Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 11 12 13 14 15 16 17 18 ... 51

терял влияние и был, в сущности, в глубокой изоляции. Но от помощи О. М. он

никогда не открещивался и только ломал голову, к кому обратиться и через

кого действовать. А в зените славы - конец двадцатых годов - когда этот

человек, едва достигший сорока лет, находился в самом центре мирового

коммунистического движения и к серому дому, куда приезжали представители

всех рас и национальностей, подкатывал в черном автомобиле в сопровождении

трех или четырех таких же черных машин, где ехала охрана, он говорил вещи,

сквозь которые уже просвечивало будущее. О. М. случайно узнал на улице про

предполагаемый расстрел пяти стариков и в дикой ярости "

метался по Москве, требуя отмены приговора. Все только пожимали плечами,

и он со всей силой обрушился на Бухарина, единственного человека, который

поддавался доводам и не спрашивал: "А вам-то что?" Как последний довод

против казни О. М. прислал Бухарину свою только что вышедшую книгу

"Стихотворения" с надписью: в этой книге каждая строчка говорит против того,

что вы собираетесь сделать... Я не ставлю эту фразу в кавычки, потому что

запомнила ее не текстуально, а только смысл. Приговор отменили, и Николай

Иванович сообщил об этом телеграммой в Ялту, куда О. М., исчерпав все свои

доводы, приехал ко мне. Вначале Бухарин еще пробовал отбиваться от натиска

О. М. и как-то раз сказал: "Мы, большевики, относимся к этому просто: каждый

из нас знает, что и с ним это может случиться. Зарекаться не приходится"...

А для иллюстрации рассказал про группу сочинских комсомольцев, которых

только что "пустили в расход" за разложение... О. М. вспоминал эти слова во

время процесса Бухарина. С какой стороны ждал удара этот не зарекавшийся

большевик? Боялся воскрешения поверженных врагов или чуял грозу от своих? Мы

могли только гадать: на прямой вопрос рыжебородый человечек ответил бы

шуткой. В 28 году в кабинете, куда сходились нити грандиозных сдвигов

двадцатого века, два обреченных человека высказались о смертной казни. Оба

шли к гибели, но разными путями. О. М. еще верил, что "присяга чудная

четвертому сословью" обязывает к примиренью с советской действительностью -

"все, кроме смертной казни!" Он был подготовлен к приятию новшеств

герценовским учением о "prioratus dignitatis", которое было сильнейшим

подкопом под идеи народоправства. "Что такое механическое большинство!" -

говорил О. М., пытаясь оправдать отказ от демократических форм правления...

А ведь замысел воспитать народ тоже герценовский, хотя Герцен и смягчил его

формулировкой: "путем законов и учреждений". Не здесь ли коренится

изначальная ошибка нашего времени и каждого из нас? Зачем народу,

чтобы его воспитывали? Какая дьявольская нужна гордыня, чтобы навязать

себя в воспитатели! Только в России стремление к образованию народа

подменили лозунгом об его воспитании. И сам О. М., очутившись объектом

воспитания, одним из первых восстал против его сущности и методов. У Николая

Ивановича был совсем иной путь. Он ясно видел, что новый мир, в построении

которого он так активно участвовал, до ужаса не похож на то, что было

задумано. Жизнь шла не так, как полагалось по схемам, но схемы были

объявлены неприкосновенными, и предначертания запрещалось сравнивать со

становящимся. Теоретический детерминизм породил, как и следовало ожидать,

неслыханных практических деятелей, которые смело наложили табу на всякое

изучение действительности: зачем подрывать основы и вызывать лишние

сомнения, если история все равно примчит нас к предсказанной цели? Когда

жрецы связаны круговой порукой, отступникам нечего ждать пощады. Николай

Иванович ни от чего не отступал, но уже предчувствовал неизбежность ямы,

куда его приведут сомнения или горькая потребность хоть когда-нибудь хоть

что-нибудь назвать собственным именем. О. М. как-то пожаловался ему, что в

одном учреждении (ЗиФе) не чувствуется "здорового советского духа". "А какой

дух в других учреждениях? - спросил Николай Иванович. - Как из хорошей

помойной ямы! Смердит... " "Вы не знаете, как у нас умеют травить", - в

другой раз сказал ему О. М. "Это мы-то не знаем!" - ахнул Николай Иванович и

вместе со своим секретарем и другом Цетлиным расхохотался. Основное правило

эпохи - не замечать реальности. Деятелям полагалось оперировать только

категорией желательного и, взобравшись на башню из слоновой кости - это они

сидели в ней, а не мы! - благосклонно взирать оттуда на копошение

человеческих масс. Человек, знавший, что из кирпичей будущего не построишь

настоящего, заранее мирился с неизбежным концом и не

зарекался от расстрела. А что ему, собственно, оставалось делать? Все мы

были готовы к такому концу. О. М., прощаясь с Анной Андреевной зимой 37/38

года, сказал: "Я готов к смерти". Эту фразу в различных вариантах я слышала

от десятков людей. "Я готов ко всему", - сказал мне Эренбург, прощаясь в

передней. Это была эпоха дела врачей и борьбы с космополитизмом, и его черед

надвигался. Эпоха следовала за эпохой, а мы всегда были готовы ко всему.

Благодаря Бухарину О. М. воочию увидел первые проявления "нового", которое

возникало на наших глазах, и узнал раньше многих, откуда ждать угрозы. В 22

году О. М. хлопотал за своего арестованного брата Евгения. Тогда-то он в

первый раз обратился к Бухарину. Мы пришли к нему в "Метрополь". Николай

Иванович немедленно позвонил к Дзержинскому и попросил принять О. М.

Свидание состоялось на следующее утро. О. М. вторично вошел в учреждение,

которому Блюмкин предсказал такую великую будущность, и мог сравнить период

революционного террора и эпоху зарождавшейся государственности нового типа.

Дзержинский еще не отступился от старого стиля. Он принял О. М. запросто и

предложил взять брата на поруки. Это предложение, правда, было подсказано

Бухариным. Сняв телефонную трубку, Дзержинский тут же дал соответствующее

распоряжение следователю. На следующее утро О. М. отправился к следователю и

вышел оттуда полный впечатлений. Следователь был в форме, при оружии, с

телохранителями. "Распоряжение получено, - сообщил он, - но брата вам на

поруки мы не отдадим". Причина отказа: "Нам неудобно будет вас арестовать,

если ваш брат совершит новое преступление"... Из этого явствовало, что

какое-то преступление уже было совершено. "Новое преступление, - сказал,

вернувшись домой, О. М., - из чего они его сделали?" Доверчивости у нас не

было никакой, и мы испугались, что Евгению Эмильевичу собирались что-то

"пришить". Нам пришло в голову, что свое телефонное распоряжение Дзержинский

отдал таким тоном, который не обязывал следователя ровно ни к чему. Форма

отказа еще звучала вполне любезно - вас, мол, не арестуем, - но общий тон,

вся эта помпа с вооруженной охраной, таинственность и запугиванье -

"совершит новое преступление" - все это звучало уже по-новому. Силы,

вызванные к жизни старшим поколением, выходили из предначертанных им

границ*. Так созревало наше будущее, отнюдь не похожее на террор первых дней

революции. Даже фразеология вырабатывалась новая - государственная. Как ни

страшен террор первых дней, его нельзя сравнить с планомерным массовым

уничтожением, которому мощное государство "нового типа" подвергает своих

подданных согласно законам, инструкциям, распоряжениям и разъяснениям,

исходящим от коллегий, секретариатов, особых совещаний и просто "сверху".

Узнав от О. М. о приеме у следователя, Бухарин взбесился. Реакция была

настолько бурной, что мы поразились. А через два дня он приехал к нам

сообщить, что никакого преступления - ни старого, ни нового - нет и Евгений

Эмильевич будет выпущен через два дня. Эти добавочные дни понадобились для

завершения и оформления дела о несовершенном преступлении. Как объяснить

реакцию Бухарина? Ведь и он был сторонником террора - с чего бы тут

кипятиться? Взяли мальчишку для острастки студентов, даже расстрел ему не

грозил - самое рядовое дело... Что же случилось с Николаем Ивановичем? Не

почуял ли он "новое", надвигавшееся и угрожавшее всем нам? Не вспомнил ли он

гётевскую метлу, таскавшую воду по приказу ученика чародея? Не успел ли он

уже сообразить, что ему и его соратникам уже не удастся остановить

разбуженные ими силы, как не мог остановить метлу бедный ученик чародея?

Нет, скорее всего, Николай Иванович просто возмутился, что какой-то паршивый

следователь сунул нос не в свое дело и не выполнил распоряжения старших по

иерархической лестнице. Еще не наладили машину, подумал он, и она

сбоивает... Ведь он всегда был человеком темпераментным, с быстрыми и

сильными реакциями, только по-разному выражал свое негодование в разные

эпохи.

---------------------------------------* Не выходили. Вплоть до двадцать

восьмого года он восклицал "идиоты!" и хватал телефонную трубку, а с

тридцатого хмурился и говорил: "Надо подумать, к кому обратиться"...

Путешествие в Армению он устраивал через Молотова и пенсию тоже. Она была

дана за "заслуги в русской литературе при невозможности использовать"

данного писателя в советской. Эта формулировка чем-то соответствовала

действительности, и мы подозревали, что она принадлежит Бухарину. А вот Анне

Андреевне не нашли ничего лучшего, чем выдать пенсию по старости, хотя ей

было около тридцати пяти лет. Тридцатипятилетняя "старуха" получила

семьдесят рублей - государство обеспечило ей и спички, и папиросы. В начале

тридцатых годов Бухарин в поисках "приводных ремней" все рвался к

"Максимычу", чтоб рассказать ему про положение Мандельштама - не печатают и

не допускают ни к какой работе. О. М. тщетно убеждал его, что от обращения к

Горькому никакого прока не будет. Мы даже рассказали ему старую историю со

штанами: О. М. вернулся через Грузию из врангелевского Крыма, дважды его

арестовывали, и он добрался до Ленинграда еле живой, без теплой одежды... В

те годы одежду не продавали - ее можно было получить только по ордеру.

Ордера на одежду писателям санкционировал Горький. Когда к нему обратились с

просьбой выдать Мандельштаму брюки и свитер, Горький вычеркнул брюки и

сказал: "Обойдется"... До этого случая он никого не оставлял без брюк, и

многие писатели, ставшие потом попутчиками, вспоминают об отеческой заботе

Горького. Брюки - мелочь, но эта мелочь свидетельствовала о враждебности

Горького к чуждому для него течению в литературе: все те же "хилые

интеллигенты", которых следует сохранять, только если у них есть

основательная сумма научных знаний. Подобно многим людям тождественной

биографии, Горький ценил знания и оценивал их количественно - чем больше,

тем лучше... Бухарин не поверил О. М. и решил предпринять рекогносцировку.

Вскоре он нам сказал: "А к Максимычу обращаться не надо"... Сколько я ни

приставала, мне не удалось узнать почему... При обыске 34 года у нас

отобрали все записочки Бухарина. Чуть-чуть витиеватые, украшенные латинской

цитатой: просит прощения, не может принять сейчас, воленс-ноленс приходится

встречаться в часы, назначенные секретарем... Не сочтите за бюрократизм -

иначе не успеешь всего сделать... Удобно ли завтра в девять утра?.. Пропуск

будет приготовлен... Если неудобно, может, сами предложите какой-нибудь

час... Я бы много отдала, чтобы еще раз договориться с Коротковой,

белочкой-секретаршей из "Четвертой прозы", о часе, а потом прийти к Николаю

Ивановичу и поговорить о том, чего мы не успели сказать друг другу. Может,

он снова вызвал бы по междугородному телефону Кирова и спросил - что у вас

делается в Ленинграде - почему вы не печатаете Мандельштама?.. Издание уже

давно стоит в плане, а вы откладываете его с года на год... А со смерти

прошло уже двадцать пять лет... Судьба не таинственная внешняя сила, а

математически выводимое производное из внутреннего заряда человека и

основной тенденции эпохи, хотя в наше время немало мученических биографий

вырезалось по чудовищной стандартной выкройке. Но эти двое - носители

внутреннего заряда - сами определили свои отношения со временем.

Родина щегла

Паспорт отобрали при аресте. Когда мы приехали в Воронеж, единственным документом О. М. оказалась сопроводительная бумажка чердынского ГПУ, по которой нам выдавали билеты в воинских кассах Ее О. М. сдал в специальное окошко зашарканной пропускной ГПУ и получил новое удостоверение - по нему допускалась только временная прописка на несколько недель. Он разгуливал с этим удостоверением, пока выяснялось, следует ли оста-

вить ссыльного в областном центре или можно сплавить в район. Кроме того,

наши опекуны не знали, какому виду высылки он подлежит. В этом деле есть

множество градаций; мне известны две основные разновидности: с прикреплением

и без. В случае прикрепления надо регулярно ходить отмечаться в какое-то

окошко этой самой приемной. В Чердыни О. М. полагалось являться на

регистрацию каждые три дня. При отсутствии прикрепления существуют варианты,

при которых разрешаются или запрещаются поездки по области. К осени О. М.

вызвали в органы и разрешили получить воронежский паспорт. Вид высылки

оказался самым легким - с паспортом! Тут-то мы узнали, что обладание

паспортом тоже высокая привилегия - не всякий заслуживает ее. Получение

паспорта-огромное событие в жизни ссыльного, оно дает иллюзию гражданских

прав. Первый год жизни в Воронеже ознаменовался непрерывными хождениями в

милицию для получения бумажонки, называвшейся "временный паспорт". Семь или

восемь месяцев подряд выдавался документ или бумажонка, действительная на

один месяц. За неделю до истечения срока О. М. начинал собирать справки,

необходимые для обмена: из домоуправления о том, что О. М. не бродяга, а

прописан честь честью в таком-то доме, из ГПУ и, наконец, с места работы. С

ГПУ отношения были вполне ясны, а вот последняя справка оказалась камнем

преткновения: где ее взять? Первое время приходилось выклянчивать ее в

местном отделении Союза писателей. Эта процедура никогда не проходила без

осложнений. Деятели Союза охотно настукали бы какую угодно справку, но

делать этого они не смели, а некоторые из них, может, действительно с

трепетом относились к своему праву ставить печать Союза на листок бумаги:

вдруг поставишь печать плохому писателю! И хозяева местного отделения

куда-то обращались, чтобы получить санкцию на выдачу бумажки о том, что О.

М. действительно занимается литературой. Начиналось все с шушуканья, мрачных

взглядов, беготни... Получив санкцию, воронежские писатели улыбались: им

тоже было

приятно, что все сошло благополучно... Время было еще невинное,

вегетарианское... За каждой справкой, как минимум, приходилось ходить по два

раза: сначала попросить, а потом получить. Часто выдача справки

откладывалась: "еще не готова"... Справки сдавались начальнику паспортного

стола в милиции. К нему всегда стояла большая очередь. Через два-три дня О.

М. опять бежал в ту же очередь к тому же начальнику для получения временного

паспорта, а на следующий день он шел прописывать новый документ и становился

в очередь к окошку у прописывающей милицейской барышни. Оказалось, что у

милицейской барышни есть душа: она почему-то взяла О. М. под свое

покровительство и, не обращая внимания на ропот домоуправленских работников,

томившихся в очереди с толстыми домовыми книгами под мышкой - в них вносятся

все прибывающие и уезжающие, - она подзывала О. М. к окошку и забирала у

него паспорт, чтобы на следующее утро, опять избавив его от стояния в

очереди, вручить ему эту драгоценную бумажку, но уже со штампом о прописке.

К лету 1935 года нас облагодетельствовали, выдав О. М. трехмесячный паспорт

и разрешив трехмесячную прописку. Это очень облегчило жизнь, тем более что

очереди после чистки Ленинграда резко увеличились: счастливцы, попавшие в

Воронеж, проходили через все трудоемкие паспортные процедуры. Во время

общего обмена паспортов О. М. вдруг удостоился настоящей трехлетней

паспортной книжки. Беспаспортные народы никогда не догадаются, сколько

развлечений можно извлечь из этой волшебной книжки! В дни, когда паспорт О.

М. был еще драгоценной новинкой, даром милостивой судьбы, в Воронеж приехал

на гастроли Яхонтов. Это именно с ним О. М. в Москве упражнялся в чтении

пайковой книжки из отличного писательского распределителя: "пайковые книжки

читаю, пеньковые речи ловлю"... Теперь они перешли на паспортную и, надо

сказать, она зазвучала мрачнее. В пайковой - хором и поодиночке - они

прочитывали талоны: молоко, молоко, молоко... сыр, мясо... У Яхонтова, когда

он читал паспортную, появлялись многозначительные и угрожающие интонации:

основание, по которому... выдан... кем выдан... особые отметки... прописка,

прописка, прописка... От пайковой книжки протянулась ниточка к той

литературе, которую нам тоже выдавали в журналах и госиздатах, и, открывая

"Новый мир" или "Красную новь", О. М. говорил: сегодня выдается Гладков,

Зенкевич или Фадеев... В этом двойном значении она и попала в стихи. И

паспортной нашлось место в стихах: "И в кулак зажимая истертый Год рожденья

с гурьбой и гуртом, Я шепчу обескровленным ртом: Я рожден в ночь с второго

на третье Января в девяносто одном Ненадежном году, и столетья Окружают меня

огнем"... Вторая забава - тоже по типу "шиш в кармане" - происходила на

подмостках. Яхонтов выступал с монтажом "Поэты путешествуют" и читал кусочки

из "Путешествия в Арзрум" и Маяковского, из которых явствовало, что поэты

могут ездить за границу только при советской власти. Аудитория оставалась

вполне равнодушной: никто тогда даже не подозревал, что люди могут ездить за

границу; "зажрались" - лениво говорили слушатели, расходясь с непонятного

вечера. И Яхонтову, чтобы взбодрить себя, приходилось прибегать к трюкам и

забавам. Он вставлял в свой монтаж отрывок из "Советского паспорта" и,

вытащив свой из кармана, потрясал им, глядя прямо на О. M. A тот вытаскивал

- любимый и новый, и они обменивались понимающими взглядами... Начальство не

одобрило бы подобных шуточек, но оно у нас прямолинейное, а в инструкциях

ничего подобного предусмотрено не было. Кроме того, по паспорту можно

гадать. Поскольку всякий общий обмен паспортов являлся также и чисткой,

проводившейся под сурдинку, я не решилась поехать для обмена в Москву и

произвела эту операцию в Воронеже. Этим самым я лишилась гражданства в

великом городе и снова обрела его лишь через двадцать восемь лет. Но, в

сущности, шансов на получение московского паспорта у

меня не было: где бы я раздобыла справку о работе? как бы я объяснила,

где хозяин площади, на которой я живу? а в каких отношениях я с ним состою и

кто за кого отвечает? Получив два свеженьких воронежских паспорта, мы

заметили, что у нас одинаковые серии, то есть буквы перед номером.

Считалось, что эти буквы - тайный полицейский шифр, определяющий категорию,

к которой принадлежит владелец - свободный, высланный, имеющий судимость...

"Вот теперь ты окончательно попалась", - сказал О. М., разглядывая номера и

серии. Оптимистически настроенные друзья утешали нас, что не я попалась, а

милиция забыла, что О. М. ссыльный, и не поставила ему соответствующей

пометки. У нас была такая твердая уверенность, что все граждане

перенумерованы и проштемпелеваны согласно своим категориям, что никому даже

в голову не пришла мысль усумниться в значении этих букв и цифр. Только

через несколько лет после смерти О. М. окончательно выяснилось, что серии не

означают ничего, кроме порядковых номеров да еще того, что мои напуганные

сограждане превосходят в своем воображении даже ГПУ и милицию. Потеря мною

московского паспорта мало нас огорчала. "Если я вернусь, - говорил О. М., -

то и тебя про пишут. А пока я не вернулся, тебя все равно не пустят".

Действительно, в 38-м меня выставили из столицы, потом мне удавалось

прописываться на месяц-другой по научным командировкам. Наконец, Сурков

Blog

Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс