Антология мировой философии в четырех томах том з

Вид материала

Документы

Содержание Пояснения к афористической статье «природа» Руководящая нить будущей истории человечества

Подобный материал:

• Философское Наследие антология мировой философии в четырех томах том, 11944.29kb.
• Антология мировой философии: Антич­ность, 10550.63kb.
• Лейбниц Г. В. Сочинения в четырех томах:, 241.84kb.
• Собрание сочинений в четырех томах ~Том Стихотворения. Рассказы, 42.25kb.
• Собрание сочинений в четырех томах. Том М., Правда, 1981 г. Ocr бычков, 4951.49kb.
• Книга первая (А), 8161.89kb.
• Джордж Гордон Байрон. Корсар, 677.55kb.
• Антология мировой детской литературы., 509.42kb.
• Собрание сочинений в пяти томах том четвертый, 3549.32kb.
• Готфрид вильгельм лейбниц сочинения в четырех томах том , 8259.23kb.

ПРИРОДА

Природа! Окруженные и охваченные ею, мы не можем ни выйти из нее, ни глубже в нее проникнуть. Непроше­ная, нежданная, захватывает она нас в вихрь своей пля­ски и несется с нами, пока, утомленные, мы не выпадем

из рук ее.

Она творит вечно новые образы; что есть в ней, того еще не было; что было, не будет, все ново, а все только старое. Мы живем посреди нее, но чужды ей. Она вечно говорит с нами, но тайн своих не открывает. Мы постоян­но действуем на нее, но нет у нас над ней никакой власти. Кажется, все основывает она на личности, но ей дела нет до лиц. Она вечно творит и вечно разрушает, но ма­стерская ее недоступна. Она вся в своих чадах, а сама мать, где же она? — Она единственный художник: из про­стейшего вещества творит она противоположнейшие про­изведения, без малейшего усилия, с величайшим совер­шенством и на все кладет какое-то нежное покрывало. У каждого ее создания особенная сущность, у каждого явления отдельное понятие, а' все едино.

Она дает, дивное зрелище; видит ли она его сама, не зна-ем, но она дает для нас, а мы, незамеченные, смотрим из-за угла. В ней все живет, совершается, движется, но вперед она не идет. Она вечно меняется, и нет ей ни на мгновение покоя. Что такое остановка — она не ведает, она положила проклятие на всякий покой. Она тверда, шаги ее измерены, уклонения редки, законы непреложны. Она беспрерывно думала и мыслит постоянно, но не как человек, а как природа. У нее свой собственный всеобъем­лющий смысл, но никто его не подметит.

Все люди в ней, и она'во всех. Со всеми дружески ве­дет она игру, и, чем больше у нее выигрывают, тем боль­ше она радуется. Со многими так скрытно она играет, что незаметно для них кончается игра.

Даже в неестественном есть природа, на самом гру­бом филистерстве лежит печать· ее гения. Кто не видит ее повсюду, тот нигде не видит ее лицом к лицу. Она любит себя бесчисленными сердцами и бесчис-

ленными очами глядит на себя. Она расчленилась для того, чтобы наслаждаться собой. Ненасытимо стремясь пе­редаться, осуществиться, она производит все новые и новые существа, способные к наслаждению.

Она радуется мечтам. Кто разбивает их в себе или в других, того наказывает она, как страшного злодея. Кто ей доверчиво следует, того она прижимает, как любимое дитя, к сердцу.

Нет числа ее детям. Ко всем она равно щедра, но у нее есть любимцы, которым много она расточает, много при­носит в жертву. Великое она принимает под свой по­кров.

Из ничтожества выплескивает она свои создания и не говорит им, откуда они пришли и куда идут. Они должны идти: дорогу знает она.

У нее мало стремлений, но они вечно деятельны, вечно разнообразны.

Зрелище ее вечно ново, ибо она непрестанно творит новых созерцателей. Жизнь — ее лучшее изобретение; смерть для нее средство для большей жизни.

Она окружает человека мраком и гонит его вечно к свету. Она приковывает его к земле и отрывает его снова.

