Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 10 11 12 13 14 15 16 17 ... 51

стычки с Блюмкиным. Место действия - московское Кафе поэтов, и это -

единственное, что правильно запомнил Георгий Иванов Но Блюмкин приходил туда

не страшным чекистом, выбирающим очередную жертву, как пишут на Западе, а

желанным гостем. Он ведь был близок к власти, а в литературных кругах это

очень ценилось. Ссора О. М. с Блюмкиным произошла за несколько дней до

убийства Мирбаха. По самой дате видно, что с понятием "чекист" тогда еще

почти ничего не связывалось. Чека была только что организована, а до ее

организации террор и расстрелы осуществлялись другими организациями:

военным, кажется, трибуналом. В разговоре с Блюмкиным О. М., может, впервые

точно понял, в чем состоят функции "нового учреждения", куда за несколько

дней до этого его приглашал тот же Блюмкин. Блюмкин, по словам О. М.,

расхвастался: жизнь и смерть в его руках, и он собирается расстрелять

"интеллигентишку", который арестован "новым учреждением". Глумление

над "хилыми интеллигентами" и беспардонное отношение к расстрелам было,

так сказать, модным явлением в те годы, а Блюмкин не только следовал моде,

но и являлся одним из ее зачинателей и пропагандистов. Речь шла о каком-то

искусствоведе, венгерском или польском графе, человеке, О. М. незнакомом.

Рассказывая мне в Киеве эту историю, О. М. не помнил ни фамилии, ни

национальности человека, за которого вступился. Точно так он не удосужился

запомнить фамилии пяти стариков, которых спас от расстрела в 28 году. Сейчас

личность графа легко восстановить по опубликованным материалам Чека:

Дзержинский в рапорте по поводу убийства Мирбаха вспомнил, что он уже что-то

слышал о Блюмкине... Хвастовство Блюмкина, что он возьмет да пустит в расход

интеллигентишку искусствоведа, довело другого хилого интеллигента,

Мандельштама, до бешенства, и он сказал, что не допустит расправы. Блюмкин

заявил, что не потерпит вмешательства О. М. в "свои дела" и пристрелит его,

если тот только посмеет "сунуться"... При этой первой стычке Блюмкин,

кажется, уже угрожал О. М. револьвером. Он делал это с удивительной

легкостью даже в домашней жизни, как мне говорили... Согласно зарубежному

изложению, О. М. изловчился, вырвал у Блюмкина ордер и порвал его... О каком

ордере могла идти речь? Ведь искусствовед уже сидел на Лубянке, значит,

ордер на арест был давно приколот к делу, а не находился в руках у

Блюмкина... И смысла такой поступок не имел бы никакого - ведь всякую

бумажку можно легко восстановить. Зная темперамент О. М., я вполне допускаю,

что он что-то выхватил и порвал, но он бы никогда этим не ограничился. Это

на него не похоже. Это бы значило, что, испугавшись угроз Блюмкина, он

отступился, устроив для самоудовлетворения небольшой скандал. В таком случае

эту историю стоило бы вспоминать только как иллюстрацию упадка нравов. Но

дело это имело продолжение. Прямо из кафе О. М. отправился к Ларисе Рейснер

и так повел наступление, что Раскольников позвонил Дзержинскому и

сговорился, что тот примет Ларису и О. М. В напечатанном рапорте говорится,

что на прием с Мандельштамом явился сам Раскольников, но это неверно. С О.

