Владимир леви

Вид материала

Документы

Содержание Генераторы и детекторы Норма сочувствия НЕЧТО О ВЗГЛЯДЕ (В дополнение к сказанному) Дальнейшие размышления о бе30тчетн0м общении.

Подобный материал:

• Владимир Львович Леви Приручение страха Это книга, 2043.71kb.
• Книга рабби Леви Ицхака из Бердичева «Кдушат Леви», 993.64kb.
• Владимир Леви, 3446.59kb.
• Леви Владимир Львович, 3110.92kb.
• Владимир Львович леви, 2598.18kb.
• Владимир Львович леви, 2646.53kb.
• Владимир Леви «Новый нестандартный ребёнок», 277.06kb.
• Владимир Львович Леви как воспитывать родителей или новый нестандартный ребенок, 3493.22kb.
• Текст взят с психологического сайта, 9752.59kb.
• Новый год в финской лапландии курорт Леви 28. 12. 11-04. 01., 163.71kb.

ГЕНЕРАТОРЫ И ДЕТЕКТОРЫ


Эмоциональное эхо знакомо всем не меньше, чем двигательное. Оно неотделимо от двигательного, но не исчерпывается им, это более высокий уровень ин­теграции.

Вероятно, самое яркое, бросающееся в глаза — заражение смехом. Вы еще не понимаете, чему смеет­ся этот человек, но уже хохочете вместе с ним. Удер­жаться невозможно, смех — это эмоциональные су­дороги (и сейчас бывают эпидемии насильственного смеха, вернее, микроэпидемии — у детей и подрост­ков). Ну а как легко передается от одного другому раздражение, напряженность, суетливость, нервоз­ность — знает всякий.

В эмоциональном эхо-заражении удивительна быстрота, оперативность.

Это, конечно, древний, когда-то спасительный ме­ханизм. Если в стае кто-то испугался, вскрикнул, зна­чит имеет для этого основания. А если даже нет осно­ваний, только вероятность, все равно: среагировать моментально, мало ли что... Это мы видим у обезьян.

Каналы оперативной эмоциональной трансля­ции — движения, мимика, голос, дыхание. Может быть, и еще что-то. Мы воспринимаем не только от­дельные движения, но и мышечный тонус друг дру­га, общую расположенность к удовольствию, неудо­вольствию, агрессивности.

Чужой эмоциональный тонус мы воспринимаем через свой собственный, через импульс к подража­нию. Обаятельный, симпатичный человек своими движениями, мимикой, голосом (а более всего непро­извольной микромимикой) приглашает вас к взаим­ному удовольствию: «Смотрите, как мне хорошо, как я доволен, свободен, непринужден с вами, вот и вы можете так же со мной». И ваше подсознание радо­стно рвется ему навстречу (порой так непроизвольно, что даже сознание: он подлец — не может этому вос­препятствовать, вы поддаетесь чарам).

Эмоциональное эхо-восприимчивость достигает пика очень рано, где-то в детстве. В старости эта способность, видимо, падает, старики больше зара­жают сами. Но, как во всем человеческом, здесь огромная индивидуальная пестрота.

Есть люди-детекторы, чей эмоциональный аппарат действительно подобен эху или зеркалу: кто ни при­близится, увидит свое отражение. Эти люди находятся в состоянии постоянной эмоциональной зараженности, они все время больны другими людьми. (У некоторых людей, видевших телесные наказания, на теле вспуха­ли рубцы.) Есть и эмоциональные генераторы, мало способные заражаться, но зато интенсивно заражаю­щие других. Сочетание обоих качеств в одном лице и составляет, быть может, артистический дар. Эти свой­ства, кажется, никак не связаны с самостоятельно­стью мышления и интеллекта.

Заразительны крайности. При психопатологии способность к эмоциональному резонансу обычно уменьшается, зато заражающая сила эмоций растет. Огромная генераторная способность маньяка—это ка­кой-то вулкан радостного возбуждения. Глубоко де­прессивный словно скован холодом могильного склепа. Возбужденный эпилептик, взрывчатый психопат — это землетрясение, ураган. Напряженный шизофреник моментально накидывает на вас невидимые стальные цепочки. Истерик и сильно заражает и легко зара­жается, недаром истеричность ближе всего к арти­стизму. А психиатр, обладая высокой детекторной способностью, должен быть и сильным эмоциональ­ным генератором и выработать у себя какое-то силь­ное «антиэхо».

