Владимир леви

Вид материала

Документы

Содержание Психологема об интеллигентности. к вопросу о лидерстве Я для других Я для других этюд о застенчивости

Подобный материал:

• Владимир Львович Леви Приручение страха Это книга, 2043.71kb.
• Книга рабби Леви Ицхака из Бердичева «Кдушат Леви», 993.64kb.
• Владимир Леви, 3446.59kb.
• Леви Владимир Львович, 3110.92kb.
• Владимир Львович леви, 2598.18kb.
• Владимир Львович леви, 2646.53kb.
• Владимир Леви «Новый нестандартный ребёнок», 277.06kb.
• Владимир Львович Леви как воспитывать родителей или новый нестандартный ребенок, 3493.22kb.
• Текст взят с психологического сайта, 9752.59kb.
• Новый год в финской лапландии курорт Леви 28. 12. 11-04. 01., 163.71kb.

ПСИХОЛОГЕМА ОБ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТИ. К ВОПРОСУ О ЛИДЕРСТВЕ


Бобчинский и Добчинский, одинаково спеша, столк­нулись около дверей и стали вежливо пропускать друг друга вперед.

— Прошу вас, пожалуйста.

— Нет, я вас прошу.

— Ради бога, проходите.

— Нет, что вы, пожалуйста. Я после вас.

Так они маялись около получаса, затем Бобчинский, наконец, прошел первым.

Спрашивается: Кого из двух следует назначить руководителем, при условии полного равенства во всех остальных отношениях?

Разбор. Аргументы в пользу Добнинского. Он бо­лее терпелив, выдержан, у него более сильная воля: он же выстоял, добился своего, оказался и более не­сгибаемым и, со своей точки зрения, более интелли­гентным. Ему подчинились, приняли его условие. Раз­ве подобная настойчивость не похвальна для руко­водителя?

Аргументы в пользу Бобчинского. Он гибче. Видя, что другая сторона упрямится, решил изменить поли­тику и пойти на компромисс ради торжества общего дела. Он инициативнее, ибо взял на себя риск разре­шения ситуации. Наконец, похоже, что он выше це­нит самого себя, раз решил, что вправе воспользо­ваться чужой любезностью, а высокое самоуважение для руководителя необходимо.

Комментарий. Конечно, вопрос поставлен слишком общо, а потому и глупо. Руководителем чего? Кого? Это и определяет ответ, если поведение Бобчинского и Добчинского в данной ситуации принять за тест. Если бы речь шла, скажем, о командовании ротой, то я бы лично скорее назначил Добчинского, а Боб-чинскому доверил бы пост директора торговой фир­мы. Если бы о совместной работе, то Добчинского я, пожалуй, сделал бы завом, а Бобчинского — замом.

Тест, конечно, весьма сомнительный. Кто знает в конце концов, какими соображениями каждый из них руководствовался. Ведь надо еще принять во внимание, как все это происходило, с какими интона­циями и непередаваемыми нюансами. Я знаю одного товарища, который уступает дорогу насильно, то есть если вы не проходите первым, он сгребает вас в охап­ку и со страпшой силой пропихивает. Милейший че­ловек.

Но не будем растекаться мыслью по древу.

В психологии общения, наверное, нет более ост­рой проблемы, чем лидерство. Не приходится объяс­нять почему. Кому доверить командование? Дирижи­рование, руководство, организацию?

Все это вопросы чрезвычайно практические, ре­шающие — касается ли это спорта, космических по­летов или промышленности.

В стихийных сообществах стихийно и лидерство. Стадо должен кто-то вести. Даже в стайке мальков впереди должен плыть, наверное, самый отважный, решительный и быстрый. Для лидерства дает основу уже простой рефлекс подражания, эхо действия, о котором мы говорили раньше: кто-то первый, за ним остальные. Вперед, за бараном — и панурговы овцы летят со скалы в море. В простейшем случае первый, инициатор, и есть лидер: тот, кто смеет. Он становит­ся первым, может быть, потому, что нервная систе­ма его наиболее возбудима, он наиболее готов к дей­ствию. Или случайно.

Но как бы то ни было, оказавшись лидером, он попадает в особое положение: его подпирают сзади последователи, теснят конкуренты. Ему приходится играть роль. Он на виду — и это, наверное, ощущают даже звериные вожаки, выдвижение которых происходит по упомянутому закону наглости.

