Михаил Афанасьевич Булгаков покинул сей бренный мир, автор и его герой-рассказ

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6

5. В лапах наваждения.

…Нечего сказать, хорош автор!

Не обижусь, услышав от кого-либо из достопочтенных читате-

лей нечто подобное. Или – от более «посвящённых» и понимаю-

щих разность между автором и его героем-рассказчиком – что-нибудь вроде вот такого саркастического осуждения: мол, хорош же этот герой, нечего сказать! Грешил разномастно и на всю катушку, пил-гулял, ввязывался, теша своё честолюбие, в разные суетные и конъюктурные дела, разбрасывался, силы распылял, довёл себя и свою жизнь до края пропасти – а винит во всём этом Тень Мастера. Виноватыми у него получаются литературные пер-

сонажи, действующие в книгах Михаила Булгакова. Пусть они даже и «нечистой силе» служат – всё равно, двойной грех на них свои грехи списывать! И автор тоже хорош! – ни единым словом не указывает своему герою, что нельзя других виноватить, видеть в них корень своих несчастий. Оба хороши, и автор, и его герой-рассказчик!

Не обижусь, услыша такое. Читатель прав: мы с моим героем оба хороши. Вполне ещё ничего даже сегодня. Мы с ним ещё те ребята…

А если всерьёз, то, конечно же, человек, от лица которого ведётся это повествование, ясно видел и прежде, а уж сегодня, «с отвращением читая жизнь свою» глазами пожилого мужчины, тем более отчётливо понимает: сам во всём виноват. Во всём! Во всех бедах и терниях своих юных и молодых лет. А также и зре-

лых, и перезрелых… Сам.

Другое дело (это уже автор подаёт голос), но тоже дело несо-

мненное: в с е вышеназванные персонажи булгаковских творе-

ний были действительно п р и ч а с т н ы к происхождению различных передряг в судьбе героя. Все, и Бегемот, и прекрас-

нейшая Маргарита, и другие призраки во плоти, созданные пером Михаила Афанасьевича… Да, всего лишь причастны – но без оной их причастности те передряги, я убеждён, сыграли бы в ней, в этой судьбе, совершенно иную роль. Не поворачивали бы мы её столь резко и нежданно. Или – в совсем иную сторону её двигали бы. И, кто знает, может быть, и в гораздо более горестную…

Вот почему мы оба с моим героем не в претензии к Мастеру. То есть – к его Тени. И к её следам. Скорее всего, нам их благодарить надо.

Как бы там ни было, эта часть моего рассказа вполне достойна заглавия в духе сентиментально-авантюрной прозы: «На краю пропасти». Именно там, без всякого преувеличения, и оказался мой герой, разменяв комфортабельную и просторную квартиру в Останкине на два жилья в разных концах Москвы. И, как выясни-

лось почти сразу же, в разных вселенных…

…Вообще-то слишком высокопарно звучит – на краю пропас-

ти. Какое там! проще и правильней будет сказать, что я оказался на краю канавы. Да, именно канавы, из тех, куда всякие стоки бегут. Со всей зловонной мутью-жутью и дохлыми кошками. Полшага оставалось, чтоб туда свалиться.

Хотя оказался-то я на деле всего лишь в комнате огромной коммунальной квартиры. Владельцем этой комнаты. Причём тоже далеко не маленькой: «На лисапете можно в ей кататься!» - так отзывалась о размерах моего жилища одна из многочислен-

ных соседок по той коммуналке. Всё там было внушительным: два громадных окна с мраморными подоконниками, высоченный потолок, по углам и в центре которого ещё сохранились фрагмен-

ты былой лепной роскоши – купидончики, грудастые нимфы… И даже на почти чёрном полу местами проступали узоры цветного паркета. Впечатляло это помещение своим стародавним видом!

А как же иначе – ведь дом, в котором я поселился, возвели в самом начале минувшего века, и, судя по дате, выложенной чёрным камнем на мраморе его парадного крыльца, возводился он под залпы баррикадных боёв, шедших во время Первой рус-

ской революции рядом и окрест на Пресне, которой тогда ещё предстояло получить имя Красной. Да, я стал краснопреснен-

цем… Дом стоял и стоит поныне на Малой Никитской, которая, впрочем, в дни моего жительства на ней звалась улицей Качало-

ва. Москвичам и так всё понятно, что это за место, но, полагаю, и других градов и весей жители впечатлятся моими краткими пояс-

нениями. Напротив, на другой стороне улицы – махина Дома Радио, откуда многие годы на всю державу разносился левитано-

вский голос – «Говорит Москва!». И рядом на той же стороне стоит немалый по длине особняк одного африканского посольст-

ва – однако в нём тоже многие годы проживало одно «лицо кав-

казской национальности», и звалось оно – Лаврентий Павлович Берия… А пройти немного по переулку – и выйдешь на Патриар-

шие пруды, на Патрики, как ласково величают их пресненцы, да-да, на те самые, Патриаршие, где, как всему читательскому миру ведомо, началось действие «Мастера и Маргариты». Ну, впечат-

ляет? а я ведь не перечислил и десятой доли достопримечательно-

стей, окружающих тот пресненский дом, где я поселился после развала моей семейной жизни.

…То здание в стиле «модерн» (он же – «конец века», что в дни властвования этого стиля разумело конец века девятнадцатого), тот облицованный серым обливным кирпичом «доходный» дом, что был построен для весьма состоятельных дореволюционных жильцов, огромные многокомнатные квартиры которых после Октября-17 одна за другой превращались в коммуналки. То трёх-

этажное мрачновато-вальяжное строение прежних дней – нынче оно неузнаваемо преображено, снаружи и внутри облеплено «но-

ворусской» модной мишурой, не шутите – в нём теперь банк! да,

один из множества расплодившихся, как грибы, столичных бан-

ков с вывеской на английском языке… Но и сегодня, когда мне случается изредка проходить мимо него, я замечаю в себе отзвук давней нервной дрожи – так прочно засела во мне память о жутковатом первом годе моего жительства в этом доме.

Ведь поселился-то я в нём, выбрал-то я при размене эту комна-

тищу в одной из его клопово-тараканьих коммуналок вовсе не из-за окружающих его исторических достопримечательностей. Хотя то, чем я соблазнился при выборе, достопримечательностью вполне можно назвать, да ещё и какой! Буквально в сотне шагов от этого дома и поныне находится на Большой Никитской, тогда-

шней улице Герцена, наш писательский клуб. Да, тот самый, ЦДЛ, к тем дням ставший местом почти ежедневных моих засто-

льных посиделок с литературными, а то и окололитературными дружками и приятельницами. Конечно, там же тогда размещались и все наши писательские учреждения, секретариаты, комиссии и прочие правления, в делах которых я участвовал, а неподалёку находилось несколько издательств и редакций, с которыми сотрудничал. Словом, с деловой точки зрения моё новое место жительства могло мне дать немало преимуществ, прежде всего экономию времени. Но – ничего доброго не дало. Наоборот, лишь ускорило мою пагубу саморазрушения…

Лишь с очень замутнённым сознанием и лишь очень мутными глазами мог я выбрать для жилья ту комнату!

Как только я переехал в тот дом и остался один в своём новом жилье, как только огляделся в нём – сразу же ощутил в себе то же самое состояние, какое сдавливало меня в останкинской квартире Романиста, ещё не ставшей моей. Та же самая свинцово-тёмная тяжесть, что охватывала меня в окружении многочисленных изображений булгаковских «нечистиков», навалилась на меня в этой комнате.

Только – самое меньшее – с удесятерённой силой…

Сразу же ощутил, в этой комнате с лепными купидонами и об-

нажёнными нимфами на высоченном потолке проведя всего лишь несколько часов – она воздействует на меня каким-то чёрным ги-

пнозом! Час от часу стало всё сильней казаться: я в ней – словно муравей, попавший в огромный сундук… И час от часу вены мои

словно бы каким-то расплавленным, однако леденящим и чёрным свинцом вместо крови заполнялись. И отовсюду в этой комнати-

ще – от ещё, наверное, довоенных выцветших обоев, от громад-

ных окон, лет пять не мытых, от покоробленного и почерневшего паркета – отовсюду ко мне шли незримые волны тоскливой без-

надёжности. Биотоки тягостно-мутной горечи пронизывали воздух моего нового жилища.