Она дает потребности, ибо любит движение, и с непо­нятной легкостью возбуждает его. Каждая потребность есть благодеяние, быстро удовлетворяется и быстро опять возникает. Много новых источников наслаждения в лиш­них потребностях, которые дает она, но все опять прихо­дит в равновесие. Каждое мгновение она употребляет на достижение далекой цели, и каждую минуту она у цели. Она — само тщеславие, но не для нас — для нас она свя­тыня.

Она позволяет всякому ребенку мудрить над собой; каждый глупец может судить о ней; тысячи проходят ми­мо нее и не видят; всеми она любуется и со всеми ведет свой расчет. Ее законам повинуются даже и тогда, когда им противоречат; даже и тогда действуют согласно с ней, когда хотят действовать против нее. Всякое ее деяние благо, ибо всякое необходимо; она медлит, чтобы к ней стремились; она спешит, чтобы ею не насытились.

У нее нет речей и· языка, но она создает тысячи язы ков и сердец, которыми она говорит и чувствует.

Венец ее — любовь. Любовью только приближаются к ней. Бездны положила она между созданиями, и все со-

66

здания жаждут слиться в общем объятии. Она разобщила их, чтобы опять соединить. Одним прикосновением уст к чаше любви искупает она целую жизнь страданий.

Она все. Она сама себя и награждает, и наказывает, и радует, и мучит. Она сурова и кротка, любит и ужасает, немощна и всемогуща. Все в ней непрестанно. Она не ве­дает прошедшего и будущего; настоящее ее — вечность. Она добра. Я славословлю ее со всеми ее делами. Она пре­мудра и тиха. Не вырвешь у нее признания в любви, не выманишь у нее подарка, разве добровольно подарит она. Она хитра, но только для доброй цели, и всего лучше не замечать ее хитрости. Она целостна и вечно недокончена. Как она творит, так можно творить вечно.

Каждому является она в особенном виде. Она скры­вается под тысячью имен и названий, и все одна и та же.

Она ввела меня в жизнь, она и уведет. Я доверяю ей. Пусть она делает со мной, что хочет. Она не возненавидит своего творения. Я ничего не сказал о ней. Она уже ска­зала, что истинно и что ложно. Все ее вина и ее заслуга.

ПОЯСНЕНИЯ К АФОРИСТИЧЕСКОЙ СТАТЬЕ «ПРИРОДА»

Недавно эта статья была передана мне из письменного наследия вечно чтимой герцогини Анны Амалии; она на­писана хорошо знакомым мне почерком, который Мне обыч­но был свойствен, когда я работал в восьмидесятые годы.

Фактически я, правда, не могу вспомнить, чтобы я со-.чинил эти размышления, однако они вполне согласуются с теми представлениями, которых достиг в своем развитии мой дух в то время. Я хочу назвать уровень моих тогдаш­них воззрений сравнительной степенью, стремящейся про­явиться в еще не достигнутой превосходной степени. Вид­на склонность к своего рода пантеизму, причем в основе мировых явлений предполагается непостижимое, безу­словное, юмористическое, себе противоречащее существо, и все может сойти за игру сугубо серьезную.

Однако завершение, ему недостающее, это созерцание Двух маховых колес всей природы: понятие о полярно­сти и повышении; первое принадлежит материи, поскольку мы мыслим ее материальной, второе, напротив, ей же, поскольку мы мыслим ее духовной; первое состоит в непрестанном притяжении и отталкивании, второе — в вечно стремящемся подъеме. Но так как материя без духа,

3* 67

а дух без материи никогда не существует и не может дей-ствовать, то и материя способна возвышаться, так же как дух не в состоянии обойтись без притяжения и отталки­вания; подобно тому как и думать может только тот, кто достаточно разъединял, чтобы соединять, достаточно со­единял, чтобы иметь возможность снова разъединять.

В те годы, на которые приходится упомянутая статья, я был занят главным образом сравнительной анатомией и в 1786 г. прилагал невероятные усилия к тому, чтобы.вы­звать сочувствие других к моему убеждению, что у чело­века нельзя отрицать межчелюстную кость. Важность этого утверждения не желали усмотреть даже очень хо­рошие головы, правильность отрицали даже лучшие наблюдатели, и я должен был, как и во многих других случаях,, в тиши продолжать одиноко свой путь.