Лидерство у людей возникает в любой ситуации общения, стоит вступить в разговор или хотя бы, как наши Б. и Д., начать вежливо уступать друг дру­гу дорогу. Ситуационного лидера можно назвать ав­торитетом момента. Это тот, кто определяет решение, поскольку нужны единство и согласованность дей­ствий.

Даже у однояйцевых близнецов, одного «я» в двух экземплярах, казалось бы, идеально равноправных партнеров, обычно один — лидер, другой — ведомый, и роли эти довольно постоянны.

Социальные психологи долго бились над вопросом, какими качествами должен обладать человеческий лидер. Самый волевой, самый смелый и умный? Са­мый симпатичный и обаятельный? Некий Альфа по всем иерархиям? Такие примитивные гипотезы отпа­ли очень быстро. Смотря где, для чего, для кого. Раз­витый интеллект, согласно американским данным, является противопоказанием для лидерства в бизне­се. Даже такие капитальные характеристики, как ини­циатива и само стремление к лидерству, оказались относительными: есть ситуации, когда именно безыни­циативность, безликость делают человека руководите­лем других людей и хода событий.

Американские социопсихологи нашли, что современ­ный тип лидера — это человек, «ориентированный на других», ситуационный флюгер, детектор ожиданий. Конечно, больше шансов на лидерство имеет тот, кто способен полнее и всестороннее учесть разнообраз­ные интересы, кто лучше умеет предвидеть поведение других, умеет ладить с людьми. Но этого мало. Чело­веческие ситуации столь многообразны, что говорить о лидерах вообще и ведомых вообще бессмысленно. Авторитетнейший босс становится послушным ведо­мым, общаясь с женою или с портным.

Однако в конце концов была создана некая шка­ла лидерства: целый комплекс относительных пере­менных. На одном полюсе оказался абстрактный чело­век, который ни при каких условиях не может не быть лидером, некий Наполеон, на другом — абсо­лютный ведомый (Обломов?). Основное различие между ними, конечно, не в интеллекте, а в избирае­мых стратегиях общения.



Само лидерство может иметь разные физиономии. Можно быть лидером за счет энергии и инициативы, непреклонного напора, а можно и за счет своевремен­ных точных реакций, тонких поправок, умелого пред­видения желаний и побуждений — словом, руководить так, что ведомому кажется, будто руководит он. Пер­вый тип руководства — мужской, второй — женский, и, наверное, более эффективный.

Присуща ли человеку инстинктивная «воля к вла­сти»? Наши психологи (П. М. Якобсон и другие) ис­следовали первоклассников-октябрят. Подавляющее большинство из них желало бы стать командиром звездочки. Почему? Обычный ответ: «Потому что его все слушаются, а он делает что хочет». Уровень со­циального осмысления, как видим, еще невысок. Вот как будто бы и инстинкт: иметь, так сказать, больше степеней свободы.

Но это так просто только на первый взгляд. Есть «воля к власти», но есть и «воля к подчинению». Осо­бенно сильна она как раз у детей, а с возрастом уменьшается. Детская интуиция очень тонко и точно ухватывает социальные предпочтения, хотя ребенок и не в состоянии этого выразить. Детская психология, как стеклышко, отражает принятое обществом соот­ношение ценностей.

Отношение к лидеру всегда обоюдоостро — между любовью и ненавистью, надеждой и страхом. А то, что человеку самому хочется быть лидером, еще не означает, что он посмеет и сумеет им быть. Во многих случаях дело ограничивается только слепой борьбой против всякой власти и даже не борьбой, а брюзжа­нием и кукишем в кармане.

Положение лидера имеет и преимущества и недо­статки, смотря по тому, что принимается за ценность. В чем-то лидерство увеличивает число степеней сво­боды, а в чем-то уменьшает. То, в какой мере лидерст­во привлекательно для данной личности, в какой мере эта стратегия ей присуща, зависит от множества пе­ременных. Глубинное самоощущение, общий тонус уверенности — неуверенности — это определяется гормональным статусом и особенностями мозговой химии. Самые отчаянные и несносные лидеры — ма­ньяки и гипоманьяки. Но огромное значение имеет и выработанный стереотип поведения: то, как склады­вались на протяжении жизни взаимоотношения в се­мье, с товарищами, на работе. По статистическим данным западных социологов, удачливыми руководи­телями чаще становятся старшие дети больших семей, а протест и бунтарство — удел младших. Любопытно еще вот что: при властном отце и мягкой матери растут активные, агрессивные сыновья, а дочери пас­сивны (конечно, тоже лишь в статистическом преоб­ладании) ; когда сверхактивна мать, сыновья малоини­циативны, слабовольны (прослеживается даже склон­ность к шизофрении и алкоголизму), а дочери ак­тивны.

Уже в сообществах некоторых высших обезьян мы видим, как стихийный принцип иерархии сменяется зачатком социальной преемственности, лидерством «сверху». Приближенные вожаков, их самки и детены­ши получают преимущества, не соответствующие их истинному психофизическому статусу, и образуют по­добие государственной элиты. Вожаки вступают в коа­лиции, так что и более сильным, но разрозненным самцам не удается их сместить.

Чем более развито общество, чем стабильнее его структура и выше ступени социальной лестницы, тем меньше стихийности в лидерстве, меньше выдвижений и больше назначений. Получается нечто прямо про­тивоположное животным иерархиям: там роль — функция качеств, здесь качества — функция роли. Вчера студент, сегодня начальник, ты должен дока­зать свои способности быть лидером и подчиненным и вышестоящим. Вышестоящим ты должен дать это по­нять, а нижестоящим — почувствовать. Всякому че­ловеческому руководителю приходится быть лидером одновременно на разных уровнях — и социально-ро­левом и безотчетно-стихийном (тон, стиль, дистанция), и настоящий руководитель, очевидно, тот, у кого эти уровни приведены в совершенное соответствие с объ­ективной задачей.


Я ДЛЯ ДРУГИХ


А теперь я хочу доказать психологему, что у здо­рового человека не бывает моментов (исключая, быть может, один-единственный), когда он перестает смот­реть на себя со стороны.

Это продолжается даже во сне. (Смотри для срав­нения психологему на стр. 106.) У японцев, например, поза во сне считается важным показателем культур­ности и специально вырабатывается с детства, осо­бенно у женщин. Супруг имеет полное право потребо­вать развода, если заметит, что супруга спит некраси­во. Японская женщина должна следить за собой в любую минуту — другими словами, всегда смотреть на себя глазами мужчины.

Но это частный случай, а я хотел бы доказать, что мы смотрим на себя глазами других всегда, в лю­бой миг, в любом деле, и не думая об этом и не по­дозревая. Что подсознание наше так же пронизано взглядами других, как и сознание. Что смотреть на себя глазами других —■ особый человеческий ин­стинкт.

Начинается все с того момента, когда маленький человечек начинает сознавать, нет, только чувство­вать, что на него смотрят. С учета внешнего присут­ствия. Кончается присутствием внутренним.

...В холле Ленинской библиотеки стоят, прохажи­ваются, разговаривают люди. Засиделись, хочется размяться. Но как посмотрят на человека, который позволит себе сделать гимнастику? Здесь это не при­нято, и в голову не придет, отметается на пороге со­знания. А почему, собственно? Кому это помешает? Никому. Но знаете, я не псих.

Почти непреодолимое взаимное сковывание... На улице, в переулке, по утрам или вечером можно встретить бегающих людей в спортивных костюмах, молодых или пожилых, в последнее время все чаще. Но обывателей они шокируют. Бегающие это знают, и лица их замкнуты, им приходится преодолевать дополнительное психическое напряжение. Я знаю, правда, одно место, где такой бег по улицам в обы­чае, — Новосибирский Академгородок.

Мужчина идет с женщиной, она плохо себя чув­ствует. Центр города. Выход из подземного перехода, лестница. «Дай возьму тебя на руки, ты же легкая».— «Пусги, ты с ума сошел».

Что-либо изменить очень трудно, даже при полном осознании происходящего. Вы пришли на пляж. Вам не жарко и купаться не хочется. Но если вы си­дите в полном облачении среди голой массы, чувст­вуете себя идиотом, что вполне совпадает с мнением окружающих. Приходится раздеться, а то еще, чего доброго, подумают, что вы скрываете какой-нибудь физический недостаток. В самом деле, вон кто-то смотрит и говорит: «Пижон». Удалившись от голой массы, вдруг чувствуете, что вам не по себе, какая-то странная невесомость. Ах, вот в чем дело — вы забы­ли одеться! Вы перешли черту, никем не проведенную, незримую, но грозно реальную. Здесь уже ходят оде­тыми. И хотя, быть может, вы еще не успели встретить ни одного одетого человека, здесь уже нет разде­тых, этого достаточно. Что ожидает человека, кото­рый появится в пляжном костюме в центре Москвы?



Учет ожиданий других людей поддерживает нас в равновесии с миром, неучет чреват серьезными по­следствиями. Вспоминаю, как-то привезли в буйное отделение больницы имени Кащенко совершенно го­лого человека. Он был в остром психозе и что-то мы­чал. Через несколько дней поправился и рассказал, как было дело.

— Иду по улице Горького. Все нормально. Вдруг слышу из-за угла голос: «Вот он, догоняй!» Понял, за мной гонятся. Не знаю кто, но страшно стало, ди­ко, побежал изо всех сил. Слышу, догоняют. Ближе голоса... Тут. кто-то по радио, что ли, мне кричит: «Снимай пиджак! Бросай!» Снимаю, бегу... Ближе... Тот кричит: «Рубашку скидывай... брюки... Бежать легче!» Скинул все, себя не помню, бегу, выбегаю на Тверской, а он кричит: «На другую сторону!» Я на другую, а там толпа меня уже ждет... Он говорит: «Ну все, теперь можешь не бежать».

За ним таки погонялись уже после того, как он сбросил с себя всю одежду; острый алкогольный пси­хоз с бредом преследования на короткое время отклю­чил его от реального поля ожиданий. А ведь в конце концов что тут такого: ну бежал голышом, кому он вредил? А?..

Ожидания других людей ограничивают и направ­ляют наше поведение — в обществе это то, что на­зывают моралью, этикой, нормами, рамками. Точнее, эти нормы лишь главные колеи, «скелеты» ожиданий, а живая их плоть никакими рамками не ухватывает­ся. Очевидно, именно в силу действия этого механиз­ма одни люди кажутся нам слегка эксцентричными, другие — крепко «чокнутыми».

То, что социологи зовут социальной «ролью», для самого человека субъективно, есть некий набор ожи­даний со стороны других людей. (Не всегда управ­ляешься с языком: тут надо бы найти какое-то одно короткое слово.) Это понятно: роль учителя есть то, что ожидается от учителя в тех или иных ситуациях. Роль отца — то, что ожидается от отца.

А человек одновременно играет множество ролей. Ребенком он играет роль ребенка, стариком — стари­ка. В какой-то момент роль сына и отца одновремен­но... Профессиональные и ситуационные роли. На ули­це — роль пешехода. В поликлинике — роль больно­го... Наконец всегда и всюду он играет роль человека в той мере, в какой ею проникается.

Ролевые ожидания осознаются далеко не полно­стью. Часть из них всплывает в сознании только при принятии роли, в ходе исполнения. А часть, видимо, вообще никогда не осознается.

Неосознаваемый пласт ожиданий, как скрытая плен­ка, проявляется при гипнотическом перевоплощении, когда все оптимизируется и снимаются всякие задерж­ки. И те удивительные ролевые возможности, которые вдруг обнаруживаются у человека в гипнозе, есть, очевидно, то, что он сам неосознаваемо ожидает от других в тех же ролях.

Внедряясь в наше подсознание, межличные ожи­дания способны иногда против воли внушать опреде­ленные типы поведения. То, чего ожидают от челове­ка, он начинает непроизвольно ожидать от себя сам. Именно поэтому мы стремимся общаться с людьми, которые нас одобряют и высоко ставят. Человек до­статочно впечатлительный и внушаемый, на которого смотрят как на негодяя, может действительно ощу­щать себя негодяем. И так поступать... Из роли вый­ти трудно, это знают не только артисты. Одна без­детная супружеская пара долго играла в собаку и кошку. Кончилось тем, что супруг, игравший пса, стал непроизвольно поднимать ногу у фонарных столбов.

Да, в нашем «ожидательном» влиянии друг на дру­га много непреодолимого.

Почему так часто испытывают взаимную скован­ность люди, которым как будто бы нечего скрывать друг от друга? Не потому ли, что каждый из них подсознательно боится неодобрения со стороны дру­гого? Неодобрения какого-то неопределенного... Эту скованность они просто внушают друг другу и каждый — Друг через друга — себе. Укрепляется непроизвольный прогноз. Так могут проходить мучи­тельные часы, а иногда месяцы и годы. Алкоголь обычно снимает это ожидательное торможение: под его влиянием человек начинает все в меньшей и мень­шей степени смотреть на себя глазами других. Вна­чале это создает иллюзию освобождения и общности. Потом — «шумел камыш», тяжкое похмелье и отчуж­дение. Пьяным кажется, что они общаются проникно­венно, как никогда: трезвый же, попав в их компа­нию, видит, что каждый говорит в основном лишь сам с собой и для себя, беспорядок и уровень шума резко повышены.