М. поехала жена (Лариса Рейснер), а не муж (Раскольников). Думаю, что не

было такой силы в мире, которая заставила бы Раскольникова поехать по такому

делу в Чека, да еще с О. М. - его он не любил. Все, связанное с

литературными пристрастиями Ларисы, всегда раздражало Раскольникова. Все

остальное в рапорте довольно точно: Дзержинский выслушал О. М., затребовал

дело, принял поручительство О. М. и приказал выпустить искусствоведа. Было

ли выполнено это приказание, я не знаю. О. М. думал, что было, но через

несколько лет в подобной же ситуации О. М. узнал, что после распоряжения,

данного при нем Дзержинским, арестованный выпущен не был... В восемнадцатом

году О. М. не пришло в голову проверять, выполнено ли обещание сановника. От

кого-то он, впрочем, слышал, что граф был выпущен и уехал на родину. Да и

последующее поведение Блюмкина свидетельствовало об этом... Дзержинский

заинтересовался и самим Блюмкиным и стал о нем расспрашивать Ларису. Она

ничего толком о Блюмкине не знала, но О. М. потом жаловался мне на ее

болтливость и бестактность. Этим она славилась... Во всяком случае, болтовня

Ларисы Блюмкину не повредила и не привлекла к нему никакого внимания, а

жалоба О. М. на террористические замашки этого человека в отношении

заключенных осталась, как и следовало ожидать, гласом вопиющего в пустыне.

Если бы тогда Блюмкиным заинтересовались, знаменитое убийство германского

посла могло бы сорваться, но этого не случилось: Блюмкин осуществил свои

планы без малейшей помехи. Дзержинский вспомнил про посещение О. М. только

после убийства Мирбаха и использовал его в рапорте, очевидно, только чтобы

показать свою осведомленность. Он даже забыл, кто у него был с О. М. После

убийства Мирбаха Блюмкин был на время отстранен от работы в Чека, но вскоре

вернулся и оставался там до своей гибели. Почему Блюмкин все же не отомстил,

как грозился, О. М., вмешавшемуся в "его дела" и даже одержавшему победу? По

мнению О. М., Блюмкин был страшным, но далеко не примитивным человеком. О.

М. утверждал, что Блюмкин и не собирался его убивать: ведь нападений было

несколько, но он всегда позволял присутствующим разоружить себя, а в Киеве

сам спрятал револьвер... Выхватывая револьвер, беснуясь и крича, как

одержимый, Блюмкин отдавал дань своему темпераменту и любви к внешним

эффектам: он был по природе террористом неудержимо буйного стиля,

выработавшегося у нас в стране еще до революции. Второй вопрос - как

совместить отвратительное хвастовство убийствами и поношение

"интеллигентишки", предназначенного в жертву, с деятельностью жены, нелепо,

но активно спасавшей интеллигенцию? Возможно, конечно, что моя знакомая из

украинской деревни была только одной из "случайных жен" Блюмкина, как часто

бывало в той среде, и отнюдь не единомышленницей... Но с людьми формации

Блюмкина никогда нельзя быть уверенным, что видимость соответствует

сущности, и кое-кто готов допустить, что в его деятельности был второй

скрытый план и своей гнусной болтовней о расстрелах "хилых интеллигентишек"

он стремился вызвать недоверие к "новому учреждению", где работал как

представитель левых эсеров. В таком случае реакция О. М. была бы именно тем,

чего он добивался, и именно потому кровная месть не состоялась... Но в этом

сможет разобраться только историк, который будет изучать это странное время

и этого диковинного человека. Мне же кажется, что второго плана не было, а

мальчишки, делавшие в те дни историю, отличались мальчишеской жестокостью и

непоследовательностью. Почему именно молодых легче всего превратить в убийц?

Почему молодость с таким преступным легкомыслием относится к человеческой

жизни? Это особенно заметно в роковые эпохи, когда льется кровь и убийство

становится бытовым явлением. Нас науськивали, как собак

на людей, и свора с бессмысленным визгом лизала руки охотнику.

Антропофагская психика распространялась, как зараза. Я на себе испытала

легкий приступ этой болезни, но на меня нашелся умелый врач. В Киеве в

мастерской Экстер какой-то заезжий гость, не то Рошаль, не то Черняк, прочел

частушки Маяковского о том, как топят в Мойке офицеров. Бодрые стишки

подействовали, и я рассмеялась. За это на меня неистово набросился Эренбург.