Лютая, чёрная тоска овладела мной!

И, чтобы не завыть по-волчьи, я спешно направился в ставший столь досягаемо близким Дом литераторов, уселся за столиком в одном из его злачных мест, что звалось «погребком», и покинул его уже после закрытия клуба. И с немалым трудом преодолел сто с лишним метров пути до дома. А уж подъём по высоким ка-

менным ступеням четырёх лестничных пролётов мне и вовсе показался восхождением на Эверест… И потому, добравшись до своего жилища, подкрепился жидкостью из взятой в буфете «по-

гребка» бутылки, и лишь после этого провалился в сон.

И вот такое-то времяпрепровождение на год с лишним стало для меня почти ежедневным «режимом дня». Попросту говоря, на год с лишним я ухнул в чёрную пьянку…

…Потому что и проснувшись утром второго дня моего холос-

тяцкого житья, не от похмелья главные муки я стал испытывать, а от того, что вновь оглядел свою новую «резиденцию» - и с ещё большей ясностью ощутил, как давит на меня её пыльная грома-

да. Какой мутью веет на меня её серая пустота. Словом, явствен-

но понял я, что моим существом в этой комнате овладевает нас-

тоящая ч е р т о в щ и н а !

И много чего ещё явственно увиделось мне сквозь пелену отчаяния, застилавшего мне глаза…

Стало ясно, к примеру, что никакой «творческой жизни» у меня в этом жилье не предвидится. Быть не может… Как я ни бился, ничего доброго из-под пера не выходило. Ни стихов, ни переводов, ни прочего. Даже в те нечастые и становившиеся всё более редкими дни и часы, когда плоть и душа не были отравле-

ны алкоголем. Ничего, кроме каких-либо текстов подёнщины или ремесленных поделок сугубо ради заработка. И то лишь поначалу, а потом…

Потом состояние отчаянного одиночества стало затягивать моё горло такой тугой петлёй, что лишь немыслимым усилием воли я мог заставить себя сесть за пишущую машинку или взять в руки перо. Бессилие, ступор, нежелание делать что бы ни было властвовали в моём существе всё сильнее.

И почти сразу же после вселения в эту коммуналку стала ясна мне тщета моих недавних надежд на обновление моей личной жизни. То, что месяцем раньше мне казалось «великой любовью» и «высокой страстью», предстало теперь мелкой и пошлой страс-

тишкой-интрижкой. Типичным «командировочным романом», который столь жарко возгорелся разве что благодаря радужно-пышным восточным декорациям: журчанию горных ручьёв, пестроте платьев, жарким танцам и кипенной красе лимонно-мандариновых долин. Да ещё, разумеется, дело своё сделали вкусный плов и прочие южные яства, не говоря уже о неумерен-

ном употреблении хмелящего зелья… Словом, обхватив голову то костенеющими, то превращающимися в вату руками, горько усмехался над собой: да, всё это – ещё одна «фигура кобеляжа», как тогда мои сверстники именовали такие дела, причём далеко не высшего. И долго мне ещё предстояло вести холостяцкую жизнь в той огромной комнате коммуналки…

…Но, пожалуй, ещё более тяжким и обессиливающим волю и душу оказалось для меня осознание другой тщеты – той, что пре-

вращала «бурную литературную» мою жизнь в химерно-суетное подобие творческого пути. Ко мне пришло чувство полной, физи-

ческой невозможности участвовать во всяческого рода парадно-

помпезных «мероприятиях», равно и в журнально-газетных мельтешениях. Крутиться среди откровенных лицемеров и фари-

сеев, несущих либо высокопарную ложь, либо полусладкую по-

луправду, среди халтурщиков, изображающих из себя тонких и «не от мира сего» небожителей – всё это стало окончательно не по мне. Ибо видел: я и сам постепенно скатываюсь в то болото, где они кишат, и сам становлюсь таким, предавая лучшее в себе… А на иное – это я тоже сознавал в кристально-ледяной ясности – у меня сил не находилось. И не нарождалось…

Как от этого всего было не запить вглухую!

…Велика в русском человеке страсть к саморазрушению. Ох, велика!..

Я всё более, оказавшись в своём тоскливо-пыльном холостяц-

ком одиночестве, страдал от того, что стал очень редко видеться со своей дочуркой. А она подрастала, становясь для меня по-своему интересной собеседницей и жаждущей разговоров со мной внимательной слушательницей. Встречи с ней, игры и про-

гулки были для меня подобны глоткам живой воды: буквально воскресал, возрождался я после них, пусть и очень ненадолго… А моя жена – увы, уже бывшая, но всё ещё любившая меня, по кра-

йней мере очень страдавшая от нашего разрыва – сама хотела, чтобы я почаще приходил к ним, в маленькую, но уютную двух-

комнатную «хрущобку», доставшуюся им при размене. Однако - это было её жёстким и неукоснительным для исполнения прави-

лом – чтобы приходил только трезвым. Я понимал абсолютную правоту этого требования, но выполнять его мне становилось раз от разу всё труднее. И всё чаще случалось так, что я приходил по-

гулять и поиграть с малышкой, а её мама, едва увидав меня на пороге и узрев, что я «под мухой», пусть и слегка, кидалась в слё-

зы и захлопывала дверь…

Сами понимаете, что происходило после этого. Я двигался в обратный путь, проклиная всё на свете, и по дороге заруливал в какую-нибудь забегаловку, где утихомиривал свою ярость, нем-

ного заливал спиртным её пожар. Потом, в своей холостяцкой пустынной берлоге бился головой об стол, напиваясь до бесчувс-

твия. И, уже проспавшись, направлялся в «погребок» или в иное застольно-пивное помещение своего профессионального клуба. Там отводил с кем-нибудь душу и опять-таки с трудом доползал до дома, расположенного на улице имени великого артиста. По-

лучался заколдованный круг!

И этот круг месяц от месяца превращался в петлю, душившую меня отчаянием.

Вы скажете: причина всего – в одиночестве. Отнюдь нет, отве-

чу вам, оно – лишь следствие.

Главная причина – в той самой комнате, что стала моим жили-

щем. Да, я вновь утверждаю: до чертей зелёных можно напивать-

ся (но, разумеется, не нужно) где угодно, однако чертовщина обитала в самой «ауре» этого помещения.

Прожив там несколько месяцев, я понемногу стал приходить к пониманию того, что Тень Мастера снова вторглась в мою судь-бу. Поначалу, конечно, это понимание было очень смутным, ни- чем конкретным оно не подтверждалось. До поры, до времени… Однако к той поре и к тому времени я уже твёрдо знал: в моём жилье на меня нападает н а в а ж д е н и е . И очень недоброе. Мороком давит меня эта комната…

Судите сами. Стоило мне оказаться вдалеке от неё хоть на нес-

колько дней – я начинал приходить в себя, успокаиваться. Уезжал куда-нибудь хоть на неделю – даже если там тоже оказывались пьющие люди со мной рядом, - спиртное переставало быть моим проклятием… И не в одиночестве состояла причина моего упад-

ка: бывало так, что мне удавалось оторваться от Москвы недели на две (большего не позволял мне мой бюджет, уже сильно подо-

рванный в те времена), и – силы мои восстанавливались, и я приходил сначала в нормальное, в здоровое состояние духа и тела, а потом начинал работать как одержимый. И видел – кое-что настоящее из-под пера появляется!

Так, однажды, убедившись, что руки у меня не подрагивают, и что выгляжу я достаточно сносно, чтобы не испугать своим видом родителей, я приехал в Талабск и дней десять провёл под крышей их деревенского дома в совершенном уединении. Благо, что стояла глухая осенняя пора, уборочная страда завершилась, и отпала надобность ежедневного общения с разговорчивыми сосе-

дями. И даже кринку с молоком соседка по моей просьбе ставила на крыльцо, не беспокоя меня… И, когда через десять дней я взглянул в зеркало – не узнал себя: даже с бородой выглядел по-

молодевшим лет на пять. А увозил с собой в Москву написанные за те дни поэму и очерк о поэзии. Увозил в уверенности, что и то, и другое увидит свет лишь после моей смерти. Ошибся: их напе-

чатали лет через восемь… И к московскому дому своему шёл лёг-

кой походкой и с лёгким сердцем: думалось – теперь-то спрыгнул с этой чёртовой карусели, теперь-то поработаем!

…Какое там! Как только вошёл в громаду своей холостяцкой комнатищи – те же наваждения и морок за несколько мгновений опять объяли меня, въелись в меня чёрной мутью и сжали мне горло. И – всё вновь покатилось в тартарары. В русско-античный Тартар, где властвует Дионис, он же Вакх, он же Бахус. То есть – в прежний ад пьянства и отчаяния покатилось моё, начавшее было возрождаться бытие, стоило только ему опять соприкосну-

ться с мутно-пыльным духом той комнаты.

Нет, не одиночество было корнем бед моих… Частенько стали захаживать, заваливаться (иногда и в буквальном смысле, падая на пол прямо у порога) мои литературные, а то и, говорю, около-

литературные приятели. Чаще всего это случалось после того, как ЦДЛ закрывался, то есть – в полночь-заполночь. Но, бывало, и с утра кое-кто заявлялся, зная, что у меня почти всегда есть чем «поправить голову». И тогда, само собой, все мои планы на тот день, если они имелись вообще, тоже шли прахом… И, думаю, большого воображения вам не надо, чтобы понять, почему другие жильцы этой коммуналки были, мягко говоря, не в восторге от таких полночных, да и дневных визитов моих гостей. Со звуко-

изоляцией там дела обстояли неважно. И, хотя кое-кто из моих соседей (точней – соседок) примерным поведением в быту тоже не блистал, но порой и они, не в силах заснуть от буйного галде-

жа и хорового пения, сотрясавших стены моей комнаты, грози- лись вызвать милицию. А бывало – и вызывали! Но чаще всего являвшийся страж порядка разевал рот, увидав сидящую за моим столом – или на полу – восходящую звезду кино либо какое-ни-

будь знаменитое лицо, знакомое ему по телеэкрану. И просил дать автограф. И, выпив рюмку с овеянным славой человеком, и вежливо попросив, чтобы «всё было тихо», он удалялся в добром состоянии духа и с сознанием выполненного долга.

…От нынешних «ментов» автографом и рюмкой не отделае-

шься.

…Словом, в той моей комнате, как говаривал в таких случаях знавший толк в этих делах Антон Павлович Чехов (чей дом, им самим прозванный «комодом», тоже в ста шагах находится от моего тогдашнего жилья), «выпито было всё, кроме Москвы-реки». А уж песен спето!..

Но меня эти шумные компании моих весёлых гостей не избав-

ляли от состояния тяжкой и тоскливой мути. Более того, раз от разу всё сильней усугубляли его. Самому нынче в это трудно по-

верить, но было именно так: рядом со мной сидят и пиршествуют мои гости, да такие, что годами семью-восемью ранее в обморок бы упал от счастья видеть их рядом с собой, звенит гитара и зву-

чит чудный голос одного из лучших исполнителей русского ро-

манса, его сменяет едва ли не самый популярный и полуподполь-

ный бард, и у всех перехватывает дыхание, когда старый, но не утративший улыбчивости поэт повествует о своих застольных встречах с Блоком и Есениным,.. и в те же мгновенья руку мне сжимают нежные пальцы, чья молодая владелица запечатлена на фотооткрытках, продающихся в киосках всей страны…

…а мне не просто муторно – мне, как мои земляки-талабцы встарь выражались, «тошным-тошнёхонько». И ничего не хочет-

ся, и никого не хочется видеть и слышать. И непреодолимым становится желание встать и сказать: простите меня, гости мои дорогие, но не надоел ли вам хозяин?! Не обижайтесь, но мне лучше будет остаться одному… И стало случаться всё чаще, что я не выдерживал и обращался к собиравшимся у меня приятелям и добрым знакомцам именно с такими словами. А к иным и с более резкими. И, конечно же, эти широкие художественные натуры покидали моё жилище с обидой на его неуравновешенного хозяи-

на. Понять их было можно: так хорошо сидели, так душевно, и вдруг, на тебе – разбегайтесь! Ничего себе – гостеприимство!

И верно: ничего себе… И по сей день, встречая кого-либо из тех, кто пытался скрасить моё холостяцкое одиночество, но ухо-

дил от меня в недоумении, а то и в обиде, чувствую перед ними что-то вроде вины и пытаюсь её как-то загладить… Хотя такие встречи случаются очень редко: ведь и впрямь – иных уж нет, а те… а тех долечат…

Особенно же можно понять обиды тех молодых, а то даже и очень молодых, просто юных представительниц прекрасного по-

ла, которые в те мои мрачные дни и месяцы стремились помочь мне своим участием. Соучастием, состраданием, как хотите, так и называйте, по мне так этому есть лишь одно точное название. Да, любовью… Ну, если такое слово кажется вам слишком высоким, скажем иначе: своим женским теплом. Это, по-моему, одно и то же… Кто-то лукаво улыбнётся: ведь не только душевным теплом, но и… да, конечно, не только. Но всё прочее и зовется не-любо-

вью. А эти женщины – каждая по-своему, пусть и недолгое время – меня любили. Ну, ладно: сострадали мне, жалели меня. Только опять-таки напомню, что по-русски глагол «жалеть» - тоже сино-

ним слова «любить».

Про себя я с горькой усмешкой звал этих сердобольных посе-

тительниц моей берлоги «спасительницами». Не сам придумал. Одна из них, что-то стряпавшая для меня на общей кухне, неосто-

рожно поделилась своими надеждами и помыслами с Дорой Ми-

роновной, соседкой столь же высокообразованной, сколь и высо-

конравственной. «Я его спасу, вот увидите, спасу!» - заявила она. Надежды её оказались тщетными, и она вскоре навсегда исчезла из поля моего зрения – как, впрочем, и все остальные, кто желал меня спасти. Вот и стала по-ростовски язвительная Дора Мироно-

вна иногда извещать меня после моих отлучек из Москвы: «К вам тут ваши спасительницы просто ломились, не верили, что вас нет, доступа к телу требовали!» Или (громко стуча мне в дверь, когда я пребывал в дремотном алкогольном забытьи): «Да проснитесь же, вас очередная спасительница к телефону зовёт!»

Одни из этих сменявших – или вытеснявших – одна другую «спасительниц» принадлежали к числу тех, кто всерьёз и по-настоящему читал меня в книгах и журналах. Другие, постоянные посетительницы литературных вечеров, лишь слышали меня со сцены, но им и этого было достаточно, чтобы, поближе со мной познакомившись, взять на себя миссию спасения. И лишь самое большее две являлись моими коллегами по перу, что и естествен-

но: дамам-литераторам, хорошо знавшим психологию своих собратьев по профессии, изначально была ясна безнадёжность этой миссии… Впрочем, посещали ту пыльно-сумрачную комна- тищу и труженицы киношно-театрального мира, и долгое время хранился у меня мой карандашный портрет, созданный рукой дипломницы Суриковского института. Каюсь: облик её мне сове-

ршенно не запомнился, зато запомнилось другое – пирожки она пекла гораздо более мастерски, чем рисовала… Короче, почти все они принадлежали к той среде, которую мои соседки по квартире именовали со смесью презрения и зависти одним клеймящим ти-

тулом – «Богема!» Произносилось это так: «Ба-а-хэма!» С добав-

лением чего-либо непечатного…

…Хотя тут я должен со всей классовой прямотой признаться: дольше всех (кажется, недели три) посещала меня «спасительни-

ца», трудившаяся инженером на Трёхгорке. Знаменитая мануфак-

тура была тогда «подшефным» предприятием нашего «департа-

мента литературы»: ведь нас объединяла всё та же Красная Пресня. Вот меня и командировали туда однажды – вдохновить на трудовые свершения сердца ткачих во время обеденного пере-

рыва чтением проникновенной лирики. Помнится, то произошло вскоре после вошедшего в анекдоты выступления «звездоносно-бровеносного» генсека на этом текстильном гиганте: «Я рад при-

ветствовать ваш… э-э… многосисечный коллектив!»… Я же вы-

ступал не перед многими тысячами и потому точно знаю, что од-

но сердце вдохновил – всё на ту же «миссию спасения». Этой дипломированной – но и помимо всякого образования неглупой, развитой и просто очень милой текстильщице удавалось дольше всех других «спасительниц» не раздражать меня своими гостева-

ниями, не вызывать у меня приступов ярости… Даже более того: при ней я почти неделю не прикасался к спиртному. Но – в конце концов и её нервная система не выдержала всего того сумасброд-

ства, что жило во мне и вокруг меня. И ей не удалось выполнить «миссию спасения», избавить меня от состояния чёрной, сводя-

щей с ума, свинцово-тяжкой тоски.

