Ббкр2 Вольская И. С. Ушедшая жизнь Повесть

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6

Глава седьмая

Подготовка «дела Иосифа Бродского» происходила в глубокой тайне. Руководство возложили на Раису Ивановну. И директор Лидия Романовна, и завуч Мария Васильевна предпочли умыть руки.

Иосиф Бродский, девятиклассник, вместе с другими участвовал в мальчишеской попойке. Был ли он главным организатором, трудно сказать. Раиса Ивановна утверждала, что был. К счастью, преступление совершилось не в Элинином, а в параллельном классе. На открытом комсомольском собрании девятого «А» Элина, беспартийная, молча сидела в дальнем углу вместе с окончившей недавно университет математичкой, классной руководительницей Бродского. Председательствовала на собрании Лена Кондратьева, девочка волевая, с хорошо подвешенным языком. Завуч Раиса Ивановна, режиссер и вдохновитель, поместилась на первой парте в боковом ряду и оттуда подавала громкие взволнованные реплики. Ее миловидное круглое лицо раскраснелось. Воительница, вступившая в праведный бой. Позади всех, на последней парте притулились «преступники» — рыженький недоросток Иосиф Бродский, бледный, даже веснушки побледнели, затурканный, сбитый с толку, потерявший обычную развязность, и его вчерашний приятель Виталик Степанов, красивый и рослый, как герой русской сказки, — зачесанные назад волосы, открытое волевое лицо. В боковом ряду, на одной из последних парт сидел отец Бродского, маленький, сердитый.

Председательствующая Лена Кондратьева коротко и, с подобающим случаю возмущением изложила суть дела: на квартире у Виталика (родители были в отъезде) собралось несколько мальчишек, на шум прибежали соседи, обещая пожаловаться в школу, и застали «оргию»: включенный на всю громкость патефон, разбросанные остатки еды, бутылки, беспорядок... О «гусарской пирушке» стало известно в классе, сами участники не делали из нее тайны. Один из участников, Федя Иванов, похвастался ребятам, а затем, на допросе у Лидии Романовны, рассказал все, как было. Поручили дальнейшее разбирательство Раисе Ивановне, которая, действуя ревностно, в духе времени, придала истории политическую окраску.

Допрашивали виновных, делая главный упор на участии Бродского. Приглашали родителей, соседей. Проявляя бдительность, перепуганный отец Виталика, член партии, дисциплинированно заявил, что сына вовлек в прегрешение «безродный космополит», рослый Виталик на допросе каялся, плакал, вдруг почувствовав себя сообщником чуть ли не врага народа, и под воздействием Раисы Ивановны, а возможно и родителей, послушно обвинял Бродского. Он не желал ходить в отщепенцах.

Так, в пору готовившихся процессов над врачами — «убийцами в белых халатах», школа, следуя высшим образцам, сфабриковала еще одно политическое дело — по обвинению Иосифа Бродского, девятиклассника, в сознательном разложении товарищей с целью снизить их моральный уровень. Бдительность одного из них, Феди Иванова, неумышленно проболтавшегося при ком-то из учителей, сорвала эти злобные намерения.

На линейке утром Лидия Романовна вызвала героя, перед всем строем наградила стопкой книжек, и Федя Иванов, простоватый добродушный увалень, от скромности смешливо ухмылялся, когда его заставили перед всеми воздвигнуться. Никогда еще так не хвалили.

Собрание шло, как задумала Раиса Ивановна. После Кондратьевой несколько активисток-девятиклассниц произнесли гневные речи, требуя исключения Бродского из комсомола. Припомнили его прошлые грехи, заранее выбрали из всех сохранившихся классных журналов не только двойки, но и тройки, показывая, что он, хотя и мог бы учиться лучше («на все четверки и пятерки»), — злостно не желает. Вспомнили, что сбежал он когда-то с какого-то урока и, случалось, получал на уроках замечания. Знали, конечно, что не он один сбегал и получал замечания, но так уж повелось, если требуется на кого материал, все сгодится, надо только поубедительней представить. Девчонки во главе с Леной Кондратьевой тщательно поработали. Лена рассчитывала пойти в Московский университет. Характеристика школы потребуется. И отец Лены, партийный работник, подсказывал, как лучше подать компрометирующий материал. Личная заинтересованность — великая сила.