Он так честил меня, что я до сих пор чту его за этот разнос, а себя за то,

что я, вздорная тогда девчонка, сумела смиренно его выслушать и на всю жизнь

запомнить урок. Это произошло до моей встречи с О. М., и ему уже не пришлось

лечить меня от приступов антропофагии и объяснять, почему он вступился за

графа. Именно этого у нас почти никто не понимает, и многие до сих пор

спрашивают меня, почему О. М. это сделал, то есть вступился за незнакомого

человека в дни, когда расстреливали направо и налево. У нас понимают, если

вступаются за "своего" - родственника, знакомого, шофера, секретаршу... Даже

в сталинские дни такие хлопоты не прекращались. Но там, где нет личной

заинтересованности, соваться не следует. Люди, живущие при диктатуре, быстро

проникаются сознанием собственной беспомощности и находят в ней утешение и

оправдание своей пассивности: "разве мой голос остановит расстрелы?., не от

меня это зависит... кто меня послушает... " Так говорили лучшие из нас, и

привычка соизмерять свои силы привела к тому, что любой Давид, который лезет

с голыми руками на Голиафа, вызывал только недоумение и пожатие плеч. В

таком положении очутился и Пастернак, когда в опаснейшее время отказался

дать свою подпись под писательским письмом, одобряющим очередной расстрел

"врагов народа"... Вот почему голиафы с такой легкостью уничтожали последних

давидов. Мы все пошли на мировую: молчали, надеясь, что убьют не нас, а

соседа. Мы даже не знаем, кто среди нас убивал, а кто просто спасался

молчанием. Женщина русской революции "Надо создать тип женщины русской

революции, - говорила Лариса Рейснер в тот единственный раз, когда мы были у

нее после ее возвращения из Афганистана, - французская революция свой тип

создала. Надо и нам". Это вовсе не значит, что Лариса собиралась писать

роман о женщинах русской революции. Ей хотелось создать прототип, и себя она

предназначала для этой роли. Для этого она переходила через фронты, ездила в

Афганистан и в Германию. С семнадцатого года она нашла свой путь в жизни -

этому помогли традиции семьи: профессор Рейснер еще в Томске сблизился с

большевиками, и Лариса оказалась в среде победителей. Во время нашей встречи

Лариса обрушила на О. М. кучу рассказов, и в них сквозила та же легкость, с

какой Блюмкин хватался за револьвер, и его же пристрастие к внешним

эффектам. На постройку "женского типа" Лариса употребила сходный с Блюмкиным

материал. С теми, кто вздыхал в подушку, сетуя на свою беспомощность, ей

было не по пути - в ее среде процветал культ силы. Спокон века право

использовать силу мотивируется пользой народа - надо успокоить народ, надо

накормить народ, надо оградить его от всех бед... Подобной аргументацией

Лариса пренебрегала и даже слово "народ" из своего словаря исключила. В этом

ей тоже чудились старые интеллигентские предрассудки. Все острие ее гнева и

разоблачительного пафоса было направлено против интеллигенции. Бердяев

напрасно думает, что интеллигенцию уничтожил народ, ради которого она

когда-то пошла по жертвенному пути. Интеллигенция сама уничтожила себя,

выжигая в себе, как Лариса, все, что не совмещалось с культом силы. При

встрече с О. М. Лариса сразу вспомнила, как она изменила себе и поехала с

ним к Дзержинскому: "Зачем вам понадобилось спасать этого графа? Все они

шпионы... " Она не без кокетства пожаловалась мне на О. М.: он так на нее

набросился, что она, не успев опомниться, "влипла в эту историю"... А в

самом деле, почему она согласилась наперекор всей своей позиции ехать

просить за неизвестного "интеллигентишку"? О. М. считал, что Ларисе

захотелось продемонстрировать свое влияние и похвастаться близостью к

власти. А по-моему, она просто выполнила то, что считала прихотью О. М.,

которого была готова как угодно баловать за стихи. Преодолеть любовь к

стихам Лариса не могла, хотя это преодоление входило в ее программу: разве

оно соответствовало образу "женщины русской революции", созданному в ее

воображении? В первые годы революции среди тех, кто победил, было много

любителей поэзии. Как совмещали они эту любовь с готтентотской моралью -

"если я убью - хорошо, если меня убьют - плохо"? Стихи Лариса не только

любила, но еще втайне верила в их значение, и поэтому единственным темным

пятном на ризах революции был расстрел Гумилева. Когда это случилось, она