Изменчивость природы в растительном царстве я на­блюдал непрерывно, и мне посчастливилось в 1788 г. в Сицилии постигнуть метаморфоз растений как в созер­цании, так и в понятии. Отсюда было недалеко до мета­морфоза животного царства, и в 1790 г. в Венеции мне открылось происхождение черепа из позвонков; я теперь усерднее исследовал конструкцию типа, продиктовал в 1795 г. схему Максу Якоби в Иене и вскоре, к моей ра­дости, увидел себя смененным в этой области немецкими натуралистами.

Если представить себе современную высокую ступень развития науки, благодаря которой все природные явле­ния мало-помалу оказались сцепленными перед умствен­ным взором человека, и затем внимательно снова про­честь упомянутую статью, из которой мы исходили, то не без улыбки можно сопоставить ту сравнительную степень, как я ее назвал, с превосходной, которой мы здесь за­канчиваем, и порадоваться пятидесятилетнему прогрессу (стр. 361-365).

ФОРСТЕР

Георга Форстера (Forster, 1754—1794) отличали способности пытливого ученого-натуралиста, блестящего литератора и тео­ретика искусства, смело мыслящего философа и страстного поли­тического борца. Еще мальчиком он сопровождал отца в его по­ездке в Россию, а позднее преподавал естественные науки в одном из английских колледжей. Затем события сменяли друг друга, словно в калейдоскопе. Форстер принимал участие в кругосвет­ном плавании Кука, издавал принесшую ему славу книгу об этом

68



путешествии, приглашался на профессорские кафедры в универ­ситетах Касселя и Вильнюса. Затем новая поездка в Англию, а на обратном пути посещение Франции. Когда осенью 1792 г. французская армия вступила в Майнц, молодой директор универ­ситетской библиотеки горячо приветствовал революционные знамена. Широко известный своими революционно-демо­кратическими взглядами, он был избран вице-президентом Рейнско-немецкого нацио­нального конвента и провоз­гласил присоединение моло­дой Майнцской республики к французскому государству. Форстер привез известие об этом в Париж, где с трибуны Конвента как депутат Mайнца выступает в поддержку кон­ституции 1793 г. и отдает себя на службу якобинскому пра­вительству.

Философское развитие Форстера шло от идеалисти­ческого пантеизма к материа­лизму, и уже в одной из своих ранних работ «Взгляд на природу как целое» он вы­сказал стихийно-диалектиче­ские идеи, подчеркивая мо­менты взаимосвязанности, ис­торизма и динамизма. Значи­тельную роль на пути Форстера к самостоятельному мировоззре­нию сыграло знакомство его с сочинениями Гердера, на стороне которого он выступил в полемике с Кантом. В работе «Еще раз о человеческих расах» Форстер подверг критике взгляды Канта на происхождение современных людей. Он не принял ни Кантова агностицизма, ни теизма Якоби, ни противоречивой философской концепции Гердера и к концу 80-х годов полностью перешел на атеистические и материалистические позиции, что нашло выра­жение в его работах «О лакомстве» (1788 г.) и «Руководящая нить будущей истории человечества» (1789 г.), а также в переписке.

Ниже публикуется последняя из названных работ Форстера, переведенная В. А. Рубиным по изданию: G. F о т s t e r. Philoso­phische Schriften. Berlin, 1958.

РУКОВОДЯЩАЯ НИТЬ БУДУЩЕЙ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Недавно мне снова попала в руки «Альма» Прайора '. В шу­точном стихотворении, высмеивающем мечты философов о место­положении души, Приор высказывает забавную догадку, что душа попадает в тело только что родившегося младенца через кончики пальцев на догах и в последующие жизненные возрасты подни-

69

мается через ноги и бедра к пояснице, затем к сердцу и, наконец, достигает головы.