И никому не удалось…

«Небось, потому не удалось – слышится мне язвительно-насмешливый голос читателя (конечно же, читателя, мужеска пола человека), - что все эти «спасительницы» старались не из чистого человеколюбия, не из милосердия, а чтоб рано или поздно заполучить спасённого героя этой повести себе если не в мужья, то хотя бы в постоянные спутники жизни. Захомутать, охмурить, окольцевать, попросту говоря, по-нашему, по мужс-

ки… Вот, а герой, он хоть и не просыхал, да это дело чуял. Потому и не давался этим «спасительницам», разве не так?»

Нет, ребята, всё не так, отвечаю я такому читателю строкой барда, которому не удалось сыграть Воланда. А если даже и хотели эти мои гостьи, каждая из которых была хороша по-своему, меня «захомутать» - так что ж тут плохого? Что неестест-

венного? И каждой из них сегодня я заочно кланяюсь за её учас-

тие в той моей юдоли…

…Более того, добавлю не без гордости за себя, любимого, за того, каким я когда-то был: значит, «объект» устремлений этих добросердечных женщин был достоин их пристального внима-

ния даже в том своём плачевном состоянии духа и плоти!

Не вина этих дам, пребывавших тогда в юном или раннебаль-

заковском возрасте, что ни одной из них не удалось стать спаси-

тельницей без кавычек. Ни яркая красота одних, ни кулинарное искусство других, ни изощрённое любовно-эротическое мастер-

ство третьих, ни все эти качества, кое в ком из «спасительниц» слитые воедино, не смогли пересилить, перебороть и сломить ту поистине бесову силу, которая витала вокруг меня в моём комму-

нальном жилье. Ни одна не смогла победить тот злой колдовской дух нежили, которым веяло всё в моей мрачно-серой огромной комнате.

И вот ещё почему так прочно запечатлелась в моей памяти обаятельно-милая «спасительница» с Трёхгорной мануфактуры, - именно от неё, и единственно от неё из всех, кто бывал в том моём жилье, я услышал слова, которые подтверждали моё смут-

ное подозрение о запредельной, об инфернальной природе той свинцово-тяжкой и тоскливой «ауры», что заполняла пространст-

во между лепными купидонами и почерневшим паркетом. Лишь она одна учуяла в моей огромной мрачно-серой комнате присутс-

твие ч е р т о в щ и н ы … Уходя от меня в последний раз, она сказала, глядя на меня печальными, зеленовато-серыми, больши-

ми глазами:

«Зря вы не хотите ко мне хоть ненадолго переехать, у меня пожить». (Она была так строго воспитана, что, даже став близкой мне женщиной, с трудом могла обращаться ко мне на «ты»). А потом просто выдохнула из себя отчаянно-горькое откровение:

«Не могу я тут больше с тобой, не могу! С тобой – всю жизнь могу, а тут, в этой комнатухе твоей – не могу, нет моих сил больше! Пойми, не в пыли беда, не в клопах и тараканах… А – как зайду я сюда, так ровно с того света на меня кто-то дышит: сама не своя становлюсь! И ты сам не свой здесь, ну, подумай, у меня в гостях ты и добрый, и ласковый, а тут – у тебя в глазах ледышки какие-то. Даже когда улыбнёшься, и то у тебя в глазах пасмурно. А то и зверем на меня глядишь…

Верь – не верь, а вот тебе моё последнее слово: меняй ты свою жилплощадь! Проклятая какая-то эта твоя комнатуха, видит Бог, проклятая! Н е ж и л ь тут какая-то у тебя прописалась!..»

…Признаюсь, после её ухода я долгое время сидел в оцепене-

нии. Но не её уход меня потряс: мне изначально было ясно, что рано или поздно и эта, лучшая из всех «спасительниц», покинет меня. А потрясло меня то, как точно совпал смысл её отчаянно-слёзных слов с тем, что я и сам, сначала смутно и подспудно, а потом и всё более явственно стал ощущать относительно своего жилья. Нежиль! Н е ж и л ь ! Проклятье нежили…

И вскоре это было подкреплено, как говорится, показаниями свидетелей. Причём – незаинтересованных.

…Проснувшись, я увидел себя сидящим на полу в моей комна- те у двери. Видимо, минувшей ночью мне достало сил только добраться до двери, открыть её и проникнуть в моё жильё, после чего я и рухнул.

К тому времени я прожил в коммуналке на улице Качалова уже целый год. Уже не приходили ко мне шумные литературно-артистические компании: заработки мои дошли до самого низко-

го уровня, и ни на какое угощение попросту не было средств. Да и невмоготу мне стало видеть этих гостей уже окончательно. «Спасительниц» после разрыва с дипломированной ткачихой я тоже перестал пускать на порог. Возможность куда бы то ни бы-

ло вырываться из Москвы тоже сошла на нет. И не только из-за отощавшего кошелька: даже с постоянно затуманенным сознани-

ем я не мог не понимать, что отягощать жизнь близких мне доб-

рых людей своим горестным состоянием не имею права. Вдоба-

вок, слухи о моих пивных «подвигах» в писательском клубе до-

шли до моих родителей: талабские пишущие люди, приезжая по делам в столицу, не могли миновать своего главного и достослав-

ного заведения. И вернувшись домой, с большим энтузиазмом и красочно рассказывали окружающим о нравах столичных коллег. И прежде всего о том, как буйно и шумно бражничает их москов-

ский известный земляк… А Талабск – город небольшой… Мои родители этими слухами ввергались в ужас, звонили мне, умоля-

ли приехать к ним – я отговаривался, ссылаясь на несуществую-

щую занятость делами, и тоже умолял их ничему не верить…

И впадал в ещё большее отчаяние. Видел: путь в родные пена- ты, где я мог бы вернее всего прийти в себя, мне заказан… С дочкой по той же самой причине свидеться не удавалось уже ме- сяца два. Жизнь моя всё быстрее входила в некий чёрный, безыс- ходный тупик.

Вот я и проснулся в очередной раз на полу своей огромной комнаты. Ощущения мои… но тут вам лучше перечитать ту стра-

ницу «Мастера и Маргариты», где просыпается после бурно про-

ведённого вчерашнего вечера Стёпа Лиходеев. Мучения булгако-

вского директора Варьете – лишь слабое эхо того, что испытывал герой этого повествования, очнувшись у, слава Богу, своей двери.

Она была приоткрыта: видно, ввалившись в своё жильё, я уже не имел возможности её захлопнуть. И до моего слуха донёсся отрывок разговора, который вели две моих соседки на кухне. Один голос принадлежал вышеупомянутой Доре Мироновне, второй – соседке постарше и попроще.

«И что только дальше будет с этим новым жильцом нашим – не представляю, куда ещё он с таким образом жизни докатится?!» - театральным голосом восклицала бывшая ростовчанка, ставшая москвичкой то ли после второго, то ли после четвёртого, но точ-

но не после последнего из своих замужеств.

«Куды докатится – ясно куды: аль в тюрьму, аль в ящик!» - авторитетно отвечала ей собеседница, яростно гремя кастрюлями. Эту старушку звали все в квартире только по отчеству – Петров-

ной. «У них, у ба-а-хэмы-то у вашей, иначе и не бывает: кто в пе-

тлю, а кого за решётку. Своей смертью редко кто помирает… Да к тому ж в дурной комнате он поселившись, а в ей никто подобру да подолгу не живёт…»

«Я к богеме отношения не имею, - запротестовала Дора Миро-

новна. – Я состою при музыкальном производстве, я честная советская труженица, чтоб вы знали все! А почему это его комна-

та дурная?»

