Шмеркович?

Она говорит — погибли при немцах. Я подумала, вдруг Сонька к этому приложила руку.

… Приморский бульвар! Все тот же, каким был до войны, когда Элина гуляла там с бабушкой, а затем с Ольгой Николаевной.

Ольга Николаевна! Что-то вроде бонны. Водила группку детей, зарабатывая скудный хлеб. Муж ее был некогда царским адмиралом. Высокая, в черном, старая дама, благородная и беспомощная, всегда в единственном своем черном платье, с огромной холщевой сумкой, где помещались их завтраки в плетеных корзиночках, французская книга об ослике, бутылка с кипяченой водой. Боже мой! Ольга Николаевна! И следов не осталось. Умерла, наверное. Не эвакуировалась, это уж точно. Куда ей! Элина вспомнила единственную комнату, где старая дама жила с дочерью Алюсей и сыном Володей. В плохую погоду сюда, в тесноту и бедность, приходили дети, гулявшие с Ольгой Николаевной. Алюся была какой-то жалкой и старенькой, похожей на серую улыбающуюся мышку.

Деликатная, приветливая, беззащитная. Ей вряд ли было больше сорока. Боже мой! Как она рано увяла. И беззубый рот. А в городе были прекрасные стоматологи. Алюся работала машинисткой. Прозябание. Социальная ущемленность. Элина теперь это могла понять. Как страшно оказаться в числе социально ущемленных! А Володя был от рождения дурачком. Улыбчивый и безобидный дурачок. Лет тридцати. Ходил по улицам в матерчатых сандалиях, а сзади кучка дразнивших его мальчишек. Как терпеливо и величаво несла Ольга Николаевна свой крест. И следов не осталось. На месте их дома аккуратно сложенные груды камней.

Ярость, жестокая ненависть, ударяющие по невиновным, — вот вехи человеческой истории. За миллионами судеб — чья-то борьба за власть и преимущества...

А Приморский все тот же. Вот мостик наверху и каменная арка под мостом, за которой открывается море. Здесь в детстве играли в прятки. Сохранились ниши по бокам арки, где легко было спрятаться. Пройдя под мостом, она вступила на широкую песчаную площадку, огражденную полукруглой каменной баллюстрадой. Над морем — шезлонги, как до войны. По вечерам там сидят часами, глядя вдаль. Пологий спуск на узкую каменную полоску суши у самой воды. Скамейки у стены, те же скалы вдоль берега. Когда-то ловили здесь крабов, а Ольга Николаевна сидела у каменной стены. Элина посидела на той же скамейке, глядя на знакомый с детства, знаменитый памятник погибшим кораблям — высокая легкая колонна, увенчанная орлом, вырастала среди моря из мощной скалы.

А еще до Ольги Николаевны раннее-раннее детство. Помнит ли Приморский, как приходила сюда маленькая стриженная девочка в панамке с пожилой изящной дамой, несчастной своей бабушкой, умершей в чужом подвале? А тогда, давным-давно... Как медленно тянулось тогда время! Как дышало вечернее море с лунной дорожкой. Темные скалы у берега. Тишина. Где-то рядом с Приморским были остатки деревянного театра, где выступал когда-то МХАТ, приезжавший в Ялту к Чехову. Бабушка ходила на спектакли. Элины тогда не было.

Возвращаясь, она поднялась по одной из лестниц — бульвар спускался к морю уступами — подошла к центральному кругу, там прежде всегда шествовали по песчаным дорожкам гуляющие, огибая клумбу под придирчивыми взглядами тех, кто сидел на скамейках вокруг. И теперь в теневой половине «круга» можно было заметить кое-кого из старых светловодцев, потрепанных войной. Вот бывшая учительница математики Анна Константиновна, все еще строго подтянутая, суховатая, рядом с благообразным красноносым старичком, бывшим артистом местного театра. Вот Амалия Грозная, местный зубной врач, в компании пожилых приятельниц — издали с любопытством осматривает Элину. Вероятно, узнала. После Москвы, где никому до тебя дела нет, все это немного сковывает, на виду каждый твой шаг. Сейчас начнутся вопросы, лучше свернуть в боковую аллею. А там вскоре к Элине подошла жившая в их ведомственном доме жена главного инженера треста, особа молодая, изящная. Они еще прошлись по Приморскому вместе.