Вместо доказательства он указывает на явления, характерные для каждого возраста. Душа младенца, например, может нахо­диться, только в ногах, ибо задолго до того, как он научается пол­зать или двигать другими частями тела, он уже двигает и дергает ногами. В этих конечностях она остается у мальчиков. Разве их прыжки, скакание на палочке, их неугомонность, не дающая им ни минуты просидеть спокойно, не указывают на то, что их воля определяется ногами? Но вот приходит время, когда душа под­нимается выше другие органы становятся тем троном, с которого она господствует над телом, все действия которого подчиняются их приказам и их силе. Детские игры и беготня уже больше не забавляют цветущего юношу; новое желание заполняет все его существо, направляет в одну точку все движения его духа и при­ковывает его к поясу любви. И так характеризуется дальше воз­мужание и последующие возрасты.

Эта фантазия, выполненная, правда, в несколько небрежной и грубоватой, свойственной Прайору манере, раскрывала и шутливо бичевала смешные стороны ныне забытого ученого диспута. Те­перь начинают забывать и стихотворение, ибо у новой философии есть более важные дела, чем определение местоположения души. Она стоит на краю той критической бездны, через которую когда-то шел Сатана Мильтона². Говорят, субстанции бегут от нее тем быстрее, чем усерднее она старается их уловить; она не только уже не видит души, но недавно потеряла из виду и тело. Если так пойдет дальше и если все вокруг нее исчезнет, ей в самом деле будет угрожать опасность, что она утратит себя самое в ве­ликом' идеалистическом ничто, если только древний хаос не при­мет ее так же дружественно, как князя ада, и не научит ее ори­ентироваться в этой «беспредельности без границ, протяженности и предметов, где невозможны ни время, ни пространство»³. Но вернемся назад от этой бездонной ночи раздора и смятения, куда, может быть, ни один из моих читателей не захотел бы следовать ни за падшим ангелом, ни за экзальтированным мысли­телем.

Стойло мне вновь прочитать это стихотворение, как в моей голове возникла целая система так называемой истории челове­чества. Связующим звеном было известное сравнение возрастов отдельного человека со ступенями культуры целых народов, срав­нение, которым так часто злоупотребляли. Я знаю, на что иду, когда вновь выискиваю подобие общего с особенным. Разве трудно найти подобие во всем? Мудрость старой тетушки открывает в чертах лица каждой молодой супружеской пары сходство, при­тягательная сила которого и послужила, согласно ее физике, пер­вопричиной взаимной склонности. Видя все увеличивающееся сходство и в чертах лица каждой стареющей супружеской пары, она удивляется, что, несмотря на это, притягательная сила с каж­дым годом заметно уменьшается. Если, несмотря на все меры предосторожности, результаты моих наблюдений будут напоми­нать физиогномику этой почтенной матроны, мне придется вспом­нить для утешения о неизбежной судьбе всех моих предшествен­ников, с философской точки зрения изучавших события В гума­нитарной области.

70

Не пользуясь Поэтическим аппаратом Прайора и не спори ни с кем о том, что представляет собой и как называется действую­щий принцип в человеке, я придерживаюсь в первую очередь опыта и наблюдаю явления или действия, которые ежедневно раскрываются перед нашими глазами и о которых ежедневно можно сообщить.

Первые организующие силы независимо от того, назовем ли мы их, как древние авторы, пластическими, как Шталь⁴ — душой, как Вольф⁵ — существенной силой, как Блюменбах ⁶ — стремле­нием к формированию и т. д., проявляют себя в человеке в том, что он может утвердить себя самого и свое индивидуальное су­ществование вопреки всем воздействиям извне. Важным условием для достижения этой цели является рост тела, крепость и сила членов, прежде всего необходимых для движения костей и муску­лов. Наряду с этим с зачатия и до момента естественного распада наблюдается постепенный переход от жидкого состояния вначале к затвердению большей части органов и к сгущению соков. Эла­стичность органических тканей увеличивается до тех пор, пока продолжается рост, а может быть, и несколько дольше, причем совершенство всех частей тела состоит в том, что они занимают среднее положение между твердым и жидким состоянием. Итак, сначала круг действия сил, оживляющих человека, ограничивается их собственной материей и ее развитием. С уплотнением всего организма сфера его действия расширяется и при помощи про­извольного движения выходит за пределы его телесных границ; но, если не говорить о самосохранении и связанном с ним уничто­жении чуждых организмов, у него еще нет никакой определенной цели. Движение — это наслаждение детского возраста; в основе его чувство силы, и оно является следствием проистекающего от­сюда внутреннего возбуждения. Оно в свою очередь способствует • росту, пропорциональному развитию и укреплению тела.

Но следствием общего роста является образование органа и выделение ткани, необходимой для порождения этой же формы жизни в других индивидуумах. Способность к размножению появ­ляется в человеке еще" до того, как он полностью сформируется, достигнет определенного роста и силы, и еще до того, как у него затвердеют все хрящи. С образованием этого органа и с выделе­нием этого сока связано сильное возбуждение — признак того, что силы организма приобрели новое направление вовне и что они теперь выполняют задачу не разрушения, но соединения и сооб­щения. Но юность, это счастливое время опьяняющего наслажде­ния, проистекающего от обмена ощущения, взаимной отдачи и преданности друг другу, как и всякое время цветения, представ­ляет собой краткое и быстро преходящее мгновение.

После появления полового влечения тело достигает своего полного развития и высшей зрелости. Сопротивление частей при­ходит в равновесие с силой роста и расширения. Кости, сухожилия и мускулы доходят до наибольшей крепости, упругости и силы. Кровь, продолжающая свое обращение теперь уже не ради увели­чения тела, а ради его завершения, не только появляется в боль­шем количестве, но и делается более пламенной и оживляющей. Уже эта остановка в росте заставляет ожидать важной революции человеке. Поскольку затвердение некоторых частей воздвигает границы перед формирующей силой и не допускает более ника-

71

кого расширения, то кровь вскоре стала бы застаиваться в сосу­дах, если бы не существовало средства перерабатывать ее в той мере, в какой она создается из продуктов питания. Это средство состоит в изнашивании органов, идущем теперь тем скорее, чем упорнее ощущение силы призывает к непрерывному движению, к напряжению и к деятельности вовне. Еще никогда до сих пор тело не выносило больших тяжестей, члены не испытывали мень­шей усталости и мускулы не напрягались так сильно, как теперь, когда мощный поток крови так легко восполняет потери.₍В самом деле, ощущение собственной силы достигает теперь в человеке высшей точки; более, чем когда-либо, он испытывает желание действовать за пределами самого себя, и благодаря этой могучей воле он мнит себя господином мира; благодаря этому страстному стремлению он, не понимая, какая опасность его поджидает, де­лается рабом существующих одновременно с ним вещей. Когда проходит мгновенное опьянение, к нему возвращается чувство свободной самости, свойственное внутренней силе. Но в эту дол­гую эпоху зрелости, ощущающей силу своего действия и в сохра­нении, наслаждение делается уже не таким острым.

Мозг, самый влажный, мягкий, нежный и способный к восприя­тию орган, орган ощущения, воспоминания и сознания, собирает с детства воздействия внешних предметов при помощи органов чувств и всей нервной системы. Масса его остается мягкой и при­обретает лишь в позднем возрасте известную, хотя и очень незна­чительную, твердость. Не удивительно поэтому, что высшего рас­цвета своей деятельности мозг достигает только тогда, когда останавливается рост организма; реакция мозга на внешние собы­тия способствует ясности сознания. Даже тогда, когда кости делаются ломкими, мускулы утрачивают подвижность, чувства притупляются и нервы становятся менее восприимчивыми, этот удивительный орган продолжает действовать по-прежнему. Тогда человек, лишенный широкого поля деятельности и обладающий лишь самим собой, находит в нежной ткани своего мозга всю Вселенную, уже для него почти не существующую за пре­делами мозга. Может быть, в этом повышенном сознании чело­века, наблюдающего в себе весь мир и таким образом достигаю­щего вершин своего формирования, и состоит величайшее из всех

наслаждений.

Итак, основные цели человека — самосохранение, размноже­ние, деятельность вовне и обратное воздействие на себя самого — зависят от следующих друг за другом изменений различных орга­нов и точно совпадают с периодами роста, возмужания, остановки и затвердения мозга.

Поскольку самосохранение и размножение имеют место как у человека, так и у животных, эти функции невозможно сравни­вать с особыми и исключительными предназначениями человека. Жизнь каждого индивидуума и всего вида подвергалась бы слиш­ком большой опасности, если бы период роста и полового влече­ния не предшествовал наивысшему расцвету мыслительной силы и деятельности вовне. Прежде всего мы должны существовать; лишь при этом условии мы можем каким-то определенным обра­зом выразить себя. Поскольку рост всех органов происходит одно­временно (хотя самый нежный из них как будто развивается раньше всех) и различны лишь моменты пика их деятельности,

72

их зрелости, и поскольку уже в эпоху роста начинается дей­ствие и размышление, то в известном смысле можно утверж­дать, что никогда наша жизнь не сводится к чисто животной жизни.

Что может быть естественнее предположения, что хотя ни одно из предрасположений человека не остается неиспользован­ным, но и ни одно не должно развиваться и совершенствоваться за счет другого? И все же природа никогда не связывает себя этим правилом. Если бы оно всегда оставалось в силе, мы так ни­когда и не узнали бы, до чего может дойти совершенствование каждого отдельного органа и в какой мере в нем может найти выражение жизненная сила, стоит лишь природе сосредоточиться на нем одном и пренебречь остальными. Незначительные анома­лии роста и привходящие внешние обстоятельства приводят к тому, что жизненная сила делает отдельные части тела как бы господствующими, все остальное же соотносится с ними и должно служить лишь к большему многообразию, улучшению и совер­шенствованию их функции. В одном человеке никак не могуг ужиться необузданное ощущение силы, ненасытная похоть, горя­чая страсть и божественное глубокомыслие; одно из этих качеств, достигнув необычного развития, вытесняет остальные и берет У ДРУ^ГИХ органов необходимую энергию. Сластолюбец Сарданапал не мог бы исследовать законы природы подобно мыслителю Ньюто­ну; воздержанный последователь Корнаро⁷ не сумел бы подобно борцу Милону Кротонскому⁸ нести на себе быка и т. д. Равновесие этих качеств является, следовательно, признаком их заурядности и основано на том, что жизненная сила между ними распреде­ляется поровну; разнообразие же зависит от частичной дисгармо­нии' и эксцентричности.

От наших взглядов ускользают причины этих отклонений от единообразного развития. Неудержимо действующие переплетения судеб определяют в момент зарождения меру восприимчивости нового организма в каждой его части. Ничтожное, казалось бы, незначительное обстоятельство, подготовленное длинным рядом предшествующих условий, дает при помощи незаметного толчка всей машине направление, остающееся при ней всю ее жизнь; и такие толчки, следуя друг за другом каждое мгновение, сдвигают круги, которые рисуют себе в мыслях наши философы.

Мне кажется, что эти общеизвестные наблюдения находят себе подтверждение и в больших массах человеческого рода, и целые народы как будто проходят те ступени формирования, ко­торые предначертаны отдельному человеку. Природа сначала, кажется, заботится лишь о сохранении этой массы; затем, когда открываются более богатые источники существования, насту­пает период ее разрастания, что приводит к возникновению вели­ких движений и к жажде власти и наслаждения; наконец, разви­вается рассудок, совершенствуется ощущение и на трон вступает разум.

Танец и борьба — первые навыки дикаря, возвышающегося лишь на ступень над потребностями животного. Свою силу он чувствует в разрушении; в упоении и радости победы он непро­извольно топает по земле ногами; все в нем — необузданный мальчишеский задор и внутреннее стремление, лишенное опреде­ленного направления.