Тем же «ожидательным торможением» можно объяснить и явление «третий лишний» (ситуацию, уже описанную во второй главе), когда трое друзей, собравшись вместе, испытывают неловкость и скован­ность. Дело, очевидно, в том, что между каждой парой образуются несовместимые ожидания. Для Петра я один, для Максима —• другой, а быть сразу двумя невозможно.

Ожидания других людей как бы становятся нами самими. Мы мыслим и чувствуем своими образами в глазах других, внутренними моделями «я для дру­гих». Мы живем для других, даже будучи в полной уверенности, что живем для себя.

«Чем бы человек ни обладал на земле, —• писал Паскаль, — прекрасным здоровьем, любыми блага­ми жизни, он все-таки недоволен, если не пользуется почетом у людей... Имея все возможные преимуще­ства, он не чувствует себя удовлетворенным, если не занимает выгодного места в умах... Ничто не мо­жет отвлечь его от этой цели... Даже презирающие род людской, третирующие людей, как скотов, и те хотят, чтобы люди поклонялись и верили им...»

Это можно назвать инстинктом социального одоб­рения. Кажется, это и есть главный инстинкт чело­века.

В этом сходятся артист и ребенок, обыватель и гений, только разными путями и на разных уровнях. Апогей этой потребности есть поиск любви. И оди­нокий творец, работающий как будто лишь для самоудовлетворения, не заботящийся и не помыш­ляющий о признании, — и он тоже следует этому инстинкту: только люди, в оценке которых он заин­тересован («референтная группа», как говорят со­циологи), — некая абстракция, какой-то дальний, рискованный расчет на будущее. Своя референтная группа есть и у сумасшедшего псевдогения, но мате­матики назвали бы ее мнимой величиной.

Когда четко осознаешь это, на многое начинаешь смотреть по-другому.

Мне думается, в жизни нашей многое могло бы перемениться к лучшему, не будь мы так скупы на личное, непосредственное одобрение. В нашей жизни преобладают установки отрицательские, разносные, как-то так повелось. Дар доброжелательства редок, и мало кто умеет хвалить. Между тем дар одобрения ни в коей мере не противоречит требовательности и критичности. В сочетании того и другого, кажется, и состоит подлинная интеллигентность. Не уметь ру­гать, но уметь сказать. Я знаю одного человека, ко­торый о тех, кого я зову подлецами, говорит только: «Я его знаю». И все ясно.




Я ДЛЯ ДРУГИХ ЭТЮД О ЗАСТЕНЧИВОСТИ


«Ув. тов. В. Леви!

Я никак не мог решиться написать Вам. Все брал­ся писать, но откладывал (а может, все пройдет, прояснится). Но в последнее время положение мое стало нестерпимым, и я наконец решился написать... Мне уже все равно, и поэтому я Вам все напишу от­кровенно.

...Я никак не могу жить с людьми. Всегда и по­всюду, увидев людей, я испытываю непонятный страх перед ними. Я не могу с ними даже разговаривать, ибо есть у меня еще одна болезнь: я всегда краснею, да-да, краснею перед людьми. Может быть, Вам это смешно, но для меня не очень. На улице я чув­ствую себя неуверенно, боюсь встречи со знакомы­ми... У меня возникает ощущение, как будто все на улице смотрят на меня, и я, сам того не понимая, краснею. Постоянная неуверенность в себе дошла до того, что я стал редко выходить из дому. Ни с кем не дружу, боюсь своих же сверстников. На работе не лучше. Как только внимание обращается на меня, я сразу же краснею и ничего не могу с собой сде­лать. Готов бросить работу и уйти куда-нибудь, но куда?.. Из-за этого краенения вся жизнь осточертела. Напишите, пожалуйста, встречали ли Вы уже в своей практике такое... Ведь когда-то я был совсем другим. Я был первый «заводила» на своей улице. Я думаю, все началось с того часа, как мы переехали на другую квартиру. Не буду Вам рассказывать всю историю. Я уверен, Вас это не интересует. Правда, и тогда у меня был дурной характер, но такого со мной еще не было. Мне 17 лет. Мать давно заметила мою отчужденность, мое одиночество, тягу к «четы­рем стенам» и все бранит меня, все время гоняет «к людям», часто ссоримся. Наперед боюсь воскре­сенья. Живу на триоксазине, который принимаю безбожно (ко мне случайно попал его рецепт).

...Посоветуйте, пожалуйста, что мне делать, можно ли еще с помощью самовнушения (самогипноза) исправить положение или же обратиться к врачу (но я думаю, что к врачу не пойду ни за что)?

Если бы Вы согласились написать мне специаль­ные формулы самовнушения и сколько раз их делать на день, то я бы считал это единственной возможно­стью (приказом), и пусть там будет что будет. Я бы заставил себя заниматься ими даже по 5 часов в сутки, только бы был уверен в успехе...»

Не буду подробно пересказывать, что я ответил моему корреспонденту, письмо которого при всех личных особенностях чрезвычайно характерно. Основ­ную суть ответа составляло доказательство, что его состояние не болезнь, а обычное явление, только обостренное, что его боязнь людей есть на самом деле боязнь самого себя. У меня лежит целая пап­ка писем от молодых людей под рубрикой «Застенчи­вость». Это, конечно, мучительная загадка — неуп­равляемое краснение, эта скованность, страх. Прихо­дится удивляться, какую силу имеет взгляд других над нашими нервами и телом. Ведь под взглядом мы не только краснеем, мы еще и сутулимся (толь­ко из-за застенчивости у многих неправильная осанка), мы покрываемся потом, делаем странные, нелепые движения, совершаем неестественные поступки, те­ряем память, соображение, впадаем в паралич.

Но, кажется, с этого и начинается .чисто челове­ческое: ни у кого из животных нет ничего подобного. Звери боятся, но не стесняются. А стесняться — это значит бояться не за себя, а за свой образ в глазах других.

«Молодая девушка, которая страшно краснеет, признавалась мне, что в это время она положитель­но не знает, что говорит, — писал Дарвин. — Когда я заметил ей, что это, быть может, происходит от тягостного сознания, что люди видят ее смущение, она отвечала, что это не составляет главной причи­ны, потому что она иногда точно так же теряется, краснея при какой-нибудь мысли наедине сама с со­бою». Из всех видов эмоций только стыд и смущение Дарвин нашел специфичными для человека. Что же касается краснения наедине с собой, то дело тут, конечно, в том, что фактически наедине с собой человек не бывает. Глаз другого, какого-то «обобщенного дру­гого», присутствует в нас всегда.

Так что же это за странный инстинкт?

Застенчивость не вырабатывается, она возникает. Часто по поводу какого-нибудь внешнего недостатка. Еще чаще — без всяких поводов. Она сама ищет себе повод.

Она возникает у одних в детстве, у других в от­рочестве, в юности; возникновение ее совпадает с тем периодом, когда человеку как бы открывается собственная открытость, доступность взглядам дру­гих. А выражаясь научнее — когда стратегия общения достигает некоего ранга рефлексии: «Я чувствую, что ты чувствуешь, что я...»

Это давно поняли: застенчивость поддерживает себя именно тем, что стремится себя уничтожить: страх страха, скованность от боязни скованности. Но в конце концов она все же себя изживает: видели ли вы когда-нибудь застенчивого старика?

Застенчивость — это первое непроизвольное про­явление человеческого инстинкта социального одоб­рения. Дарвин не первый заметил, что застенчивость удивительным образом сочетается с гордостью. А что такое гордость? Это высокая самооценка, точнее, стремление к ней, но опять же только глазами дру­гих, через внутреннего «обобщенного другого».

В состоянии смущения непроизвольная самооцен­ка глазами других резко и неудержимо падает на самую низкую точку: «Я плох, я ужасен», — как бы говорит нечто внутри нас, и это немедленно тормо­зит, страшно сковывает. Такое состояние у одних может распространяться едва ли не на все ситуации, связанные с общением, у других — только на узко­определенные (выступление перед аудиторией, у заикающихся — речь вообще).

При плохом развитии событий у очень застенчи­вого человека может начаться то, что Кречмер наз­вал «сензитивным бредом отношения», состояние, при котором «я для других» стойко оценивается в отрицательных баллах. Это характерно для выра­женных шизоидов. Таких людей трудно бывает убе­дить в хорошем к ним отношении, к ним нужен особый подход. Но в ранней юности такое шизоид­ное состояние, как мы уже говорили, возникает весь­ма часто, это, можно сказать, вариант нормы. Этот период совпадает с напряженным интересом к своей внешности, с внезапно обостряющейся проблемой прически, одежды, роста, комплекции, прыщиков.. За этим, конечно, стоит пробуждающийся сексуальный инстинкт с его естественным следствием — желанием нравиться, а в то же время это неизбежная стадия социального самоутверждения. От того, какие баллы преобладают во внутреннем «я для других» — положительные или отрицательные — зависит, стано­вится ли человек кокетливым («я для других» с плюсом) или ущемленным («я для других» с минусом). У некоторых молодых людей дело до­ходит до настоящего бреда некрасивости, и психоте­рапевтическое переубеждение здесь гораздо менее действенно, чем хотелось бы. Здесь самое лучшее лекарство (после любви) — время. Да, пройдет вре­мя — и проблема внешности станет менее острой, ее вытеснит — уже до конца жизни — проблема ума и успеха.



В этой книжке я поставил себе за правило не да­вать советов, но, кажется, для застенчивых надо сде­лать исключение.

Вот первое, что необходимо: выработать более реалистический взгляд на общение. Стоит почаще вспоминать, что мы, как правило, преувеличиваем внимание окружающих к своей персоне и поведению, что каждый, как и мы, занят прежде всего собой. Именно поэтому и не стоит обращать на себя такое внимание. Глаз другого, сидящий внутри нас, не должен слишком таращиться, иначе он вообще пере­стает видеть. Если желание быть лучше делает нас хуже, то ради себя же надо ввести в отношение к своей персоне элемент наплевательства.

Говоря строго, мы никогда не знаем и не можем знать с абсолютной точностью отношение к нам окружающих: и потому, что это отношение переменчи­во и противоречиво, и потому, что у нас просто нет средств проследить за ним со всей полнотой. Здесь постоянный дефицит информации. Но то глубоко свойственной нам избыточной перестраховке мы дела­ем «накидку»; непроизвольная гипотеза о внимании к нам со стороны других исходит из максимума, а не из минимума. В этом смысле можно даже говорить о некоем нормальном уровне бреда отношения. Вот ситуации, когда этот уровень резко подскакива­ет: поскользнулся на улице и упал, чихнул, икнул, нечаянно рыгнул за столом и пр. и пр. Даже в оди­ночестве при какой-нибудь неловкости, падении и т. п. человек смущенно озирается, с каким-то нерв­ным смешком произносит ненужные, никем не слы­шимые слова...

То же самое, в еще большей степени, у выступаю­щего перед аудиторией. У Чехова: молодой адвокат держит свою первую речь, страшно волнуется, за­канчивает с полным убеждением в провале, и после речи все, казалось ему, только об этом и говорят... А речь, как выяснилось, была блестящей.

В такие моменты нам кажется, что ни для кого уже ничего не существует, кроме нас и случившегося с нами, что мы в центре внимания всей вселенной. Здесь есть реальное основание: внимание действи­тельно повышается, но, конечно, не в той мере, в какой это нам кажется. Если это осознать, станет намного легче.

Далее — практика аутотренинга. Добиться, что­бы всегда, при любом общении дыхание было совер­шенно свободно и мышцы пластично расслаблены, особенно мускулы лица. Очень помогает постоянная легкая улыбка. Непринужденно, слегка улыбайтесь себе — это будет улыбка и для других. Только искренне. Добиться этого не так трудно, надо только постоянно обращать на это внимание. Вживаться в улыбку. Тренировать расслабление. А эффект огро­мен: мучительная скованность сменяется ощущением свободы, легкости благодаря тому, что импульсы от напряженных мышц перестают «давить» на мозг и отчасти за счет переключения внимания. (Улыбка в этом смысле представляет собой как раз оптимальное состояние мимической мускулатуры.) Импульс к рас­слаблению надо стараться включить с опережением, предвосхищением, то есть не во время разговора или выступления, когда скованность уже возникла, а в самом начале.

И наконец, ко всему этому стоит помнить, что застенчивость — недостаток самый приятный для других. Застенчивость приятна, застенчивых любят уже потому, что застенчивость — антипод хамства. (Правда, человек — существо столь многосложное, что застенчивость, как и любая черта, может соче­таться с любою другой. Есть и такой вариант: застен­чивый хам. Это самый современный тип карьериста.)