Владимир леви

Вид материала

Документы

Содержание Психология психологов Право на бред

Подобный материал:

• Владимир Львович Леви Приручение страха Это книга, 2043.71kb.
• Книга рабби Леви Ицхака из Бердичева «Кдушат Леви», 993.64kb.
• Владимир Леви, 3446.59kb.
• Леви Владимир Львович, 3110.92kb.
• Владимир Львович леви, 2598.18kb.
• Владимир Львович леви, 2646.53kb.
• Владимир Леви «Новый нестандартный ребёнок», 277.06kb.
• Владимир Львович Леви как воспитывать родителей или новый нестандартный ребенок, 3493.22kb.
• Текст взят с психологического сайта, 9752.59kb.
• Новый год в финской лапландии курорт Леви 28. 12. 11-04. 01., 163.71kb.

Глава пятая, и последняя


ПСИХОЛОГИЯ ПСИХОЛОГОВ


Давний вывод из биографических чтений: вели­чайшие сердцеведы разных стран и времен были, за редкими исключениями, далеко не мастерами обыден­ных отношений с людьми. Личная жизнь большин­ства из них была трудной, запутанной, а то и неле­пой.

Нужда, каторжный труд, одиночество, раздвоен­ность, конфликты, непонимание со стороны близких. Сложные, тяжелые характеры, сильная возбудимость, неуравновешенность, подозрительность, деспотичность, эгоцентризм...

Не были счастливы в супружестве, не ладили с родственниками — это еще понятно. Но они ссори­лись и с друзьями и, самое печальное, между собой. Достоевский и Толстой не понимали и не любили друг друга. Толстой и Тургенев едва не подрались на дуэли. Тургенев с Достоевским были в сложных, на­тянутых отношениях.

Среди людей этого уровня мы находим образцы тончайшего взаимопонимания, всепоглощающей люб­ви; но сколько ревнивого соперничества, ссор, обид... Не чуждо ничто человеческое?..

Кто знает, однако, быть может, к постижению ду­шевных глубин их побуждали именно эти коллизии, эта собственная неустроенность. Вообще говоря, к психологии человек приходит не от хорошей жизни. Уравновешенность и благополучие к этому не распо­лагают.

В ходячем мнении: «невропатологи с нервинкой, а психиатры с психинкой» — есть некоторые, весьма тонкие реальные основания. Дело не в роковом влия­нии профессии, о котором так охотно болтают. Общение с душевнобольным вовсе не делает здорового че­ловека «немножко того» — напротив. Нет, главное здесь, думается, исходная, допрофессиональная рас­положенность.

Типичный нормальный человек, — непринужден­ный в общении, хорошо ориентирующийся, легко ус­ваивающий и использующий стереотипы, — такой че­ловек редко испытывает особую личную потребность знать, что творится в человеческой голове. Потреб­ность эта возникает у него лишь в случаях, когда сте­реотипы общения вдруг обнаруживают несостоятель­ность.

Виртуозы реальных психологических отношений, люди обаятельные и ловкие, обычно не отдают себе отчета в механизмах успеха. Тот же, кто рано ощу­тил гнет психологических трудностей — в силу об­стоятельств или характера, — кому заурядное дается не просто, тот скорее будет искать в окружающих и в самом себе нечто лежащее по ту сторону обыч­ных контактов, будет более чувствителен к полуто­нам и нюансам.

Позволительно ли говорить о психике типичного психолога или, лучше сказать, неслучайного психоло­га? (Боюсь употреблять слово «призвание».) Если да, то типичный психолог или психиатр — это как раз нетипичная личность.

В чем эта нетипичность, однозначно определить трудно. Вы встретите здесь и любителей поболтать и загадочных молчунов. Немало людей застенчивых, неуверенных в себе, но есть и настоящие артисты об­щения (то и другое, впрочем, вполне совместимо). Но в каждом конкретном случае, повторяю, не слу­чайном, — нечто глубоко личное, что толкает и тянет в психологию.

