«Диалектическая» ориентация

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5

192

бы она обладала единственной истинностью и реальностью, то что это, как не обвинение в «реализме»? Чувствуя, по-видимо-му, что два этих упрека довольно трудно совместить друг с другом, Адорно «снимает» их в более отвлеченном (но и менее определенном) обвинении, а именно в том, что позитивизм разрывает «всеобщее и особенное». Но это уже упрек, который вполне можно было бы предъявить и самому обвинителю. Ведь практически «номинализму» позитивистов Адорно противопоставляет нечто вроде «сверх-номинализма» это, когда он утверждает, что «истинное» в единичном вообще не может быть выражено логически-понятийным образом, хотя оно-то и представляет собой нечто наиреальнейшее. Что же касается позитивистского «реализма», выражающегося в «некритическом» оперировании категорией «всеобщего», то ему он противопоставляет свой разумеется, «критический» «реализм», согласно которому «всеобщее» представляет собой нечто в корне неистинное (не имеющее отношения к «истине» единичного), но в то же время едва ли не абсолютно госдодствующее и в этом смысле вполне реальное. Иначе говоря, «номинализм» доводится у Адорно до иррационализма, так как «истинность» единичного оказывается рационально невыразимой, хотя и подлинно реальной. «Реализм» же выступает в форме утверждения реальности такого «всеобщего», которое одновременно не является ни истинным, ни подлинным, ни, следовательно, реальным «в высшем смысле» этого слова. Разрыв единичного и всеобщего усугубляется здесь тем, что подлинно единичное оказывается непостижимым в понятиях, а всеобщее, тождественное (по Адорно) своему понятийному выражению совершенно неистинным и неподлинным.

Нетрудно заметить, что спор с позитивизмом франкфуртцы^⁴⁵ведут на основе ярко выраженного социологического редукционизма прямого сведения (вместо выведения, требуемого Марксом и Энгельсом) логических категорий к социально-экономическим реалиям, к тому же истолкованным в духе своей «социальной философии» Единичное редуцируется здесь к социологически истолкованному «индивиду», а всеобщее к отношениям «поздне-капиталистического общества». Это смешение двух различных теоретических уровней, сопровождающееся отождествлением логико-методологических категорий с понятиями определенной социологической концепции (и наоборот, возведение последних в ранг первых) с неизбежностью приводило к превращению и тех

193

и других в своеобразные метафоры со всей свойственной последним двусмысленностью^⁴⁶.

В результате, с одной стороны, происходила совершенно неправомерная деуниверсализация логических категорий, что лишало их методологического значения, ибо создавалось ложное впечатление, будто бы логические операции это не что иное, как «буржуазный предрассудок», а, скажем, подведение индивидуального под всеобщее есть не что иное, как акт «подавления», родственный «капиталистическому угнетению». С другой стороны, совершалась универсализация социальной (социологической) критики. Поскольку социально-экономические понятия капиталистического общества получали неправомерно широкий смысл, выводились за пределы его конкретных исторических границ, превращались в социально-философские и даже общемировоззренческие категории, постольку критика «позднекапиталистического общества» и его культуры имела непреодолимую тенденцию превращаться в критику всякой социальности и всякой культуры вообще.

Одним словом, уже на уровне спора о методологии социальных наук франкфуртцы воспроизводят основную тенденцию своей «социальной философии», сыгравшей, как известно, весьма двусмысленную роль в движении «новых левых» в 60-е годы (в ходе которого из этой социальной философии были сделаны культур-нигилистические и левоэкстремистские выводы). Это тенденция мелкобуржуазного революционализма со свойственным ему «перескакиванием» от критики «капиталистической цивилизации» к анархическому отрицанию всякой «цивилизации», всяких социальных установлений, всякой «социальности», как таковой, от критики буржуазной культуры к нигилистическому отрицанию культуры, как таковой, духовного измерения человеческого существования вообще. Вот почему в ходе спора о методологии социальных наук в критических рассуждениях франкфуртцев все время воспроизводилась одна и та же тенденция тенденция «большого скачка» от констатации факта «буржуазности» позитивистской методологии к обвинению в «буржуазности», «конформизме» и «сервилизме» всякого связного, систематического мышления вообще^⁴⁷.

