Владимир леви

Вид материала

Документы

Содержание Почему ревнует петух Мы в большом городе

Подобный материал:

• Владимир Львович Леви Приручение страха Это книга, 2043.71kb.
• Книга рабби Леви Ицхака из Бердичева «Кдушат Леви», 993.64kb.
• Владимир Леви, 3446.59kb.
• Леви Владимир Львович, 3110.92kb.
• Владимир Львович леви, 2598.18kb.
• Владимир Львович леви, 2646.53kb.
• Владимир Леви «Новый нестандартный ребёнок», 277.06kb.
• Владимир Львович Леви как воспитывать родителей или новый нестандартный ребенок, 3493.22kb.
• Текст взят с психологического сайта, 9752.59kb.
• Новый год в финской лапландии курорт Леви 28. 12. 11-04. 01., 163.71kb.

ПОЧЕМУ РЕВНУЕТ ПЕТУХ


Еще и еще раз стоит повторить, насколько трудно в каждом человеческом случае решить, в какой мере поведение воспитуемо и в какой зависит от внутрен­них расположений: так все слито и переплетено. Но если судить по поведению маленьких детей и жи­вотных, надо все же признать, что у нас есть некий исходный набор «предсоциальных», непроизвольных стратегий общения. Собственнический инстинкт, за­висть, ревность — это темные пятна человеческой психологии...

Ревность, пожалуй, наиболее биологична. Звери, птицы, насекомые — все умеют ревновать. Стратегии половой конкуренции, антагонизм, соперничество (это, впрочем, не единственная стратегия во взаимо­отношениях особей одного пола, есть и кооператив­ные). Ревнуют и самцы и самки, но больше самцы: ревнует тот, кто активен. Типичный случай: самец отгоняет от самки всех, кого может, то есть самцов низшего ранга, и вынужденно уступает высшим. Мужской ранг и определяется тем, кто кого может отогнать.

Ревность животного слепа и безумна. Самец рыбы, охраняя предмет своей страсти, нападает и на бревно. Самые ревнивые петухи атакуют людей. Но уже у животных мы видим и начало утончения и преобразования ревности. Ревнуют не только поло­вой объект, но и объект вообще высокоценимый, по­является ревность дружбы и неполовой любви. Как ревнует собака хозяина! Эта ревность по своим ме­ханизмам, видимо, уже близка к мучительной непро­извольной ревности ребенка.

Я хорошо помню соперничество за маму, кото­рое разыгралось между мною, четырехлетним, и ма­ленькой собачонкой Норкой. Она считала меня соперником низшего ранга, несправедливо наделенным какими-то чрезвычайными правами, и ненавидела до глубины души. Я же, сознавая свои права, боялся ими пользоваться, чувствуя, что с соперницей шутки плохи. И в самом деле, однажды якобы за то, что я нарушил порядок — двигал под столом табуре­том, — она мне прокусила ботинок.

Л у взрослых? Не является ли человек наряду со всеми своими превосходными степенями и самым ревнивым в мире животным? (Троюродные братья-павианы вошли в притчу.)

Несомненно, это сидит где-то очень глубоко. Не­которые данные клиники говорят даже за то, что у нас есть чуть ли не специальный центр ревности. (Где-то в подкорковых узлах мозга, где с удивитель­ным постоянством обнаруживаются поражения при некоторых заболеваниях, сопровождающихся ревни­вым бредом.) Кажется, есть основания и в народном наблюдении: кто боится щекотки — ревнив. О био­логичности человеческой ревности говорит и то, что именно в этом так легко теряются критичность и чувство реальности, и очень четкая связь с приемом алкоголя, и преобладание мужчин среди патологиче­ских ревнивцев.

Но, с другой стороны, при широком взгляде на человечество феномен ревности обнаруживает такую изменчивость, такую зависимость от социально-куль­турных влияний, что всякие поспешные биологиче­ские выводы останавливаются. Наши предки ревно­вали не так, как мы. Есть племена, совсем не знаю­щие ревности. Мужской перевес в ревности легко объяснить социальной организацией взаимоотноше­ний полов, тем, что женщина веками рассматрива­лась как собственность, а за мужчиной оставлялась относительная свобода.

Это огромный неисследованный массив. Вероятно, нет человека, который бы совсем не знал этого чув­ства. У Достоевского в «Братьях Карамазовых» есть прекрасные строчки о психологии ревности — о том, что ревнивцы скорее других прощают, но нико­гда не успокаиваются, что люди с самыми «высокими сердцами» падают наиболее низко в грязь подо­зрительности и выслеживания. И о том, что Отелло, как заметил Пушкин, вовсе не ревнив — он довер­чив, и трагедия в том, что погиб его идеал. Конеч­но, у человека и ревность «социализована», и она, как вся наша психическая жизнь, привязана к «я для других».

И вот что, вероятно, самое главное: ревность взрослого, зрелая ревность, всегда обнаруживает связь с чувством неполноценности — физической, ин­теллектуальной, социальной или какой-либо другой. Определенно можно сказать: человек не станет рев­новать к человеку, которого он по всем статьям счи­тает ниже себя. Соперник низшего ранга, если толь­ко человек действительно считает его таковым, не соперник. Люди с устойчиво высокой самооценкой ревнивцами не бывают.

Да, этого сколько угодно: петухи и павианы сре­ди людей; ревнуют слепо, глупо, зверино, ко всем без разбора, и в тем большей мере, чем больше позво­ляют неверности самим себе. И все же ревность че­ловека ушла далеко от сексуальной оборонительной стратегии животного.

Человеческая ревность есть страх сравнения. Ее непроизвольная стратегия: не допустить, чтобы другой был оценен выше, дал больше удовлетворе­ния. Исключить предпочтение, не уступить именно высшему рангу! В этом любовная ревность, по су­ществу, не отличается от других видов конкурентных стратегий, например соперничества честолюбий.

Основные движущие механизмы и здесь стремят­ся уйти в подсознание. Ревность, осознанная абсо­лютно ясно, до корней, обычно теряет свою силу. Человек редко признается себе в том, что боится превосходства, что чувствует себя потенциально ниже, слабее соперника. Зато какой бальзам для его души — обнаружить у. того унижающие недо­статки!

В этой ревнивой стратегии, конечно же, коренит­ся животно-эгоистическое начало, это принуждение, диктат над свободным выбором любимого существа.

Ревность враждебна объективности, она есть, по су­ществу, импульс к насилию и лжи: не допуская срав­нения, она стремится сохранить у другого выгодную для себя картину соотношения, вернее, не допустить никакой: я есмь единственное, неповторимое боже­ство, и все тут.

...Это прекрасно разработано у Чернышевского в «Что делать?»: высшая альтруистическая любсзь от­вергает ревность. Вернее, не отвергает (зто не то слово, в нем лицемерие), а просто не знает, пере­стает зкать. По триаде диалектики она снова прихо­дит к уступке высшему рангу — тому, кого пред­почли, — но теперь уже добровольной. Такая уступ­ка не только уравнивает ранги сторон, но ставит уступающего морально выше. Это изысканная побе­да над победившим. Стратегия соперничества усту­пает стратегии благородства. Быть человеком — это значит по крайней мере перестать быть петухом.


МЫ В БОЛЬШОМ ГОРОДЕ


Наверное, как всякий москвич, я и люблю Москву и проклинаю ее. Я рвусь из нее, задыхаясь, и с ка­ким-то непонятным восторгом стремлюсь обратно. Проклинаю и люблю — за многоликость и единство, за сверхъестественную уютность огромности. За до­стоинство и суетность. За внезапную ночную опустелость после кромешной дневной сутолоки. За нервный сумрак и пропитанный гарью шальной воздух. За уголки с горьким запахом воспоминаний.

Но это, прошу прощения, лирика, а есть еще и профессиональный подход. Кроме всего прочего, Москва — это огромный муравейник людских встреч. Настоящая суровость большого города, все сгущено и остро. Масса поводов подумать о психологии.

Представьте себе, товарищ москвич: в один пре­красный день, в часы «пик», когда все идут с работы, все встречные пешеходы на улице Кирова, все, как один, начинают с вами здороваться. Полагаю, что уже через пять минут вы добровольно сдадите себя в руки «Скорой психиатрической помощи».

А в деревне, в настоящей нормальной деревне здо­роваются и знакомые и незнакомые. Обычай пона­чалу приятно шокирует новоприбывших горожан. Целесообразность его, однако, вполне прозрачна: приход незнакомца •— крупное событие местного зна­чения, которое будет широко обсуждаться и, может быть, даже войдет в историю в виде устных преданий бабушек и дедушек. Контакты в деревне редки, но зато основательны или хотя бы потенциально тако­вы, и все на виду. Кто не здоровается, пусть пеняет на себя: тем самым он сразу объявляет себя чужа­ком. Тут здороваться — дальний расчет, придуман­ный кем-то мудрым.

Нас много, мы спешим, мы видим друг друга на какие-то мгновения, чтобы больше никогда не уви­деть, потому что повторность встречи среди восьми миллионов ничтожна. Мы не можем позволить себе здороваться, даже если бы захотели. Мы не улы­баемся друг другу, ибо нас слишком много изо дня в день, мы не можем ничего изменить — мы в боль­шом городе.

Но мы все же общаемся. Да, общаемся.

В транспорте, в очереди, в общественных местах люди сидят и стоят рядом друг с другом совсем близко... Молчат... Взаимоприсутствие уже общение, хотя бы оно всеми силами сводилось к взаимоотсут­ствию-. Нормальному человеку приходится преодоле­вать внутреннее неудобство оттого, что простран­ственная эта близость не должна и не может полу­чить никакого продолжения. И ему остается только замкнуться. Даже если человек не занят разглядыва­нием соседей, а погружен в свои мысли, книгу ил.ч газету, он подсознательно фиксирует присутствие других людей и держится соответственно.

Лишь редкие разговорчивые натуры да подвыпив­шие нарушают эту атмосферу. Но вокруг них обыч­но довольно быстро образуется вакуум. (В одесских трамваях, правда, совсем не то: там идет живое обсуждение спортивных и политических новостей.)

Зато когда контакт ситуационно оправдан, на­пример кто-то спрашивает, как проехать, вы испы­тываете род облегчения. Впрочем, кто как...

Я не знаю, есть ли специфический «московский характер», хотя люди из других мест уверяют, что да. Мне кажется, теперь в Москве слишком много разных людей, чтобы можно было составить один портрет. Одни считают москвичей нелюбезными, другие удивительно отзывчивыми... Это когда как.

По-моему, москвич экстравагантно сдержан, раз­дражителен, но доброжелателен, ко всему привычен, но готов всему удивляться. А главное — он спешит и требует во всем оперативности и оптимальности. Вот по этому признаку, кажется, и отличают его всюду. Москвич спешит вне зависимости от того, нужно ли ему спешить на саком деле. Он не выносит задержек.

Но это тривиально. Меня интересует другое. Почему в разные дни мы такие разные?

...Вдруг все оттаивает, в воздухе что-то пронзи­тельно-бодрое, духота отступает, откуда-то идут жи­вительные лучи. Всюду улыбки, смех, шутки. Каза­лось, с чего бы?.. Не праздник, а если праздник, то природный, а не официальный. И обычные неприят­ности, даже крупные, в чем-то растворяются, все уступают друг другу, мир полон хороших людей...

В эти дни обновления и подъема кажется, что иначе никогда не было и не будет, что мир всегда такой — умный и предупредительный, бодрый и добрый.

В дни спокойной, деловой будничности ничто не может поколебать привычных ритмов работы, еды, сиг, встреч, развлечений. Автоматические дни про­скакивают незаметной чередой.

Но вот мрак, мразь, слякоть на улицах и на ли­цах. Угрюмое отчуждение. Глаза опущены вниз, на заляпанные ботинки. Нет, иначе никогда не было. Так было всегда. Беспросветно. И так будет...

Есть дни, когда резко прыгает вверх статистика автомобильных катастроф, когда там и здесь вспы­хивают ссоры, кругом ругаются, не дают пройти, все не так: автомат не работает, дети капризничают, де­рутся, все надоели, уволюсь, напьюсь, разведусь... Есть ночи мигреней и беспокойств, когда все лекар­ства перестают действовать, у «неотложки» работы невпроворот, то и дело вызывают дежурного врача — знаю такие ночи.

Есть вечера скоропостижных смертей.

Ветры? Погода? Солнечные пятна? Накал поли­тических событий?

Возможно. Все взаимосвязано... Но кто знает, может быть, выходит утром кто-то один, вставший не с той ноги, и заражает весь город... Мне испор­тил настроение Иван Иванович, а я Степану Петро­вичу, и не заметили как.

Не это ли происходит, например, в транспортной тесноте?

Вас со всех сторон стиснули, вам не больно, но еще немного, и вы зарычите, потому что это черт знает что, потому что у вас рефлекторно напряг­лись мышцы. Потому что вы не выспались, утром поели кое-как, поругались с женой (мужем), опять не сядешь, вам скоро выходить, надо проталкивать­ся, предстоит разговор с начальством, кто-то дышит чесноком, перегаром, душно, а ни вас, ни его, этого чесночного, не учили ни хорошим манерам, ни тер­пимости, ни аутотренингу — и вот из-за всего этого перенапряглись ваши мышцы.

— Ну что привалились, стенка я вам, что ли?

— А вы чего сами давите? Чего напираете?

— Проходите вперед, много места, чего ста­ли, столпились как бараны... Передавайте за про­езд...

Сколько желчи за пять минут... Вагон, заражен­ный склокой... Раздражительный товарищ, расслабь­тесь! Используйте транспорт для аутогенной трени­ровки! Товарищ водитель, у вас теперь микрофон: не объявляйте же остановки таким сердитым голо­сом, лучше проведите сеанс психотерапии, вы на пять минут бог... Или вы тоже поругались с женой?

Заметьте, однако, что если автобус или поезд идет достаточно долго, напряжение спадает, даже в страшнейшей тесноте. Происходит утряска, оказы­вается, что не так уж и тесно, находятся и резервы места и доброжелательности. Ничего, ну прижался спиной, ну боком. Если бы у нас были приборы с лампочками, регистрирующие тонус мышц, мы уви­дели бы, как вначале лампочки накаляются макси­мально, особенно в местах соприкосновений, а потом все умеренней, все меньше...

Проблема многослойна. Вот поистине животрепе­щущий стык биологического и социального. Конечно, будет по-другому, если не будет этой тесноты и ду­хоты, этого невроза часов «пик», когда непредвиден­ные заторы отнимают у спешащих драгоценные се­кунды. А лучше всего, если бы вообще отпала не­обходимость в спешке. Но все было бы иначе и в том случае, если бы мы по-другому воспитывались, в более доброжелательном и терпимом духе, с боль­шей дозой юмора. Если бы навыки аутотренинга ста­новились достоянием каждого как можно раньше, с отрочества. И если бы ни у кого вообще, изначаль­но, не было этой агрессивной готовности, как у тех счастливых легких натур, которые в любой ситуации без малейших усилий сохраняют веселое расположе­ние духа. А мы, в массе своей, эмоционально без­защитны. Достаточно ведь одного раздраженного крикуна, чтобы сразу стало плохо всем окру­жающим.

Нужно думать, что с этим делать. Я говорю уже, конечно, не об одних москвичах.

Избыток непосредственной агрессивности — раз­дражительность, несомненно, есть у довольно многих людей, у слишком многих. В общей биологической подоплеке — наследие естественного отбора, эмоцио­нальная избыточность, индивидуальная неравномер­ность. Где-то болезнь или патологическая располо­женность. При более внимательном исследовании почти всегда — социальная неустроенность, такая организация взаимоотношений, при которой агрес­сивность сама себя поддерживает. В конкретных слу­чаях — всегда уникальное пересечение того и дру­гого...

И вот кассирша или официантка, для которой каждый посетитель — личный враг. Она полностью убеждена, что все они только затем и приходят сю­да, чтобы доводить ее до белого каления, и видит подтверждение этого в каждом движении. А они не­доумевают, чем это ее так прогневили, и каждый ду­мает, что это именно к нему, лично к нему она так нерасположена, уж неизвестно почему, из-за носа, что ли. И конечно, тоже раздражается и еще больше подогревает ее...

Вот и все: настроение испорчено, и все идет не так, как хотелось, и еще нескольких людей посети­тель сам обругал, и среди них — ребенка, который в этот день решил, что так и устроен мир.

Прекрасный человек, самоотверженней работник, тянет безропотно любой воз, не щадит себя. Но вот напряжение достигает какого-то предела, и в нем вдруг включается что-то странное и дикое, он уже неузнаваем: «наехало».

Сейчас бесполезно с ним говорить, вразумлять: все встретится в штыки. Все перед ним виноваты, и как-то особенно. От него исходит такая высоковольт­ная злоба, что общение просто небезопасно. Не под­ходите близко.

Но завтра, когда напряжение схлынет, надо все-таки подойти и обучить его аутотренингу, который позволит гасить вспышки в зародыше хоть отчасти. Разъяснить, что нельзя себе этого позволять — не только внешне, но, главное, изнутри. Что нельзя да­вать включаться этому механизму, каким бы пико­вым ни было положение. Что это вредно и для него и для окружающих, вреднее, чем нарушать диету, курить или пить. Что выигрыш в любом деле, до­ставшийся такою ценой, неполноценен. Что кто бы и как бы его ни «доводил», на нем всегда остается по крайней мере половина вины.

Я вчера написал эти строчки, а сегодня сорвался сам. Понапрасну устроил крик, несмотря на аутотре­нинг — вернее, потому, что забыл включить его во­время. Довели, переутомился и прочее, но проще­ния все равно нет, вина — окончательная, на выходе — только моя, и ничья больше. Записываю это в книгу своих черных мгновений.

Каждый такой случай, даже минутный, — непро­стительное упущение, которое нужно немедленно исправлять. Какой бы ни была подоплека — это и есть капли, из которых складывается океан ада.

В отдельных местах капли конденсируются, сгу­щаются, образуют роднички, ручейки и омуты, озе­ра и полноводные реки хамства.

Хам библейский, родоначальник всех хамов, рож­даясь на свет, не плакал, как все младенцы, а хохо­тал — очевидно, в предвестии немеркнувшего успе­ха потомков в борьбе за существование. Эволюция хамства — предмет особый, здесь мы за него не бе­ремся. Явление многолико, с богатейшей феномено­логией; есть хамы изысканные, аристократические, есть, как уже сказано, и застенчивый хам. Заметим лишь, что одной из современных разновидностей, происходящих от этой линии, является инфарктоген-ная личность. Она вызывает инфаркты — разумеется, не у себя, а у других. В большинстве своем это очень здоровые натуры, с повышенным жизненным тону­сом, который, не переходя в интеллектуальную избы­точность, хорошо питает центры уверенности и агрес­сивности.

Нет, этот человек вовсе не охвачен желанием не­пременно вас обхамить, именно вас: он даже, может быть, и не понимает, что делает, хотя хамит само­забвенно и неудержимо. Просто он ощущает какие-то повышенные возможности в этом отношении. Это у него, если хотите, талант, он следует велению при­роды. Хамство для него — нормальный, естествен­ный способ общения. И жизненной целью такого субъекта становится непрерывное расширение круга лиц, с которыми можно хамить.

Может быть, это' какой-то атавизм, и в стае он был бы Альфой. Тут смешивается, наверное, все: и авторитарность, и эпитимность, и «стервоидные» гор­моны, всего понемногу, — но, только разговаривая с таким человеком, вы испытываете непроизвольное напряжение скелетной мускулатуры и глубинные не-


приятные ощущения от спазматического сокращения сосудистых стенок. У вас возникают какие-то судо­роги эмоционального эха. Опасно! Над такими людь­ми надо бы зажигать красные лампочки. Тем, кто не владеет навыком аутогенной тренировки, настоя­тельно рекомендуется уклоняться от общения с по­добными личностями. Но ведь это утопия — укло­няться. А если он (она) ваш родственник? Или со­служивец?



Инфарктогенная личность, по идее, не должна общаться с людьми. Но ведь если полностью лишить его возможности хамить, он, пожалуй, заболеет. Впадет в депрессию. Может быть, выручил бы ка­кой-нибудь препарат антихамин, но ведь насильно-то глотать не заставишь, он сам кого хочешь заставит.

Что делать?

Очевидно, надлежит все-таки подумать об атмо­сфере, которая исключила бы проявление подобного дара.

Ведь хамство, рождающее инфаркты, — это лишь крайний, заостренный случай обычной прозы обще­ния. Эмбриональный зачаток хамства, увы, присут­ствует в нем довольно часто, и это не что иное, как недостаток психологичности.

Что это такое? Умение поставить себя на место другого. Вжиться, вчувствоваться и только после это­го, с учетом этого, определить тактику поведения.

Не хватает психологичности потому, что обычно сознание наше сужено колеей близлежащих соб­ственных интересов.

Не хватает психотерапевтичности — умения най­ти оптимальный тон и слова, насытить общение мак­симумом положительных эмоций, снять напряжение...

Возьмем для примера отношение к продавцам. Мы, врачи, с ними в некотором роде коллеги, нас тоже относят к сфере обслуживания. (Мы все, меж­ду прочим, друг друга обслуживаем, все составляем гигантский житейский союз потребителей. Удовлетво­ряем непрерывно растущие потребности.)

А лик потребителя страшен. Это не о ком-то, это о вас и обо мне тоже.

Вот продавец хлеба. Он делает серьезное дело, дает людям хлеб. Пусть продает в обмен на денеж­ные знаки, все равно: хлеб. Он дается, а не продает­ся: теплая, земная, серьезная пища. Продавцы хле­ба в большинстве, по-моему, это чувствуют, хоть и не осознают. А вы, гражданин потребитель, осо­знаете?

— Какие батоны мягкие?.. Девушка!.. Я вас спрашиваю!

— За восемнадцать мягкие?.. Девушка!.. Почему не отвечаете?

— Мягкие, мягкие...

А вы подумали, гражданин потребитель, о том, что вот этот самый вопрос: «Мягкие?», «Мягкие?» — задают ей на дню раз тысячу, если не больше, и всем надо ответить быстро и совершенно одно и то же, вежливо. Что от этого вот, без шуток, и можно сойти с ума? Человек ведь не автомат, у него про­исходит охранительное торможение. Тысячу раз в день одно слово, одно — и больше ничего: «Мяг­кие?» — «Мягкие». А если не очень мягкие, что случится? Катастрофа с пищеварением? Черствый-то хлеб полезнее для желудка. Я бы давал хлеб толь­ко тому, кто скажет мягкое слово или мягко посмот­рит, а иначе бы не давал: сами берите, самообслужи-вайтесь. Тыкайте вилками.

Мало кто подозревает, что это оскорбительно — смотреть на человека через его функцию, и не бо­лее, даже в момент, когда эта функция должна вы­полняться. Неужели не видно, что человек больше дела? Подайте, свешайте, заверните, получите, по­лучше, покрупнее, покраснее, свежие, сегодняшние, вон из того ящика, нет мелочи, нет, вон же я вас просил, а вы не даете, не отпускайте без очереди, нельзя ли побыстрей, еле шевелится, куда-то опять ушла, всегда недовешивают... У продавца голова бо­леть не может, плохого настроения быть не может, уставать не имеет права, задумываться тем более. А гражданин потребитель еще желает улыбки и воз­душного поцелуя в порядке непрерывно растущих потребностей.

Продавцу трудно. В работе, с одной стороны, много механического однообразия, с другой — огром­ная психологическая нагрузка, непрерывная спешка, град дурацких вопросов, каскад эфемерных симпатий и антипатий. А надо соблюсти тон и уследить, что­бы все было правильно.

(Автомат и то капризничает: то дает воду, а то не дает. Сунешь руку с монетой, а он тебя — током, чтоб чувствовал.)

А нам — подайте, заверните, да побыстрей, с улыбкой...

Завтра она выходная и сама пойдет в магазин и станет таким же вот потребителем. Уж тут она отыграется. Мы отработали свое, теперь нам вынь и положь. Обслужите. Сделайте мне красиво. Не из того ящика, а вон из того, чего подкладываешь-то. Цепная реакция, порочный круг взаимного хамства.

Я не собираюсь оправдывать грубость и бескуль­турье, но это нужно понять: большинство из тех, чье поведение за прилавком могло бы быть более любез­ным, ведут себя так вовсе не из-за дурной натуры. Нет, в обычном общении это симпатичные люди. Их нелюбезность просто-напросто стихийная психо­логическая защита от неуважительного, «функцио­нального» отношения потребителя. Достаточно одно-га-двух случаев, оскорбительного тона, наглого обра­щения, чтобы подобная реакция зафиксировалась и начала непроизвольно переноситься на всех. Продав­щицы не Лафатеры. Это броня, маска — способ поддержания собственного достоинства. Конечно, не лучший, конечно, гораздо действеннее и достойнее была бы невозмутимая благожелательность, снисхо­дительный юмор; но от природы это дано единицам, а учат этому плохо, можно сказать, совсем не учат.

Вялые таблички: «Продавец и покупатель, будьте взаимно вежливы» — нас не выручат. «Продавец и по­купатель, любите друг друга» — тоже не пойдет, че­ресчур сентиментально. А впрочем, может, для хох­мы и ничего. Нужно что-то остроумное и доходчивое, а главное, чтобы все время менялось, не успевало примелькаться, не приедалось. Чаще менять слова, тогда они тонизируют. Менять творчески, неожидан­но, потому что слова не только ветшают, как платье — штопать, штопать и на выброс, — они пу­стеют и пошлеют, к ним все время приливает опас­ная лицемерная дрянь. Их надо для дезинфекции просто время от времени сжигать (лучше не торже­ственно, а потихоньку): тогда содержание останется чистым.

Постойте, но ведь все это должен кто-то приду­мывать... Сидеть на этом деле... Остроумные и вдох­новенные люди нужны... И чувствующие — всех. Нужен целый штат общественных психотерапевтов...

Семейный психологический патронаж. Психологи­ческие консультации в педагогике и на производстве. Да, общественная психотерапия. Практически ведь уже сейчас хороший общественник — тот же психо­терапевт, ориентирующийся на опыт и интуицию. Психотерапия — та же культура и этика, доведен­ные до уровня науки, и каждый, кто совершенен на своем месте, оказывается по-своему психотерапев­том. Но нужны более широкие и продуманные усилия.

Почему бы, например, через репродукторы, кото­рые теперь везде, не передавать умные и доходчивые психотерапевтические программы, не внушать отвра­щение к пьянству, не поднимать словом и музыкой рабочий тонус, чувство юмора, благожелательность? Неужели вам больше нечего сказать этим людям, кроме как: «...Не обгоняйте впереди себя идущих пассажиров... Своевременно и правильно оплачивай­те свой проезд — не подвергайте себя штрафу...»

Появилась огромная потенциальная психотера­певтическая сила: средства массовой информации. Впервые открывается реальная возможность сделать людей уравновешеннее и доверчивее, ответственнее и сильнее, шире и терпимее, умнее и доброжелатель­нее. Что мы делаем?

Наша жизнь во многом еще устроена невроти­чески, антипсихотерапевтично. Некрасиво, небрежно, неуважительно и неискренне. И виноват не кто-ни­будь и не что-нибудь, а каждый, каждый из нас, все вместе. Некогда, выполняем план. Строим светлое будущее. Это прекрасно, но почему бы не строить заодно и светлое настоящее? Подручными средства­ми, которые при нас, в нас?

Будущее тоже составится из ускользающих, не­возвратимых мгновений, и ничего не будет никогда завершенного, кроме смерти. (Может быть, и для книги, как для любви, лучший конец — середина.) Почему те мгновения, которые будут, имеют больше прав, чем теперешние? Почему такая несправедли­вость, такое нерасчетливое самообкрадывание?.. Для некоторых разглагольствования о будущем — удобный способ бегства от ответственности за настоя­щее. Может быть, для будущего это как раз и важ­нее всего — чтобы вы вот здесь и сейчас научились творить мгновения, не откладывая.