«Да потому! Забыла ты что ль, Мироновна, ить уже седьмой год в нашей коммуналке прописана: за эти годки на твоих же глазах квартирантов уйма в ей сменилась, а кто постоянно жил – из их двоих вперёд ногами вынесли! Потому как п р о к л я т а я она, дурная, н е ч и с т а я , комнатуха эта!..»

Я вмиг протрезвел от услышанного.

И тут же, еле передвигаясь на совершенно ватных ногах, на-

правился на кухню, чтобы выяснить у старухи-соседки, каким проклятием отмечено моё жильё.

…Однако надо хотя бы очень вкратце сказать вам о том, что представляла из себя эта коммунальная квартира, кто жил в ней. Не для того, чтобы усложнить интригу моего рассказа и не ради «колориту», нет, просто иначе невозможно будет поведать вам главное в этой интриге.

Тут без литературных сравнений опять не обойтись. На сей раз не из Булгакова, а из творения двух его современников-сатириков. Помните «Воронью слободку» в «Золотом телёнке»?

Так вот, чтоб вам изначально всё стало ясно: та «Воронья слобод-

ка» - если не рай земной, то, по крайней мере, очень приличное, мирное и благопристойное жильё коммунального типа в сравне-

нии с тем зверюшником, где меня угораздило поселиться. Ей-богу, не преувеличиваю, напротив – за давностью лет уже споко-

йно и даже с улыбкой излагаю факты. А тогда мне было не до смеха с такими соседями. Верней – с соседками.

Ежедневное поедание друг друга, грызня друг с другом, мел-

кое и крупное взаимовредительство и взаимные мерзопакости на кухне вроде подсыпания песку, причём не сахарного, в соседские кастрюльки – всё это было такой же обыденностью для обитате-

льниц той коммуналки, как процесс пищеварения. Без этого они не жили. Но – не забудем, всё-таки столица, интеллектуальный центр! – все они строчили друг на дружку анонимные доносы. Представьте себе: две из тех моих пяти соседок, труженицы сове-

тского общепита (в диапазоне от официанток и подавальщиц до посудомоек), в сущности, говоря нынешним языком, были преж-

де всего путанами. У каждой из них почти ежевечерне появля-

лись гости, да не по одному, а чаще всего по двое-трое, в основ-

ном – тоже трудящиеся столовых, кафе и всяких забегаловок. Однако захаживали к этим двум гостеприимным сорокалетним

дамам и ответственные товарищи из сферы питания, и горячие южные парни в кепках-«аэродромах», торговцы с ближнего Тишинского рынка… Вот, видимо, такую-то, престижную клиен-

туру не поделив меж собою, соседки и писали доносы одна на другую. В отделение милиции, тоже располагавшееся рядом, на улице Качалова. Но иногда – и кое-куда повыше.

…Мне самому довелось повидать одну из этих анонимных «телег». Соседка (не помню, какая из них двоих) попросила про-

верить её грозное сочинение на предмет орфографических оши-

бок и запятых. Меня потряс литературный дар этой общепитовс-

кой труженицы, в начале своей судьбы она явно пошла не по ука-

занному ей Всевышним пути. В той анонимке со вкусом, со сма-

ком, во множестве красочных и душераздирающих подробностей описывались как мордобития, так и свальные соития, имевшие место быть в комнате её коллеги по трудам как на ниве питания, так и в сфере оказания чувственно-эротических услуг… Но более всего меня потрясло заглавие прочитанного мной обвинительно-

го документа. Оно состояло из одного слова: «О н а н и м к а». Онанимка!

А, в общем-то, соседка-сочинительница ничего лишнего в том доносе не накропала. По ночам из обоих помещений, принадле-

жавших этим дамам, нередко доносились дикие вопли, визги и рычания, перемежаемые отборной матерщиной. Трудно было по-

нять, какие звуки происходили от наслаждения, а какие – от гне-

ва, но децибеллов хватало, чтобы более пожилые соседки звони-

ли в милицию. Тем более, что как минимум раз в неделю зауряд-

ный застольный мордобой в жилье у какой-либо из двух непро-

фессиональных путан перерастал в крупные кровопролития, ино-

гда и с увечьями, и тогда в коммуналке появлялись не только ми-

лиционеры, но и врачи «скорой помощи». После таких событий по ночам у нас царила тишина. Дней пять-шесть…

…Ладно, хватит об относительно молодых моих соседках по-

вествовать, перейдём к старухам. Собственно младшую из них, Дору Мироновну, я и сам не назвал бы старухой, будь я тогда мужчиной моего нынешнего возраста. Сама же уроженка ростов-

ского предместья категорически отказывалась числить себя не только среди старых, но даже и среди пожилых женщин. Она звала себя дамой то «элегантного», то «позднебальзаковского» возраста.

(…и первый приступ её ненависти я как раз и заслужил в связи с классиком французской литературы. Плохую службу сослужи-

ли мне как знание этой литературы, так и мой невоздержанный в те дни язык. Едва лишь я услышал от этой соседки упоминание о «позднебальзаковском возрасте», так тут же и ляпнул: мол, Баль-

заку-то уже, кажется, сто восемьдесят лет исполнилось, возраст солидный…)

Но в целом эта действительно элегантно, хотя и крикливо оде-

вавшаяся труженица «музыкального производства» (она, кажется, бухгалтером на фирме «Мелодия» работала, и среди моих гостей попадались её знакомые, коим она на меня бурно жаловалась: «товарищ катится по наклонной плоскости!») оценивала свои женские данные достаточно объективно. Года через два после описываемых здесь событий у неё разгорелся совершенно феери-

ческий, огненно-страстный роман с одним отставным, но атлети-

чески сложенным контр-адмиралом. Тесен мир! Этот старый морской волк в былые дни служил в Заполярье, и мы оказались с ним знакомы, хоть и «по касательной». И я даже присутствовал на бракосочетании моей бывшей соседки с этим достойным воином. Поистине, «что пройдёт, то будет мило…»

Но в те дни, о коих здесь идёт речь, у Доры Мироновны име-

лось гораздо больше оснований, чем у других соседок по комму-

налке, испытывать ко мне острую неприязнь. Моё жильё от её комнаты отделялось уже достаточно ветхой стеной, «шумовое оформление» моих поздних дружеских посиделок ей часто не давало спать. И вообще мой образ жизни нередко приводил её жизнь в расстройство… Ну, к примеру, в этой комнате завелась у меня одна привычка, вспоминая которую, и сейчас краснею: при-

ходя домой и плюхаясь на диван, я срывал с себя туфли или сапо-

ги и швырял их в стенку. В ту самую, которая… Можете себе представить, что испытывала немолодая моя соседка, просыпаясь поздней ночью от таких стуков! И однажды встретившийся мне на улице участковый страж порядка незлобиво, но строго сооб-

щил мне, что она принесла ему письменную жалобу на эти мои безобразия, и посоветовал мне сапогами не швыряться… Однако, придя в тот день домой поздней ночью под сильной «мухой», я по привычке запустил сапогом в стенку. И – о, ужас! – вспомнил о предупреждении участкового. Снял с ноги другой сапог и осто-

рожно поставил его на пол. И провалился в сон. А примерно через час был пробужен истерическими воплями из соседкиной комнаты:

«Ну, когда же ты второй сапог снимешь, мерзавец! Швыряй же, наконец, негодяй! Дай мне заснуть!»

Бедная Дора Мироновна, оказывается, целый час не могла уснуть, по привычке ожидая второго удара в стенку… Смешно? И мне было бы смешно, когда… перефразируя Лермонтова, ког-

да бы не было так горько. И сегодня горько мне вспоминать дни моей катастрофы.