Общаться с людьми серьезному психологу и легче и труднее, чем человеку иного занятия. Легче — по­тому что удается что-то понимать глубже, кое-что точнее предвидеть... Труднее —■ поэтому же. Психо­логические ошибки для психолога особенно болезнен­ны, а они неизбежны. Мышление профессиональными категориями ведет к некоему марсианству: иновидение, отстраненность — нужны усилия, чтобы совмес­тить это с текучкой обыденности и ее привычными представлениями. Привычка видеть за поверхностью поведения пласты неосознаваемого смещает пред­ставление о мотивах поступков, об искренности и фальши...

Это уже «ситуация психолога». И в ней — это, мо­жет быть, самое трудное — к собственному иновиде-нию добавляется иновидение окружающих. Ибо пси­холог все-таки остается нормальным человеком в го­раздо большей степени, нежели о нем думают.

Положение психиатра, например, среди прочих смертных довольно-таки щекотливо. Знакомясь, я ста­раюсь, покуда возможно, умалчивать о профессии, иначе сразу начинают смотреть как на некоего экс­перта по психической нормальности и разговор ста­новится уныло-однообразным. Темы и вопросы из­вестны наперед: ты уже монстр, потусторонний авто­ритет.

И не дай бог проявить какую-нибудь эксцент­ричность или человеческую слабость — завышенные ожидания в отношении твоей персоны тут же обора­чиваются против тебя: психиатр, а злишься, ругаешь­ся. Врачу — исцелися сам.

...А разговор этот я завел, чтобы еще раз подойти к той банальной мысли, что человеческие отноше­ния — предмет самый сложный и малоуправляемый, и чтобы предостеречь себя от чрезмерных претензий, а читателя — от чересчур далеко идущих надежд.

Хотелось бы предупредить и некоторые упреки и недоумения.

Нет нужды подчеркивать мою профессиональную и человеческую узость: читатель сам видит, какие огромные массивы личного и межличного остаются вне поля зрения этой книги.

Первая расшифровка названия, приходящая в го­лову: «Я и мы» — личность и коллектив. Человек и общество. Так?

Так. Но с моей стороны было бы, конечно, неум­ной претензией пытаться поднять проблему, над кото­рой бьются легионы философов, социологов, историков, педагогов — и так далее, и так далее. Проблема эта — «я и мы» в широком смысле — не сводит­ся ни к одной науке, он межнаучна. Здесь нет спе­циалистов, но каждый специализирован по-своему. Я говорю о тех сторонах, которые проникают в об­ласть моего профессионального опыта (или он в них). О некоторых из этих сторон. А опыт мой ограничен неким кругом жизненных ситуаций, неким их уровнем.

Разумеется, и мне, как психотерапевту, приходит­ся сталкиваться с проблемой «личность и коллектив». Но в своеобразном разрезе. Психотерапевт работает с личностью, а не с коллективом (исключая массовые сеансы). В поле его зрения индивидуальность, а кол­лектив — за спиной, в подтексте. И подтекст этот, как правило, необычен.

Та масса случаев (не случаев, а просто масса) лично-коллективной гармонии, которая составляет здоровую основу общества, — эта масса проходит в основном мимо моего кабинета. Ей в моем кабинете вроде бы делать нечего. Для моей работы типичны нетипичные случаи — как типична нетипичная лич­ность для нашего брата психолога.

Ко мне приходят, конечно, не только «психи», то есть люди, поведение которых явно патологически отклоняется от общепринятых норм. Нет, таких мало. Большинство моих пациентов люди обычные, никаки­ми странностями не отличаются; ни окружающие, ни сами они не считают себя психически больными. Мно­гих из них мы, психиатры, называем невротиками. Некоторых, особо трудных, считают психопатами, но большинство не укладывается ни в какие диагности­ческие рамки.

