Geum.ru

Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   ...   51

служили важным звеном в системе устрашения, а также способствовали проверке

гражданских чувств - упрямцев брали на заметку и при случае с ними

расправлялись. Согласившимся облегчали служебную дорогу, и в случае

сокращения или чистки они могли рассчитывать на доброе отношение отдела

кадров. Людей для вызова всегда хватало - ведь подрастали новые поколения. У

каждого поколения была своя реакция на предложение сотрудничать с органами.

Старшие страдали оттого, что со страху дали подписку хранить разговор в

тайне. Из моих знакомых только Зощенко отказался подписаться под таким

документом. Следующие поколения даже не понимали, чем такая подписка

предосудительна. Отбояривались они совсем другим способом: "Если б я

что-нибудь узнал, я бы сам к вам пришел, но я и узнать ничего не могу -

кроме службы, никуда не хожу"... Все эти рассказы идут от тех, кто отказался

"сотрудничать". Сотрудничеством у нас называлось все на свете... Но какой

процент отказывался? Этого учесть нельзя. Надо думать, что их количество

увеличивалось в периоды ослабления террора. Кроме людей, принуждавшихся к

"сотрудничеству", были толпы добровольцев. Доносами заваливали все

учреждения. Доносы стали бедствием. Перед Двадцатым съездом я сама слышала,

как инспектор Министерства просвещения, приехавший в Чувашский пединститут,

где я работала, просил на собрании преподавателей перестать писать доносы и

предупреждал, что анонимные вообще читаться не будут. Так ли это? Неужели их

действительно не читают? Мне что-то не верится...

---------------------------------------*Люлю Аренс. На почве вызовов у

людей развились две болезни: одни подозревали во всяком человеке стукача,

другие боялись, что их примут за стукача. Совсем недавно один поэт вздыхал,

что у него нет стихов О. М. Я предложила дать ему список, но он пришел в

ужас: вдруг я подумаю, что он выманивает список для Лубянки! Ш. *, когда я

предложила дать ему те же стихи, счел своим долгом подробно мне рассказать,

как его десятилетиями вызывают и мучат. В 34 году, когда О. М. уже находился

в Воронеже, ко мне явился М.**, насупленный и мрачный: "Скажите, это не я?"

Он пришел узнать, не его ли мы считаем виновником ареста, а он никогда даже

не слыхал стихов, которые инкриминировались, и вообще был добрым другом. Я

это сказала, и у него словно гора с плеч скатилась. Мы не раз останавливали

людей, которые слишком вольно разговаривают "Бог с вами! Что вы делаете? За

кого вас примут, если вы будете так разговаривать". А нас уговаривали ни с

кем не встречаться. Вот Мишенька Зенкевич, например, он учил меня пускать к

себе только тех, кого знаешь всю жизнь, но я ему весьма резонно отвечала,

что и те люди могли превратиться совсем в не то, чем они были в начале

жизни. Так мы жили, и поэтому мы не такие, как все. Такая жизнь даром не

сходит. Все мы стали психически сдвинутыми, чуть-чуть не в норме, не то

чтобы больными, но не совсем в порядке - подозрительными, залгавшимися,

запутавшимися, с явными задержками в речи и подозрительным,

несовершеннолетним оптимизмом. Годятся ли такие, как мы, в свидетели? Ведь в

программу уничтожения входило и искоренение свидетелей.


"Адъютант"


"Стансы" из "Воронежских тетрадей" появились так: некто Д. напечатал в одном из толстых журналов стихи, в которых обещал распознать классового врага по

---------------------------------------* Шенгели.

---------------------------------------** Маргулис.

одному только звуку его лиры. В этих стихах упоминалось "Слово о полку".

С Д. мы познакомились в Киеве в середине 20-х годов, когда кучка молодых

журналистов так задурила голову идиоту редактору местной газеты, что он

согласился напечатать несколько статеек О. М. В центре это уже было

невозможно. Жена Д., прозрачная беляночка, из тех, что всегда трогали О. М,

кончила ту же гимназию, что я. Жили они неподалеку от моих родителей, и,

приезжая в Киев, мы часто встречались с ними. Через несколько лет Д.

очутился в Москве, в одной редакции "Московского комсомольца" с О. М. Работа

у него не ладилась, московские лихачи затирали провинциала. Однажды Д.

прибежал к нам сияющий - наконец-то ему повезло: он нашел оброненное письмо

своего врага, одного из руководителей газеты. Это было типичное письмо

деревенского парня, ушедшего в город на заработки. Родным, знакомым,

друзьям, сверстникам и соседям кланяется. Мамаше сообщает, что начальство

его, слава Богу, любит и поощряет. Без милости и без работы он не останется.

А там, гляди, устроится попрочнее, заслужит награду, ему комнатку дадут и

возьмет он к себе кого-нибудь из братишек, чтобы и его в люди вывести.

Письмо было вполне человеческим, и в нем перечислялись личные интересы

ответственного комсомольского газетчика, а на это он права не имел. Мало

того, мальчишка упоминал Бога - этого комсомольским вождям не разрешалось.

Даже такие отработанные сочетания, как "слава Богу", считались данью

религии. Парень явно жил двойной жизнью и говорил на двух разных языках. В

какой момент переходят они с языка учрежденческого и высокоидеологического

на язык домашний? Самый крупный из наших драматургов* все мечтал написать

пьесу о дву-язычье и об этом критическом моменте. Но он принадлежал к

старшему поколению и поэтому замысла своего не осуществил. А руки у него

чесались, и он все спрашивал: "Когда это бывает? На улице или уже дома?"...

Через много лет к этой теме подошел другой писатель, гораздо

моло---------------------------------------* Эрдман.

же, рассказав о заседании сельсовета. У него мужики переходили на

казенную речь по звонку председателя, открывающего собрание. Д. готовился

вовсю использовать находку - письмо двуязычного идеолога комсомольской

газеты, чтобы разоблачить своего врага перед высшим начальством. Он пришел к

нам похвастаться своей удачей и показал письмо О. М. Тот выхватил его и

бросил в печку. Поведение Д. типично для той эпохи - конца двадцатых и

начала тридцатых годов. В борьбе за чистоту идеологии начальство всячески

поощряло "мужественных разоблачителей", которые, "невзирая на лица",

обнаруживали "пережитки" и остатки старой психологии у своих сослуживцев.

Репутации лопались, как мыльные пузыри, а разоблачители карабкались вверх по

служебной лестнице. Каждый из деятелей, поднимавшихся в тс годы, хоть разок

да использовал этот прием - то есть разоблачение своего начальника. Иначе

как займешь его место? Письмо могло сослужить Д. большую службу, но, к

нашему удивлению, до него дошли доводы О. М. и он покинул нас печальный, но

не рассерженный, хотя его надежды на лучшее будущее сгорели в печке. А

может, все-таки он рассердился, потому что после этого инцидента мы не

видели его несколько лет. Д. снова появился уже на Фурмановом переулке зимой

33/34 года. Привела его Диночка, оставленная нам в наследство Яхонтовым,

крошечная актриска, маленькая, нелепая, но очень милая женщина. Вспомнили

письмо: Д. благодарил О. М. за то, что он спас его от низости. Он быстро

втерся в доверие, старая комсомольская история перестала поминаться - чего

только не творили мальчишки в те времена, нельзя же преследовать их всю

жизнь за один поступок... В 33 году Д. вертелся и возле Безыменского,

устраивая через него какие-то свои газетные делишки. Он то и дело предлагал

О. М. посоветоваться относительно разных дел с Безыменским: О. М. кипел еще

историей с Саргиджаном и Толстым... Почти перед самым арестом Д. уговаривал

О. М. пойти к какой-то прокурорше, приятельнице Безыменского, чтобы

рассказать ей, что послужило поводом к пощечине Толстому. Не знаю, что

означало это шебуршение, но мне известно, что О. М. прочел Д. стихи о

Сталине. Наутро после ареста, очень рано, нам позвонил Безыменский. Я

объяснила - конечно, иносказательно, но этот язык был понятен всем, - что

случилось ночью. Безыменский присвистнул и повесил трубку. Ни до этого, ни

после он никогда нам не звонил. Что ему рассказывал Д. про О. М. ? Может, он

прослышал что-нибудь об аресте и позвонил, чтобы проверить? Но от кого мог

он узнать об этом? Кто об этом знал? Ведь подписал ордер Ягода, а времени

после увоза О. М. прошло слишком мало - едва ли несколько часов, чтобы успел

распространиться слух. Почему он позвонил? Последний раз я видела Д. у нас в

передней на Фурма-новом переулке в день, когда я вернулась со свидания в

кабинете следователя. Д. ушел добывать деньги, которые я с него потребовала,

и больше не вернулся. Когда Диночка собралась к нам в Воронеж, Д. устроил ей

страшную сцену, требуя, чтобы она отказалась от своей затеи. Диночка

возмутилась, и они расстались. Не помня себя от удивления, Диночка

рассказывала нам в Воронеже про неожиданную истерику своего возлюбленного и

про разрыв их отношений, длившихся, кажется, несколько лет. После войны до

меня дошло, что Д. повесился. Это был испуг во время кампании против

"космополитов". Храбростью Д. не отличался. О. М. не искал предателя. Он

говорил, что виноват во всем сам - в наши дни нельзя искушать людей. Недаром

Бродский, тот, который сидел в кресле при аресте О. М., просил как-то О. М.

не читать ему опасных стихов, так как он будет вынужден о них донести... "Не

Д., так другой", - с поразительным равнодушием говорил О. М. Это я

прожужжала ему уши относительно Д. Мне очень хотелось все свалить на эту

блоху, потому что все другие варианты были действительно непереносимыми.

Гораздо

легче оклеветать ничтожного Д., чем заподозрить какого-нибудь настоящего

человека, которого мы считали другом. И все же я не уверена, что доносчиком

был он. Во время следствия имя Д. не упоминалось. Быть может, берегли

агента, но возможно и другое: стукачи, перечислявшие, кто нас посещает, не

встретились с Д., потому что он обычно заходил днем вместе с Диночкой, а она

вечером была занята в театре и вообще дичилась наших знакомых и предпочитала

заставать нас одних. Стукачи же всегда информировали органы о всех

посетителях - прожектор направлялся не на одного человека, а на весь его

круг. И в нашем случае - Христофорыч знал почти всех, кто у нас бывал.

Способен ли был Д. с голоса запомнить шестнадцать строчек? Я никогда не

слыхала, чтобы он повторял услышанные с голоса стихи. Стихотворение о

Сталине О. М. прочел при нем только один раз и, вопреки своему обычаю, в

присутствии другого лица, художника Т*. Имя этого художника на следствии не

всплывало - следователь его не называл. А самого существенного мы

восстановить не смогли: в каком варианте слышал Д. это стихотворение - с

"мужикоборцем" или без. Скорее всего - без. Т. бывал у нас редко, он зашел к

нам незадолго до ареста, когда первый вариант был уже совсем отставлен. А

единственный человек, которому О. М. разрешил записать стихи, имел первый

вариант, но, судя по всей жизни, этот человек вне подозрения. Может,

кто-нибудь похитил у него эти стихи? Предположение не лишено эффектности,

но, по-моему, пути передвижения из каждого дома в органы были гораздо более

примитивными. Поведение Д. после ареста О. М. можно объяснить трусостью или

знаменитой болезнью - страхом быть принятым за стукача. По своей биографии

он больше всех подходил к этой роли, но в том-то и ужас, что этим занимались

люди, от которых никак нельзя было этого ожидать. Сколько в этой профессии

насчитывалось вполне приличных дам и юношей из хороших семей -

---------------------------------------* Тышлера.

им ведь всякий доверится! - или мыслящих, болеющих за науку и искусство

людей, проникающих в самую душу тонкими, умными, изящными разговорами. И к

этой роли они подходили несравненно лучше, чем сиволапый Д!.. А в конце

концов, Бог с ним. Он лишь жалкая букашка, которой довелось жить в страшное

время. Разве человек действительно отвечает за себя? Даже поступки, даже

характер его - все находится в лапах у эпохи. Она сжимает человечка двумя

пальцами и выжимает из него ту каплю добра или зла, которая ей потребна. Еще

одна проблема: когда стали известны органам стихи о Сталине? Они были

написаны осенью 33 года, арест произошел в мае 34-го. Может, после пощечины

Толстому власти активизировали слежку, порасспросили агентов и только тогда

узнали про стихи? Или они пролежали целых полгода без движения? Последнее

кажется немыслимым... А Д. появился у нас довольно поздно - среди зимы - и

втерся в доверие к весне. И последний вопрос: виновата ли я, что не

повыгоняла всех друзей и знакомых и не осталась с глазу на глаз с О. М., как

делало большинство моих современниц, хороших жен и матерей? Мою вину умаляет

только то, что О. М. все равно бы вырвался из-под присмотра и прочел

недопустимые стихи - а с нашей точки зрения, все стихи недопустимы - первому

встречному. Режим самообуздания и самоареста был не для него.


О природе чуда


Винавер, которому часто приходилось ходить на Лубянку, первый узнал, что вокруг дела О. М. что-то происходит: "Какая-то особая атмосфера - суета, перешептывания... " Оказалось: дело внезапно пересмотрено, новый приговор - "минус двенадцать". Все это в неслыханных темпах - пересмотр занял не то день, не то несколько часов. Сами темпы свидетельствовали о

чуде: когда наверху нажималась кнопка, бюрократическая машина проявляла

удивительную гибкость. Чем сильнее централизация, тем эффектнее чудо. Мы

радовались чудесам и принимали их с чистосердечием восточной, а может, даже

ассирийской черни. Они стали частью нашего быта. Кто только не писал писем в

высшие инстанции на самые металлические имена! А ведь такое письмо является,

так сказать, прошением о производстве чуда. Грандиозные груды писем, если

они сохранятся, настоящий клад для историка: в них запечатлелась жизнь нашей

эпохи в гораздо большей степени, чем во всех других видах письменности,

потому что они говорят об обидах, оскорблениях, ударах, ямах и капканах. Но

чтобы их разобрать и выловить из-под словесного сора мелкие крупицы

реальности, все же понадобится сизифов труд. Ведь и в этих письмах мы

соблюдали особый стиль и утонченную советскую вежливость и говорили о своих

несчастьях на языке газетных передовиц. А если только взглянуть на эти кипы

писем "наверх", можно безошибочно констатировать, что в чудесах ощущалась

насущная потребность, иначе говоря, жить без чудес было невозможно. Надо

только иметь в виду, что писавших, даже если чудо совершалось, подстерегало

горькое разочарование. К этому просители не были подготовлены, хотя народная

мудрость издавна утверждает, что чудо - лишь мгновенная вспышка, не дающая

никаких результатов. Что оставалось в руках после осуществления трех

желаний? Во что превращалось утром золото, полученное ночью от хромоногого?

Глиняная лепешка, горсточка пыли... Хороша только та жизнь, в которой нет

потребности в чудесах. История с О. М. открыла целую серию передававшихся из

уст в уста историй о чудесах, грянувших сверху, как гром и благодетельная

гроза, если только гроза бывает благодетельной... А все-таки нас чудо спасло

и подарило нам три года воронежской жизни. Как обойтись без чудес? Нельзя...

Е. X. сообщил нам телеграммой о замене приговора. Мы показали ее коменданту.

Он пожал плечами: "Улита

едет... Пока до нас доползет, снег выпадет"... И он напомнил, что пора

выбираться из больницы и добывать себе зимнее жилье: "Смотрите, чтобы из

щелей не дуло. Здесь зима знатная". Официальная телеграмма пришла на

следующий день. Комендант, может, и не сразу бы оповестил нас о ней, но еще

до его прихода на работу нам рассказали о ней две девушки - телеграфистка и

регистраторша, с которыми О. М. уже научился болтать и шутить. Мы пошли в

комендантскую и долго ждали "хозяина". Он при нас прочел телеграмму и не

поверил своим глазам: "А может, это ваши родственники бахнули?.. Я почем

знаю!" Два-три дня он не выпускал О. М. - и это стоило нам немало волнений,

- пока, наконец, не дождался подтверждения из Москвы, что телеграмма

действительно правительственная, а не сфабрикована ловкими родственниками

ссыльного, сданного ему под расписку. Тут он вызвал нас и предложил выбирать

город. Решать пришлось сразу - на этом комендант настаивал: ведь в

телеграмме не было сказано, чтобы он дал нам подумать. "Безотлагательно!" -

сказал он, и мы выбрали город под его взором. Провинции мы не знали,

знакомых у нас не было нигде, кроме двенадцати запрещенных городов да еще

окраин, которые тоже находились под запретом. Вдруг О. М. вспомнил, что

биолог Леонов из Ташкентского университета хвалил Воронеж, откуда он родом.

Отец Леонова работал там тюремным врачом. "Кто знает, может, еще понадобится

тюремный врач", - сказал О. М., и мы остановились на Воронеже. Комендант

выписал бумаги. Он так был потрясен всем оборотом событий, то есть

быстротой, с которой было пересмотрено дело, что проявил неслыханную

любезность - дал казенную подводу, чтобы перевезти вещи на пристань. Частных

лошадей мы бы не достали, их уже смыла недавно проведенная коллективизация.

В последнюю минуту комендант пожелал нам всяческой удачи - вероятно, он даже

счел нас чем-то вроде "своих", потому что оказался одним из первых

свидетелей чуда, которое грянуло "сверху"... Зато с кастеляншей все вышло

наоборот - она потеряла к нам всякое доверие. Кем должен быть человек, чтобы

с ним так поступили? - прочла я немой укор в ее глазах. Она, конечно, не

усумнилась, что у О. М. должны быть какие-то страшные заслуги, иначе "они"

не выпустили бы его из своих лап, как не выпускают никого, кто однажды

попался. Опыт у кастелянши был глубже, чем у нас, а в нашей стране у людей

развился странный, но вполне понятный эгоцентризм - они соглашались доверять

только собственному опыту. Ссыльный О. М. был для нее "свой" - через три

года она уже узнала, что далеко не всякий ссыльный может быть зачислен в

категорию "своих" и что при ссыльных тоже надо держать язык за зубами;

неожиданно помилованный - для чердынца ссылка в Воронеж кажется раем, - он

стал для нее чужим и подозрительным. Думаю, чердынские ссыльные после нашего

отъезда долго припоминали, не наговорили ли они чего опасного при нас, и

обсуждали, не были ли мы специально засланы, чтобы разведать их мысли и

тайны. Сердиться на кастеляншу не приходится - я бы так же чувствовала себя

на ее месте. Потеря взаимного доверия - первый признак разъединения общества

при диктатурах нашего типа, и именно этого добивались наши руководители. И

для меня кастелянша была "чужой", и я не понимала многого, что она говорит.

У нас такие исковерканные правовые представления, мы так одичали и такими

полубезумными глазами смотрим на мир, что между "познавшим" и "еще не

познавшим", в сущности, не может быть никакого контакта. В тот памятный год

я уже кое-что понимала, но еще недостаточно. Кастелянша утверждала, что их

всех совершенно незаконно держат в ссылке. Вот она, например, к моменту

ареста уже отошла от работы в своей партии и, когда ее забрали, являлась

частным лицом: "И они это знали!" А я, дикарка или одичавшая от всего, что

мне вливали в уши, не понимала ее доводов: если она сама признает, что

принадлежала к разбитой партии, почему ж она обижается, что ее держат в

ссылке? По нашим нормам так и полагается... Так я тогда думала. "Наши

нормы", как я полагала, ужасны, жестоки, но такова реальность, и сильная

власть не может терпеть явных, хотя бы недействующих, но все же потенциально

активных противников. Государственной пропаганде я поддавалась очень туго,

но все же и мне успели внушить дикарские правовые идеи. А Нарбут, например,

оказался еще более восприимчивым учеником нового права. С его точки зрения,

нельзя было не сослать О. М.: "Должно же государство защищаться? Что ж будет

иначе - ты пойми"... Я не возражала. Стоило ли спорить и объяснять, что

ненапечатанные и не прочитанные на собрании стихи равносильны мысли, а за