Замечу, вдобавок, что эта «труженица музыкального произво-

дства» отличалась среди других моих соседок тем, что если и пи-

сала «заявы» на мешающих ей жить, то их подписывала своим именем. Анонимок не строчила…

Зато младшая из двух других старух-соседок трудилась в этом жанре, по-моему, просто ежедневно! Причём её доносы не к быту относились, не к мерзопакостям коммунального жилья: в этих посланиях, направляемых ею в «компетентные органы», она со- общала чаще всего о том, какие опасности ждут родное советское государство и его руководителей, если её соседи по квартире осу- ществят свои террористические антисоветские планы!

Совершенно не помню, как звали эту старуху, а придумывать ей имя-отчество не хочу. Не помню же её реального имени по простой причине: её чаще всего и в глаза, и за глаза все (в том числе и милиция, и товарищи из «компетентных органов», изредка навещавшие её) звали вот так – «любовница Берии».

Да, любовница Лаврентия Павловича Берии! Без всяких кавы-

чек. Ибо она ею действительно когда-то была…

Тут нет ничего странного или уникального – по крайней мере, для истории нашей странной и уникальной державы… Ведь я уже сказал вам, что всесильный «полудержавный властелин», куратор «компетентных органов» и программы создания советской ядер-

ной бомбы немало лет был, можно сказать, ближайшим соседом жильцов этого дома на улице Качалова. Ну, его неистовое жено-

любие тоже вошло в легенды. Вот однажды он и углядел, прогу-

ливаясь вечером возле своего особняка, симпатичную даму, спе-

шившую к трехэтажному дому на противоположной стороне улицы. Далее всё шло по обычной программе Лаврентия Павло-

вича: он указал на неё пальцем своим охранникам, и вскоре эта глянувшаяся ему москвичка примерно на неделю оказалась оби-

тательницей бериевских чертогов и спальных аппартаментов.

…Но – для неё всё прошло благополучно, что не столь часто бывало в подобных случаях: известно, что иные девушки и жен-

щины, понравившиеся Берии, пропадали невесть куда. А будущая моя соседка – в те первые послевоенные годы действительно бальзаковского возраста дама, лет тридцати пяти или чуть более – через неделю вернулась к себе домой не просто целая и невре-

димая, но и в полном восторге! И – одетая по последней женской моде тех лет, с иголочки! И – с ворохом всяких подарков! При- чём пришла она в сопровождении двух мордоворотов из охраны всемогущего соседа по улице, они несли за ней коробки с подар-

ками.

По словам Петровны, старшей из старух-соседок и единствен-

ной свидетельницы произошедшего, которая дожила до моего появления в той коммуналке, - все тогдашние жители этой квартиры впали в смесь оцепенения с безумием и ужасом. «Мужик ейный, - говорила старуха, - так аж в штаны наклавши был, трясло его всего, покуда бутылку коньяку не хряпнул, из тех, что с ей прибыли. Видать, и не прожил-то долго с того перепугу. А ей, сучке, хошь бы что! ржала, ровно кобыла…»

Да, новоявленной любовнице Берии всё было «хошь бы что», всё нипочём, она ощутила себя на верху блаженства. И ещё несколько раз её вызывали в соседский особняк, наводивший ужас на всю округу, а для неё ставший источником её временно-

го, но существенного благополучия. Видать, ублажала эта баль-

заковская дама своего могущественного покровителя очень качественно: последний раз она побывала под его кровом чуть ли не за месяц до его ареста…

Но, говоря словами всё той же старушки Петровны, «чтой-то в мозгах щёлкнуло» у бериевской фаворитки. Когда Лаврентия Павловича судили и расстреляли – она в это не поверила. Напро-

тив, все последующие десятилетия она жила с неколебимой ве-

рой в то, что её покровитель жив, и, что, более того, новые «вож-

ди» его просто законспирировали, а на самом деле он остаётся их тайным главным советчиком, консультантом, а, может быть, даже и руководителем! И столь убедительно она излагала эту свою версию в кухонных диспутах и сражениях с соседями, такие нео-

провержимые доказательства приводила, ссылаясь на те или иные повороты нашей внешней и внутренней политики («Такое только о н им подсказать мог, Никита никогда б до этого не допёр!»), что им и самим иногда верилось в это, и они отступали перед её напором. И самому мне довелось слышать её крики, доносившие- ся с кухни: «Это Лёнька, слава Богу, Лаврентия Павловича послу- шался!», и ещё: «Не замахивайся на меня своей поганой поварёш- кой, проб…дь старая, а не то я сейчас Лаврентию Павловичу по-

звоню!»

И что вы думаете – звонила! Уж не знаю, с кем она там разго-

варивала, но одно точно: она почти ежедневно ходила к огром- ному зданию на Лубянке и опускала в соответствующий ящик свои письма, адресуемые ею не просто в это серьёзное ведомство, а конкретно на имя её давнего и уже давно покойного покровите-

ля. Но он для неё был действительно «вечно живым»! В тех-то своих посланиях она и сообщала о страшных кознях, которые замышляют против родного государства, против партии и прави- тельства её соседи по коммунальной квартире, а также другие

жители этого дома…

«Любовница Берии» не подписывала своих доносов, но на Лу-

бянке, видно, хорошо знали её, если можно так выразиться, твор- ческий почерк. Да и вряд ли кто ещё в нашей тогдашней необъят-

ной державе отправлял письма на это, давно уже не существую-

щее в живых «высочайшее имя»… И мне опять-таки самому единожды довелось стать свидетелем визита нескольких «компе-

тентных товарищей» к этой давно увядшей и затрапезно одетой обитательнице донельзя запущенной коммуналки. Правда, один из них под серым плащом был в белом халате. Но вовсе не в пси-

хушку её увозили примерно раз в год люди из здания на площади Дзержинского и уж, конечно же, не в «подвалы ЧК». Ни для кого в квартире не было секретом, что они отправляли её в свою ведо-

мственную и весьма комфортабельную спецбольницу. Оттуда она возвращалась посвежевшей, помолодевшей и даже очень прилич-

но одетой… Но с ещё более жарко горящим воинственным блес-

ком в глазах!

Однако самым главным её доводом для соседок в пользу того, что её державный любовник жив и по-прежнему покровительст-

вует ей, своей давней возлюбленной, было следующее: «Если б он мёртвым был, за что ж тогда они бы мне пенсию платили, а? Я ведь с тех пор от н и х пенсию получаю!»

И это было правдой. Уже много лет пенсию ей платили имен-

но о н и .

Много тайн оставило нам наше советское прошлое…

…Но всё, что сказано выше об этой старухе-соседке, не имеет прямого отношения к основной, к самой болевой теме моего рас-

сказа. А имеет – вот что: ещё только-только став любовницей Берии, она, естественно, почувствовала себя «главным лицом» среди жильцов коммуналки. Вообще-то лично для меня остаётся загадкой, почему этот всесильный земляк хозяина Кремля и од-

ной шестой части планеты не обеспечил свою фаворитку отдель-

ной квартирой – известно же, что других дам своего сладостраст-

ного сердца обеспечивал. Однажды, уже будучи осведомлённым обо всём, что вы только что узнали, я спосил её, почему так про-

изошло. Она обидчиво поджала губы и отрезала: «Враки! Во-первых, у Лаврентия Павловича никого, кроме меня, не было. Столько дел у человека – не до баб! он и со мной-то раз в полгода виделся, не чаще. Да и товарищ Сталин ему не разрешил бы ни-

чего такого…» И, подняв указательный палец, добавила: «А, гла- вное, Лаврентий Павлович – исключительно скромный человек. Таким был и таким остался. Ничего лишнего себе позволить не мог и не может. Иначе б – разве жила б я здесь, в этом клоповни-

ке?! Нет, он – настоящий коммунист, нынче таких уже нет! Таких великих людей, как он, уже и не может сегодня быть!..»

…Вот тут эта старуха, я убеждён, ошибалась. Этому роду нет переводу. Это «свято место» уж точно пустым не остаётся. Ни в нашей богохранимой державе, ни в иных прочих.

…Так вот, став «первым лицом» в этой коммуналке, фаворит-

ка Берии перво-наперво решила улучшить свои жилищные усло-

вия. И вселилась вместе со своим постоянно дрожавшим от ужаса супругом в самую большую из всех комнат этой квартиры. Семья, там жившая, сами понимаете, безропотно подчинилась и переместилась в комнатушку, где дама бериевского сердца жила прежде. И супруг новоявленной секс-бомбы сталинских времён вскоре приказал долго жить.

Но будущая сочинительница многочисленных посланий на Лубянку не шибко тосковала по былому спутнику своей жизни, чьё сердце, видно, и впрямь не выдержало случившегося кошма-

ра. Уже после расстрела Берии она привела в эту комнату нового

мужа – да-да! при всей своей неколебимой вере в то, что её державный возлюбленный жив. Таковы тайны женского сердца!

Но и новый её супруг, мужчина, как вспоминала Петровна, в расцвете сил, вскоре тоже отчего-то удалился в мир иной. Кто знает, может быть, его здоровье катастрофически быстро разру-

шилось от осознания того, что его супруга по-прежнему откро- венно кличет себя любовницей уже расстрелянного Берии и, вдобавок, числит в живых эту страшную личность. Кто знает!

…И лишь когда смерть вырвала из рядов обитателей коммуна-

лки ещё одного, уже третьего по счёту мужа бериевской фаворит-

ки, многократная вдова стала догадываться о том, что захвачен-

ное ею просторное жильё не только не приносит ей счастья семе-

йной жизни, но и лишает её этой жизни как таковой. Нет, не со-

весть заела эту донельзя своеобразную москвичку, а – страх. Она прислушалась к советам одних соседей, вспомнила легенды, слышанные ею от других – и перебазировалась в свою прежнюю комнатушку. Та только что опустела; её жильцы получили отде-

льную квартиру: шло хрущёвское время, время Новых Черёму-

шек…

А новых жильцов самой большой комнаты в этой коммуналке ждали самые тягостные испытания и передряги.

А через годы в эту комнату угораздило вселиться и меня…

…Но не эта кошмарно-головокружительная история главенст-

вовала в том сбивчивом, косноязычном, и всё-таки захватываю-

щем и долгом рассказе, который я услышал от Петровны, от стар-

шей из трёх старух-соседок. Услышал в тот самый день, когда, проснувшись на полу у дверей своей комнаты, стал невольным свидетелем кухонной беседы Петровны с Дорой Мироновной – беседы, подтвердившей мои подозрения относительно «нечис-

той» натуры моего жилья… Немало усилий потребовалось мне в тот день, чтобы ровесница века изложила мне в подробностях всё, что меня томило своей потусторонней таинственной неизвес-

тностью. Не забудьте, в каком состоянии я тогда очнулся: ватные ноги, набат в голове, дрожь во всём теле… о прочем спросите всё у того же Стёпы Лиходеева… И пришлось-таки мне пожертво-

вать самую последнюю, на самый «чёрный день» припрятанную чекушку, поставить её Петровне, чтобы развязать ей язык. Зато и сам слегка пришёл в то состояние, в каком человек способен хотя бы спокойно и осмысленно воспринимать слова других…

Петровна же, несмотря на свои восемьдесят, не только рюмоч-

ки не чуралась, но по бойкости и остроязычию фору могла дать всем соседкам, даже труженицам общепита. Вообще-то так о ней могу вполне искренне и от сердца сказать – вредная была бабка, Бог её прости… Но – нам ли судить людей, переживших в самом главном и самом страшном городе нашего Отечества все сотрясе-

ния века двадцатого, начиная с бури 1905 года; Петровна же все из них пережила. А, главное, она была обитательницей этой квартиры задолго до её «коммунализации», почти с самых пер- вых лет своей жизни. Её мать служила кем-то вроде горничной и прислуги одновременно, у «барина» - то есть, у того, кто владел этим многокомнатным жилищем задолго до советской поры, и обитала она вместе с маленькой дочкой в самой миниатюрной комнатушке, которая при мне использовалась лишь в качестве кладовки. И была эта мать-одиночка безмерно благодарна хозяину за приют и за милосердие, нечасто встречавшееся и в те православные дни… И её подрастающая дочь, юная Петровна, стала помощницей и преемницей матери в изрядных заботах и хлопотах обихаживания этой огромной и в те поры действитель- но роскошной квартиры. И обе они хранили благодарную вер- ность её владельцу даже в те ненастные для высших классов России дни, когда горничные и стряпухи тоже стали выходить на митинги под красными флагами, а затем и принимать деятельное участие в «уплотнении», а то и в выселении своих хозяев из их жилья.

Ни эта беда, ни другие горести не коснулись – по крайней ме-

ре, в самые бурные, в революционно-братоубийственные годы – хозяина этой квартиры.

…Который был п р о ф е с с о р о м м е д и ц и н ы …

Кроме Петровны, кое-что мне поведала несколько позже дру-

гая, ещё более древняя, но очень добрая старушка-татарка, жив- шая в другой квартире на той же лестничной площадке. Девяно- столетняя Наиля-эне очень хорошо ко мне относилась – я и приветствовал её по-татарски, и при случае мог несколько слов ей сказать на её родном языке, и обращался к ней именно так – Наиля-эне, то есть, мамаша Наиля. И когда бывали у нас в несколько более позднюю и добрую пору мою совместные чаепи-

тия с её сыновьями, двое из которых унаследовали дворницкое ремесло своих родителей, а двое почему-то стали кибернетиками, - эта московская тюрчанка-долгожительница рассказала мне не-

мало интересного о жизни этого дома в те до- и послеоктябрьс-

кие, а также до- и послевоенные годы, когда она вдвоём с мужем держала двор и подъезды в идеальном порядке…

Хорошо она помнила и профессора медицины, жившего в квартире напротив. «Как не помнить!» - вздыхала и причмокива-

ла Наиля-эне над блюдечком с дымящимся чаем, расхрустывая кусочек сахара своими поразительно хорошо сохранившимися, белыми и крепкими зубами. Как было ей не помнить этого докто-

ра: ведь он спас от смерти тогда ещё молодого её мужа, удалив ему донельзя нагноившийся аппендикс. «Бик якши хаким!» - вздыхала старая татарка, - такой хороший доктор!..

Но всё это я узнал позже.

А главное мне поведала Петровна, вдохновлённая моим уго-

щеньем. И вот в чём состояло это главное:

четверть века двадцатого, с дней Первой революции, когда на Малой Никитской построили этот дом в стиле «модерн», он же «конец века», по самое начало тридцатых лет владельцем этой квартиры был знаменитый врач-хирург профессор Спасский.

С п а с с к и й !

Не просто знаменитый – светило отечественной, европейс-

кой, да и мировой медицины. Как многие его великие коллеги тех времён, он был, что называется, хирургом широкого профиля: делал операции и на сердце, и на желудке, спасал больных от нагноений в лёгких и от запущенной грыжи, избавлял от камней печёночных и почечных. Ну, и так далее – но всем этим он зани-

мался в более ранние годы своей практики.

Прославился же он своим потрясающим, просто чудодейст-

венно-колдовским искусством в той сфере, что нынче зовётся трансплантологией. То есть – в области пересадки внутренних органов. Да-да, и в те давние годы, задолго до Барнарда и Шума-

кова, наши русские подвижники в белых халатах уже многого добивались в умении возрождать уставшую человеческую плоть, приживляя к ней здоровые «запчасти»…

Но подлинно мировую славу профессору Спасскому принесли его операции на органах внутренней секреции и вообще лечение той сферы человеческого организма, которую издревле обычные люди, не медики, именуют «интимной». Яичники, семенники, простата, киста, словом, всё то, что и ныне не даёт огромному множеству людей быть полноценными представителями мужско-

го и женского полов – всё это и относилось к той области в дер- жаве Гиппократа, где Спасскому не было равных!

Он возвращал к жизни почти уже в мумии превратившихся людей. После его операций становились матерями женщины, прочно зачислившие себя либо в бесплодные, либо в старухи. Этот великий эскулап делал счастливыми мужьями и любовни- ками тех, кто поставил на себе крест как на мужчинах…

Ещё не покрывшись сединами, он уже был увенчан молвой как «волшебник омоложения», вошёл в изустные легенды. И до Семнадцатого года, и после него власть имущие и богатейшие люди записывались в длительную очередь на лечение и на кон-

сультацию к этому трансплантологу.