жила в Афганистане ней казалось, что будь она в те дни в Москве, она сумела

бы вовремя дать добрый совет и остановить казнь. При встрече с нами она все

время возвращалась к этой теме, и мы присутствовали при зарождении легенды о

телеграмме Ленина с приказом не приводить приговор в исполнение. В тот вечер

Лариса поднесла нам эту легенду в следующем виде мать Ларисы, узнав о том,

что собираются сделать в Петрограде, отправилась в Кремль и уговорила Ленина

дать телеграмму Сейчас роль информатора приписывают Горькому - он, мол,

снесся с Лениным... И то, и другое не соответствует действительности. В

отсутствие Ларисы мы несколько раз заходили к ее родителям, и мать при нас

сокрушалась, что не придала значения аресту Гумилева и не попробовала

обратиться к Ленину - может бы, что вышло... Что же касается Горького, то к

нему действительно обращались... К нему ходил Оцуп. Горький активно не любил

Гумилева, но хлопотать взялся. Своего обещания он не выполнил: приговор

вынесли неожиданно быстро и тут же объявили о его исполнении, а Горький еще

даже не раскачался что-либо сделать... Когда до нас стали

доходить трогательные истории о телеграмме, О. М. не раз вспоминал о

зарождении этой легенды в комнате у Ларисы: до ее приезда подобных слухов не

циркулировало и все знали, что Ленину не было никакого дела до поэта, о

котором он никогда не слышал... Но почему в нашей стране, где пролито

столько крови, именно эта легенда оказалась такой живучей? Мне все время

встречаются люди, которые клянутся, что эта телеграмма была даже напечатана

в таком-то томе сочинений или лежит целехонька в архиве. Легенда дошла даже

до писателя в узеньких брючках, того самого, что носит в кармане коробочку

леденцов. Он даже обещал принести мне том, где он сам своими глазами прочел

эту телеграмму, но обещания своего так и не выполнил. Миф, изобретенный

Ларисой в угоду собственной слабости, будет еще долго бытовать в нашей

стране. С образом женщины русской революции Ларисе повезло меньше, чем с

мифом о телеграмме. Это объясняется, пожалуй, тем, что она, скорее,

принадлежала к стану победителей, чем борцов. О. М. рассказывал, что

Раскольников с Ларисой жили в голодной Москве по-настоящему роскошно -

особняк, слуги, великолепно сервированный стол... Этим они отличались от

большевиков старшего поколения, долго сохранявших скромные привычки. Своему

образу жизни Лариса с мужем нашли соответствующее оправдание: мы строим

новое государство, мы нужны, наша деятельность - созидательная, а потому

было бы лицемерием отказывать себе в том, что всегда достается людям,

стоящим у власти. Лариса опередила свое время и с самого начала научилась

бороться с еще не названной уравниловкой. Со слов О. М. я запомнила

следующий рассказ о Ларисе: в самом начале революции понадобилось арестовать

каких-то военных, кажется, адмиралов, военспецов, как их тогда называли.

Раскольниковы вызвались помочь в этом деле: они пригласили адмиралов к себе;

те явились откуда-то с фронта или из другого города. Прекрасная хозяйка

угощала и занимала гостей, и чекисты их накрыли за завтраком без единого

выстрела. Операция эта была действительно опасной, но она прошла гладко

благодаря ловкости Ларисы, заманившей людей в западню. Лариса была способна

на многое, но я почему-то уверена, что будь она в Москве, когда забрали

Гумилева, она бы вырвала его из тюрьмы, и если бы она была жива и у власти в

период уничтожения О. М, она бы сделала все, чтобы его спасти. Впрочем, ни в

чем уверенным быть нельзя - жизнь изменяет людей. У О. М. были приятельские

отношения с Ларисой. Она хотела забрать его в Афганистан, но Раскольников

воспротивился. Мы были у нее, когда она уже бросила Раскольникова, но на

этом наши отношения оборвались - О. М. стал явно чуждаться этой женщины

революции. Узнав о ее смерти, он вздохнул, а в 37 году как-то заметил, что

Ларисе повезло: она вовремя умерла. В те годы уничтожали массами людей ее

круга. Раскольников был чужим человеком во всех отношениях. Однажды он

засыпал О. М. телеграммами: тогда он занял место отставленного Воронского и

редактировал "Красную новь". Странно подумать, но писатели, которых печатал

Воронский, так называемые "попутчики", бойкотировали "Красную новь" с ее

новым редактором, бесцеремонно севшим в кресло внезапно снятого создателя

журнала. Раскольников так нуждался в материале, что обратился даже к О. М.

По поводу этих телеграмм О. М. сказал: "Мне все равно, кто редактор: ни

Воронский, ни Раскольников меня печатать не будут"... Попутчики вскоре

забыли своего первого покровителя и больше на смены редакторов не

реагировали, а О. М. так бы и остался со своим "Шумом времени" на руках,

если б в еще не закрытом частном издательстве "Время" не работал Георгий

Блок. Все, кого Лариса знала, когда была профессорской дочкой, издававшей

нелепый журнальчик и ходившей в гости к поэтам с первыми пробами нелепых

стихов, и потом, когда пыталась стать "женщиной русской революции", погибли,

не прожив своей жизни. Она была красива

тяжелой германской красотой. В Кремлевской больнице, где она умирала, при

ней дежурила ее мать, покончившая самоубийством сразу же после смерти

дочери. Мы так не привыкли к естественной смерти от болезни, что мне не

верится: неужели обыкновенный тиф мог унести эту полную жизни красавицу?

Противоречивая, необузданная, она заплатила ранней смертью за все свои

грехи. Мне иногда кажется, что она могла выдумать историю про адмиралов,

чтобы украсить убийством свою "женщину русской революции". Ведь люди,

строившие новый мир, яростно доказывали, что все законы, вроде "не убий" -

сплошное лицемерие и ложь. А ведь это Лариса зашла в самый разгар голода к

Анне Андреевне и ахнула от ужаса, увидав, в какой та живет нищете. Через

несколько дней она появилась снова, таща тюк с одеждой и мешок с продуктами,

которые вырвала по ордерам. Не надо забывать, что добыть ордер было не менее

трудно, чем вызволить узника из тюрьмы.

Приводные ремни

Чудо - вещь двухступенчатая: первая ступень заключается в том, чтобы вручить письмо или прошение адресату, находящемуся вне пределов досягаемости; иначе письмо пойдет обычным ведомственным путем, при котором никаких шансов на осуществление чуда нет. Писем миллионы, чудеса можно пересчитать по пальцам. Уравниловки здесь нет и в помине. Без первой ступени обойтись нельзя.

Телеграммы к власть имущим пропали бы без толку, как предсказывала кастелянша, если б я не отправляла копий Николаю Ивановичу Бухарину... Моя чердынская советчица не учла именно этой детали, а по существу она была совершенно права. Николай Иванович отличался такой же импульсивностью, как О. М. Он не спросил себя: "А какое мне, собственно, дело до этого графа?" и не стал

соразмерять свои силы: "А ну-ка, вспомним, удаются ли мне такие дела"...

Вместо этого он сел за стол и написал Сталину. Поступок Бухарина совершенно

выпадает из общепринятых у нас норм поведения: людей, способных на такие

импульсивные действия, к этому времени в нашей стране уже не оставалось: их

успели перевоспитать или уничтожить. В 30 году в крошечном сухумском доме

отдыха для вельмож, куда мы попали по недосмотру Лакобы, со мной

разговорилась жена Ежова: "К нам ходит Пильняк, - сказала она. - А к кому

ходите вы?" Я с негодованием передала этот разговор О. М., но он успокоил

меня: "Все "ходят". Видно, иначе нельзя. И мы ходим. К Николаю Ивановичу".

Мы "ходили" к Николаю Ивановичу с 22 года, когда О. М. хлопотал за своего

арестованного брата Евгения Эмильевича... Всеми просветами в своей жизни О.

М. обязан Бухарину. Книга стихов 28 года никогда бы не вышла без активного

вмешательства Николая Ивановича, который привлек на свою сторону еще и

Кирова. Путешествие в Армению, квартира, пайки, договора на последующие

издания, не осуществленные, но хотя бы оплаченные, что очень существенно,

так как О. М. брали измором, не допуская ни к какой работе, - все это дело

рук Бухарина. Его последний дар - переезд из Чердыни в Воронеж. В тридцатые

годы Николай Иванович уже жаловался, что у него нет "приводных ремней". Он

Blog

Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс