Антология мировой философии в четырех томах том з

Вид материала

Документы

Содержание 4. Фейербах и младогегельянство. утопический социализм 5. Буржуазная философия середины xix в. К. Маркс а Ф. Энгельс. И. С. Нарский

Подобный материал:

• Философское Наследие антология мировой философии в четырех томах том, 11944.29kb.
• Антология мировой философии: Антич­ность, 10550.63kb.
• Лейбниц Г. В. Сочинения в четырех томах:, 241.84kb.
• Собрание сочинений в четырех томах ~Том Стихотворения. Рассказы, 42.25kb.
• Собрание сочинений в четырех томах. Том М., Правда, 1981 г. Ocr бычков, 4951.49kb.
• Книга первая (А), 8161.89kb.
• Джордж Гордон Байрон. Корсар, 677.55kb.
• Антология мировой детской литературы., 509.42kb.
• Собрание сочинений в пяти томах том четвертый, 3549.32kb.
• Готфрид вильгельм лейбниц сочинения в четырех томах том , 8259.23kb.

4. ФЕЙЕРБАХ И МЛАДОГЕГЕЛЬЯНСТВО. УТОПИЧЕСКИЙ СОЦИАЛИЗМ

Л. Фейербах вырос из младогегельянского движения, проникнутого стремлением гуманизировать философию и освободить человека от подчинения Абсолюту. Это движе­ние возникло в условиях первых ростков буржуазного демократизма в Германии и приближения общеевропей­ской революционной гитуации. В этой обстановке гегелев­ская диалектика стимулировала передовую мысль немец­кого, русского, польского, венгерского, итальянского и других народов. Неизбежен был в этой обстановке и рас­кол среди последователей Гегеля по вопросу об основной

29



тенденции дальнейшего исторического развития. Выступ­ление в 1835 г. Д. Штрауса, а спустя три года А. Руге положило начало деятельности младогегельянской группы, наиболее выдающимися представителями которой стали Б. Бауэр и Л. Фейербах, против нее выступил Шеллинг. Немецкие младогегельянцы начали с обсуждения рели­гиозных проблем. Развивая экзегетическую критику Биб­лии, продолженную после вслед за Б. Спинозой Ф. Шлей-ермахером и другими, Д. Штраус сорвал религиозную оболочку с Евангелия. Б. Бауэр открыто провозгласил принцип атеизма. Позднее младогегельянцы перешли к политике. Сначала Руге и Б. Бауэр искали союза с прус­ским государством Фридриха-Вильгельма IV против рели­гии и церкви. Разочарование в этих поисках обратило их к либерально-республиканским идеалам, но их ориентация осталась малоопределенной и затуманенной их идеализ­мом, так что успеха не принесла. Младогегельянцы оста­лись оторванной от массовых движений бессильной куч­кой. Начиная с 1843 г. заметно вырождение немецкого младогегельянства, и в работах его лидеров появилось то реакционное противопоставление философов «толпе», т. е. народу, которое Маркс и Энгельс подвергли острой кри­тике.

Гегелевская философия в интерпретации ее братьями Бауэр утратила свои главные диалектические достижения. Развиваясь к субъективному идеализму, Б. Бауэр сделал главными его категориями «самосознание», «отрицание» и «критику», но «самосознание» стало означать волюнта­ристский произвол, «отрицание» — абстрактную ликвида­цию, а «критика» — совершенно не самокритичную пози­цию в отношении всего окружающего, отвергать которое у философа будто бы имеется универсальное, безысклю­чительное право. Но нельзя забывать, что немецкое мла­догегельянство было все же заметным шагом вперед и не потому только, что оно послужило отправным пунктом для Фейербаха, но и потому, что его основатели высту­пили против метафизической замкнутости гегелевской си­стемы, вновь указали на дистанцию между «сущим» и «должным» и провозгласили бесконечность социального развития в будущем. Недаром главной частью их фило­софии стала не логика, но историософия.

Из младогегельянства вышел М. Штирнер (К.Шмидт), который обрушился на концепцию человека как Самосо-

30

знания и пришел к идеям мелкобуржуазного нигилизма и анархизма. Из этого же течения вышел и М. Гесс, развив­ший критику существующих социально-экономических отношений как порождения «денежного отчуждения» с неустойчивых позиций абстрактного радикализма. Гесс призвал к созданию «философии действия», но не он был первым автором буквально носившейся в воздухе идеи о теории действия, творчества, будущего.

Призыв к философии практического действия означал начало более глубокой ревизии гегелевской совокупности взглядов, но в своем первоначальном абстрактно-фихтеан­ском виде был сформулирован мыслителем далеко не про­грессивным. Им был находившийся в центре гегельянского движения А. Цешковский (1814—1894), основатель на­ционалистической концепции мессианизма. Однако этот принцип был переосмыслен польскими буржуазными демократами, которые придали ему иную социально-классовую направленность.

В Польше начала 40-х годов от философии ожидали многого. Страна находилась на пороге антифеодальной революции, сливающейся с национально-освободительной борьбой, а страдания бесправного польского народа были резчайшим диссонансом олимпийской безмятежности Ге-гелевой системы. Польские левогегельянцы попытались применить диалектику Гегеля к насущным проблемам своей родины: К. Либельт занялся вопросами социального реформаторства и культуры, Г. Каменьский стал диалек­тически переосмысливать политическую экономию, а атеист Э. Дембовский (1822—1846) поднял знамя народ­ной революции. Основные категории его «философии бу­дущего» — это «прогресс», «народность», «действие (czyn)» и «дерзание (dziarkosc)». В главном произведении этого выдающегося революционного демократа и социали­ста-утописта «Несколько мыслей об эклектизме» (1843) нашли яркое выражение критика им Гегеля за примире­ние противоречий и пропаганда бескомпромиссной рево­люционной борьбы.

Аналогичные идеи левогегельянского характера, хотя и в менее отчетливой форме, выразил чешский философ Августин Сметана (1814—1851), ратовавший за соедине­ние натурфилософии Шеллинга с философией Гегеля, Гер-барта и Фейербаха и убежденный в миссии славянства. Левогегельянскую эстетику стал разрабатывать и

31

венгерский мыслитель Янош Эрдейн (1814—1868). Мы встретим аналогичные идеи и у некоторых других про­грессивных общественных деятелей стран Центральной Европы этого периода. Они сказались и в деятельности так называемых неаполитанских гегельянцев, в особенно­сти Ф. де Санктиса (1817—1883).

Если братья Бауэр отождествили абсолют Гегеля с самосознанием бесконечной цепи человеческих поколений, а Дембовский пытался найти средоточие его неиссякаемой активности в польском крестьянстве, то Фейербах отбро­сил абсолют вообще. Он перешел на позиции материа­лизма, соединенного с эмоциональным возвеличением че­ловечества. В идеализме Гегеля, как и в религии, он уви­дел отчужденный продукт сущностных сил человека и задачу освобождения людей от заклятья отчуждения по­ставил, в центр своих философских исследований. Человек в понимании Фейербаха — это уже не послушное орудие абсолюта, фатально включенное в систему этапов подъема к конечной цели, и не конгломерат косных атомов, пас­сивно воспринимающий раздражения извне. Человек — это не только сын природы, но и ее повелитель, призван­ный положить ее к своим ногам. Эти идеи существенно способствовали изменению философского климата в Гер­мании 40—50-х годов, ориентировали на изучение естест­венных наук и промышленную деятельность.

Фейербах гуманизировал онтологию и активизировал материю, хотя и не вышел все же за принципиальные рамки домарксовой созерцательности: социально-истори­ческая практика человечества для него остается не более как культурным фоном антропологии и не влияет в прин­ципе на трактовку им человека как биопсихического су­щества. В качестве средства объяснения и истолкования активно-деятельных свойств человека немецкий материа­лист использует такую сугубо натуралистическую катего­рию, как «любовь». Она стала у него не только этико- . социальным фактором в роли способа укрепления межче­ловеческих связей, но и гносеологическим принципом, указывающим на абсолютную будто бы конкретность ощущений и на эмоциональную страстность познания в целом. Она стала и категорией онтологии, выражающей беспредельность творческих сил природы.

Фейербахова антропологизация материализма затуше­вывала грань между философским мировоззрением, есте-

32

ственнонаучным его обоснованием и абстрактно-психоло­гической этикой. Это и дало впоследствии возможность эпигонам переиначить его учение либо в духе вульгар­ного материализма, либо в смысле позитивизма или даже пресловутой «философской антропологии» XX в. Бур­жуазно-просветительская трактовка религии как главного вида самоотчуждения родовой сущности человека вела не только к верному соображению, что люди долгое время истолковывали и развивали свои сущностные силы имен­но в религиозно-отчужденной форме, но и к неверному выводу, будто человек в принципе нуждается в религиоз­ной структуре сознания и задача состоит лишь в том, чтобы эту структуру из религиозной превратить в реаль­ную, «религию неба» заменить «религией земли». Фейер­бах превосходно показал, что религия ведет к моральному опустошению, но он сам же занялся отысканием в ней нравственного ядра. Фейербах замечательно раскрыл лож­ность всякого обожествляющего культа, но сам же стал созидать культ человека.

Фейербах поставил вопросы, ответы на которые мог дать только марксизм, — об источниках и сферах действия всех видов отчуждения, о земных корнях человеческих заблуждений, о путях переделки той земной основы, от которой зависит освобождение людей от отчуждения и обретение ими счастья. Продемонстрировав огромную роль иллюзий в структуре сознания человека, Фейербах сде­лал лишь первый шаг на пути ее исследования: им была поставлена проблема причин этих иллюзий и механика их устранения. Тем самым, не говоря уже о критике им идеализма Гегеля, Фейербах сыграл важную роль в про­цессе формирования взглядов молодых Маркса и Энгель­са, ускорив их размежевание с младогегельянцами и спо­собствуя концентрации их теоретических интересов на тех вопросах, ответы на которые вели к созданию историче­ского материализма.

Но сама же философия Фейербаха, стирая отличие общества от природы, закрывала к историческому мате­риализму дальнейший путь. Идеалистическое превраще­ние им истории человечества всего лишь в историю религиозных заблуждений, его сентиментальная програм­ма «религии любви», которая вскоре была использована «истинными социалистами» в их утопических ламента­циях, узость и абстрактность его надклассового принципа

33

«разумного эгоизма» и метафизическая односторонность теоретико-познавательного сенсуализма — все это требо­вало своей критики. Создавая революционную теорию «реального гуманизма», Маркс должен был преодолеть не только «раздвоенного человека» Канта, «духовного чело­века» Гегеля и абстрактное «самосознание» младогегель­янцев, но и не менее абстрактного Фейербахова «человека естественного», homo naturalis. От описания психологиче­ского механизма одной из производных форм отчуждения Маркс и Энгельс перешли к научному выяснению социаль­ного механизма возникновения всякого отчуждения вооб­ще, от исследования причин идеализма — к анализу ба­зиса идеологии, от «критики неба» — к «критике земли», т. е. политики и политической экономии. Иными словами, произошел переход от разоблачения религиозного отчуж­дения к раскрытию противоречивых последствий отчужде­ния труда. Это был великий перелом в истории философ­ской мысли.

Фейербах не создал «философии будущего», о которой так пылко мечтал, но им была завершена прежняя, домар­ксистская, эпоха философского развития, и он сыграл роль провозвестника подлинной философии всего после­дующего времени — научного, диалектического материа­лизма.

Вполне определенным было отношение основоположни­ков марксизма к утопическому социализму. Они критико­вали его склонность к морализаторству и прожектерству, но высоко оценивали его теоретический подвиг и всемир­но-историческое предвидение. Заслугой утопического социализма были выдвижение идеи грядущего социаль­ного устройства и попытки — пусть незрелые и подчас весьма наивные — их разработки и обоснования. Классики утопического социализма (,Сен-Симон, Фурье, Оуэн) в своих учениях обрисовали идеальный строй, основанный на коллективном производстве и общественной собствен­ности на средства производства. Они развили критику ка­питализма и классовой эксплуатации вообще. Но обосно­ванием их учений служили идеалистические представле­ния об общественной жизни, если не философский идеа­лизм вообще, а концепции их эпигонов прямо вели в реакционный тупик. Однако в ряде стран Центральной и Юго-Восточной Европы утопический социализм середины и начала второй половины XIX в. (X. Ботев, С. Маркович,

34

Ж. Жуевич и др.) был связан с революционно-демократи­ческими общественными движениями. Он обладал про­грессивными чертами, которые роднили его с воззрениями великих русских революционных демократов.

Философские предпосылки, содержание и выводы уто­пического социализма во Франции, Англии и Германии были подчас не очень определенными, но бесспорна об­щая логическая связь между учениями Гельвеция и дру­гих просветителей XVIII в. «о прирожденной склонности людей к добру и равенстве их умственных способностей, о всемогуществе опыта, привычки, воспитания, о влиянии внешних обстоятельств на человека, о высоком значении промышленности, о правомерности наслаждения и т. д..— и коммунизмом и социализмом»¹. Мотивы общепросвети­тельского рационализма в отношении общественных про­цессов обнаруживаются у Р. Оуэна и В. Вейтлинга, а от­звуки руссоистских взглядов на историю чувствуются у А. Сен-Симона, Ст. Ворцеля и даже у Ш. Фурье в его учении о страстях, хотя его философская схема полна произвольных фантазий. Зато значительны идеи социаль­но-исторической диалектики в трудах Сен-Симона и в осо­бенности Фурье, а тем более в статьях Дембовского, на которого сильное влияние оказал гегелевский историзм. Что касается социалистов-утопистов Болгарии и Сербии, то в их революционно-демократическом мировоззрении переплетались влияния Гегеля и Фейербаха, Чернышев­ского и Писарева, а иногда и Маркса. Но только за науч­ным социализмом, полностью и безраздельно опиравшимся на теоретический фундамент материалистической диалек­тики, было подлинное будущее.

5. БУРЖУАЗНАЯ ФИЛОСОФИЯ СЕРЕДИНЫ XIX В.

Фейербах был последним крупным и оригинальным буржуазным материалистом на Западе. Буржуазная фило­софская мысль поворачивает к позитивизму и идеализму, и дальнейшие судьбы прогрессивной философии связаны с развитием антикапиталистического мировоззрения — диалектического и исторического материализма. После Ге­геля, Фейербаха, Сен-Симона и Фурье немарксистские философские и социальные теории никогда уже не могли

¹ К. Маркс а Ф. Энгельс. Соч., т. 2, стр. 145.

35

обрести ранее достигнутых высот, а тем более превзойти их. Но противоречивость историко-философского процесса сказалась уже в том, что все более убыстряющийся про­гресс естествознания и техники и развитие социально-классовых противоречий вели к постановке в лоне некото­рых течений теоретической мысли этого периода новых гносеологических и логических проблем. Они вели к раз­мышлениям над новыми фактами истории, так что и в этот период спорадически появляются глубокие и содер­жательные исследования. Опасность старому строю со стороны пролетарского революционного движения и раз­вивающегося марксизма далеко не всеми представителями буржуазной мысли даже после 1848 г. была осознана как сигнал, заставляющий перейти к апологетике любой ценой.

Начало второй половины XIX в. представлено в за­вершающих разделах третьего тома антологии рядом наи­более существенных философских первоисточников, инте­ресных с точки зрения как прослеживания постепенно иссякавших прогрессивных традиций буржуазной мысли, так и понимания существа ее дальнейших трансформаций в канун империализма.

Западноевропейский идеализм после распада гегелев­ской школы приобрел новые черты. Поступательный ха­рактер философской мысли в целом реализуется теперь через развитие философии диалектического материализма. Буржуазная же философия вступила в нисходящую ветвь своего цикла. В ней нарастают симптомы эпигонского перерождения и эклектизма, а вследствие реакции на марксизм защитники буржуазного миросозерцания либо выхолащивают из диалектики ее революционное ядро и превращают ее в орудие критики науки, либо вообще ополчаются на нее еще более решительно, чем после Локка в Англии и Гольбаха во Франции они ополчились на материализм. Изменяется само понятие идеализма: все чаще под ним стали понимать лишь откровенные его раз­новидности, тяготеющие к спиритуализму. Еще молодой Шеллинг утверждал, что в абсолюте должны исчезнуть все системы, поскольку противоположные философские направления сливаются в нем в неразличимое целое, а тяготеющие к религии мыслители предпочитали изобра­жать борьбу философских лагерей как всего лишь мыши­ную возню. Основатели позитивизма О. Конт и Д. С. Милль прокламировали, что «чистое» описание явлений и само-

36

ограничивающий себя анализ сознания делают вполне возможной «третью» линию в философии и будто только последняя приемлема для новейшей мысли. У колыбели мнимой философской нейтральности находились феноме­нализм и первые наброски той позиции, которую впослед­ствии назвали неореалистической. Вообще говоря, проме­жуточные концепции в истории философии бывали очень различными по своей тенденции, — они представляют со­бой не только продукт декаданса, но и болезнь роста. Однако претендующие на «возвышение» над материализ­мом и идеализмом течения второй половины XIX в. объ­ективно были нацелены на деформацию реальной пер­спективы соотношения противоположных друг другу мировоззрений.

Распространение позитивизма — один из самых харак­терных фактов послегегелевской философии. Реакция на спекулятивное системосозидание приобрела извращенный вид реакции на всякую будто бы философию вообще. Пе­реходным к позитивизму образом мыслей оказался «вуль­гарный» (популярный) материализм, который растворял философию в естествознании и был чужд диалектике, хотя бы даже в той ее стихийной форме, в которой она была у Ж. Робинэ и А. Гумбольдта. Вульгарный материа­лизм компрометировал своими грубыми упрощениями ма­териалистическую теорию познания. Впрочем, в 50—60-х годах и позднее своей пропагандой атеизма он сыграл некоторую положительную роль, в особенности сказав­шуюся, как и в случае собственно позитивизма, в России, Польше, на Балканах и в некоторых странах Азии и Аме­рики. Вульгарный материализм наметился еще в начале века как продукт распада французского Просвещения (П. Кабанис, К. Вольней), но развит он был в обстановке разложения фейербахианства в Германии и распространен сочинениями Л. Бюхнера, К. Фохта, Я. Молешотта.

Формировавшийся в 20—40-х годах позитивизм исполь­зовал и другие источники, восходившие к Юму, а как выяснилось позднее — и к Беркли. Он жадно впитывал в себя любые скептические настроения, какую бы объек­тивную роль они ни играли в свое время, почему эле­менты позитивизма стали приписывать таким просвети­телям, как Ж. Даламбер, А. Тюрго, Я. Снядецкий (1756—1830) и Э. Кондильяк. В некоторой степени агно­стическая редакция сенсуализма Локка, содержащаяся в

37

«Трактате об ощущениях» Кондильяка, была использована впоследствии позитивизмом, что не дает, однако, достаточ­ных оснований считать Кондильяка, как и других просве­тителей, предтечей позитивизма.

От традиционного агностицизма позитивизм отличался концепцией принципиальной невозможности философии в прежнем смысле слова, т. е. философии, включающей в свой состав определенную теорию бытия. Антиматериа­листическое острие позитивизма было прикрыто напад­ками на всякую онтологию и спекулятивные конструкции догматиков-идеалистов, призывами к освобождению науки из-под гнета натурфилософского догматизма и религиоз­ных фантазий. Однако позитивизм вовсе не был столь решительным противником религии, как это казалось мно­гим ученым (Т. Гексли и др.), принявшим на веру «науч­ность» позитивистской программы и соединявшим ее со своим естественнонаучным материализмом. Наоборот, за декларациями об отказе от абсолютного знания и о цен­ности только «положительных фактов» обнаруживалась готовность к оправданию религиозных настроений, коль скоро они не помеха узкоутилитарной практике и помо­гают решению охранительных задач стабилизации бур­жуазного общества и сдерживания тенденций его дина­мики. После революции 1848 г. О. Конт создал церковный культ, своего рода пародийный дубликат фейербаховского обожествления человеческих потенций. У Г. Спенсера же отправным пунктом его исканий было желание обрести способ примирения науки, занятой описанием и упорядо­чением явлений ради вероятного их предвидения, с рели­гией, пытающейся проникнуть в сферу неведомых и непо­знаваемых сущностей. Позитивизм принимал научное объяснение фактов только в той мере, в какой оно соот­ветствовало интересам промышленного производства и технического прогресса, и отсекал все те выводы из науки, которые вели к разрушению конформистского буржуаз­ного мировоззрения, т. е. вели к материализму, атеизму и радикальной критике капитализма. Недаром Конт пони­мал под «позитивным» не только «реальное» и «трезвое», доказательно утверждаемое, точное и практически полез­ное, но и все то, что враждебно революционным преобра­зованиям.

Как бы ни утверждали позитивисты, что наука заме­няет собой философию, они сами были философами-агно-

38

стйкамй, смыкаясь в большинстве случаев с идеализмом. Их учение претерпело определенную историко-философ­скую эволюцию, этапы которой отличаются вариациями отношения к основному вопросу философии и неодина­ковым пониманием предмета их новой, «нефилософской» философии. Годы наибольшей популярности позитивизма были еще впереди, но и прежде и потом он оставался в принципе противоположной диалектическому материализ­му реакцией на гегелевскую концепцию предмета фило­софии как «науки наук». Позитивизму XIX в. («первый позитивизм»), представленному в данном томе фрагмен­тами из сочинений Конта, Милля и Спенсера, свойствен­ны были большая, чем впоследствии, прямота в изложе­нии своих агностических взглядов. Выбрасывая основной вопрос философии за борт, они сводили предмет филосо­фии либо к классификации наук, либо к феноменалист­ской методологии познания, либо, наконец, к объединению знаний, доставляемых частными дисциплинами. Г. Спен­сер отождествлял понятия «специфическое», «специаль­ное» и «частное» знание, усматривая отличие философии от такового только в чисто количественном отношении.

В странах, которые не были родиной этого «первого» позитивизма, он, как мы уже отмечали, оказал положи­тельное воздействие на духовную атмосферу, отравленную туманом религиозного мистицизма, и содействовал ее очищению. Но и в самих Франции и Англии психологи­ческий историзм Конта (заимствованный им, правда, от Сен-Симона) и механистический эволюционизм Спенсера (дававший плоский пересказ великих открытий в науках) при всех их значительных философских изъянах были для некоторой части историков культуры и естествоиспы­тателей как бы переходным мостиком к более верным и здравым воззрениям. То значение, в котором они прини­мали девиз Конта «знать, чтобы предвидеть, и предвидеть, чтобы мочь», далеко выходило за узкие рамки позитивистской, контовской трактовки познания, предвидения и практики.

Определенную пользу исследованиям в отдельных об­ластях философского знания и в примыкающих к ней научных дисциплинах принесли также логико-психологи­ческие изыскания Б. Больцано (1781—1848), Ф. Тренде-ленбурга, В. Вундта и Ф. Брентано при всем эклекти­цизме, возведенном В. Кузеном в принцип, а подчас и при

39

спиритуализме их общих установок. Сочинениями И. Гер-барта и Г. Лотце были даны стимулы к специальному раз­витию психологии, эстетики и аксиологии, а в противоре­чивой деятельности автора «культа героев» Т. Карлейля в Англии и «трансценденталиста» Р. Эмерсона в США про­бивались пантеистические тенденции. В середине XIX в. параллельно позитивизму и как некоторая ему антитеза обрисовались разновидности так называемой эмпириче­ской метафизики, которая пыталась найти определенные решения онтологических проблем индуктивным путем. Тенденции к этой метафизике обнаружились у некоторых из перечисленных выше философов. Но это была мета­физика агностическая и полуинтуитивистская в отноше­нии трактовки сущности, тогда как в отношении понима­ния явлений ее представители скатывались обычно к спиритуализму, истолковывая, например, на разные лады монадические принципы Лейбница.

Картина философской жизни во второй трети XIX в. становилась все более пестрой и многообразной; пришед­шие на смену эпистолярному творчеству такие формы обмена мыслями, как философские журналы, а позднее симпозиумы и съезды, в условиях общего развития ком­муникаций и средств информации вели к интенсификации творчества, к нарастающей скрупулезности логического анализа у тех философов, которым было не по пути с иррационалистами, и к расчленению прежних категорий и понятий на новые.

Но под внешней оболочкой философского «благополу­чия» шли тревожные для буржуазного самодовольства процессы. Раздроблению философии на узкоспециальные исследования сопутствовали лихорадочные поиски нового единства культуры взамен прежнего, которое распадалось на глазах. Утрата буржуазным обществом стратегических перспектив сказалась на его идеологии вообще, а на фи­лософии в особенности в том, что в послегегелевском идеа­лизме нарастают мотивы открытой вражды к разуму, перебрасывающие мосты к далекому прошлому и гальва­низирующие настроения Августина и Паскаля. В начале XIX в., еще до Гегеля, их возродили «Санкт-Петербург­ские вечера» эмигранта-аристократа Ж. де Местра (1753— 1821) и сочинение Мен де Бирана «О разложении мысли» (1805 г.). Ненависть этих авторов к веку Просвещения с его упованиями на прогресс не имела границ. Ж. де Местр

40

прямо связал просветительские идеалы и веру в науку с идеями эпохи Возрождения, проклиная не только Голь­баха, но и Бэкона и Коперника. Теперь же аристократи­чески-феодальный иррационализм стал перерастать в иррационализм воинствующей буржуазной реакции, и переходным звеном от поношения науки у Ж. де Местра к обвинению мысли в ее «злодействе» у Л. Клагеса послу­жили в XIX столетии учения Шопенгауэра и Э. Гартмана в Германии, Кьеркегора в Дании, Равессона и Лашелье во Франции, Карлейля и Ньюмена в Англии. Уже в это время сложилась обманчивая схема, по которой чуждому жизни «сциентизму», как окрестил приверженность к науке Ш. Ренувье, отождествив ее с позитивистски извра­щенным материализмом, противостоит «гуманистическое» и «интимное» иррациональное жизнеощущение.

Постепенно стало складываться убеждение в ирра­циональности не только прошлой истории, свидетельство чему видели в крахе надежд, связанных с Великой фран­цузской революцией, но и самой основы послереволю­ционных общественных отношений. Эти отношения были пронизаны феноменами отчуждения и неадекватны пло­скому буржуазному сознанию, но нуждались в апологети­ческой лжи, продуцируемой средствами этого же сознания. На все это наслоилось осознание неспособности позити­вистского мышления преодолеть свое скольжение по по­верхности явлений. Наслоилось и растущее недоверие к подлинной науке об обществе и прямая ненависть к ма­териализму и диалектике, вырвавшим с помощью своего союза разум из идеалистической темницы и направив­шему его на познание действительной сущности вещей.

Для иррационализма середины XIX в. уже было мало нападок на разум, которые предприняли в свое время Гаман и Якоби, возвышая религиозную веру и интуицию над знанием и мыслью и ссылаясь при этом на «белые пятна» научного знания и на растущую непонятность его. для обывателя. Теперь перестали верить не в способности разума, а в факт его существования вообще. Его стали редуцировать к слепым инстинктам, лишь обманчивой ви­димостью которых он будто бы является. От Мен де Би­рана (1766—1824) и ряда его последователей к Бутру и Бергсону во Франции, от раннего, а затем позднего Шел­линга, от Гамана и Шопенгауэра к Э. Гартману, а затем «респектабельному» Дильтею и шокирующему Ницше в

41

Германии может быть прослежена эта эволюция иррацио­нализма XIX в. Она идет от романтического неприятия разума и атак на гегелевский рационализм к полному их отрицанию и культу бессознательных импульсов и поры­вов— сначала в виде «воли к жизни», затем «воли к вла­сти», а впоследствии в экзистенциализме XX в. - «воли к смерти». Истине противопоставили иронию, ложь, пустоту. Уже творчество С. Кьеркегора как автора «Или — или» и Д. Ньюмена (1801—1890) с его «Очерком о грамматике убежденности» (1870 г.), определяемое далеко не одной лишь трагедией личной судьбы первого и мистическими инспирациями второго, но ощущением общего кризиса буржуазного общества, предвосхитило экзистенциализм. Оно предначертало будущую экзистенциалистскую схему «бессмысленности» человеческого существования и дви­жения к религиозному финалу всех философских пара­доксов. Это красноречивое выражение банкротства бур­жуазной философии как духовного порождения позднека-питалистического общества, запутавшегося в своих проти­воречиях. Это жалкий финал — философия Кьеркегора против теории Маркса, нищий духом индивидуализм-против научного коммунизма.

Декаданс буржуазной философии этого периода выра­жается, в частности, в усиливающемся эклектизме. Так, Шопенгауэр создал свою систему, соединив в ней кантов-ский дуализм действительности, учение Платона о мире идей и буддистские мотивы, в то время как подобно Трен-деленбургу и Кьеркегору он ополчился на гегелевскую диалектику. Э. Гартман, наоборот, попытался соединить учение Гегеля в искаженном его виде с воззрениями Шопенгауэра, тогда как Ницше в равной мере опирался на представления и Шопенгауэра, и Гартмана. Эклектизм пронизывал и французскую философию XIX в., где В. Ку­зен придал ему даже характер программы, и философию итальянскую, где спиритуалист А. Розмини (1797—1855) надолго сделал его «судьбой» отечественной мысли. Эти примеры могут быть умножены, но это не значит, что буржуазная философия уже в это время лишилась вся­кого нового содержания, которое заслуживало бы рас­смотрения. Но в эволюции таких ее течений, как ирраци­онализм и «философия жизни» или же религиозная фило­софия, ее самоопустошение уже тогда стало бесспорным фактом.

43

* * *

При определении рамок содержания настоящего тома «Антологии мировой философии» приходилось исходить из нескольких соображений. Естественным рубежом, за­мыкавшим ее второй том и отделявшим его от третьего, явился поздний период Просвещения во Франции и дру­гих странах. Вполне понятное исключение было сделано для немецкого Просвещения, которым целесообразно было начинать третий том, в значительной мере посвященный философии в Германии. При этом в данный раздел было нежелательно включать наиболее ранних представителей просветительства, группировавшихся вокруг X. Вольфа (1679—1754) и тесно связанных с предшествовавшей лейбницеанской традицией.

Гораздо сложнее обстоит дело с «верхней» границей третьего тома, поскольку в собственно хронологическом виде она не может быть проведена достаточно однозначно. Разумеется, коренные изменения стали намечаться в бур­жуазной философии XIX в. после того, как миновала «Весна народов», т. е. произошло поражение буржуазно-демократической революции 1847—1848 гг., а в особен­ности после Парижской коммуны: в буржуазной идеоло­гии в целом, а в том числе и в философии, обнаруживается поворот вправо, в сторону нарастающей реакции. В самой Франции книга Э. Бутру «О случайности законов приро­ды» (1874 г.) именно теперь положила начало скептиче­скому походу против науки.

Однако в философии в силу ее относительной само­стоятельности дело обстоит сложнее и для всех течений такой четкий рубеж не вырисовывается. Это касается и датировки начала и конца более крупных в ней течений.

Так, первоначально имелось намерение избрать в ка­честве такой грани 1865 г., когда вышли в свет книги «Тайна Гегеля» Д. Стирлинга и «Кант и эпигоны» О. Либ-мана, датирующие появление неогегельянства и неокан­тианства, с которых начинается предимпериалистический период в западноевропейской буржуазной философии, противостоящей уже вполне сложившемуся и зрелому марксизму (в 1867 г. появился из печати первый том «Ка­питала» Маркса). Это намерение не было, однако, реали­зовано, поскольку выбор одинакового для всех течений, а тем более для всех стран хронологического рубежа

43

привел бы во многих случаях в силу социально-экономи­чески обусловленной неравномерности историко-философ­ского процесса к разрыву естественных линий преемст­венности. В 60—70-х годах как в Германии, так и в других европейских странах подвизались мыслители, творчество которых было отмечено печатью переходного периода и не утратило некоторых положительных черт. И только после 1883 г., когда почти одновременно появились философ­ские манифесты «Так сказал Заратустра» Ницше и «Вве­дение в науки о духе» Дильтея, начался разгул философ­ской реакции в широких масштабах. В Англии позитивизм стимулировал до некоторой степени интерес к наукам, и распад его произошел гораздо позднее, чем на континен­те. Тем более следует иметь в виду, что во второй поло­вине XIX в. в странах Центральной и Юго-Восточной Ев­ропы развивалась прогрессивная антифеодальная социаль­ная мысль. Таким образом, провести разграничивающий рубеж, исходя при этом из чисто хронологических расче­тов, было нецелесообразно.

Сказанным определяется решение завершить данный том фрагментами из первоисточников, освещающих наи­более типичные для конца второй трети XIX в. течения буржуазной философии на всем их протяжении, хотя по­этому граница тома не одна и та же в смысле хронологии для разных стран и колеблется между 60-ми и 80-ми го­дами.

Последующий период в истории буржуазной филосо­фии связан с предимпериалистическим и империалистиче­ским этапами гражданской истории, которые были ознаме­нованы новыми классовыми битвами между буржуазией и пролетариатом и затем всемирно-исторической победой социалистической революции в России. Воздействие Вели­кой Октябрьской революции на духовную жизнь общества было огромным, и оно придало дальнейшему философ­скому развитию стран Запада качественно иной, но еще более противоречивый характер.

И. С. Нарский