Вот главное, что можно сказать о профессоре Спасском. Всё остальное можно прочитать в одном литературном произведении, написанном в 20-е годы 20-го века.

……………………………………………………………………

…Да, вы правильно сделали, дорогой читатель, что не стали теряться в джунглях догадок, а сразу же назвали заглавие этой повести.

Да, «Собачье сердце» Михаила Булгакова.

…Но почему я убеждён, что именно профессор Спасский стал прообразом профессора Преображенского? Почему бы не пред-

положить, что прототипами главного героя этой повести были такие крупные трансплантологи тех времён, как, скажем, Богояв-

ленский, Предтеченский или Воздвиженский? Их тоже знала вся мировая медицина, они тоже были членами многих зарубежных академий и, наконец, все они тоже жили в Москве, и, надо пола-

гать, каждый обитал в соответствующем его высокому научному статусу жилье. И, как водилось в те времена, практиковал, прини-

мал пациентов и даже оперировал у себя на дому.

И всё-таки я утверждаю: профессор Спасский и есть профес-

сор Преображенский из булгаковского «Собачьего сердца». И вот

почему я в этом убедился сразу же, слушая устные мемуары моей восьмидесятилетней соседки по коммунальной неладной кварти-

ре.

…Да, конечно, мне потом довелось, читая дневники писателя, а также мемуары двух его последних жён, встречать упоминания об этом светиле врачебного искусства гораздо чаще, чем имена любых других видных деятелей медицины тех лет. К тому же и многие исследователи «Собачьего сердца» в своих изысканиях обнаружили, что Михаил Афанасьевич неоднократно бывал у профессора Спасского – не как пациент, а просто в гостях, наве-

щая коллегу. Он ведь и сам был врачом.

Но всё это для меня – не главный довод в пользу моего убеж-

дения. А главный – мнение старухи Петровны. Она, н и к о г д а,

насколько я понял, не читавшая н и к а к и х книг вообще (разве что азбуку в детстве), не знавшая ни имени Булгакова, ни иных любых-прочих писателей (ну, может, кроме Пушкина, и то не из книг, а из пресловутой присказки), она, эта бабка, твёрдо знала одно: «Про хозяина цельная книжка прописана!» Да не какая-ни-

будь, а такая, где про него «самая сущая правда прописана», и про то, каким он человеком хорошим был, и про то, что он своим чудодейством аж собак в людей превращал!

Причём о существовании такой книги Петровна, по её клят-

венным уверениям, знала давным-давно, ещё задолго до войны. На вопрос, откуда она узнала об этой книге, старуха отвечала так: «Уж не вспомнить, а всяки разны люди про то не раз говорили…»

И совершенно лютым возмущением возгорелась эта бабка, когда я (отчасти даже намеренно, чтобы её раззадорить, завести на продолжение её устных мемуаров) выразил сомнение в том, что профессор Спасский добивался таких успехов в своих опытах над собаками. «Да что ты понимать могишь в таком человеке, ба-а-хема?! Что вы, молокососы нынешние, про те наши времена знать могите – токо то, что вам по радиву да в учебниках ваших с…ных наврано… Да чтоб ты знал: к ему, к хозяину-то, нэпманы самые богатеющие в очередь вставали, чтоб он их кобелей да сучек излечивал, а одного кремлёвского большака баба, ну, нача-

льника из набольших, дак своего кота ему принесла, чтоб он, зна-

читца, с того холощёного кота обратно кошачьего производителя изделал, во как! И что ты думаешь – изделал! от того кота пошли котята, дак та профура кремлёвская хозяину столбец червонцев золотых за работу отвалила, во как! ну, советских уж червонцев-то, да всё одно, полновесного золота… Сама на зуб пробовала, он ить мне, барин-то, дал кой-что с тех монеток…»

Но эту свою фразу Петровна оборвала на полуслове и на миг прикусила язык – видимо, тем самым зубом, которым некогда пробовала золотой советский червонец. А потом продолжила свои восторженные воспоминания о бывшем хозяине всей этой квартиры:

«А ты тут вяньгаешь: не могит быть! Да барин таки чудеса творил, что нынешним лекарям и не снились! Делов-то: с кобеля мужика сотворить, - да тут и особого уменья не надо, ить что мужик, что кобель, разницы никакой… А, говорю ж тебе, вот истинный крест, собак тех забинтованных тады по фатере нашей много бегало. Да таки здоровунны, помнится, бывали: взаправду не разбери-пойми – то ли пёс, то ли мужик на четвереньках, пос-

ле пирации-то на двух ещё ходить не мочный…»

Вот так… Если старуха-соседка, некогда служившая домрабо-

тницей у профессора Спасского, что-то и преувеличивала в своих устных мемуарах, так не очень сильно. Вот почему эти воспоми-

нания Петровны сразу же вселили в меня неколебимую по сю пору уверенность в том, что именно он, бывший её работодатель и «милостивец», стал для Михаила Булгакова прообразом про-

фессора Преображенского в «Собачьем сердце».

И эту уверенность ничуть не поколебало даже то, что Петров-

не ровным счётом ничего не сказала ни единая из пяти-шести фотографий писателя, напечатанных в его книгах. Я разложил перед нею эти книги; она глядя на булгаковские изображения, относящиеся к двадцатым годам, лишь покачала головой:

«Не, я те врать, парень, не стану – точно не упомнила такого. Дак и как их всех упомнить-то было? ить к барину стоко всяко-разного народу ходило, и во храках, и в заплатках на ср…ках. И с такими стёклушками в глазу, как у этого, тоже заходили. (На одной из фотографий автор «Собачьего сердца» был в монокле). …Не, не упомнила. Я уж часом и поругивалалсь на его, что всяку ба-а-хему вашу принимал в гостях, а заработков-то с таких не бывает, одни безобразья, вот как с тебя…» И тут Петровна плав-

но перешла на другую тему беседы, уже не к прошлому относя-

щуюся…

Зато мою уверенность укрепила другая, добрая старушка – Наиля-эне. Когда примерно годом позже я и ей показал книги с этими фотопортретами, она сразу же ахнула, разулыбалась и да-

же рассмеялась, обнажая сахарную белизну своих зубов. И, сме-

ясь, эта девяностолетняя бывшая дворничиха, повторяла слова, смысл которых требует особого пояснения:

«А-а, как же, - «Выходи к воротам!» Весёлый агай был! «Вы-

ходи к воротам!» Вай, добрый он был агай…»

Старая татарка тоже никакими познаниями в русской словес-

ности не отличалась. Она просто хорошо запомнила этого «агая», этого господина, одно время часто приходившего в гости к «якши хакиму». Запомнился он вовсе не тем, что каждый раз, покидая этот дом, давал её мужу то двугривенный, а то и больше «на чай». А вот чем – когда он видел её, тогда ещё молодую симпати-

чную женщину, то всегда озорно восклицал: «Выходи к воро-

там!» То есть – как бы приглашал её, подначивал её ответить ему второй частью рифмованного русско-татарского присловья, озор-

ной молодёжной прибаутки: «Выходи к воротам – мен сене йора-

там!» То есть – Наиля должна была произнести по-татарски: «Я тебя люблю!» Так они перешучивались с «агаем» каждый раз, когда он появлялся у ворот этого дома…

Словом, в том, кто именно был главным прообразом профес-

сора Преображенского в «Собачьем сердце», у меня не осталось никаких сомнений.

Но при чём же тут мрачная тайна комнаты, где угораздило по-

селиться героя-рассказчика этого повествования, при чём тут «наваждение», нападавшее на него в этой комнате, и при чём тут какое-то и чьё-то проклятие, тяготевшее над нею и отравлявшее, а то и сокращавшее жизнь её обитателей? Так вправе спросить читатель.

Да при том… При том, что злосчастья выдающегося транспла-

нтолога, порождённые мерзопакостями Швондера и компании, не завершились на последней странице булгаковской повести. Они продолжились в жизни – в жизни профессора Спасского.

Вот как это было…

Blog

Михаил Афанасьевич Булгаков покинул сей бренный мир, автор и его герой-рассказ

Содержание