73

Изобилие независимо от того, плод ли оно охоты, скотовод­ства или земледелия, дает приятное спокойствие, и тогда вкуше­ние обильных соков земли приводит к тому, что сильнее разго­рается половое влечение. Мягкий климат, плодородная земля, спокойные соседи и кто знает, какое еще сочетание организации и внешних обстоятельств, — все это ускорило рост как китайцев и индийцев, так и негров, раньше пробуждало у них половое вле­чение, приводило к полигамии и в конечном счете сделало их самыми многочисленными народами на земле. Но истощение — удел того, кто буйно растрачивает свою мужскую силу. Оживляю­щее начало было усыплено в сердце и в мозгу этих народов и лишь иногда конвульсивно вздрагивало. Рожденные для рабства, они нуждались и до сих пор нуждаются в мудрости деспота, кото­рый прививает им мирные искусства и механическую сноровку. Но даже если бич деспотизма находится в милостивой руке, он может гнать человека лишь по пути привычки и подражания; выявить в нем своеобразие и пробудить творческую анергию он не в состоянии. Чего же стоит изумительное, но безвкусное и не способное ни на какое движение в'перед прилежание азиатских народов при их бессердечной и безнравственной религии, устрем­ленной в мрачную мечтательность, при каменной неподвижности их обычаев и нравов, при их уме, детском и неуклюжем?

В то время как здесь спокойное обладание собственностью привело к росту населения, при ином стечении обстоятельств проходило развитие и вызревание зерна великих и возвышенных страстей, заложенного в грубых, дышавших разрушением варва­рах. Банды дерзких грабителей в Греции и Лациуме создали для себя строй, при котором еще задолго до того, как засветил луч научного просвещения, двигателями великих дел стали смелость, патриотизм, свободолюбие, благородство, честолюбие и стремле­ние к власти. Те, кто привык к изнеженности, не обладая полным сил львиным сердцем, не были способны ни на эти высокие чув­ства, ни на героические добродетели.

Лишь народы, удачно сумевшие избежать сладострастия на раннем этапе своего развития и в объятиях свободы достигшие мужественной силы, могут и должны прийти к тем высотам обра­зования, на которых наша энергия находит свое деятельнейшее выражение в тонких орудиях восприятия и рассудка. Мир наслаж­дался зрелищем этих последних ступеней образования лишь трижды, лишь в Европе, и каждый раз в ином обличье. Сначала гордо подняли голову Афины, единственные и недоступные; там чистая любовь к красоте и цветущая фантазия произвели на свет первенцев науки и искусства. Рим не был уже свободен, и то, что его добычей стало полмира, привело к величайшему падению нравов и распущенности уже в тот момент, когда он перенял обломки аттической культуры и сохранил их для своего буду­щего победителя не столько благодаря высокому полету гения, сколько благодаря изобилию и роскоши. Мягкое очарование весны с ее ароматами и цветением было уже позади, и период рим­ского просвещения был подобен жаркому летнему дню, завер­шившемуся к вечеру грозой и бурей. Наконец, нам, потомкам нашедшего удачную форму организации варварского племени, у которого впоследствии вспыхнул таким великолепным пламе­нем романтический огонь рыцарского духа, нам остается осень

74

с ее обильными плодами; мы собираем урожай и наполняем наши амбары, для какой зимы — известно только небу!

Но на сегодня довольно мечтаний об этих четырех ступенях музыкальной, сперматической, героической и чувственной куль­туры. То, что между этими четырьмя основными категориями имеются некоторые промежуточные явления, меня здесь не беспо­коит, — их легко классифицировать. Подробно изложить свою систему я собираюсь в толстой книге, для которой заготовлен уже океан цитат, грозящий затопить все наброски, как ненадежные дамбы. При помощи цитат борются против цитат, а также, как показывает опыт, нередко весьма удачно и против человеческого разума. От большинства старых делений человеческого рода и без того уже давно отказались. Сыновья Ноя, четыре части света, четыре цвета: белый, черный, желтый и медно-красный, — кто еще вспоминает об этих устаревших модах? С метафизическим делением дело обстоит иначе. Смелой попытке вывести все народы земли от одного доброго и одного злого принципа недо­стает одного — доказательства. Итак, моя гипотеза поднимает паруса, и ее автор должен почитать себя счастливым уже тем, что он не прирожденный дьявол (стр. 71—81).