Михаил Афанасьевич Булгаков покинул сей бренный мир, автор и его герой-рассказ

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6

4.Останкинская нечисть.

Если принять за аксиому, что тень может оставлять следы (неважно, на чём: на песке, на судьбе…), то эту главу можно было бы назвать так – «Следы Тени Мастера». То, о чём я здесь вам поведаю, имеет, на первый взгляд, лишь очень опосредо-

ванное, косвенное отношение к миру булгаковских героев. И тем не менее всё произошедшее со мной в дни, о которых пойдёт речь, я воспринимаю сегодня как ещё одно вторжение этого мира в мою судьбу. Она опять с ним соприкоснулась, пусть и не впрямую – скорее с его следами в бытии народа, среди которого жил Мастер. Но и это соприкосновение оказалось для моей судьбы донельзя болезненным. Даже можно сказать – роковым.

…Хоть я и не стал ни «выдвиженцем», ни лавровенчанным функционером, «бурная литературная» моя жизнь шла безостано-

вочно. Просто летела, становясь всё более бурной. Вышли ещё две книги стихов, и на них в прессе появилось немало откликов, в основном одобрительных, хотя и ядовито-едкие ноты зазвучали – правда, нимало меня не огорчившие: это было как раз то, что не-

обходимо для резонанса. Иначе и быть не могло. Ведь я не прос-

то продолжал активно печататься, но и стал непременным участником почти всех тогдашних литературных дискуссий, «круглых столов», баталий и полемик, что велись на страницах журналов и газет, а также разворачивались в больших и малых залах и гостиных Центрального Дома литераторов и других творческих клубов. Язык и перо у меня в ту пору ещё не утратили молодого задора, но обрели язвительность и остроту, - ясно, что мои оппоненты в долгу не оставались… И в целом повседневье моё всё больше превращалось в коловерть выступлений на вече-

рах, в концертах, на встречах с читателями, в беспрерывную че- реду творческих командировок, писательских шефских поездок

то к рыбакам, то к хлопкоробам. Бывало так: за один месяц – и Дни литературы в какой-либо республике, и декада искусства в другой, и фестиваль молодых поэтов ещё где-нибудь… Сосредо-

точенно-уединённая жизнь стала для меня немыслимой и невоз-

можной роскошью. Задумываться над чем-либо всерьёз стало почти некогда…

А когда всё-таки задумывался – на душе становилось тяжко и смутно. Да и не задумываясь, не мог не ощущать хотя бы подспу-

дно, что всё глубже ухожу в какую-то псевдопраздничную суету, а настоящее творчество, вдохновенно-возвышенный труд писате-

льский, требующий и некоторого аскетизма, и затворничества, понемногу обращается для меня в несбыточную мечту… Стоило попристальней взглянуть на свою жизнь со стороны, начинал понимать: я не пишу самое главное, самое болевое и заветное, то, ради чего единственно и стоило браться за перо, ради чего я ступил на стезю изящной словесности. А она, эта стезя, всё более перерастала у меня в некую имитацию подлинной художничес-

кой жизни, подменяясь мельтешением и в печати, и среди пишу- щей братии. Но всё это затягивало подобно какой-то мишурно искрящейся сладкой трясине. Тем паче, что всяческие пирушки, большие и малые банкеты (до «презентаций» было ещё далеко, до «фуршетов» тоже, но бражничество наше как-то и без них процветало), дружеские застолья после вечеров и выступлений да все прочие пивные посиделки в злачных помещениях ЦДЛа, Дома журналистов и других элитных клубов тоже становились моим повседневьем. Засасывало! И не было в те дни у меня ни сил и никакой возможности – по крайней мере, в кругу моих литературных сверстников сидя, - отказаться от возлияния, воз-

держаться от выпивки. Как говорится, меня бы просто не поняли. Сам-то понимал: к добру такой образ жизни не приведёт, но куда там!

Да и многое другое в окружающем мире начинал понимать, особенно в те нечастые часы, когда выпадала возможность сосре-

доточиться и поразмыслить хоть немного над происходящим. Доходило до меня понемногу: не в «храм литературы» я попал, где властвуют музы, где всё определяется высотой дарования – какое там, порой начинало казаться, что пребываю в некоем душно-смрадном обиталище бесов, демонов и прочего черто-

вья… Поначалу меня потрясала, с позволения сказать, душевная простота иных мастеров и подмастерьев пера, которые в застоль-

ях со сладострастием издевались над шамкающим произноше-

нием одряхлевшего бровастого генсека, но готовы были горло перегрызть кому угодно ради самого мельчайшего знака благо-

воления даже от десятистепенных чиновников со Старой площа-

ди. Потом – притерпелся к этой пошлятине, перестал её замечать. Ибо – хоть и не в храм попал, но настоящие подвижники и страстотерпцы, преданные лишь одному Слову (хоть и зело гре-

хами обременённые, и многими земными страстями боримые), в мире литературном тоже не единично мне встречались…

Да, хоть и немного их было, но – встречались. Они-то мне и не давали забыть ( просто хотя бы своим присутствием в моей жиз-

ни) о том, ч т о есть наше п р е д н а з н а ч е н и е . В противо-

вес мельтешению и всяческим химерам. Всякой ч е р т о в щ и –

н е .

…которая – я тогда начинал ощущать это месяц от месяца всё острее – сгущалась и во мне, и в самом воздухе нашей тогдашней жизни.

Всё понимал. Всё чувствовал. Ничего сделать не в силах был… И, что называется, нутром чуял, как меня начинает разла-

мывать. Как во мне самом разгорается сшибка чертовщины с предназначением…

Так и жил: говоря строкой классика-акмеиста – «себя губя, себе противореча».

…И к тому же видел, что моя кочевая, хмельная и похмельная жизнь профессионала, вдобавок изо всех сил старающегося и на хлеб с маслом зарабатывать, и заниматься серьёзными вещами, которые в те времена (как, впрочем, и теперь) ни гроша не при-

носили, - словом, что такая жизнь всё сильней отдаляет и отчуж-

дает меня от моего домашнего гнезда. Ни сил, ни времени у меня почти уже не оставалось, чтобы уделять внимание жене и воспи-

тывать дочурку. А жену я любил по-прежнему и к малышке на-

шей был привязан до головокружения. И уставал уже от ревности жены, и видел, что эта ревность не беспричинна. Как было ей не вспыхивать, если почти после каждой моей поездки по вечерам в телефонной трубке раздавались молодые женские голоса то с во-

сточным акцентом, то с кавказским, то с прибалтийским, или же без всякого акцента, но одинаково страстно выражавшие желание со мной побеседовать. А моей первой супруге, в те годы почти ещё юной, да и выросшей в среде далеко не художественной, ещё никто не втолковал, что для спокойной жизни ей необходимо об-

рести своего рода «иммунитет», ну… хотя бы достаточно ирони-

чное отношение к «дежурным» влюблённостям и увлечениям творческого человека, доставшегося ей в мужья. Без этого писа-

тельская семья прочной, как правило, не бывает… Вот и нашу семейную жизнь всё сильней штормило.

Тут-то и произошло событие, которое могло её спасти и укрепить. И не только её. Ведь жильё наше было совсем крохот-

ным и тесным, и работать я мог лишь на кухоньке. Там писал всё поначалу, и стихи, и статьи, и прочее, даже диссертацию. Но начинал приуставать от такого «кухонного» трудового ритма и для сколь-либо серьёзных трудов сбегал то к родителям в Талабск, то ещё куда-нибудь, то в Дом творчества…

И вот свершилось долгожданное! – всемогущий и богатый «департамент литературы» дал мне квартиру, по тем временам если не роскошную, то вполне благоустроенную и просторную. Впервые в жизни я становился владельцем собственного кабине-

та, где мог бы спокойно и сосредоточенно потрудиться. Мог бы,

наконец-то, отойти от суеты, мельтешения, от командировочно-беспутного образа жизни…

Но не тут-то было!

…Квартира, которую мы получили, была, строго говоря, не новой: дом, где она располагалась, построили годами пятнадца-

тью ранее. Такая в нашем писательском «союзе нерушимом» существовала жилищная система: если кто-то выезжал из своего жилья в новое, большее, то в его квартиру вселялся со своими домочадцами тот литератор, кого она устраивала. Это так и назы-

валось – «получить за выездом». Меня и моё малочисленное семейство вполне устраивали трёхкомнатные аппартаменты с вы-

сокими потолками и с большой кухней: тот дом, хоть и в хрущёв-

ское время возведённый, «хрущёбой» зваться не мог… А вот писателю, выезжавшему из той квартиры, она была уже мала, он жил в ней давно, его семейство разрослось…

Этот мой старший коллега жив и сегодня, и поэтому я, чтобы не вводить читателей в заблуждение, но и не желая открывать им его фамилию, назову его просто – Романистом.

Он действительно писал прежде всего романы. Когда-то, в дни своей литературной молодости он писал и повести, героями кото-

рых были парни и девчата, возводившие на сибирских реках пло-

тины, воздвигавшие новые города на вечной мерзлоте, жарко лю-

бившие, крепко дружившие – словом, настоящие герои тех лет, покорители просторов и созидатели. Без иронии говорю – симпа-

тичные повестушки получались у будущего Романиста: они пахли тайгой, кедровыми орехами, солёными арбузами, они сверкали белозубой свежестью молодых сил, они дышали верой в самое светлое и доброе грядущее… Но к тому времени, когда мы с их значительно посолидневшим (и в немалой мере от пива, коего он являлся большим любителем и яростным потребителем) автором пересеклись «на квартирном вопросе», читатели уже подзабыли те его ранние творения. Но Романист о том ничуть не сожалел.

Ибо в те самые дни, когда он должен был переезжать в новое жильё, начал разгораться костёр его нежданной, но настоящей, невероятно громкой славы.

Да что там костёр! – взрыв оглушительной силы, вот с чем можно сравнить резонанс от его романа, только что напечатан-

ного в «Новом мире». Штормовой вихрь прошёлся по литератур-

ному миру и по довольно-таки широким, хотя и далеко не все-

народным читательским кругам.

Эта слава обрушилась на Романиста с такой силой, что вожде-

ленный ордер на новую квартиру, по его собственному призна-

нию, стал подобен лишь маленькой ложке мёда в безмерной ме-

довой лавине.

Надо объяснить, почему так произошло.

Этот роман уже вовсе не о «трудовых свершениях советской молодёжи» повествовал.

Его главным героем стал московский скрипач, попавший в компанию различных представителей н е ч и с т о й с и л ы .

Да, новое творение бывшего певца великих строек было в буквальном смысле повествованием о нечисти. О чертовщине. Его страницы знакомили читателей с приключениями городс-

кого, столичного жителя, который оказался и в дружестве, и во вражде, и в иных отношениях со странными химерно-призрач-

ными существами. Каждое из этих существ являлось своего рода «модификацией» тех или иных сказочных действующих лиц отечественного и зарубежного эпоса и фольклора – но обязатель-

но не из мира людского и чаще всего состоящих в дружбе с «лукавым». Он же и «нечистый»… Или – то были вариации раз-

личных сказочных же «духов» земли, воды, леса и поля – только на современной столичной почве живущих. Словом, родственни-

ки всяких леших, кикимор, шишиг, суккубов и инкубов. Но – обитатели Москвы семидесятых лет ХХ века.

…Хлопоблуды, шеврекуки, верлиоки и прочие твари.

Бедный скрипач, которого Романист поселил на страницах той книги в своей собственной квартире, ежедневно знался со всеми этими существами. Одни из них принимали людское обличье и пили с ним пиво в совершенно реальном и знаменитом тогда на всю Москву пивном баре в Останкине. На улице Королёва… Ря-

дом с Выставкой и телевизионной иглой.

Другие водили смычком главного героя в оркестровой яме Большого театра. Третьи прятались у него под кроватью и в от-

сутствие его жены, приняв обличье соблазнительной дамы, склоняли его к адюльтеру. Четвёртые были то призраками, то служителями в старинном Останкинском дворце. Пятые и вовсе работали в Телецентре, причём не только в качестве привиде-

ний…

Вся Москва на страницах этого романа представала обитали-

щем разномастных проявлений «нечистого духа».

…Нынешним молодым читателям просто невозможно себе представить, какое впечатление всё это произвело на тогдашнюю, особенно «элитарную» (она же «интеллектуальная») читательс-

кую публику. И на критиков. И на самих коллег Романиста. И – на власть имущих сановников!

С одной стороны – придраться не к чему: сказка, миф, вымы-

сел. С другой же… Советские трудовые люди, наши современни-

ки – в ежедневном соприкосновении с нечистой силой, которая прямо-таки пронизывает своими биотоками столицу победивше-

го социализма и всего прогрессивного человечества!

Шум, говорю, был грандиозный. Это сегодня, после державно-тектонических сдвигов всего и вся, о нём можно вспоминать как о буре в стакане воды. Это теперь, после всех кошмаров, которы-

ми нас одарили последние десять лет ушедшего века, все «ужас-

тики» и все трагикомические ситуации, описанные в романе, могут вызвать лишь лёгкую ироническую улыбку. А тогда…

Это нынче, в сравнении с кроваво-мутным разливанным морем книжных и тем паче киношно-телевизионных «триллеров» и «боевиков» то произведение Романиста – всё равно, что завтрак вегетарианца в сравнении с пиршеством людоеда. А тогда…

А тогда Романист на какое-то (пусть и недолгое) время стал одним из самых знаменитых и популярных прозаиков. И роман его, вышедший сразу во множестве издательств страны и за ру-

бежом, несколько лет подряд был бестселлером. Цензура, как рассказывал мне сам автор, потребовала от него лишь те стра-

ницы вычеркнуть, где слуги «нечистого» принимали облик столичных чиновников, пусть даже и очень средней руки – ну, там, управдомов, участковых, завотделами в исполкомах…

«Пришлось!» - вздыхал новоиспечённый любимец славы, правда, не очень горько вздыхал. Даже и «подстриженный», его роман имел небывалый для тех лет успех, заставил заговорить о себе и об авторе всех, кто хоть сколь-либо считал себя «посвящённым в таинство литературы».

И, конечно же, все – и целая рать критиков, и читатели – говоря об этом романе, вспоминали Михаила Булгакова. Точнее – «Мастера и Маргариту».

Было от чего.

…Не хочу превращать следующую страницу в отрывок из учебника по истории литературы, впадать в тон исследователя. Равно и не по нутру мне идеализировать нашу словесность того времени, о коем идёт речь. Разумеется, много всякой макулатуры выходило тогда из-под шустрых перьев и печаталось под видом «эпохальных» или же, напротив, «лирико-психологических» образцов творчества… Но – обо всём надо судить по вершинам.

А вершины тогда были и на наших глазах рождались поистине г о р н и е .

Была, существовала и постоянно пополнялась и обновлялась самая совестливая в мире, самая пронзительно-правдивая русская проза. Причём она и состоялась, и оставалась такой наперекор и вопреки калёному железу тех тисков, которыми сжимала её государственная бесовщина. Творцы этой русской новой словес-

ности сжигали себя на кострах своей совести… Фёдор Абрамов, Александр Яшин, Юрий Трифонов, Константин Воробьёв – и целая плеяда блистательных и ярых сердцем художников Жгуче- го Глагола – каждый из них по своему выражал и немыслимые страдания, и долготерпение своих сограждан и земляков, и живые их души, не утратившие таланта оставаться счастливыми, любить и улыбаться…

Но… разумеется, они, подобно великим предшественникам своим, вышли из гоголевской шинели. А вот гоголевской смехо-

вой фантасмагории, сорочинско-ярмарочного бурлеска да улыб-

чивой и лукавой прибауточности пасечника Рудого Панька почти ни у кого из них в книгах не явилось и не родилось. Даже самые весёлые их герои верхом на чертях не ездят, и ни галушки, ни пельмени им в разинутые рты не прыгают. И вообще вся эта руса-

лочье-ведьмовская, колдовская, химерно-мистическая стихия почти совершенно не затронула творения лучших русских клас-

сиков, по воле истории называвшихся советскими… Наверное, отчасти так произошло потому, что почти все они были урожен-

цами северных краёв или сибиряками. Разве что Шукшин в своих «Третьих петухах» чертей изобразил… Суровой, жёсткой и действительно реалистической осталась наша проза в ХХ веке.

В этом смысле настоящим продолжателем Гоголя стал один только русский писатель минувшего столетия. Но недаром же он был земляком автора «Вия», киевлянином… А вот у него самого, у Михаила Булгакова, талантливых последователей долго не появлялось. А читатель их ждал!

И тут надобно вспомнить, что все годы после того, как «Мас-

тер и Маргарита» был впервые напечатан в журнале «Москва», шёл, креп и разрастался вширь и вглубь настоящий и непрерыв-

ный булгаковский «бум». Имя писателя, вышедшее из долгого забвения, стало обретать просто фантастическую популярность, стало, как нынче говорится, «культовым». Люди стояли ночами в очередях, чтобы купить его книгу, и, по тогдашним правилам, сдавали по двадцать кило макулатуры, чтобы получить талон на покупку булгаковской новинки… В лучших театрах стали стави-

ться его пьесы, на экран вышли несколько замечательных филь-

мов по его вещам – «Бег», «Дни Турбиных», «Иван Васильевич меняет профессию».

И возникло множество стихийно, «снизу» образовывавшихся обществ, кружков и студий, объединявших вокруг себя любите-

лей творчества Булгакова. Они были очень разномастными: какие-то из них являлись настоящими литературными семинара-

ми, другие – чуть ли не подпольными сектами. Причём послед-

ние, как правило, делились на два направления: одни звались, условно говоря, «обществами Иешуа», другие – «обществами Воланда». Если в первых люди так или иначе занимались исто-

ками христианства, старались понять реальный, исторический образ Спасителя, прочитывали содержание главного булгаковс-

кого романа сквозь призму Евангелия, то «воландоманы» просто неистовствовали вокруг образов Князя Тьмы и его слуг и даже кое-кто переименовывал себя в Бегемота, Фагота, Азазелло, Аба-донну, Геллу и прочих «нечистиков». В моду вошло понятие «чёрная магия»… В общем-то это всё было вполне объяснимо: «воландоманами» выказали себя и многие исследователи и тол-

кователи Булгакова. Именно они-то, «придворные оппозиционе-

ры», втолковывали читателям, что главное в их новом кумире – не трагедия глубоко русского и глубоко христианского художни-

ка слова, столкнувшегося с системой бесовщины ХХ века, а – сама бесовщина. Или – «чертовщинка». Очень удобен стал им, грядущим «либералам» и «демократам», автор «Белой гвардии», чтобы с помощью своих залихватски-шумных трактовок показы-

вать «фигу в кармане» тому самому режиму, которому они верно служили. Вот и усваивал наивный читатель (а таких было, что и говорить, большинство) из этих толкований, что Мастер привер-

жен был более к Воланду, чем к Иешуа. Как тут было не появить-

ся множеству «воландоманов»…

И не странно, что в той, лишь внешне спокойной и стабильной (вот тут можно сказать – и «застойной»), а на деле очень наэлект-

ризованной, как душный воздух предгрозья, общественно-литературной жизни многие ждали появления таких книг, в кото- рых бы «воландовские темы» зазвучали, как говорится, отражая

«текущий момент». Как было не возникнуть ожиданиям того, что явится новый, современный писатель, который станет продолжа-

телем и последователем Булгакова в изображении нечистой силы среди советской действительности!

И эти ожидания наконец-то оправдались. Таким продолжате-

лем стал Романист. И на него Тень Мастера обрушила славу.

…Правда, вспоминается, что один из тогдашних «живых клас-

сиков», бывший некогда приятелем Михаила Афанасьевича, со старческой язвительностью и, конечно же, скорее всего, от завис-

ти внёс в эту бочку мёда ложку очень едкого дёгтя. Что называет-

ся, «припечатал» Романиста. Да и не в частном разговоре, а имен-

но в печати, в интервью, которое увидело свет в популярном еже-

недельнике. Назвал младшего коллегу «Булгаковым для бедных»! В переводе на тогдашний общепринятый жаргон это означало: «…для малограмотных». И – пошло-поехало перескакивать из одних злоязычных уст в другие: вот, мол, появился Булгаков новый, только для малограмотных! Завистников и недоброжела-

телей у Романиста сразу же тьма-тьмущая появилась в литерату-

рной среде, как только для него наступили дни славы. Иначе и не бывает, и быть не может. Во все века и в любых странах, где есть искусства и художества.

Но Романист сие злоязычие не принимал близко к сердцу. И не потому, что вообще был равнодушен к молве либо так уж от своего успеха рехнулся. Ни то, ни другое. Он просто трезво смотрел на вещи. «Я-то знаю, что они все моего «Скрипача» вза-

хлёб читают, кто меня облаивает. Ну и пусть лают! А что до «малограмотных», то… знаешь, при всех наших нынешних прижимах да при цензуре попробуй-ка кто напиши что-нибудь в этом духе поглубже – не получится, только в стол. А я не хочу в стол…» - говорил он мне.

Да, мой знакомец, ставший в глазах читательской публики конца семидесятых лет продолжателем Булгакова, силой духа своего предтечи не обладал. Не хватило бы у него духа согласи-

ться с тем, что его творение не увидит свет при его жизни, оста-

нется в столе, быть может, на несколько десятилетий, лишь для будущих поколений в лучшие времена… Однако именно поэтому и не написал он того, что по силе духа, заключённого в слове, смогло бы хоть отчасти, хоть немного сравниться с книгами его предшественника. Даже его лучшая вещь, роман о скрипаче, явил собой лишь имитацию труда Мастера. Лишь Тень Мастера…

(Да и никто, замечу в скобках, ну, или п о ч т и никто из на-

ших тогдашних умельцев прозы и стиха такой силой духа, такой верой в бессмертие или хотя бы долговечность им созданного труда не обладал… Вот почему, когда на какой-то миг настало это самое «лучшее время», поименованное тогда «временем глас-

ности», почти никто из них не достал из глубинных ящиков своих столов ничего сверхдостойного. Нечего было доставать. Все писали «для современников»…)

…Но и то было славно. Всерьёз говорю: нынешним молодым читателям, желающим понять сущность и многие трагикомич-

ные оттенки «эпохи застоя», следует прочитать тот роман, где московский скрипач взаимодействует с нечистой силой. Его

автор очень верно и точно уловил и передал впрямь с немалым фантазийно-мистическим воображением ту «чертовщину», что бродила и всё более сгущалась в самом воздухе того времени, проникая в человеческие взаимоотношения, в людские судьбы и души, и – воюя в них с добрым, с Божьим началом. Нет, искренне говорю: Романист написал ту свою книгу честно – насколько хва-

тило у него силы духа и дарования.

Он вообще был тогда очень славным и приличным мужиком, этот коренастый, крепко сбитый и несуетливый человек, в чью квартиру, им освобождаемую, должно было въехать моё малень-

кое семейство. (Дай Бог, что он остался прежним, я ведь очень давно с ним не виделся, время новое всех нас разметало по разным углам, ничего не оставив ни от «департамента литерату-

ры», ни от содружества пишущих людей…) Он очень тепло и приветливо принял меня, когда я впервые пришёл к нему со «смотровым» ордером (то есть – осматривать жильё на предмет его годности для меня), а ведь мы состояли с ним лишь в шапоч-

ном знакомстве. Обрушившаяся на голову Романиста слава эту голову ничуть не вскружила…

Он не только обстоятельно продемонстрировал мне кварти-

ру, в коей мне предстояло жить, но и угостил меня хорошим пи- вом, до которого, напоминаю, он был профессиональным люби- телем – иначе не скажешь. А, узнав, что я прочитал его нашумев- ший роман и отношусь к нему хоть и без восторга, но с интере- сом, он повёл меня по останкинским дворам, улочкам, закоулкам и паркам, где разворачивалось действие многих страниц этого творения. Где, к примеру, главный герой-скрипач, полдня прове-

дя в пивном баре и «оросив» угол здания, удирает от милицио-

неров, перемахивает через заросли и ограды и, в конце концов, прячется в старинном пруду неподалёку от Телецентра, - но слу-

жители порядка оказываются ведьмаками-«шеврекуками» и на-

стигают его даже в канализации… А потом Романист повёл меня и в тот самый, в знаменитейший пивбар на улице Королёва (о, светлая память этому достославному питейному заведению!), где поведал мне одну из своих заповедно-душераздирающих творчес-

ких тайн. А именно: как раз в этом пивбаре однажды, давним и тяжким для себя утром приводя с помощью пива свой организм в пригодное для жизнедеятельности состояние и увидав за отдалён-

ным столиком физиономии нескольких таких же страдальцев, Ро-

манист и понял, каковы должны быть на вид главные мистичес-

кие персонажи его романа, оборотни-«хлопоблуды»… Ну, а по-

том к нашему столику подошли, судя по всему, прообразы «хло-

поблудов», добрые знакомцы Романиста и добавили в наши кру-

жки более светлого и более крепкого напитка.

…Что было очень кстати для меня. Потому что после осмотра квартиры Романиста моя нервная система пришла в некоторое расстройство.

Именно там я и понял, что автор нашумевшего романа – самый завзятый «воландоман».

До того мне доводилось бывать в нескольких «музеях чертей», наших и зарубежных. Но в любом из них, даже в тех, где экспо-

наты отличались и впрямь самым жутко-сатанинским видом, нервы мои оставались спокойными. Более того, чем страшнее гримасничали все эти музейные чертяки, бесы и сатанята, тем смешней мне становилось. А вот в квартире, которой предстояло быть моим жильём, стало мне не до смеха…

Прежде всего мне бросилось в глаза превеликое множество изображений Мефистофеля, скульптурных и живописных. При- чём некоторые из тех маленьких статуй, статуэток и картин были

отмечены печатью высокого мастерства. Признаюсь, у меня ши- роко раскрылись глаза и тогда, когда я увидел портрет прослав-

ленного барда и артиста с Таганки в гриме и в образе Воланда («Не сыграл, не дали, только пробовался!» - заметил Романист); он был написан кистью едва ли не самого скандально известного из тогдашних наших классиков живописи.

И везде, и всюду в той квартире – на стенах, на полках, на подоконниках, и даже в ванной и в туалете стояли и висели стату-

этки, картины и рисунки, изображавшие Воланда и его слуг. Ото-

всюду на меня смотрели многочисленные и разнообразные Фаготы, Азазелло, Бегемоты и Коровьевы… И я уже не только глаза, но и рот разинул, когда с одной акварели, окаймлённой очень изящной рамкой, на меня бросил свой наглый взор один из Бегемотов. Тут у меня сомнений быть не могло – тот самый! Тот разъевшийся громадный котяра, что пятнадцатью годами ранее встретился мне в старомосковском особнячке и сыграл роковую роль в моей юношеской судьбе! ту сытую и всех презирающую тварь я запомнил навсегда и до мельчайших подробностей её усато-хвостатого обличья. Всё совпадало – тот самый! ну, в край-

нем случае один из его предков или потомков… И нежданно для себя я спросил Романиста:

«Это… Елена Сергеевна вам этого Бегемота подарила, да?»

«Да, вдова…» - несколько растерянно ответил он и в удивле-

нии задал ответный вопрос: «А тебе это откуда стало известно?»

Я в ответ лишь пожал плечами, изобразив на лице загадочно-грустноватую улыбку…

И вот ещё что надобно сказать о той квартире, о том, как вы-

глядела она перед выездом Романиста из неё.

Там не было ни одного изображения Иешуа. Ни в живописи, ни в скульптуре. Места Иешуа, то есть, Иисусу Христу среди всего художественного «видеоряда», среди изображений Князя Тьмы и его служителей не нашлось…

Мне стало не по себе.

Никакими другими словами не означить мне то тягостно-смутное состояние, которое охватило меня, когда я осматривал будущее своё жильё. Именно – не по себе. И дело тут было вовсе не в том, что квартира Романиста предстала передо мной своего рода «музеем чертей» из булгаковского романа, музеем этого романа, в чьих стенах не нашлось места образу не просто главно-

го, но – Высшего его героя. Признаться, я тогда не только не сказал Романисту ничего по этому поводу: я так был ошеломлён увиденным, что вспомнил об отсутствии Иешуа гораздо позже… Нет, ни тогда, ни в иные времена моей жизни соприкосновение с так называемыми «оккультными силами» не подавляло мою психику, напротив, даже как-то раззадоривало её, словно бы я некий вызов чувствовал и должен был на него отвечать. А тут – иначе!

Чем больше времени я оставался в будущей своей квартире, осматривая её, тем сильнее ощущал в себе некую мрачную серую смуту. То состояние нельзя было назвать ни тоской, ни чёрной меланхолией, хотя оно и тому, и другому сродни. Не по себе – иначе не сказать: словно я не совсем собой становился от минуты к минуте, словно некая чуждая мне сила вселяется в меня и начи-

нает выдавливать из меня само существо моё…

Так что, говорю, очень кстати Романист завёл меня в знамени-

тый пивбар. Там я пришёл в себя.

…И окончательно мне пришлось убедиться в том, что причи-

ной этого тягостного состояния были вовсе не многочисленные изображения булгаковских «антигероев», недели через две, когда я вновь появился в уже бывшей квартире Романиста вместе с женой и её старшими родственниками. Мы решили все вместе побывать там, чтобы после этого совместного осмотра я уже окончательно и с лёгким сердцем смог бы сообщить нашей писательской жилищной конторе о своём согласии на получение этого жилья. Но лёгкости в моём сердце не появилось.

Романист со своим семейством уже выехал к тому дню из квартиры, она стояла совершенно пустая – голые стены с обод-

ранными обоями, нам предстояло там делать ремонт. Но то же самое состояние тягостной и мрачно-серой смуты вновь овладе-

ло мной, едва я там оказался. Правда, лишь поначалу: потом, в разговорах с родителями жены и её старой мудрой бабушкой, в обсуждениях того, что и как нам надобно будет ремонтировать и обустраивать, обклеивать и красить, да что где поставить, мало-помалу отлегло… И мне подумалось даже, что эта смута была лишь каким-то случайным и временным наваждением, следстви-

ем общего беспорядка, творившегося в моей жизни. Обживёмся тут, я успокоюсь, буду вести сосредоточенный образ жизни, всё пойдёт на лад, - вот так мне поверилось на миг…

Но тут меня окончательно «добила» бабушка моей жены. Жен-

щина, что называется, «старомосковская», из окраинно-фабрич-

ной и полукрестьянской среды, малограмотная, но обладавшая какой-то совершенно невероятной интуицией. Наделённая чутьём на всё недоброе, что может приключиться с близкими ей людьми. И не только с ними. Рассказывали, что в самом начале июня 1941 года она вдруг забеспокоилась и стала делать запасы соли, спичек и всяких первостепенных продуктов, и другим советовала следо-

вать её примеру, приговаривая – «Беду большую чую!»… Но, главное, она была не просто религиозной, воцерковлённой и набожной, - нет, она была одной из очень немногих в моём тогдашнем окружении, кого я вспоминаю как по-настоящему, истинно, истово верующего православного человека.

И вот эта старушка своей шаркающей походкой обошла всё наше будущее жильё, заглянула во все углы, потом села у кухон-

ного окна на принесённый с собой складной стульчик, тяжко вздохнула и грустно молвила:

«Ох, робяты, не знаю, как вы тута жить будете! Нечистым духом тут воняет! Вот вам крест истинный – нечистью отовсюду несёт… Освятить бы надо вам фатерку эту вашу!»

…В душе я был совершенно согласен с бабушкой моей жены и, наверное, последовал бы её совету. У неё имелся знакомый «батюшка» - тоже один из тех немногих тогдашних священнослу-

жителей, кто не докладывал «куда следует» о своих прихожанах, в чём я лично убедился после того, как он окрестил нашу дочур-

ку, и это осталось без всяких последствий, нередких в таких случаях (по крайней мере, в Москве). Однако этому совету тут же резко воспротивились родители моей жены. По сути, по душе они тоже были «старомосковскими», добрыми русскими людьми. Но каждый из них, особенно тесть, занимал тогда достаточно ответс-

твенное положение на своей работе и лишних неприятностей для себя «по линии партии» не хотел. А они, такого рода неприятнос-

ти, напоминаю, в служебной столичной среде тогда были весьма вероятны, особенно, если в контактах с «опиумом для народа» за- мечался человек из «номенклатуры»… Вот они оба и убедили свою дочь в том, что предложенный бабкой церковный обряд может нанести им немалый вред. Я же вступать в споры с женой и её родителями уже не имел сил: с меня хватало прежних конф-

ликтов…

Так мы и не освятили нашу новую квартиру. И долго мне, и часто вспоминался тяжкий вздох мудрой московской старушки:

«Ох, робяты, не житьё тута. Нежитью со всех углов тута несёт… Ох, боюся, не жить вам долго в этой фатерке!»

Как в воду глядела…

Очень кратким оказалось наше с женой совместное житьё в той останкинской квартире, где Романист, последователь Миха-

ила Булгакова, написал повествование о московском скрипаче, который тесно соприкоснулся с представителями нечистой силы. Очень краткой оказалась наша супружеская жизнь вообще.

Прошло чуть более года – и после одной моей длительной поездки в дышащие хмелем и солнцем восточные края наша се-

мейная жизнь рухнула. А вместе с нею рухнуло и многое другое в моей судьбе…

Blog

Михаил Афанасьевич Булгаков покинул сей бренный мир, автор и его герой-рассказ

Содержание