Разумеется, все это не могло не подрывать в самой глубокой его основе критический пафос франкфуртцев, направленный против позитивизма. И несмотря на то, что «франкфуртская критика»

194

имела (и до сих пор имеет) широкий международный резонанс, ибо она достаточно органично влилась в общее русло модных аятипозитивистских умонастроений, она не способствовала преодолению позитивистской методологии. Последняя была опрокинута под напором волны упомянутых умонастроений, но не была преодолена; ибо те, кто участвовал в «опрокидывании» этой методологии (в частности, франкфуртцы), сами были заражены позитивизмом, а именно его редукционистским, упростительски-самодовольной устремлением. Вот почему для марксистско-ленинской теории остается существенно важной задачей последовательно проведенная, всесторонне фундированная критика и «опрокинутого» позитивизма, и «опрокинувшего» его «неомарксизма».

60-е годы это время, когда Франкфуртская школа, укрепившая свое положение в «научно-институциональной» структуре западногерманской социологии, осуществляет, опираясь на свою растущую популярность в кругах гуманитарной интеллигенции леворадикальной ориентации, решительное наступление на социологию ФРГ. Основные вехи этого идеологического наступления отмечены, во-первых, рассмотренным нами спором с позитивистски ориентированными социологами по проблемам методологии социальных наук, во-вторых, дискуссией о Максе Вебере, разгоревшейся на съезде социологов ФРГ в 1964 г. (съезд был посвящен столетию со дня рождения этого мыслителя национально-либеральной буржуазии), которая вновь активизировала спор о ценностных предпосылках социологии, начавшийся еще в 1959 г., в-третьих, конфронтацией по проблеме «Поздний капитализм или индустриальное общество?», состоявшейся в 1968 г. на съезде западногерманских социологов, причем опять-таки между социологами либерально-позитивистской ориентации (к ним примыкали теперь и некоторые совсем непозитивистски настроенные социологи либерального и консервативного направлений), с одной стороны, и леворадикальными сторонниками Франкфуртской школы (за ней теперь прочно укрепилось наименование «диалектической социологии») с другой.

Это был период выхода Франкфуртской школы на широкую международную арену и превращение ее лозунга «диалектически ориентированной» социологии, «диалектической» социальной науки вообще в довольно распространенный лозунг молодых социологов едва ли не в большинстве развитых стран капиталистического Запада. В эти годы наибольшей популярности достигает Маркузе, предложивший «облегченную», общедоступную

195

версию «социальной философии» Франкфуртской школы, соединив в таких хорошо известных работах, как «Одномерный человек» (1964), «Критика чистой терпимости» (1965) написана совместно с Б. Муром и Р. Вольфом, «Кодекс утопии» (1967), диалектическую социальную философию с фрейдовским психоанализом, обработанньш в духе «левого» сюрреализма.

Наконец, это были годы необычайного роста влияния Адорно, опубликовавшего свою «Негативную диалектику» книгу, ставшую его философским завещанием^⁴⁸. И вместе с тем это был период углублявшихся разногласий между Маркузе и Адорно.

Дело в том, что последний не был склонен перебрасывать мост от «критической теории» к непосредственному практически-политическому действию, не хотел с какой бы то ни было долей определенности формулировать положительную альтернативу критикуемого им «позднекапиталистического» общества: она фигурировала в его рассуждениях лишь в предельно отвлеченной форме категории «Иного». Маркузе же, наоборот, чем дальше, тем решительнее акцентировал практическую реализуемость своей «Утопии», взятой во всей ее утопичности, давая понять, что в наш век для человечества уже нет ничего невозможного, во всяком случае в смысле осуществления утопических мечтаний. Отсюда его склонность видеть зародыши взыскуемого им Будущего даже там, где, скажем, Адорно видел лишь двусмысленные проявления прошлого, признаки дальнейшей деградации «позднекапиталистического» мира. На этой почве возникло «напряжение» не только между Маркузе и Адорно, но и между Адорно и самым «младшим» поколением его учеников, которые начали противопоставлять учителю его заокеанского коллегу как человека более «революционного» и толкующего критическую теорию более адекватно ситуации, сложившейся в США и ФРГ. В 1968-1969 гг. это напряжение вылилось в открытый конфликт.

60-е годы ознаменовались активными выступлениями на поприще теории представителей «среднего» поколения франкфуртцев Юргена Хабермаса, затем Альфреда Шмидта, Оскара Нег-

196

та, Альберта Вельмера и др. Работы Хабермаса отмечены гораздо большей конкретностью и более острым интересом к политике, чем, скажем, работы его учителей Хоркхаймера и Адорно. Уже первые из них отчетливо свидетельствовали о стремлении к теоретическому осмыслению вопросов, находящихся на грани между социологией и политологией. Проблематика их заключала в себе вопрос, вынесенный в заголовок его ранней книги «Теория и практика» (1963)^⁴⁹. Он расшифровывался и конкретизировался как вопрос об отношениях социальной теории и политической практики, который волновал франкфуггтцев с самого начала возникновения школы (как мы увидим в дальнейшем) стал роковым для нее к концу 60-х годов в условиях стремительной радикализации движения «новых левых».

Теоретические искания .Хабермаса, с одной стороны, и его радикализирующиеся политические умонастроения с другой, нашли своеобразное (социально-философское) «примирение» в книге «Познание и интерес» (1968)^⁵⁰, получившей широкую известность на Западе и многократно переиздававшуюся на различных языках.

Однако очень скоро обнаружилось, что «примирение» (теоретического) познания (политического) интереса, достигнутое в книге Хабермаса, было в достаточной степени иллюзорным, во всяком случае не слишком основательно фундированным как в теоретическом, так и в политическом отношении. Рассуждения Хабермаса на тему о том, что познание должно осознать свою неизбежную (в конце концов политическую) «заинтересованность» были всего лишь отголоском разгоревшегося тогда спора о «ценностных предпосылках» социальной науки. А_выдвинутое им положение, что интерес должен быть возвышен до уровня его теоретического (в конечном счете социально-философского) осмысления рекомендация наиболее экстремистски настроенным «новым левым», склонным вообще отбросить всякую теорию, очень сильно отдавало риторикой, благим маниловским пожеланием, явно «облегченным» объединением полярных противоположностей (объединением, которому, говоря словами Гегеля, не доставало «трудной работы понятия»).

И если большой историко-философский материал, привлеченный Хабермасом в связи с решением социологической проблемы заинтересованного познания и познающего интереса, сам по себе был препарирован достаточно искусно факт, свидетельствующий о незаурядной теоретической культуре автора книги, то пред-

197

ложенное им положительное решение проблемы оставляло желать много лучшего. Это, кстати, очень скоро почувствовал и сам Хабермас. оказавшийся со своей версией объединения «познания как бы между молотом и наковальней: между обрушившимися на него «левыми» экстремистами, жаждавшими «немедленных» акций, «немедленного» действия безотносительно к тому, имеются ли для таковых объективные и субъективные предпосылки, с одной стороны и представителями старшего поколения идеологов Франкфуртской школы (Хоркхаймер и Адорно)^⁵¹, полагавшими, что их «негативно-диалектическая» социальная теория уже сама по себе есть определенное политическое понятие^⁵² с другой.

Оказавшись в этой противоречивой ситуации, Хабермас должен был как-то определиться. Он порвал с «новыми левыми» экстремистами, которых обвинил в «акционистском» пренебрежении всякой теорией, чреватом опасностью «левого» фашизма. Подверг осторожной, внешне уважительной, но достаточно определенной критике Маркузе, по сути дела, за недооценку теории, что заставляло подумывать о «кокетстве» последнего с «акционизмом. И углубился в философски-социологическое рассмотрение той проблемы, которая занимала его еще в период работы над диссертацией, а именно проблемы условий возможности возникновения той «политизированной общественности», критически просвещенной «публичности», которая действительно была бы способна к подлинно научному и в то же время гуманистическому решению практических вопросов, т.е., по Хабермасу, вопросов определения действительно истинной перспективы преобразования «позднекапиталистического общества».

Полемика раскалывала Франкфуртскую школу на враждующие лагеря. Представителям различных поколений франкфуртцев было все труднее понять друг друга. Объектами особенно резкой критики оказались Адорно и Хабермас. «Новые левые», которых Хабермас подверг критике за «акционизм», не остались в долгу. Он был объявлен ими «конформистом» и «контрреволюционером» точно так же, как незадолго до этого был объявлен таковым и сам Адорно, решившийся отмежеваться от экстремизма своих учеников и поклонников из числа студентов, примыкавших к крайне левому крылу «внепарламентской оппозиции» в ФРГ. Это обстоятельство несколько сблизило Хабермаса с его учителем. В полемике с экстремистами Адорно пользовался не-