Но само эмоциональное эхо только одна из множе­ства переменных в игре эмоционального взаимодей­ствия. Вовсе не обязательно эмоция другого человека вызывает у вас ту же эмоцию. Когда как... Ему смеш­но, а вам грустно. Вы взбешены, а он только слегка напряжен. Да и не бывает двух тождественных состоя­ний. Лучше осторожнее и обобщеннее говорить о не­коем эквивалент-состоянии, возникающем у одного че­ловека при восприятии эмоций другого.

Частая ошибка: человека подбадривают, похлопы­вают по спине: «Не раскисай, старик», стараются развеселить, а ему еще хуже. Подбадриванию под­дается только тот, в ком зародыш бодрости доста­точно жизнеспособен. Может быть, нужно мягкое, сдержанное сочувствие или усиленный эмоциональ­ный резонанс: пролить вместе с ним слезы, возвра­тить ему его состояние в десятикратном размере — и вы увидите, как подобное уничтожается подобным. А может быть, просто проигнорировать.

Действие музыки построено на прямом эмоцио­нальном эхе. Послушайте, как категоричен Шекспир, для которого отношение к музыке — тест на мораль­ную полноценность:

Кто музыки не носит сам в себе, Кто холоден к гармонии прелестной, Тот может быть изменником, лжецом, Грабителем. Души его движенья Темны как ночь, и как Эреб черна Его приязнь. Такому человеку Не доверяй...

Нет — не знаю, к счастью или к сожалению, это далеко не всегда так. Есть меломаны-челове­коненавистники, и есть отзывчивые, добрые и тонкие люди, абсолютно глухие к музыке.


НОРМА СОЧУВСТВИЯ


Где-то здесь, на уровне эмоциональных мозговых эхо, соприкасаются нейробиология и этическая пе­дагогика. Надо внимательно, с ледяной головой изу­чить физиологию сочувствия. Понять, как становят­ся возможными равнодушие, жестокость, садизм — не только извне, от общества, от воспитания, но и изнутри, от мозга. Ибо люди, что бы ни говорили, в своих изначальных расположениях не одинаковы.

(Да разве только люди? У 10—15 процентов са­мок отсутствует родительский инстинкт, и вместо любви к детенышам — равнодушие, а у хищных — и каннибальство.

Инстинкт убийства мышей распределяется между кошками неравномерно. У некоторых котят инстинкт этот жестко наследствен, у большинства зависит в примерно равной мере и от наследственности и от обучения, у третьих отсутствует. Это уже знако­мая нам оптимальная формула популяционного спект­ра любого качества: гибкая середина с бахромой край­ностей.

Вид старается быть готовым ко всему, ситуация выбирает из генофонда. Исчезнут с земли крысы, мыши — род кошачий не пропадет, выживет за счет тех, кому можно и хлебом обойтись, есть такие полутравоядные коты, толстые и мордастые. Станут мыши единственным и исключительным блюдом — расцветут мышеубийцы.)

Какие-то зачатки садизма есть у многих — эта страшная способность, эта возможность испытывать удовольствие от мук другого существа, наряду с пол­ной способностью сочувствия и даже в какой-то двой­ственной связи с ней.

У сильно вооруженных хищников вид сохраняет себя от чрезмерной взаимной жестокости специаль­ными приспособлениями, похожими на сочувствие: волк подставляет побежденному сопернику самое уязвимое место, и тот, вместо того чтобы кусать, мочится. Побежденный кот падает на спину и истош­но орет, вызывая рефлекторную остановку карающей десницы... Разошедшегося человека так легко не ос­тановить.

Дети часто предаются мучительству. Терзают муху... Пауку-косиножке оторвали ножки... И пустили по дорожке... Издеваются над толстым, нескладным, б*ьют слабого, робкого, травят чужого, чудного...

Смирим на секунду воспитательский порыв, по­дойдем поближе, посмотрим внимательно.

Мучат по-разному, из разных побуждений, по раз­ным механизмам.

Этот еще просто не научился чувствовать, не представляет, что другому существу может быть больно. У него еще не срабатывает эмоциональное эхо, а может быть, недоразвито: он наивно, бессознательно полагает, что чувствует только он один, живой центр мира, а все остальное как бы не жи­вое. Вот он и забавляется и исследует; так младенец тычет своим пальчиком в глаз матери. Увы, такое стихийное эмоциональное невежество остается уде­лом многих, только на более высоких психических уровнях. Не понимают, что бьют движением, словом, молчанием. Жестокость по неведению.

А вот этот понимает! Этот чувствует! У это­го — острое удовлетворение муками жертвы, кор­чами, криками, конвульсиями, наслаждение властью маказующего... Тихо!.. Внимательно посмотрите: ма­ленький палач вершит возмездие, он мстит мухе за то, что его унизили, не пустили, побили; сегодня муха — это парень, который отнял мяч во дворе, завтра — это отец, спьяну давший оплеуху, а после­завтра мухой будет очкарик из соседнего подъезда.

Но и это еще не самое страшное. Это, в сущ­ности, обыкновенно.

Самое страшное — вон у того, который мучает просто так. Который испытывает удовлетворение не моральное, а физическое. Вот, вот... Этот испытывает сладострастие. Это палач по призванию, настоящий садист. У него извращено эмоциональное эхо: сигна­лы чужого ада подаются ему на рай. Что делать?

...Маленькие дурачки пошли вместе с этим гаде­нышем на чердак и повесили на проволоке кота, гро­мадного, пушистого, и он дергался, бился, потом сразу затих; им было и жалко и интересно, а глав­ное, стыдно друг перед другом и перед гаденышем показать какую-нибудь дрожь. А потом они разбежа­лись, и всем, кроме гаденыша, стало муторно и за­хотелось побыстрее забыть... И вот один дурачок и вправду забыл и готов идти с гаденышем опять; другой забыть не может, но хорохорится и, назло самому себе, совершает новые жестокости, чтобы совсем задушить это жалящее эхо, из которого и происходит совесть.

А третий, едва добежав домой, дает себе клятву: никогда больше, и спешит обратно, чтобы скорей снять кота. Но роскошный кот уже мертв, и он хоронит его и рыдает, а потом подбирает и выхаживает самых дохлых заморышей и кормит их, всех кормит и защищает, и никогда не охотится.

...Да, но ведь есть и те, кого уже изначально ни­какими силами к мучительству не склонить. Есть! Их мало, слишком мало. Кто они: ненормальные или сверхнормальные? Почему они готовы отдать все, тут же пожертвовать собою, чтобы оградить от мучений другое существо, слабое и беспомощное, даже не человека — щенка, цыпленка! Почему это для них такое острое, глубокое, животное наслажде­ние — кормить, удовлетворять, защищать? Кто их к этому приохотил?

Этого — добрый человек. А этого — никто, сам. Это антисадист. Он не. может мстить даже за смер­тельную обиду, хотя и не трус и не рохля и умеет драться. У него просто нет в этом никакой избыточ­ности. Он приведет противника в состояние беспо­мощности и остановится, не воспользуется, не до­бьет. Напротив, подымет, и чаще всего на свою го­лову. Великодушие? Нет, если хотите, эгоизм. По­бежденный для него уже не враг, ему уже стыд­но за победу, ему больно за унижение, которому он подверг другое существо. Ибо у него все время сильно работает эмоциональное эхо, и чужой ад — всегда и его ад.

...Да, непредсказуема траектория чувств, и непо­стижимо пока таинство эмоционального резонанса. Полярности питают друг друга: самые жестокие бы­вают и всех нежней, фашисты часто сентиментальны. Некоторым, чтобы постичь добро, приходится пройти через мутный кошмар. Если допустить, что в некой абстрактной норме у человека всегда рождается ка­кое-то эхо эмоций другого, какое-то сочувствие, то сколько всяких внешних и внутренних переменных определяют его .судьбу: прозвучать ли ему во весь голос или заглохнуть тут же, за порогом сознания.

Сколько бы мы ни рассуждали на этот счет, ни­что не в состоянии помочь человеку, лишенному спо­собности эмоционального предвидения эмоций Дру­гих людей. Это совершается только на месте, здесь и сейчас, в игре психического взаимодействия. Выс­ший уровень этого процесса и составляет интуицию психотерапевта — вчувствование, или эмпатию. Это, пожалуй, искусство не мешать подсознанию. И хотя даже у гениальных интуиционистов неизбежны ошибки, думается, именно в этом человека никогда не заменит никакая машина.

НЕЧТО О ВЗГЛЯДЕ (В дополнение к сказанному)


Эскалатор. Удивительная ситуация, трудно при­выкнуть. В толпе, на улице можно отключиться от лиц, смотреть в небо или под ноги, а здесь — нику­да, плывут неостановимо. Сколько встреч и — это чудовищно! — никакого общения. Нет, неправда, вот кто-то оглянулся, оглянулись и вы. О, догнать бы, за­глянуть бы в лица-мысли, лица-судьбы тех, что скры­лись в тесноте на ступенчатом хребте.

Долго, пристально, бесконечно смотреть друг на друга люди могут лишь в одном случае. Это очень редко. Обычно же глаза встретившись, по какому-то негласному уговору торопятся разойтись: задержать­ся немного, еще чуточку — и врозь, по делам, по ма­газинам, на потолок. И вообще избегают люди смот­реть друг другу в глаза. Почему?

Да просто некогда. Ни к чему. Нецелесообразно. А взору нужна подвижность. Фиксация — тяжелая нагрузка, насилие над вниманием — вызывает оцепе­нение, гипноз.

Но почему так тягостен, так неудобен чей-то чу­жой, неотрывный взгляд, почему он чувствуется даже как бы спиной, почему вызывает недоумение, непри­язнь, раздражение? Вам неуютно, хочется спрятаться, вас пронизывают, ощупывают...

Хотя у некоторых животных взаимное созерцание тоже входит в ритуал любви, в основном оно не оз­начает ничего хорошего. «Я тебя сейчас съем». — «А это посмотрим, кто кого». — «Посмотрим». — «Посмотрим». Драматична психологическая борьба, застывают друг против друга два петуха или два кота, — ситуация, напоминающая эпизод из из-зестного фантастического романа, где два гипнотизе-та, добрый и злой, вздувая на лбу жилы и обливаясь ютом, сцепляются взглядами в мертвой схватке: кто ;ого перегипнотизирует. Точно так ведут себя, выяс-тяя свои мужские отношения, самцы гориллы. Кто-то из соперников не выдерживает и опускает голову, признавая себя подчиненным. Все интеллигентно, без физического насилия. С гориллой можно прекрасно поладить, если не смотреть ему в глаза, он этого ор­ганически не выносит.



Говорят, что звери вообще боятся человеческого взгляда, что самого злобного пса можно усмирить, если поймать его взгляд и с абсолютной уверенностью двигаться прямо на него... В некоторых случаях мне самому удавалось таким образом успокаивать разо­шедшихся злыдней, но трудно сказать, что же в этом случае на них действует — сам ли взгляд или про­сто необычное поведение.

Еще неизвестно, насколько собака различает вы­ражение человеческого лица. Собака редко фиксиру­ет взгляд, очевидно, для нее это нецелесообразно, она ведь преследователь движущегося. Если собака на что-то долго смотрит, то впадает в оцепенение — род гипноза, зафиксированный у некоторых пород в стойке. А вот кошки животные-поджидатели, те мо­гут смотреть долго, кота не пересмотришь. Кошки и друг на друга долго глядят, застыв, и на добычу — завороженно.

Мы опять, на ином уровне, подошли к физиономи­ке, к тому, о чем шла речь и в главах о психических типах, и о гипнозе.

Чем выше по эволюционной лестнице, чем ближе к человеку, тем больше сигнальное значение физио­номии, тем тоньше различается выражение глаз. Уже в конце первого месяца жизни маленький гамадрильчик различает выражение физиономии своей мамаши, а если воспитывается людьми — то людей. Скорчите ему гримасу — испугается. В пять месяцев он уже знает, что смотреть на морду вожака нельзя, можно только на портрет или по телевизору. А что делает человеческий малыш, испугавшись или застеснявшись? Отводит глаза, прячет лицо.

Младенец человека, как и обезьяныш, реагирует на физиономию уже с конца первого месяца жизни, пытается общаться и с куклами, если их физиономии достаточно напоминают человеческие. Нормальный малыш четырех месяцев ответит улыбкой на улыбку или доброе выражение и заплачет, если посмотреть на него строго. Это, конечно, чисто инстинктивная реакция. По моим наблюдениям, младенцу нравятся движения рта (он пытается им подражать) и не нравятся движения бровей и век. Если вы стояли у клетки макаки или шимпанзе и эти особы пытались вас напугать, вы поймете, в чем дело.