К Элининой спутнице тут же подошла нынешняя местная знаменитость, Лида Семушкина, в школе в прошлом незаметная девчонка — дочь уборщицы. Прославилась, отбив контр-адмирала у жены с детьми. Все началось во время войны, когда его жена с детьми находились в эвакуации, а Лида, ставшая матросом — рядом. Теперь борьба за него приняла форму, развлекавшую весь город.

Любовь тут была весьма агрессивная. Завязавшийся на эту тему разговор вызвал у Элины какие-то неожиданные, случайные ассоциации.

Она была однажды на вечере поэзии в Колонном зале. Ахматова, немолодая, полная, казалась очень высокой, старомодно величественной. Черное, до пола, вечернее платье, белая шаль на плечах. Все забылось, лишь застряли в памяти строчки о любви. «И тот, кто перешел за ту черту, стоит безмолвный, поражен тоскою...»

Но ведь бывает любовь счастливая?

В институте как-то выступала в сборном концерте известная возлюбленная другого знаменитого поэта. Возлюбленная читала посвященные ей хорошие стихи довольно бездарно и все-таки очень Элине понравилась. Небольшая стройная блондинка в сером вечернем платье — новом, с иголочки. Глаза сияют. Кожа лица нежная, мягко лоснится. Нет, здесь не только грим, туалет. Здесь полнота жизни, ощущение счастья. Что же это такое, любовь?..

Лида обстоятельно рассказывала подробности:

Она грубая баба, хамка. Приходит к нему в штаб, часовой пропустил, все-таки адмиральша. Она к нему вошла, схватила чернильницу, полную чернил, и прямо на белый китель. Вот какие дела творит! Ребенка ихнего подсылает. Мы идем по Приморскому, вдруг подбегает ребенок: «Папа, папа! Вернись к маме!» Разве будет ребенок это сам кричать, если б она не научила? Он скажет: «Папа! Купи мне конфет!» А то: «Вернись к маме!»

Встречные женщины, возможно, офицерские жены, оглядывали ее шикарное платье любопытными, завистливыми взглядами. А Лида продолжала развенчивать противницу:

— В Поти их не развели, потому что у нее там знакомства. За хорошие взятки. У нее было кольцо с бриллиантом, а теперь его нет. Я точно знаю, она в Поти его продала, чтобы платить взятки.

Чувствовалось, что Лида хорошо информирована.

— Она, когда ехала из Поти, влезла в каюту к Алексею Федоровичу. Хороший офицер, командир соединения! Она была совсем нагая.

Лида нигде не работала, брак с контр-адмиралом означал привилегированный социальный статус. И любовь тоже! Она была исполнена могучей решимости. Как боевые доспехи сверкали на ней золотые украшения. И лицо ее, смазанное мягкими кремами, светилось женским довольством, почти как у возлюбленной знаменитого поэта.

В школу, только что восстановленную, поступить удалось. Элина была там единственным преподавателем английского. Весьма смутное представление о методике и отсутствие опыта, а главное — отсутствие способностей к избранному делу привели к тому, что на ее уроках царили скука и хаос. Директор и завуч несколько раз посетили ее уроки и остались довольны: красивое произношение, обаятельно держится, говорит все время по-английски, а о методике преподавания английского

языка у них было еще более смутное представление, чем у нее. К тому

же, при начальстве дети сидели тихо. И Элину теперь считали хорошей преподавательницей, а она потихоньку страдала. Бесталанных людей нет на свете; есть люди, занимающиеся не своим делом.

Наступила сырая зима с ветрами, слякотью. В классах было холодно и нельзя снять пальто — все тот же темно-синий балахон с огрызком заячьей шкурки на воротнике, перелицованное соседкой – портнихой. Зато платье ручной вязки, темненькое, с зеленой кромкой вокруг шеи, выглядело изящно. Но в нем замерзнешь.

Все свободное время она читала в библиотеке, и росло желание быть прекрасной, как лучшие героини прочитанных книг; благородной, немного трагичной, гордой и незащищенной. Словно актриса, вживающаяся в образ, она вырабатывала походку, речь, манеры, подходящие для «прекрасных женщин», рожденных воображением великих мечтателей. Прекрасная незнакомка... Ничего бытового, мелкого!

Выдающейся покупкой явилось небольшое овальное зеркало, которое Элина повесила в своей комнате. Перед зеркалом она работала так же упорно, как прежде над английским. Вот она задумчиво опустила книгу на колени. Сколько грации в ее позе! Одной рукой придерживает книгу, другой облокотилась о спинку стула. Как изящна простенькая темная юбка. И эта темно-зеленая блузка с длинными рукавами, делающая лицо бледней. Гладкие, стянутые в греческий пучок, темные волосы над высоким открытым лбом. Чем-то напоминает Настасью Филипповну Достоевского. Задумчивым очарованием, что ли? А смогла бы она швырнуть в огонь кучу денег? О, вполне! Хотя... Если бы Настасья Филипповна так же добывала свои копейки уроками в школе, то, может, так бы не разбрасывалась. И все-таки, романтическая героиня!..

Но в последнее время все чаще охватывала тоскливая апатия. В красивом лице проглядывала безжизненная окаменелость, усталое скорбное выражение. Все чаще досада: жизнь проходит в пустой суете. Зачем? И что делать?

Публика в школе собралась разношерстная, почти одни женщины. Несколько милых и серьезных математичек; приветливая, хотя и весьма посредственная историчка Розовская; талантливая интеллигентная «русыня» Зоя Алексеевна, с виду маленькая, невзрачная, но великая духом и умом, которую ученики обожали, а директриса одобряла сдержанно, словно ревнуя. А может быть, в душе и вовсе не одобряла за отсутствие активности в общественных мероприятиях, за критический пытливый взгляд. Впрочем, ревность там или не ревность, но внешне это неодобрение никак не проявлялось. Директриса имела совесть, которой поступалась лишь в крайних, безвыходных обстоятельствах.

С давних времен сохранилась пожилая важная Аглая Ивановна, где-то заочно недоучившаяся. Может быть, по этой причине Аглая Ивановна делала неверные исправления в тетрадях, пропускала ошибки, и ее ученики, переходя в следующий класс к завучу Марии Васильевне, монопольно священнодействовавшей в девятых-десятых классах, получали низкие оценки. Завуч помалкивала, Аглая Ивановна громко недоумевала, но все как-то налаживалось и через год, с новым поколением учеников, опять повторялось. Аглая Ивановна все же пользовалась определенным авторитетом, как активная общественница, опора и друг директора.

Еще работала и Анна Константиновна, бывшая Элинина учительница математики, с виду сдержанно суховатая, на уроке умевшая увлечь, и одним словом, взглядом даже — осчастливить или жестоко покарать. В школе по-прежнему ее боготворили, пока не уволили однажды, наряду с другими, работавшими во время оккупации. В Анне Константиновне было что-то сходное с «русыней» Зоей Алексеевной, которая вскоре ушла на пенсию и уехала в Ленинград к родным. Собиралась, якобы, писать какую-то книгу о воспитании. Но о книге никто потом не слыхал.

Элина как-то вела урок в 5-м классе. В этот раз дети особенно буйствовали. В разгар шума вошла Зоя Алексеевна, попросила позволения побыть, и надо было видеть, как вскочили хулиганистые мальчишки, с подчеркнутой готовностью застыли по стойке смирно и потом из кожи лезли, соблюдая безукоризненный порядок те 20 минут, в течение которых Зоя Алексеевна, невзрачная, худенькая, со скучающим видом стояла у окна, глядя на улицу и вроде бы не обращая на класс ни малейшего внимания. Кроме опыта, методики, эрудиции в ней было что-то для них магическое, какой-то природный магнетизм, и Элина чувствовала, что никогда так не сможет — с этим надо родиться. Надо всей душой любить эту каторжную работу и мучителей мальчишек, надо точно знать на всю жизнь: «это мое». Человек знает, внутренний голос ему говорит.

Над малюсенькой историчкой Екатериной Моисеевной потихоньку смеялись, хотя в общем-то принимали ее вполне добродушно. «Твой отец коммунист — и я коммунист», — объявляла она шалившему ученику, по-видимому, в воспитательных целях. И в учительской любила самодовольно припоминать, как, будучи лектором горкома, летала на самолете в некие ответственные командировки, как ее «бросили» туда-то и туда-то (для чего-то, видимо, значительного) — «партия посылала». Раздражительность, обидчивая суетность сочетались в ней с претензией на принадлежность к партийному руководству, хотя давно уже ее выставили из лекторской группы горкома, и была она самой что ни на есть рядовой, сохранив лишь трескучую фразеологию времен своего расцвета, которую произносила глухой монотонной скороговоркой, словно сыпала горох.

Злые языки утверждали даже, что Екатерина Моисеевна старая дева. Хотя вряд ли. Какими бы ни были морально устойчивыми «товарищи по партии», с которыми вместе ее «бросали на решающие участки», все же за долгую жизнь всякое могло произойти с недалекой, глупенькой и беззаветно «идейной» Екатериной Моисеевной, которая теперь важно пыжилась и легко обижалась.

Были среди Элининых коллег и нагловатый беспартийный физик Лунин, отъявленный материалист, и трусоватый, смиренно расшаркивавшийся перед всеми литератор Николай Иванович, любивший порассуждать о педагогических принципах.

Директор школы — громкоголосая, резкая, отличалась мужскими замашками, несдержанностью, но была весьма неглупа и, главное, умела заручиться поддержкой «сильных мира сего». Она гордо шагала по земле, уверенная в значительности своей педагогический миссии, гроза на-

рушителей дисциплины, порой доверчивая и увлекающаяся, как ребенок. От ее тяжелых размашистых движений клубились вихри, от резких окриков отступало все боязливо. Она была способна оценить умное, красивое, даже искренно умилиться до слез, но слегка рисовалась прямолинейностью, а втайне предпочитала в окружающих послушание и лесть (конечно, когда это проявляется в достойной форме и с чувством меры). Элину Лидия Романовна помнила школьницей — преподавала в ее классе задолго до войны.

Завучем была Мария Васильевна, пожилая учительница русского языка и литературы, интеллигентная, слегка манерная, с седыми старомодными букольками, очень требовательная к ученикам и любившая все эстетически приятное. Рассказывали, что муж ее умер или уехал через несколько дней после свадьбы и с тех пор она жила одиноко.

Элину завуч любила нежно, поскольку та будила в ней литературные ассоциации, напоминая образы чеховских неприкаянных трех сестер, и даже тургеневских героинь. Ведь и себя Мария Васильевна с ее несложившейся жизнью и внутренней отстраненностью от школьной суеты, в которой она лишь по обязанности участвовала, причисляла к этой категории, некогда воспетой классиками, ныне вымирающей. (Шовинизм вызывал у нее брезгливость, хамская черта, невозможная для «настоящего» интеллигента.)

Вторым завучем стала Раиса Ивановна, прибывшая из Барнаула, сибирячка, лет сорока, с приятным открытым лицом и женственно мягкими, округлыми формами, застенчиво выпиравшими из скромных учительских костюмов. В Барнауле остался муж-пьяница, которого она решительно покинула, отправившись к брату, секретарю райкома. Что у нее вышло с женой брата, никто в точности не знал, но, как видно, поссорились крепко. Для жены появление в квартире наблюдательной и непогрешимо правильной золовки стало бедствием. Трудно было тогда рассчитывать на скорое получение квартиры, даже родственникам секретаря райкома. Отношения с золовкой до того накалились, что непреклонная Раиса Ивановна, с разрешения директора, перенесла в свой крохотный служебный кабинетик постель, которую днем прятала, а ночью стелила на узком холодном диванчике. Все это не могло не способствовать раздражительности, с трудом подавляемой.

Жена брата была еврейкой. Прежде, когда брат женился, это не имело значения, но теперь личную ненависть к золовке подогревала начавшаяся в печати кампания против «безродных космополитов». Желчь, неудовлетворенность, накопившиеся в Раисе Ивановне, искали повод вырваться, разрядиться. Случай скоро представился.

Но Элина была от всего этого далека. Тем более что в конце лета произошла удивительная встреча.

Иди, я рыбку пожарила! — позвала мать вечером. Отец взглянул неодобрительно, когда Элина вошла и отчужденно села за стол, на котором стояли красные твердые помидоры и вкуснейшая жареная «султанка», она же барабулька, лишь изредка теперь появлявшаяся на рынке.
Ты могла и сама пожарить! — сказал он с раздражением, готовый взорваться. В нем вечно закипало раздражение по всякому поводу.

— Перестань! — сказала мать. — Не расстраивай меня.

Лицо ее со слегка крючковатым носом было красным, потным. Седеющие волосы растрепались. Она заметно толстела, но никогда не уставала.

Элина пожала плечами, готовая встать и уйти, но мать поспешно поставила перед ней тарелку. Он обреченно смолк и вдруг, что-то вспомнив, оживился:

Знаешь, кого я сегодня видел! Сына Ивана Ивановича Сокольского. Ты помнишь его? Андрей.
Еще бы, — ответила мать. — Красавец высоченный. Где ты его встретил?

— На улице. Смотрю, идет военный, не такой, как все эти хамы. Другое лицо. Оказалось, Андрей. В Москве, полковник генерального штаба.

Иван Иванович Сокольский был некогда известным в городе адвокатом. В конце революции приехал из Петрограда и застрял на юге.

Анна Федоровна никогда в жизни не работала, — сказала мать не без гордости за собственную трудовую биографию. — Когда умер Иван Иванович, как они мучились! Андрей приходил и перетаскивал из сарая топливо на себе через весь город. Это он теперь такой важный.
Он хочет завтра прийти.
Я же завтра еду в Дачное. Я обещала. Ну, примешь его сам.

В Дачном, небольшом поселке вблизи Светловодска, жила теперь ее давняя приятельница, почти ослепшая.

Элина вдруг вспомнила, что в детстве ее однажды взяли на какую-то загородную экскурсию, организованную учреждением, где работал отец. Возвращались домой на грузовике, и Элина дремала, когда мама вдруг сказала отцу:

— Смотри! Сын Анны Федоровны.

Она открыла глаза. Было еще светло. Бесконечный, тянущийся на километры берег, мелкий-мелкий мягкий песок. У самой воды сидел красивый светловолосый мальчик постарше Элины. Она тут же тогда опять задремала. Значит это был Андрей Сокольский.

На следующий день, придя вечером из бани, Элина услышала голоса в соседней комнате. Выглянул из-за двери отец:

Линочка! Тебя все нет!
Ну и что! — сказала она, небрежно отмахнувшись, и прошла к себе, а отец вернулся к гостю.

Позже, взглянув предварительно в зеркало, она с независимым видом появилась и увидела светловолосую голову, склоненную над столом, где стояли кружки с чаем и закопченный чайник.

— Вот моя дочь! Единственная! — патетически объявил отец поднявшемуся со стула викингу, который в низенькой комнате казался гигантом, похожим на какого-то литературного героя, имя которого невозможно вспомнить. Она молча подала руку и с независимым видом села.

Не зря она, видно, творила свой образ в тиши библиотек, в толпе, в одиночестве, на каждом шагу. Молодому викингу явно все в ней нравилось. Не ожидал он в облупленном провинциальном домишке встретить Суламифь из Песни песней. Своенравно-независимую, непохожую на всех, кого он встречал. Так прекрасна, далека от обывательской суеты.

Откуда-то у нее взялось остроумие, когда стала она описывать школьных коллег и свое незадачливое преподавание... Отец вскоре раскрыл папку с бумагами и уже дремал, а гость все не мог уйти. Чтобы не мешать хозяину, отправился посмотреть Элинину комнату, сел там на единственный стул. Элина примостилась на край железной койки, с юмором рассказывая теперь уже о казанских впечатлениях. Даже неясно как-то упомянула про бывшего мужа. Это вышло совсем невольно, хотелось выглядеть не ребенком, «бывалой львицей».

— Почему ваша семья так скромно живет? — спросил между прочим, гость.

Самолюбие ее и так постоянно страдало от убожества их жилья.

— Родители мало занимаются домом, — сказала она беспечно и небрежно. — А мне тоже некогда. И вообще я не вмешиваюсь.

Он промолчал. Потом рассказывал, как жил когда-то в Светловодске, поступил в Академию (тогда сразу принимали после школы). Одна из академических машинисток проявила к нему особый интерес. Когда выяснилось, что будет ребенок, женился. Потом фронт, еще одна Академия.

— Сейчас она очень больной человек, почти не выходит из дома,— сказал он о жене. Помрачнел, опустив красивую голову. — Я никогда ее не оставлю, но мы часто ссоримся. Она хочет контролировать каждый мой шаг, других интересов у нее нет. Дочушеньку очень люблю!

Еще немного поговорили.

Хочу завтра поехать в Дачное. В юности я там по горам ходил.
Я там никогда не была, — призналась Элина.
Для вас это совершенно непростительно. Может быть, поедете тоже?
Ну ладно, — снизошла Элина, словно поездка в соседний городок с мужчиной для нее дело обычное.

В Дачном бродили по горам. В какой-то момент он ее заботливо поддержал, в другой — подставил железное плечо, чтобы она могла опереться и не соскользнула с тропинки. В горах все и произошло. С изумлением он понял, что для нее все впервые. Обнял, словно хотел защитить.

Меня немножко ввел в заблуждение вчерашний разговор...
Ну вот еще... Подумаешь! — Элина продолжала разыгрывать беззаботность, хотя было ей грустно и жаль себя, такую красивую, обаятельную и такую несчастную. Ведь на днях он уедет.
Замуж я за тебя не собираюсь, не беспокойся.

Ее знобило. Не заболеть бы. Но виду она все же не подала. Спустившись по рискованным тропинкам с гор, они долго сидели в ресторанчике, помнившем, быть может, Куприна.

— Я в ответе за тебя, — озабоченно говорил он, прощаясь.
Во всем этом, казалось, была романтика, столь непривычная.

С дороги он прислал до востребования письмо, где несколько раз, вероятно, почти искренне, повторялось великое слово «люблю». Весной явился в Дачное на время отпуска, и они встречались там в гостинице, сидели в ресторане, мчались на глиссере по волнам. А однажды летом, не успев предупредить, что будет в Светловодске, он весь день прождал на улице на солнцепеке, наблюдая издали за домом, чтобы не встретиться с ее родителями. Он им на глаза не смел показаться.

Занятий уже не было, каникулы, и она лишь под вечер вышла. А он все ждал. Видимо, не слишком был избалован жизнью. При всей своей мужественной красоте.

Его предки — мелкопоместная дальняя родня известных петербургских аристократов — разорившись, переселились затем в Петербург. В роду кто-то когда-то играл якобы видную роль при Павле Первом. После Октябрьской революции родители оказались в Крыму. Отец — выпускник Петроградского университета, превратившись в провинциального адвоката, влачил тихое существование и воспитывал сына. Андрей в школе, став пионером, выступал в художественной самодеятельности с чтением знаменитых стихов: «Мы с тобой родные братья, я — рабочий, ты — мужик, наши крепкие объятья — смерть и гибель для владык». При этом он выступал вдвоём с товарищем, и оба, иллюстрируя текст, по очереди ударяли себя в грудь, когда провозглашали свою классовую принадлежность, а затем демонстрировали «крепкие объятья».

В нём была врождённая порядочность, в большинстве случаев не зависящая, пожалуй, от социального статуса. И не было надменной претенциозности. Рослый, красивый парень. Скромный, жизнью отнюдь не избалованный. Казалось, чуточку даже скучноватый своей обыкновенностью. Не умничал, не красовался...

Перст судьбы она в этой встрече не усмотрела, большого значения не придала. Интуиция тоже молчала. Видимо, не случайно! Есть внутренний безошибочный голос... Что-то главное, казалось, ещё должно произойти. Единственная, решающая встреча ещё впереди! Кто-то неведомый явится, свободный, только ей предназначенный, уведет к неизвестным, счастливым берегам... Совсем иным, незнакомо прекрасным.

Что-то стронулось в Элине с тех пор. Взгляд темных глаз стал пронзительно ярким и глубоким. Как будто благодатная гроза стряхнула окаменелость. Навсегда исчезло сумрачное выражение лица. Как будто огонь зажегся в ней и согрел среди ночи. Она теперь даже двигалась уверенней, с вкрадчивой гибкостью львицы, и чувствовала себя львицей — какого парня завоевала! Но любви почему-то не испытывала и не особенно ждала его приезда. Что-то ущербное, казалось, было свойственно ее сломанной душе, неспособной теперь любить. А может быть — всего лишь психологическая защита перед страхом боли, потерь, унижений? Легче оставаться равнодушной, холодно-трезвой, спокойно замечать, как встречные провожают глазами.

А еще она заметила, прост-то он прост, но к материальным благам неравнодушен. В тратах расчетлив, осторожен. Старательно делает карьеру и преданно послушен властям. Этот не пропадет в страшное, бесчестное время. Обаятелен своей мужественной благородной простотой... Да, обаятелен, и все же «себе на уме», А в ней какая-то загнанная отстраненность. Хозяйственный... Собирается оборудовать дачу. Весьма этим заинтересован.

Да не в этом дело. Это она придирается, чтобы как-то объяснить свое равнодушие к нему! Он просто не тот, не единственный... Того, наверное, унесла война...

К тому же, этот красавчик все же по-армейски грубоват. Вдобавок больная жена, ребенок. Зачем тут Элина? А в ней столько сил, обаяния, нереализованных возможностей! Да не любовь это вовсе! Так, случайная замена любви. Все это лишь иллюзия, мечта о «прекрасном принце».

Стянуты за ушами тугими заколками темные волосы, ниспадают сзади вниз к плечам. Элина их накручивала на бигуди, потом, расчесывая, слегка заворачивала внутрь по краям. Чуть вьются колечки у висков.

Душа пела, радовалась, но как-то сквозь слезы. Призрак одиночества уже виднелся впереди.

Встречные мужчины ловили ее взгляд, стараясь заговорить. Не могла она их воспринимать всерьез! Какие-то все они — «не то». Что удивительного? Интеллигенцию вырубили, остатки ее (как и многих из других сословий) деморализовали. А какие женихи погибли на войне или в пыточных камерах Лубянки! И когда на Приморском случайно познакомилась она с немолодым уже москвичом по имени Александр Кириллович, высоко взлетевшим на партийно-государственном поприще, и вдобавок — мужем известной театральной звезды, покинувшей в свое время ради него не менее известного киноартиста, Элине вдруг показалось: вот, наконец, среда, где все по высшему разряду — любовь, и жизнь.

Blog

Ббкр2 Вольская И. С. Ушедшая жизнь Повесть

Содержание