Виталик Степанов опять каялся, на этот раз публично. Потерял бдительность, уступил Бродскому, но никогда больше... Видно было, что он извлек урок, теперь будет «как все» и никогда не доверится «безродному космополиту».

Элине показалось — все они, во главе с Раисой Ивановной, участвуют в показательном уроке, где все ответы учащихся заранее отрепетированы. Так было однажды на заре ее школьной жизни в классе у Варвары Филипповны, где заранее, до показательного урока, учительница раздала всем листочки с ответами по грамматике и предыдущими репликами, после которых надо было поднимать руку. В нужный момент, когда речь шла, кажется, о сложносочиненном предложении и это предложение появилось на доске, Элина подняла руку и наизусть сказала, что требовалось. Она весь урок ждала этого момента, а всего того, что было до и после — не слушала.

Тогда все шло как по маслу, дети были активны, отвечали толково и кстати. Ни единого срыва. Накануне ведь Варвара Филипповна провела «репетицию» всего урока. Удивительно, что и родители, те из них, кто узнал о предстоящем показательном уроке и «подготовке» к нему, не воспротивились, не побежали в школу протестовать. Восприняли эту липу как норму — элементарная защита учителя от контролирующих инстанций. Тогда, в 30-е годы, без конца всех проверяли.

Вот и теперь все как бы участвовали в показательном уроке или, что то же самое, в спектакле, где все реплики были заранее расписаны, распределены.

Сейчас надо встать! Сказать гордую речь в защиту глупого мальчишки. Разоблачить эту липу! Она обязана!

Дура, последняя дура! Ее арестуют. И так же потом, на очередном собрании, единодушно осудят. И уже не единичный проступок Бродского, а целая враждебная группа, действовавшая в их школе, будет разоблачена. Притом ведь (тут же сработала память): «напряженная международная обстановка. Страна в окружении врагов создает самое справедливое в мире общество. Люди за это жизнь положили». Все диктуется высшими соображениями. Бродский, двойки, тройки, выпивка — лишь мелкие частности. «Страна, как в бою», подчинена единой воле, общей цели. Монолитная громада, освященная высшим смыслом,— сотрет в порошок. Сейчас Бродскому грозит лишь исключение из комсомола. Ее вмешательство усугубит дело... Унизят, растопчут. Ничего не докажешь.

Придут ночью люди в штатском... Потом... Все в школе узнают о её исчезновении, будут молчать или осуждать, как сейчас. Дальше — полная неизвестность. Говорят, очень страшная. Однажды Элина встретила на улице знакомую. Та между делом рассказала, что её бывший соученик (он теперь в органах, присутствовал на допросах) в себя не может прийти от того, что повидал. Подробностей не рассказывает, но якобы покоя лишился. Элина тогда промолчала. Кто знает, может быть, провокационный разговор. На каждом шагу замаскированные информаторы, агенты...

Все за всеми следят. Надоело! Она молча проживала свою жизнь. Пусть хоть оставят в покое. Ощущение собственных нереализованных возможностей очень больно, глухо ныло в ней, но она уже привыкла.

Все это лихорадочно, отрывисто пронеслось в мозгу.

Безмолствовала и ее коллега, добродушная честная математичка, неодобрительно, казалось, взиравшая на это судилище. А может, лишь показалось, что неодобрительно. (Ей-то что. Но разговаривать на подобные темы не принято, даже наедине. «И у стен есть уши»).

Математичка в школе недавно. Выпускница Киевского университета. Честно усвоила заповеди советского человека, среди которых главная — насчёт того, что все нации равны. Ещё при том и душа добрая. Идейность её не для маскировки. Для жизни. А то иным лишь бы для себя урвать под красивым знаменем. Интересно, замужем она? Похоже, что нет. Серьёзная, праведная. Не особенно женственная. Слишком крупная, толстая. Скромная блузка, тёмная юбка... «Беспартийный молодой специалист».

Когда встал Бродский, на него жалко было смотреть: затравленный, одинокий, оробевший.

Я не ожидал... Мы ничего такого не делали...
Где вы взяли деньги на водку? — прокричала Раиса Ивановна.
Мы не покупали! — промямлил Бродский. — Виталик дома в буфете взял, там стояла, уже начатая. Я пошел, купил хлеба, колбасы. Ну и выпили. И что?
Ты считаешь, что ничего! — Раиса Ивановна вскочила.
Вы видите, он ничего вразумительного не может сказать! Учится на государственные деньги кое-как! Нарушает дисциплину, свинство устроил в чужой квартире — она еще повысила голос: — Все соседи говорят: настоящее свинство! Огрызки яблок на полу, куски колбасы... Пыль в комнате. Виталик тоже хорош. Безобразие! Но он хоть признал свою вину, осознал. Я думаю, можно это учесть. А Бродский ничего не осознал. Он и не способен осознать!

В ней не было ничего мелко-мещанского, к примеру — злобной, порой тщательно замаскированной национальной кичливости, стремления почувствовать хоть в чем-нибудь свое превосходство. Подчас эти мещанские комплексы бывают с обеих сторон — у тех, кто презирает, гордясь принадлежностью к национальному большинству, и у тех, кого презирают. Нет, не было в Раисе Ивановне мелко-мещанской кичливости, желания кого-то унизить, чтобы незаметно возвысить себя. Но она привыкла доверчиво, с готовностью следовать руководящим указаниям сверху, и ее никогда не мучили сомнения. Она всегда говорила то, что требовалось.

Вовсе не злая, даже весьма добродушная, бытовому антисемитизму с его дрязгами она бы, возможно, не поддалась, несмотря даже на несимпатичную невестку. Но государственному... Авторитетным газетам, радио, обрушившим на всех страшную информацию, единообразным потокам лжи, ловко составленной из полуправды, — она не могла противостоять. Безоглядно верила родной партии и ее вождю. Великому, любимому, непрерывно долгие годы так дружно воспеваемому, владеющему истиной в последней инстанции.

При этой родной власти она из крестьянки стала педагогом, руководителем, а сын — секретарем райкома. Как же не помочь, когда темные силы, нависшие над страной, хотят разрушить все, что ей дорого. Ее круглое симпатичное лицо выражало праведный гнев.

Раиса Ивановна лишь винтик, слепой исполнитель высших «предначертаний», — размышляла Элина. Постоянно кого-то преследовали, ограничивали, притесняли. И никуда не уедешь, не спрячешься. Она уже

в этом убедилась. Везде, как в Москве. Одна дирижерская палочка, и все исполняют одну и ту же музыку.

Особенно сжался Бродский, когда выступил отец, невзрачный, рыженький.

Я его первый осуждаю и прошу наказать. Я его ненавижу! — вдруг взвизгнул он истерически. — Как член партии, я обещаю, что он больше не посмеет!
Голосуем, — сделала знак Кондратьевой Раиса Ивановна. — Было одно предложение... Исключить Иосифа Бродского из комсомола.

Но старший Бродский никак не унимался:

— Накажите его! Дайте ему взыскание! Но если вы исключите его из комсомола, его ведь ни в один вуз не примут!

Вы во всем ищете выгоду! — презрительно воскликнула Раиса Ивановна. — Было только одно предложение — исключить.
Так, может, кто-нибудь предложит выговор? — умолял старший Бродский, с надеждой оглядывая помалкивавших ребят.
Это дело совести каждого, — возразила гордо Раиса Ивановна. — Вот вы так настойчиво добиваетесь...
Я прошу, как коммунист, — приставал старший Бродский. Младший при этом корчился от унижения.
Кто-нибудь предложит? — как на аукционе, выкрикивал старший. Все явственней ощущался одесский акцент. — Ребята!

О, человеческая пыль тысячи дорог!.. За спиной его нависали шолом-алейхемовские местечки, средневековая инквизиция, унижения долгих веков. И сознание, что она такая же, гонимая, странно гипнотизировало Элину, даже сковывало.

Она знала, что Иосиф Бродский в учебе и поведении не хуже и не лучше других. Он ей не нравился какой-то суетливой развязностью, стремлением проявить показную лихость, покрасоваться. Мы вовсе не знаем, как проявляются в поведении социальные закономерности. Чтобы чувствовать себя защищенным, спокойным, человеку требуется уподобление. Быть, как все, как подавляющее большинство. В особенности как те, кто пользуется наибольшим почетом. И в то же время у каждого человека потребность в чем-то быть особенным, лучше других. Так и рвешься между этими двумя стремлениями.

— Голосуем, — сказала исполнительная Лена Кондратьева. — Есть предложение исключить. Другие предложения есть?

Собрание молчало.

И в этот момент, словно решив покончить самоубийством и бросаясь в пропасть, одна из одноклассниц Бродского, незаметная, средняя, чуть поколебавшись, подняла руку:

— Я за выговор.

Гневно поглядела на нее Раиса Ивановна запоминающим взглядом.

— Голосуем, — равнодушно объявила Кондратьева.

Прошел выговор. Незначительным большинством в несколько голосов.

Позже как-то, поглядев на данные учеников, записанные в конце журнала, Элина обнаружила возле фамилии девочки, предложившей выговор: «Николаева Маргарита Ивановна — русская. Отец — Николаев Иван Алексеевич. Мать — Николаева Эсфирь Израилевна».

А назавтра случилось еще одно событие, на этот раз в масштабе города. В областной газете напечатали статью про местного старожила, заведующего консервтрестом Исаака Грозного. Его подпись «И. Грозный» шутники обычно расшифровывали: «Иван Грозный». Но теперь было не до шуток. Статья называлась «Исаак Грозный и компания». В ней говорилось о том, что директор пригрел нескольких отовсюду уволенных работников. Приводились их типично еврейские фамилии. Многократно обыгрывался факт получения Грозным, отнюдь не дворца, всего лишь двухкомнатной квартиры в доме треста. А в остальном была фразеология, почти без фактов. Но вслед за статьей поползли по городу слухи, что жена его, зубной врач, прививала пациентам рак и, будучи разоблаченной, покончила самоубийством.

В ближайший выходной день мама привела с улицы случайно встреченную жену Грозного. Никогда прежде та у них не бывала. От чая гостья отказалась, но попросила узнать, не сдает ли кто-нибудь комнату поблизости.

— Я им еще буду кончать самоубийством! — отнюдь не обескураженная дама дерзко вскинула голову.— Сегодня я специально два часа ходила по базару, чтобы меня все видели. Так они от меня и дождались!

Все же на заседании горкома Исаака Грозного сняли с занимаемой должности, а вскоре их дочь, школьница 10-го класса, дружившая с дочерью второго секретаря, пришла домой в слезах: осторожные родители запретили подруге с ней дружить.

Приходили центральные газеты, почти в каждой — фельетон или разгромная статья с какой-нибудь еврейской фамилией. Создавалось постепенно устойчивое впечатление, что все жулики, шпионы и враги — в основном только евреи.

В смешанных семьях бушевали конфликты, разводы. В поликлиниках евреи боялись вести прием — распоясались пациенты. Рассказывали, что некий офицер дал пощечину старенькому еврею, парикмахеру, будучи недоволен стрижкой.

— Нам не доверяют из-за отношений с Израилем, — думала Элина. — И еще нас просто не любят. Если бы мы все старались быть прекрасными, благородными, гордыми и вместе с тем простыми, искренними, нас бы любили. Ведь мы как на выставке.

Быть искренной она не смела: надо было таиться, развивалась настороженная скрытность. Но быть гордой, прекрасной и ничем — ни манерами, ни поведением не походить на несчастных соплеменников — это нетрудно. Другие могут себе позволить окать по-деревенски, произносить неправильно звуки русской речи, ругаться по-базарному. Ей нельзя. Чтобы выглядеть не хуже других, надо быть на самом деле гораздо лучше. Стараться, во всяком случае.

Беда в том, что до сих пор люди почти всегда лучших уничтожали. В результате снижался общий нравственный уровень. К примеру, интеллигент (независимо от должности и рода занятий), при всех своих недостатках, деликатен и не причинит зла, если он «настоящий», тонко чувствует, ищет правды. А почти всех подлинных интеллигентов искоренили.

Но власть должна себя защищать от всех, кто угрожает ее авторитету! Государство — орудие подавления и на данном этапе развития необходимо. Она все это усвоила — «сознательный член общества». Все просто и неизбежно, как день и ночь. С этим надо считаться, как с ураганом или молнией.

Одиноко и молча уходя с очередного политзанятия, где говорилось о деле еврейских врачей и многие учителя громко выразили свое патриотическое возмущение, Элина вдруг с облегчением ощутила странное равнодушие. Будь, что будет. Все равно.

У человека есть аппарат, воспринимающий сигналы среды и в зависимости от них корректирующий поведение. В чужом враждебном окружении у евреев столько было дополнительных сигналов, что износ аппарата неизбежно повышался. Не отсюда ли многие особенности поведения. При ассимиляции, видимо, эти особенности вытеснялись другими, присущими господствующей нации.

Например, необходимость экономить жизненные ресурсы! Существует закон экономии сил, стремление на всякое дело по возможности затрачивать минимум усилий. Как затратить минимум усилий при максимуме препятствий? Нужна изобретательная ловкость. И она развивается.

Еще один закон: естественная потребность человека занимать место получше в социальной группе, заслужить в ней почет, симпатию. Веками неудовлетворенная, потребность эта возрастает. И опять же стимулирует изворотливость.

Для евреев, прибившихся к чужим муравейникам, достижение социальных целей затруднено, социальные притязания в результате болезненно увеличены, необходимость экономии сил упорно стимулирует изворотливость.

Но все это может обернуться и бездействием, пассивностью, особенно, когда препятствия слишком велики (или аппарат слаб), а награда не слишком привлекательна.

Мы так плохо знаем психологические законы, их воплощение при отклонении конкретных условий от норм.

В какой-то из дней поздней осени показалось особенно мрачно вокруг, хотя воздух, чистый, напоенный осенним холодным солнцем, был прозрачен, свеж и молодость пела в ней по-прежнему. Днем она шла домой из школы, как вдруг выбежала из парикмахерской учительница младших классов и бросилась через дорогу навстречу:

— Элина! Я сейчас сидела в очереди и одна женщина говорила, что мать Иры Розовской покончила с собой. Как будто бы прививала рак. (Ира была учительницей их школы, мать — старым зубным врачом, довольно известным.) — Мне не по себе стало! Ты ничего не слыхала?

Что ты говоришь! (По правде говоря, если бы что и слышала, то не сказала бы этой женщине, муж которой хоть и на какой-то мелкой должности, но все же в госбезопасности. Еще потом обвинят в распространении слухов.)
Я так расстроилась, — продолжала взволнованно учительница. (Милая, скромная...) — увидела тебя в окно и побежала, вдруг ты что-нибудь знаешь.
Я не слыхала, — сказала Элина грустно. Мелькнула невольная мысль: «А вдруг ей специально поручили распространять слухи?»

И обе, попрощавшись дружно, разошлись.

Глава восьмая

Уже год как родители, заняв денег и распродав последнее, купили на соседней улице часть хибарки с подслеповатыми окнами. Сложенная из какого-то ноздреватого камня, сохранившаяся еще с довоенных времен, хибарка давно разрушилась и отсырела. У отца всегда неприятности на службе, кто-то его опять притеснял, и в случае ухода могли выселить из ведомственной квартиры. Так, по крайней мере, казалось маме.

— «Они» все могут, — утверждала она.

Хибару нашла мама, а отец, удрученный убожеством нового жилья, похныкал, повозмущался, но в конце концов уступил.

Основной финансовой силой в этот момент оказалась Элина. Без нее занятых денег было бы недостаточно.

Учительская зарплата была тогда мизерной, меньше сотни в месяц. Мама складывала все эти ее получки в деревенский сундучок, приобретенный в эвакуации, чтобы в один прекрасный день Элина могла приодеться, даже, может быть, съездить куда-нибудь на каникулы. Но теперь все ушло на дом и продолжало уходить на погашение долга.

Это было нищенское строение. Большая часть его принадлежала соседям по фамилии Гусько. Филипп Алексеевич и Наталья Поликарповна — пожилые, немногословные, в свое время уехали из деревни в период коллективизации, жили потихоньку, принимали от населения одежду в мелкий ремонт, сначала в государственной мастерской, а потом и на дому. Филипп Алексеевич ездил еще на рыбалку, Наталья Поликарповна приторговывала на рынке, а остальное время копошилась на своей отгороженной части двора, тихонько покашливая, словно в горле у нее першило. По воскресеньям, выпив несколько чарок, Филипп Алексеевич орал песни. Иногда вместе с Шаповаловым — сапожником, жившим по соседству.

Элининой семье достались две смежные комнаты с низкими потолками и утепленной терассой, некогда превращенной в кухню. Первая комната была «залой» с выходом во двор и еще другим выходом — через кухню. Мама к стенам «для уюта» прибила фотографии разных времен и размеров, рыночный коврик, дешевые пластмассовые тарелочки. Элинина смежная келья была аскетически голой: железная узкая койка, столик без скатерти, единственный стул и шкафчик, недавно купленный. «Соб

ственный угол», «кусок хлеба» — всем этим приходилось дорожить. Если бы еще как-то изолироваться от родителей...

Теперь, когда мать по вечерам в стоптанных тапочках на босу ногу и в заношенном халате выходила с наступлением темноты, чтобы выплеснуть помои на улицу — больше некуда было, канализация отсутствовала,— в пожилой обшарпанной тетке с восточным лицом и орлиным носом трудно было узнать балованную дочку некогда богатых родителей. Но казалось, что как раз теперь она обрела себя. Неприхотливая и недалекая, способная по-детски радоваться мелочам, да в сущности и воспринимавшая одни мелочи ввиду неспособности охватить картину в целом, она казалась нелепой, сумбурной, но чувствовала себя сильней и счастливей многих. Однообразная долбежка на пишущей машинке оказалась успешней музыкальных потуг, приносила хоть скудные, но реальные результаты. Муж, больной, вконец утративший былые карьерные притязания, смотрел на нее, как на спасительницу: помои, печи, электрические плитки, запущенный туалет во дворе — повергали его в смятение. Все держалось на ней.

В течение некоторого времени в Элининой голове зрел тайный замысел. Если сделать фанерную перегородку вдоль «залы» и отгородить узкий закуток, тогда ее келья получит самостоятельный выход во двор. Однажды в отсутствие родителей она сбегала на ближайшую стройку, и за час два веселых паренька с готовностью отхватили для нее треть «залы». Родители, вернувшись, поворчали, но дело было сделано. У них ведь еще оставался выход через кухню. Теперь Элина стала обладательницей отдельной «однокомнатной квартиры».

Во дворе росло единственное абрикосовое дерево и черный мелкий виноград. По одну сторону от их домика жил сапожник Шаповалов со своей старухой. По другую — плотник Недоруб с многочисленной семьей, примечательный тем, что заранее сколотил себе гроб и держал его в боевой готовности в сарае вместе с белым саваном и прочими атрибутами. В доме напротив жила «Анька толстая», жена шофера. Она нигде не работала, растила двоих детей и все время сидела на скамеечке у ворот, обозревая улицу. От ее внимательного взгляда ничто не укрывалось. По секрету про Аньку говорили, что она не просто сидит, а куда-то доносит об увиденном. Но кто мог знать наверное?

Придя домой, Элина села читать к столу возле окошка, но что-то тревожное, неясное мешало. Придавливают, гнетут фельетоны об евреях, увольнения. А слухи об арестах, о страшных муках во время следствий... Другие в это же самое время счастливы, спокойно решают собственные проблемы. Такова пока что жизнь, полная противоречий. Можно иметь светлую голову, красоту и быть запертой в келье. Куда убежишь?

Однажды на педсовете утверждали характеристики. Элина была классным руководителем 10-го «А». Математичка, руководитель 10-го «Б» написала стандартно: «дисциплинирован», «моральноустойчив»... Элина сделала попытку характеристики индивидуализировать. Про Славу Зайченко, спортсмена и лодыря, написала, что он «хорошо закален физически, ленив и безмятежно спокоен». Про Вадика Лебедева, белокурого пухлого сыночка из сановной военной семьи, всегда ловко избегавшего затруднительных общественных поручений, написала: «живет в хороших условиях и несколько эгоистичен». Лидия Романовна от души радовалась точным характеристикам.

Первой в панике прибежала мать Зайченко, сотрудник райкома. Слава идет в училище Верховного совета. Кремлевское! Что значит «ленив и безмятежно спокоен»? Его же туда не примут!

Что Лидия Романовна ответила, осталось неизвестным. Элина подозревала, что характеристику подправили, математичка потом намекнула ей довольно откровенно. Директриса как-то мимоходом упомянула, смеясь ласково, что Лебедева тоже в претензии: Вадик поступает в МИМО*. Элина знала мать Вадика: дама небольшого росточка, увешанная чернобурками, с лицом, лоснящимся от кремов, с вытравленными перекисью золотыми локонами.

— Я ей сказала: посмотрите на его руки! Белые, холеные! — рявкнула Лидия Романовна.

И все же, конечно, Вадику переделали характеристику, пусть даже единогласно утвержденную педсоветом. Окончив МИМО, он впоследствии отбыл в зарубежную поездку, женился на дочери посла. «Живет в хороших условиях и несколько эгоистичен...» Ему остается лишь посмеяться над ней.