Это люди, которым трудно справляться с собой. В том или ином отношении. В тех или иных ситуа­циях. Те, чья мозговая автоматика в чем-то отказы­вает, бунтует, не подчиняется. Кому необходимо луч­ше, надежнее управлять стихиями своей психики. Чьи душевные силы пришли в несоответствие с собствен­ными целями и требованиями реальности. Кому про­сто плохо.

Каждый раз стараешься распутать цепочку при­чин и следствий. Редко это удается так, как хотелось бы. И всегда: одни звенья цепочки лежат внутри че­ловека, другие вне. В сложнейшем переплетении.

Когда я встречаюсь со столь нередкими в моей практике случаями дисгармонии коллектива и лично­сти (не ужился на работе, вступил в конфликт, ни с кем не интересно, ни с кем не сошелся и т. д.), я стараюсь, конечно, разобраться: кто виноват, где центр тяжести?

Бывает всякое. Во множестве этих случаев ока­зывается, что сама личность несет в себе какие-то изъяны, препятствующие общению. Различные виды психопатологии. Бред отношения и преследова­ния, идеи величия. Завышенные претензии, эгоцен­тризм, импульсивность, агрессивность, несдержан­ность.

Наконец, просто глупость, очень часто глупость какая-то изолированная, именно в межличных отно­шениях при полной профессиональной пригодности — своеобразная психологическая слепота, неспособность предвидеть реакции других людей (это иногда бы­вает и при легкой недостаточности функций лобных долей мозга).

А есть случаи, когда глуп и слеп коллектив. Когда он жесток, деспотичен, и несправедлив, и предатель­ски равнодушен. И вот непонятый озлобляется, заку­сывает удила...

Но гораздо чаще все-таки сталкиваешься с об­ратным. Как раз коллектив, и только он, коллектив­ная работа, коллективная человечность удерживают пошатнувшуюся личность в достоинстве и гармонии с собой. Удерживают, пока могут, насколько могут. Только этим и держатся многие мои пациенты. Мы этого не ценим и не замечаем, потому что у нас это норма; некоторые оценивают это, только побывав за границей, познакомившись с иными, голо-денежными отношениями.

Поразительно, насколько живуче в людях это стремление к сообществу, к единомыслию и единочувствию, как силен инстинкт бегства от одиночества.

Не нашедший себя в одном коллективе ищет другой, третий...

Сходятся между собой, поддерживают и возвы­шают друг друга даже глубоко дефектные психи­ческие инвалиды, сверхскромные труженики лечебно-трудовых мастерских.

Каждое «я» живет во множестве «мы», и если их вычеркнуть, останется, пожалуй, только животное или еще меньше. Социальность составляет самое на­ше существо, хоть мы и насквозь биологичны.


ПРАВО НА БРЕД


(Размышления о безотчетном общении)

Когда-нибудь речь исчезнет, говорят фантасты. И станут люди общаться телепатическим или еще каким-нибудь парапутем и совершенно понимать друг друга.

Это когда-нибудь. А пока что повседневная на­грузка слова в нашем общении и мышлении столь ве­лика, что мы в конце концов привыкаем думать, буд­то слово умеет и знает все. Мы забываем, что есть миры и миры, невместимые в слово, и музыка только один из них.

Между тем совсем рядом с речью, в тесной с ней спайке и такой же рядовой повседневности работают и иные средства общения, древние и неумирающие. Проще всего разглядеть их, обратившись к нашим четвероногим приятелям.

Незадолго до первой мировой войны сенсацион­ную известность приобрел сеттер Дон, состоявший на службе в своре германского императора. Пес этот умел говорить по-немецки. Лексика его, правда, бы­ла не слишком богата. Hunger (голод), Kuchen (пи­рог), ja (да), nein (нет), да свое собственное имя Дон — вот и все, что мог он произнести в ответ на задаваемые вопросы; кроме того, он, как уверяли, выкрикивал еще по собственной инициативе «ruhe!» (тише! спокойно!), когда другие собаки лаяли слиш­ком громко.

Это не кажется столь уж невероятным, если мы примем во внимание характерные особенности немец­кого произношения; однако авторитетная ученая ко­миссия, исследовавшая феномен, подчеркнула в сво­ем отчете, что Дон не рычит и не вылаивает слова, но очень отчетливо произносит, и в подтверждение увековечила звуки собако-человеческой речи на фо­нографе (запись не сохранилась).

Тем же знаменит был и кот русского поэта П. В. Быкова по имени Мамонт: говорил этот кот, естественно, по-русски. На вопрос, хочется ли ему есть, он обыкновенно отвечал «да-да», а на вопрос, чего же именно он желает, произносил: «мя-я-а-са». В минуты душевной депрессии он выговаривал: «бе-едный Ма-а-мопт», — и, если ему отвечали в том же тоне, мог поддерживать беседу.

В наше время таких феноменов уже не встре­тишь, слишком придирчивы стали ученые комиссии. Зато в том, что с животными можно общаться без помощи слов, ученые не сомневаются.

«Моя старая собака Тито, чья праправнучка жи­вет сейчас в нашем доме, — пишет Лоренц в книге «Круг царя Соломона», — могла точно определять, кто из моих гостей действует мне на нервы и когда именно. Ничто не могло помешать ей наказать такого человека, и она неизменно проделывала это, мягко кусая его в ягодицу. Особой опасности всегда под­вергались авторитетные пожилые джентльмены, кото­рые в разговоре со мной занимали хорошо известную позицию: «Вы ведь слишком молоды...» Не успевал гость произнести нравоучение, как его рука с трево­гой хваталась за то место, которое Тито пунктуаль­но использовала для вынесения своего приговора. Я никогда не мог понять, как это происходит, — со­бака лежала под столом и не видела ни лиц, ни же­стов гостей, сидевшил вокруг него. Как она узнавала, с кем именно я разговаривал и спорил?»

Как?.. Но ведь было еще много каналов... Виде­ла ноги. Слышала голоса. Дыхание... Разве мало? По интонации и движениям. По подергиваниям ко­ленок...

«Для передачи настроения совсем не обязательны такие грубые действия, как, скажем, зевота. Напро­тив, ее характерная черта — как раз в малозамет­ности сигналов: их очень трудно уловить даже опыт­ному набюдателю. Загадочный аппарат передачи и приема подобных сигналов чрезвычайно стар, он го­раздо древнее самого человеческого рода и, несом­ненно, вырождается по мере того, как совершенст­вуется наш язык».

Мы уже много говорили о механизме непроиз­вольного прогнозирования. Мне кажется, что ключ к психологии собаки — удивительная способность к двигательному предвидению, я бы сказал, высоко­развитое двигательное воображение. Собака мыслен­но (не знаю, как сказать иначе) продолжает каждое ваше движение, в том числе и те мельчайшие, в ко­торых вы сами себе не отдаете отчета. Она их видит словно под микроскопом и, наверное, не только ви­дит, но и слышит. Легко понять, почему у нее разви­лась из рода в род такая способность: она и охот­ник и сторож. В какие-то доли секунды она должна определить, как поведет себя другое животное, дру­гая собака, человек, — очень конкретно: куда побе­жит, что сделает — ударит, укусит?.. Определить стратегию, тактику... Круг рабочих гипотез, конечно, весьма ограничен, но ваша собака знает лучше вас, свернете ли вы направо или налево, пойдете по этой дороге далеко или только несколько шагов, а потом обратно. Отсюда и животная квазителепатия а-ля Дуров. Бульдог Дези, выделывавший по мысленным приказам невероятные антраша, ввел в заблуждение самого Бехтерева.

Из непрерывного, предвосхищающего двигатель­ного прогнозирования получается, между прочим, и типичный собачий бред отношения: полнейшая убеж­денность пса в том, что ежели вы приближаетесь к нему в момент, когда он занялся костью, значит, вы вознамерились отнять у него эту кость. Основания на го: во-первых, кость вкусная, мозговая, а во вторых, раз вы делаете одно движение, значит будет и сле­дующее, в том же направлении, и приходится зарычать, а коли не понимаете, то и тяпнуть — если вы даже свой человек, даже хозяин. И правильно.



Настоящее общение с животным есть высокоин­теллектуальный процесс, ничуть не менее сложный, чем общение с ребенком или взрослым человеком. Это искусство, и особенно хорошо оно дается именно тем людям, которые в общении с себе подобными далеки от успеха.

Детские психопатологи заметили, что шизоидные и умственно отсталые дети нередко относятся к жи­вотным с особой любовью и пользуются взаимностью (как тургеневский Герасим...). Может быть, в та­ких случаях, когда специально человеческие каналы общения чем-то подавлены, заблокированы, древние механизмы высвобождаются.

В современной цивилизации интеллект, по суще­ству, отождествляется с развитием словесно-логиче­ским, речевым. Но есть наверное, и внеречевой ин­теллект, двигательный, чувственный, эмоциональный, — то, что может быть несравненно выше у ка­кого-нибудь идиота, нежели у человека, которого признают по современным канонам вполне полноцен­ным. Да, это нечто издревле темное, но, быть мо­жет, этому принадлежит более почетная роль в буду­щем.

Охотник с собакой; всадник на лошади — вот бес­словесное взаимодействие, в котором достигается со­вершенное понимание поставленной цели. Но общение с животным не сводимо ни к какой общей задаче. Оно, скорее, подобно музыке — не разыгрываемому дуэту, а совместной импровизации, в которой дейст­вия сторон координируются лишь частично: скорее как в танце, игра идет по импровизированным, пере­менным правилам. Это каскад взаимных непроиз­вольных прогнозов, конечный смысл, дальний расчет которых ведом одной природе.

То же самое — у кроватки младенца месяцев от двух до семи. Если вы застанете его в более или менее хорошем настроении и вам удастся войти в контакт, не замутненный стереотипным сюсюкань­ем, вам будет подарена масса взглядов, улыбок, не­передаваемых, неповторимых звуков, которые родят в вас сонм откликов. Определенно это вызываете вы: отойдите, и все исчезнет. Вас тянет к нему снова, вер­нитесь — и вы опять почувствуете себя в другом измерении, растворитесь.

Но с бессловесным человечком случай все же особый. Здесь не простая животная музыка. Все идет под знаком нарастающего потенциала сознания, по­до всем скрывается прогресс, шаги психического вос­хождения.


Я ВАШЕ ЭХО


«Каждый человек, — писал Фрейд, — имеет в своем подсознании аппарат, позволяющий улавли­вать состояния других людей, иначе говоря,устранять искажения, которые другой человек вносит в выраже­ние своих чувств».

Наверное, это и чувствовал Лафатер и прочие человековидцы. Как безошибочно нечто в нас фиксиру­ет малейшие нюансы заискивания, раздражения, пре­небрежения, зависти, вожделения... Как трудно и рис­кованно выводить это в плоскость рассудочного ана­лиза: море нюансов, а истина в оттенке. Общение многоканально, слова говорят одно, интонации дру­гое, глаза третье, руки четвертое, все поведение в це­лом вместе со своей ситуацией — что-то совсем иное.

Идя вглубь, к мозговым механизмам, мы подхо­дим к биологическому феномену широчайшего значе­ния и одновременно физиологическому первокирпичи-ку социальной психологии — к тому, что в другой книге я назвал мозговым эхом.

Этот механизм обеспечивает память, поддержива­ет непрерывность психической жизни и глубоко свя­зан с эмоциями, с адом и раем.

Принцип его действия состоит в повторном воспро­изведении импульсных структур — «рисунков» воз­буждения в сетях нервных клеток. Таким образом, мозг как бы захватывает поступающие раздражители и делает их, уже в импульсной перекодировке, сво­ей собственностью. Он их внутренне повторяет, свер­тывает и развертывает. Свертка есть запоминание. Развертка — воспоминание. Происходит это в основ­ном бессознательно, сознание получает лишь отдель­ные, готовые результаты.

Очень вероятно, что эхо используется в непроиз­вольном прогнозировании. Возможно, в каких-то эхо-единицах мозг прикидывает вероятность будущих со­бытий.

И конечно, легко понять, что эхо-механизм дает физиологическую основу для подражания и обуче­ния. Попугайство да обезьянничанье — вот с чего на­чинается приобщение к цивилизации (и на этом по­рой кончается).

В свое время один из основоположников социоло­гии француз Тард построил на феномене подражания красивую теорию развития человечества. Волны, или лучи подражания, как их называл Тард, идя из глу­бины веков, обеспечивают распространение культуры, социальную преемственность. Творчество или изобре­тение, создающее нечто новое, есть антиподра­жание.

Все это ясно, и связь с механизмом «эхо», конеч­но, прозрачна. Здесь же пересекаются индивидуаль­ное и коллективное.

Огромная масса внушений идет через прямое по­дражание, и развивающийся мозг ребенка жадно се­бя им подставляет. Пословица «С кем поведешься, от того и наберешься» справедлива прежде всего для юной части человечества. Дети просто гении не­произвольного подражания, и трудно сказать, у кого они больше «набираются» — у взрослых или друг у друга. Со стороны взрослых, конечно, давление сильнее, зато в общении между самими детьми дейст­вует сильный катализатор взаимозаражения — глу­бокое, стихийное ощущение тождества.

Есть масса межличных эхо и у взрослых людей. Одно из элементарнейших — заражение зевотой. (Кто-то уже зевнул от одного слова «зевота». Зе-во-та.) Это всем знакомо. На некоторых лекциях я на­блюдал повальные эпидемии. Однажды мне попалась фотография какого-то американского политического деятеля, запечатленного в момент смачного зевка, el я тут же почувствовал неудержимый, судорожный позыв. Давал смотреть нескольким знакомым: у по­ловины тот же эффект.

Любопытно: часто одновременно зевают люди, на­ходящиеся на близком расстоянии, но не видящие и вроде бы даже не слышащие друг друга. Две маши­нистки сидят и стучат спиной друг к другу. Стук громкий, где тут услышать зевок, внимание сильно сконцентрировано. И однако, они зевают одновре­менно.

Другой элементарный пример — волны кашля. Я ради эксперимента специально вызывал их в биб­лиотеке, в тишине читального зала: начинал усилен­но кашлять сам. Эксперимент не вполне респектабель­ный, зато просто и убедительно. На кашель обяза­тельно кто-то откликнется, да не один, а двое-трое и больше. Этот же эксперимент иногда включаю в свои лекции перед демонстрацией массового гипно­за. Говорю о чем-то и вдруг поперхнусь, закашля­юсь — может же и не такое стрястись с лектором. Случая, чтобы никто не ответил, еще не было.




В концертном зале кто-то кашляет по собствен­ному почину, а кто-то по заражению. Кто? Тот, у ко­го есть расположенность покашлять, но недоста­точная для самопроизвольного проявления, или про­сто очень на этом уровне внушаемый субъект? Во всяком случае, ему-то кажется, что кашляет он по собственному побуждению. Не упрощенная ли это модель массы непроизвольных подражаний, которых мы у себя не замечаем? Не по этому ли механизму, например, происходит бессознательный плагиат?

В самых разных ситуациях у нас возникает двига­тельное соучастие. Все тот же болельщик у телеви­зора. Стоит понаблюдать внимательно за его ногами в момент, когда прорвавшийся игрок любимой коман­ды должен нанести удар. Или за руками, когда смотрит бокс... Сидя рядом с шофером в такси, вы сильно жмете ногой на корпус машины, когда он резко тор­мозит. А как действует музыкальный ритм! Впечатли­тельная девочка в первый раз идет на балет: дивное зрелище, она в восторге. Утром просыпается разби­тая: болят ноги. Отчего? Оттого, что смотрящий на танцующих тоже танцует, только в своем мозгу, а часто это можно заметить и по невольным дви­жениям.

Находиться рядом с дергающимися тяжело, пото­му что возникают сильные импульсы непроизвольного подражания, которые приходится подавлять. И по­дражание и подавление бессознательны, но вы чув­ствуете напряжение. С другой стороны, тяжко об­щаться с тем, чья моторика и мимика маскообразны, застыли, подавлены. Так бывает при некоторых забо­леваниях мозга и при сильной шизоидности. Вы чув­ствуете тяжесть и скованность, вам не по себе, хо­чется скорей прекратить общение...

Очевидно, люди, общаясь, должны как-то тонизи­ровать друг друга своими движениями, и где-то в этом процессе лежит оптимум, которому, быть мо­жет, интуитивно следует приятный человек. Когда двое людей сидят или идут рядом, беседуя, они нико­гда не остаются на одном расстоянии друг от друга, а все время то приближаются, тоотдаляются, словно вальсируя.

Была и эпидемия застывания — в Италии в XVI веке. Тысячи людей впадали в глубокое оцепе­нение, убежденные, что их укусил ядовитый тарантул. Из этого состояния их выводила только музыка, по­степенно убыстряющаяся, вплоть до дикой судорож­ной пляски — болезнь «вытанцовывалась». От лечеб­ной музыки этой, как уверяют, произошла таран­телла.

Двигательная судорожность заражает больше все­го, а вернее, передача здесь наиболее явственна. Как заразительна паника! Кто-то быстро пробежал, кто-то за ним, и — лавина. Первое побуждение — чисто двигательное, не успеваешь опомниться, тебя уже несет...

Бросив беглый взгляд на историю психических эпидемий человечества, мы увидим, то сквозным симптомом большинства были судороги. Так было в XIV веке при грандиозной всеевропейской эпиде­мии виттовой пляски, когда по улицам и храмам бродили громадные толпы бешено дергавшихся лю­дей; к ним присоединялись все новые, бесновавшиеся выкрикивали непристойности и богохульства, падали с пеной у рта. Эпидемия быстро прекращалась лишь в тех городах, где администрации удавалось призы­вать музыкантов, игравших повсюду медленную, спокойную музыку.

Так было во множестве монастырей, приютов, об­щин, селений, где единичные судорожные припадки вызывали вспышки бесноватости у многих и многих и приписывались нечистой силе. Такие судороги в не­которых фанатических сектах возводились в культ, да и сейчас есть секты «трясунов», а также твистунов и так далее.

Спиритический сеанс со столоверчением — блестя­щий пример взаимного двигательного заражения группы людей. Возле круглого стола, положив на него руки, тесно усаживается кучка людей, желаю­щих пообщаться с духами. Среди них главное дейст­вующее лицо — медиум, наделенный даром общения с потусторонним миром. Все молчат и не двигаются, но через несколько минут стол начинает колебать­ся, наклоняться из стороны в сторону, постукивать ножками. Медиум" знает условную азбуку, и вот уже можно задавать духам вопросы и получать ответы. Иногда эти ответы просто ошеломляют, но они нико­гда не бывают такими, чтобы их не мог дать хотя бы один из присутствующих. Происходит какой-то двигательный резонанс подсознаний, такой же, как у хорошо танцующих партнеров. А хитрые скептики легко разоблачают-фокус, задавая духам вопросы типа «в каком году родился Кант».

Но суть психических эпидемий двигательным зара­жением, разумеется, не исчерпывается. Двигательные эпидемии составляют, можно сказать, низший разряд в иерархии психической заразы.