Судя по всему, мимика, особенно глазная, играла в первобытном общении выдающуюся роль. В нашем общении она оттеснена речью, смещена на безотчетный уровень, но все же громадное богатство сохра­няется. Мимическое обучение и тренировка идут всю жизнь, и уже трудно разобрать, что здесь врожденно и инстинктивно и что — результат усвоения, социаль­ной передачи. Будет ли итальянец, родившийся и вы­росший в Норвегии, оживленно жестикулировать? Представители взаимоудаленных культур при встрече первое время испытывают трудности в понимании ми­мики. У некоторых индейских племен в обычае полное подавление мимики, маскообразность. У японцев — загадочные ритуальные улыбки. Китайцы, глядя на европейских туристов, удивлялись, почему те все вре­мя сердятся: так они толковали поднятие бровей, европейский жест удивления. А белые миссионеры приходили в ужас от «черного смеха», которым не­которые племена Африки выражают свой гнев.

Нет, никакими словами, конечно, невозможно пе­редать содержание игры взглядов. Инстинктивно ли это?

Когда мы разговариваем с кем-то в присутствии совершенно постороннего лица, то в моменты особен­но эмоциональные, например при смехе, бросаем взгляды в сторону этого присутствующего, словно приглашая его разделить наши чувства или проверяя, разделяет ли он их. А тот, поймав такой взгляд, обыч­но делает взглядом же ответный знак участия, ка­кую-то неопределенную мину: мол, вижу и в общем одобряю, хоть и не знаю что... Или, наоборот, стара­тельно замыкается, суровеет... Все это делается почти безотчетно, а если и осознается, то уже вслед. Это все обычно, но совершенно загадочно.

Вот вы случайно встретились с глазами сидящего напротив, задержались чуть дольше обычного — и уже пошло на принцип, уже гляделки: а вот возьму и не отведу, а вот посмотрим, кто кого... Посмотрим... Да, настоящий маленький психологический поединок, до крайности глупый, но исполненный тайного смысла. При победе — пустяковенькое, но торжество. Не зря опытные тренеры учат боксеров: смотри сопернику прямо в глаза уже при рукопожатии, в бою не отво­ди глаз...

Смотреть друг на друга — это уже значит общать­ся и устанавливать отношения.

Взгляд дает богатейшую пищу для непроизвольных прогнозов, содержит массу скрыто подразумеваемого. В момент встречи глаз возникает напряженная игра взаимных ожиданий, начинается лихорадочный от­счет времени, на чашу весов начинают быстро падать эмоции — свои и партнера... Что-то произойдет, чем-то это кончится...


ДАЛЬНЕЙШИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ О БЕ30ТЧЕТН0М ОБЩЕНИИ.

МАРАЗМ ПРИНЦИПОВ И ЗАКОН НАГЛОСТИ


— Не люблю людей уверенных, — признался мне однажды человек математического ума, сильно чуда­коватый, о котором решительно никогда невозможно сказать, уверен он или нет.

— Почему?

— Интегративно-транзитивная функция. (Не ру­чаюсь за точность передачи этого математического ругательства). — Парадоксальный минимакс. По до­стижении предела импонирование минимизируется, трансформируясь в максимум антипатии.

— Ты хочешь сказать, что самоуверенный нахал давит на твою психику?

— Не совсем. Я принимаю локальную уверенность, но отрицаю глобальную: у меня возникает маразм принципов.

— Теперь понимаю: ты просто самец с неустойчи­вым положением в иерархии стада.

Последовала беседа о животной социологии, об этих иерархиях и рангах, о чинопочитании, которое у всех (и у сверчков, и у коз, и у обезьян, и, может быть, даже у амеб). Об Альфе, который клюет всех, ест первый и владеет всеми самками; о Бете, который клюет всех, кроме Альфы, и вплоть до Омеги, кото­рого клюют все.

О великом законе наглости, гласящем: среди наг­лейших побеждает сильнейший, а среди сильней­ших — наглейший. А также о том, что самый нахальный Альфа теряется, попадая в чужое стадо или на чужую территорию, и самый последний Омега стано­вится Альфой в своем гнезде. О том, что коровы из одного стада, едва их разделят в хлеву на две группы, начинают вести себя как представители двух враж­дующих политических партий: «Мы-ы и они». И о жен­ских гормонах, которые почему-то понижают ранг ку­рицы в куриной группе.

Самое любопытное здесь, конечно, каким образом узнается ранг. У сверчков или ос вроде понятно: по числу щетинок или яйцевых трубочек, по песне. А у коров? У мышей? За что один хомяк уважает другого? Ведь далеко не всегда Альфой оказывается самый крупный и физически сильный.

По наглости?..

Об этом знаменитом опыте много писали, и я в том числе. Расхаживает по своей территории Альфа-макака, и подчиненные перед ним лебезят и снимают с него вошек, не смея взглянуть в глаза. Но вот через изящные вживленные электродики с помощью радио­сигнала подается тормозной импульс в миндалевидное ядро мозга, и в Альфе что-то меняется... Секунда... другая... И вот уже всем все ясно, и бунт — дело правое. Альфа искусан, исцарапан, он уже ниже Оме­ги. Воцаряется Бета. Снова импульс — и Бета" низ­вергнут, на троне Гамма, и так до последнего.

Но вот импульсы прекратились, Альфа опомнился, яростно вскакивает, и все становится на свои места.

Мы не макаки, но на каких-то уровнях природная авторитарность работает и у нас. Особенно заметно это в стихийных взаимоотношениях детей и под­ростков.

Иерархия от Альфы до Омеги в детских группах устанавливается очень быстро, обходясь минимальным числом поединков. Вопрос, кто кого сильней, среди мальчишек всегда актуален, и самый сильный — это прежде всего самый смелый и непреклонный. Смеще­ние вожаков происходит редко.

Но вот что важно: наряду со стихийной иерархией по принципу доминирования в детских группах су­ществует и другая — по принципу симпатии. Положение каждого может быть охарактеризовано коли­чеством выборов со стороны других (дружить или не дружить, сидеть вместе или нет, то, что последо­ватели Морено называют социометрическим статусом). И здесь свои Альфы — «звезды» и Омеги — «отвер­женные». Альфы по симпатии могут быть Омегами по силе, и наоборот. (Соотношение того и другого еще не совсем ясна.)

Чем выше социальный уровень группы, тем более принцип симпатии вытесняет принцип силы, и уже в старших классах школ он обычно преобладает. Какие-то зачатки иерархии по принципу симпатии, судя по всему, есть и у собак и у кошек. Определенно, некоторые из них, не отличающиеся с виду никакими достоинствами, ни силой, ни агрессивностью, оказы­ваются более притягательными для своих сороди­чей — не корыстно и не сексуально, а просто так. С ними хотят быть, дружить. Может быть, они излуча­ют какое-то доброжелательство?

Уже в общении животных одного вида делаются ставки на разные принципы, ведутся разные игры.

Маленький молодой генерал Бонапарт, приводив­ший в трепет громадных старых генералов, очевидно, оптимально использовал закон наглости. И опытный наглец и хороший дрессировщик легко поймут, в чем дело, и, конечно, гипнотизер тоже. Как много зна­чат эти непроизвольные сигналы самочувствия и пси­хического состояния, которые мы воспринимаем друг от друга! В нас прячется некая эмоциональная вы­числительная машина, наши эмоции ведут подсчеты эмоций других людей, да и животных, по какой-то своей, таинственной системе баллов. Эмоция доверяет эмоции, и на этом безотчетном доверии держится за­кон наглости.

Властные жесты и интонации, уверенность, актив­ность, агрессивные проявления — это ведь только ви­димость. Может быть, ткнуть его пальцем, и свалится. Однако непроизвольное эмоциональное прогнозирова­ние работает по элементарной природной логике: что видишь, то есть; как есть, так и будет. Ведет себя уве­ренно, значит так себя и чувствует, а если так чувствует, значит имеет основания, значит много раз побеждал или обладает каким-то секретным оружием. Природа любит перестраховку и не знает стыда. £1сли натиск так яростен, значит у него много сил. 1сли он такой сильный, то лучше не рисковать, не ввязываться.



Вся эта логика свернута в простой, безотчетный ;кт животной трусости. В этой игре (с огромным де­фицитом информации!) все решают какие-то доли секунды, за которые происходит грубый замер отно­сительных эмоциональных величин... Моментально оценивается степень агрессивности — трусости, уве­ренности, неуверенности — и у противника и у себя. У агрессивного в ответ на свирепость противника аг­рессивность подскакивает, у трусливого — падает. Осознавать не успевают. Но вот появляется молодец, против которого тот молодец — овца, и овца, против которой та овца — молодец. Настоящий молодец — тот, для которого отступление исключено, но таких почти нет: отбор давил на них беспощадно, такие быстро убивали друг друга.

На этом зиждется психология поединка. Тактика деморализации, всевозможные приемы запугивания имеют целью создать у противника непроизвольный эмоциональный прогноз поражения, который, если прием вполне удается, становится и содержанием со­знания и прямо руководит поведением. Или хотя бы частично, из подсознания.

Но разве речь идет только о драке?

Это может делаться мягко, незаметно, интеллигент­но, особенно женщиной: железная ручка в бархатной перчатке. В жизненной заурядице это то, что назы­вают умением себя поставить. Как немного и как много нужно, чтобы исключить непроизвольный прог­ноз: «Ну, с этим можно не особенно церемониться...» Сколь многим блестящим людям не хватает именно этого умения, какой-то одной нотки, чтобы заставить с собою считаться, и это оборачивается иной раз жиз­ненной трагедией. Непроизвольная борьба подсоз­наний, тайная война чувств идет всегда, даже в вы­сочайшей дружбе и нежнейшей любви.

— Так вот, — говорю я упомянутому чудаку, — несчастный, у тебя срабатывает банальный эф­фект супрессии.

— А что это?

— Помещают в одну клетку двух шимпанзе. Один — способный малый, но по линии наглости ни­чем не выдается, заурядность среднего ранга. Дру­гой — тупой, но нахальный, этакий шимпанзейский генерал Бонапарт. И вот оказывается, присутствие Альфы Бонапарта начисто отшибает интеллект у ин­теллигентного шимпанзе: он впадает в форменное кретинство, условные рефлексы тормозятся. Вот так. Вот тебе и маразм принципов.

Он опять стал ругаться и что-то спрашивать. Я ра­зобрал только:

— И какова степень необратимости?

— К счастью, кажется, минимальна. Стоит убрать генерала, как интеллект восстанавливается, но после нескольких ошибок возникает стойкий невроз, а иног­да и инфаркты. Приходится менять клетку, а самое лучшее — поместить интеллектуала вместе с Омегой.

— Вот это здорово, — обрадовался он. — Это я и сам замечал...

Мне вспомнился пациент Н. Этого человека одо­левали патологические сомнения. Он размышлял и рассуждал по любому поводу, не мог ни на что ре­шиться: работать или поступать в аспирантуру, раз­вестись или продолжать семейную жизнь, которая по одним мотивам его устраивала, по другим нет. Де­лать ли по утрам гимнастику? Бриться или отпускать бороду? Дошло до полного паралича действий, и Н. ни за что бы не решился обратиться к психиатру, но так получилось. Психотерапия была безуспешной, по­тому что он глубоко сомневался, стоит ли в принципе верить врачам.

И вот, когда уже казалось, что просвета не будет, в палате рядом с ним появляется пациент М. Все по­знается в сравнении: состояние М. было в десять раз хуже. Он уже сомневался в собственном существо­вании.

Это вышло гениально, что они оказались рядом, хотя причиной тому был недосмотр: обычно таких па­циентов стараются разделять. Чудо не замедлило: пациент Н. стал выздоравливать. Он превратился в рьяного психотерапевта, собственные его проблемы померкли. «Пусть будет, что будет, надо вот переубе­дить этого чудака». В его интонациях и движениях появилась уверенность. «Я понял, к чему шел. Я увяз. У меня была ложная тактика. Надо уметь сметь».

С женой Н. развелся. М. лучше не стало, но кто знает, что бы было, если бы нашелся рядом кто-ни­будь потяжелее.

Лучший способ психически вылечиться — начать самому кого-нибудь лечить. Это помогает в самых, казалось бы, безнадежных случаях. Почему попра­вился пациент Н.? Не потому ли, что у него сработал тот древний механизм, по которому слабость одного вызывает у другого ощущение силы? Не оказался ли для него пациент М. тем Омегой, рядом с которым он ощутил себя Альфой, овцой, против которой он молодец? А потом стратегию молодца он непроизволь­но перенес и на другие сферы своей жизни,

Очень может быть. Но не только. Над этим — чи­сто человеческий механизм смены ролей, непроизволь­ный взгляд на себя другими глазами. Старый и пре­красный педагогический прием: чтобы отстающий подтянулся, надо назначить его ответственным над другим отстающим. А того — над другим, по кругу.

Руководящая работа как психотерапевтический фактор. Об этих вот механизмах и не подозревают сверхопекающие родители и сверхзаботливые друзья.