198

которыми аргументами Хабермаса, прямо ссылаясь на него. Однако это решало судьбы школы. Она стремительно разваливалась на глазах: не было согласия между «основоположниками» (например, Адорно и Маркузе), раскалывалось и «среднее» поколение франкфуртцев (О. Негт переметнулся на сторону «младшего» поколения). Что же касается представителей «младшего» поколения, то они очень скоро перешли от теоретических аргументов к «практическим»: к чему-то вроде вроде анархистской «пропаганды действием», примененной к их бывшим учителям. К особенно драматическим результатам привели «акции» в отношении Адорно, бывшего после ухода в отставку Хоркхаймера и Поллока единственным руководителем Института. В 1969 г. в Институте произошли типичные для ФРГ этих лет молодежные «акции протеста»; и его директору пришлось затем свидетельствовать на суде против своих бывших учеников (в частности, против руководителя «акций» Г.-Ю. Краля аспиранта Адорно) факт, который был затем широко использован экстремистами для доказательства «контрреволюционнности» Адорно. Вскоре после этих событий Адорно умер.

Смерть Адорно как бы символизировала фактический распад Франкфуртской школы, сделав его очевидным даже для непосвященных. Однако еще более очевидным свидетельством этого распада, удостоверенного, в частности, сборниками: «Левые отвечают Юргену Хабермасу» (1968)^⁵³ и «Новые левые после Адорно» (1969)^⁵⁴, было то, что после 1969 г. оставшиеся франкфуртцы двинулись в самых различных направлениях. Если Хабермас, Вельмер и Шмидт пытались решать противоречия, обнаружившиеся в рамках социальной философии Франкфуртской школы прежде всего на почве теории, то Негт, а также Краль вместе с другими представителями «третьего поколения франкфуртцев» стремились решать эти противоречия, уже выходя за пределы теории, а то и вообще оставляя ее позади себя.

Как свидетельствует введение Негта к сборнику «Левые отвечают Юргену Хабермасу» (а также его книга «Политика как протест», вышедшая в 1971 г.), главный источник обнаружившихся противоречий «ортодоксальной» версии социальной философии Франкфуртской школы он видит именно в ее теоретичности и созерцательности, в том, что ее ведущие представители (он имеет в виду в первую очередь Адорно и Хабермаса) воздерживаются от реализации своей теории в практике под предлогом отсутствия революционной ситуации. Между тем как раз

199

этот последний факт является для Негта достаточным основанием для того, чтобы критиковать Хабермаса за «фетишизацию» действительности, т.е. за уступку «позитивистской» методологии. В общем же, по Негту, получается, что констатировать факт «нереволюционности» ситуации, сложившейся в ФРГ (вместо того чтобы как-то «переформулировать» теорию, дабы эта ситуация все-таки могла быть оценена как .«революционная»), равнозначно предательству революционной сути «критической теории», впадению в буржуазный «объективизм» и «конформизм».

Аналогичны упреки Краля в адрес Адорно, сформулированные, в частности, в статье «Политическое противоречие критической теории Адорно» (1969)^⁵⁵. Краль критикует своего учителя за неудовлетворительную разработку центральной категории его концепции понятия практики: ибо от адорновского толкования практики нет никакого перехода к «организационным» вопросам политики и политической борьбы. Программа Хоркхаймера (первого периода), намечающая перспективу включения теории в освободительную практику, осталась нереализованной такому включению мешали «буржуазные формы» организации «школы»^⁵⁶.

Изменения, происходившие в действительности «позднекапиталистического общества», трансформировали, по Кралю, и реальный смысл «критической теории». Она все больше отдалялась от реальной действительности, от конкретных политических задач освободительной практики, становилась все более абстрактной, и в этом процессе абстрагирования ослепла^⁵⁷. Отсюда, согласно Кралю, проистекает адорновское непонимание смысла «социальных акций» представителей самого молодого поколения франк-фуртцев. Адорно, как и многие немецкие интеллектуалы старшего поколения, травмированные национал-социализмом, обеспокоен тем, что упомянутые «акции» спровоцируют новую волну фашистского террора, который потопит в крови демократическое движение вообще. Однако такие опасения, утверждает Краль, «априори предают» всякую политическую практику, расценивая ее как «акционизм», т.е., по сути дела, блокируют любую ее возможность.

200

Как видим, отход самых молодых учеников Адорно от «ортодоксии», которая заключалась именно в «балансировании» социальной философии Франкфуртской школы на грани между теорией и практикой, совершенно очевиден. «Молодые» не видели смысла в таком «балансировании». Они рассуждали по принципу: «или или». Или теория, или практика, третьего не дано. Не удержал их в ситуации «балансирования» и хабермасовский вариант, усложнявший и без того сложные рассуждения Адорно о том, что теория практична, что мышление (если оно последовательно «критично») это тоже протест, и протест политический, хотя и нe принимает характера «политической акции». Они хотели «немедленнего» политического действия, даже если за это пришлось бы заплатить отказом от «критической теории», а быть может, и от всякой теории вообще. Такова была расплата за затянувшееся «балансирование» социальной философии франкфуртцев, претендовавшей на что-то большее, чем теория.

Впрочем и франкфуртцы, оставшиеся в пределах теории, также двинулись разными путями.

Хабермас, уже порвавший с Франкфуртской школой организационно (он ушел из Франкфуртского института, не найдя общего языка ни со старшим поколением, ни с младшим), явно вышел за ее рамки также и идейно, попытавшись развить «критическую теорию» путем существенных заимствований из современной буржуазной философии и социологии. В последнее время он озабочен проблемой «сочетания» диалектики (истолкованной в адорновском духе как утверждение «нетождественности тождественного» в социальной человеческой реальности) с философской герменевтикой (представленной в настоящее время Гадамером учеником Хайдеггера), причем проблему эту он пытается решить путем рецепции некоторых ходов мысли так называемой аналитической философии (Дж.-Л. Остин и др.), с одной стороны, и теории «лингвистической способности» американского языковеда Хомского с другой.

Путями, опять-таки выводящими за рамки Франкфуртской школы, движется и Альберт Вельмер. Судя по его работе «Критическая и аналитическая теория»^⁵⁸, он также хотел бы соединить «критическую теорию» (взятую в ее «раннем» варианте, когда она, по его мнению, была ближе всего к марксизму) c «герменевтической рефлексией» в духе аналитической философии, т.е. двинуться по стопам Хабермаса.

201

Из активно пишущих франкфуртцев среднего поколения сохраняет верность «ортодоксии», пожалуй, один лишь Шмидт, да и то скорее всего потому, что он взял на себя функции историка школы, хранителя ее «реликвий»^⁵⁹.

Любопытно, однако, что именно в момент «самоликвидации» (иначе это не назовешь) Франкфуртской школы ее идеи, взятые, правда, в обособлении от распавшегося целого социальной философии Хоркхаймера Адорно, получают все более широкое распространение в западной социологии. Чрезвычайно широко распространена сейчас, например в США, «диалектической социологии», которая должна сменить отжившую свой век структурно-функциональную социологию или другой вариант дать в сочетании с нею новый синтез. Стали почти общим местом разговоры о «социологии социологии», «рефлексивной социологии» и т.д., очень напоминающие то, что говорилось о необходимости для социальной философии «рефлектировать» по поводу своей собственной обусловленности Хоркхаймером и Адорно. Столь же общим местом (особенно в леворадикальных кругах) стали проекты построения «критической» социологии, противопоставляемой «академической», очень напоминающие то, что проектировали во времена полемики по поводу перспектив развития «Критической теории общества» Хоркхаймер и Маркузе.

К перечню интенций Франкфуртской школы, ставших сегодня интенциями леворадикальных социологов США, можно добавить также: стремление активно ассимилировать в социологии идеи молодого Маркса (и отдельные, оторванные от общего контекста, положения исторического материализма и марксистской политэкономии); попытки преодолеть то, что называется ныне разрывом субъекта и объекта в социологическом исследовании; ориентация на постижение индивидуально-уникального в противоположность «массовидному», «типическому», на исследование которого ориентировалась (и ориентируется) официальная социология; широкое включение в сферу социологического рассмотрения острых политических проблем, с одной стороны, и проблематики культуры, которую социологи отдавали раньше «гуманитариям», с другой резкий крен в сторону «макросоциологической» проблематики, а также вопросов философского, мировоззренческого и общеметодологического обоснования социо-логии. Недоверие к точным (в том числе математическим) методам социологического исследования и стремление дополнить традиционную методику и технику социологии методами постижения

Blog

«Диалектическая» ориентация