С улицы в окошко кто-то стукнул. Подняв голову от книги, Элина увидела учительницу английского языка из другой школы, Веру Юльевну, с которой не то что бы дружила, но иногда от скуки встречалась. Элина знала про ее национальность, хотя внешне Вера мало отличалась от других офицерских жен. Русые волосы она вытравляла перекисью, в решительном и задорном лице ничего подозрительного. Муж ее был русским, жили тихо, мирно. Однажды, придя от друзей навеселе, он вдруг высказался насчет евреев. Тогда она сняла туфлю — модную, с каблуком-шпилькой и отхлестала супруга по лицу. Он только слабо защищался, но в конце обозвал таки «жидовкой». После этого она ушла к родителям, забрав сына.

Что делается! — сказала Вера. — Послушай! Вчера иду по Пироговской, уже поздно было вечером. И что ты думаешь? Молодая баба идет с двумя мужиками, все трое пьяные и говорят про евреев. Другой темы теперь у них нет! Ты бы послушала! Потом эта баба, — деревенская Дунька! — схватила обоих мужиков под руки и как заорет: «Так бей жидов, спасай Россию»! Где Советская власть, где что? Воспитывали-воспитывали, и так быстро все соскочило.
Ну это — кто как... — возразила задумчиво Элина.

— Я скорей бочком-бочком прошла. Такие дела, Элиночка. Дело дойдет до погромов, я тебе говорю.

Все это было чрезвычайно странно.

Элина сидела на краю железной койки, бессильно уронив руки на колени. Куда спрятаться от мира, где бушует ненависть? Она, как могла, отстранялась, уходила в собственный полуреальный мир. Но жизнь ее настигала. Опять болела душа.

— Говорят, в Москве какого-то жида выбросили из электрички... Ты не представляешь, что кругом творится. Такие дела, Элиночка.

Элина как раз перед этим читала роман Фейхтвангера о фашистской Германии. «Тогда было хорошее время,— вспоминал мечтательно забавный персонаж — неунывающий господин Вольфсон, — тогда евреев только выбрасывали из поездов». Неужто и тут наступило «хорошее» время? Конечно, средства массовой информации могут разбудить зоологическую вражду... Зачем? Чтобы вытеснить евреев из жизни? А куда им деваться? И какими они станут в результате? Довольно того, какими стали за долгие века унижений. К тому же многие, очень многие так поверили в свое равноправие при Советской власти, так ей преданы, так ею гордятся. Теперь их гонит и оскорбляет та самая рука, что, лаская, приручила. А жизнь проходит мимо... Чего можно добиться в таких условиях? Как самоутверждаться? Как искать свое предназначение? Школа не ее призвание. А что делать?

Нависло нечто, медленно, как шлагбаум, окончательно закрывшее пути в будущее. Многие вели себя так, словно пути еще открыты, суетились, делали вид, что не замечают, обманывали себя и других.

Проводив приятельницу, Элина взялась за книжку. Но спокойствия не обрела. Действительно, что будет? В школе удвоилось количество классов, а второй преподавательницы английского нет. Позарез нужна. Лидия Романовна всем сказала: «Ищите!». А между тем, хотела к ним оформиться хорошенькая черненькая англичанка, — не взяли, не разрешило ГОРОНО. Оказалась еврейкой. Никуда не берут! Как удачно сложилось, что из школы пока что ее не могут выгнать! Она тянет пока двойную нагрузку при одной мизерной своей зарплате. Некем заменить. «Куска хлеба» не лишат, как других. Раиса Ивановна пробовала было к ней цепляться, но Лидия Романовна с Марией Васильевной не поддержали. Да и сама Раиса Ивановна некоторым говорила, что Элина ей нравится: очень красива, произношение хорошее, и держится скромно, и все такое. Но какая-то скрытность развивалась в результате. Недоверие к людям, внутренняя отчужденность.

И родителей пока не трогают. Корпят себе незаметно. Но маме на днях кто-то говорил, что есть план выселить в Сибирь всех евреев. Якобы в московских домах уже списки составили на освобождающиеся квартиры, и теперь между соседями там склоки по поводу их распределения.

Что за жизнь! Господи! Помоги, Ты же все видишь!..

Впервые она мысленно горячо молилась. Господи! Прости... Спаси!

Много искренних, отчаянных молитв в эти дни устремлялись к далекому небу.

Blog

Ббкр2 Вольская И. С. Ушедшая жизнь Повесть

Содержание