Муратов н е р е а л ь н о е к и н офантазии взбунтовавшегося киномана
| Вид материала | Документы |
- В. Е. Кузьмин, Е. Н. Муратов, А. Г. Артеменко, Е. В. Варламова, 15.2kb.
- Дата рождения 12. 05. 1986г, 42.19kb.
- Национальный Инвестиционный Совет (нис) общественное объединение, образованное в мае, 4911.31kb.
- Национальный Инвестиционный Совет (нис) общественное объединение, образованное в мае, 2448.69kb.
- Важней всего погода в доме, 555.61kb.
- Владимир Соловьев. Чтения о богочеловечестве, 3836.58kb.
- Муратов Сергей Александрович пристрастная камера учебное пособие, 2722.25kb.
"ПОСЛЕДНИЙ РЕЗЕРВ"
ФРГ, 1961, 1.45, реж. Вольфганг Штаудте, в ролях: Роберт Мануэль, Юрген Файндт, Вальтер Гиллер, Герт Хауке, Марио Адорф, Хелен Вита, Курт Бойс, Герт Фрёбе
Хельмут боролся с дремотой и ждал.
Ему отвели позицию у пересечения Бисмаркштрассе и Ляйбницштрассе. Отсюда прямой путь к Тиргартен, а затем в центр - к Бранденбургским воротам.
Зябкий апрельский рассвет едва пробивался сквозь дым горящих развалин и копоть догорающих покрышек развороченного опеля.
Он не знал, что такое детство, но хорошо представлял себе, что такое долг.
Сам фюрер благословил его и потрепал за плечо, когда их отряд гитлерюгенда был построен в саду у рейхканцелярии.
Танк с красными звездами выехал на перекресток и притормозил, осматриваясь по сторонам.
Дрожащими от напряжения руками Хельмут сжал свое орудие, поймал башню в прицел и остановил дыхание. Маленькой кометой фаустпатрон оторвался от гранатомета и вгрызся в броню танка.
Подгоняемый глухим ликованием, Хельмут вышел из укрытия и встал во весь рост, наблюдая, как из охваченной пламенем машины выскакивают танкисты.
Командир танка пошел прямо на него, что-то крича и целясь в него из пистолета. Вид измученного, безоружного мальчишки, который с усталой обреченностью смотрел на него, несколько охладил его пыл.
Танкист не опустил пистолет, но в его фигуре не было прежней решимости, что-то размягчённое, отцовское промелькнуло в его взгляде.
"ПОСЛЕ ЧЕТВЕРГА"
СССР, 19 , 1.36, реж. Анатолий Эфрос, в ролях: Любовь Добржанская, Олег Даль, Иннокентий Смоктуновский, Вера Глаголева, Александр Ожигин, Михаил Жигалов, Виктор Карпов, Гражина Байшките, Марина Короткова
Вёсельная лодка с размаху вспорола прибрежный песок своим не наточенным брюхом и застыла в тупом недоумении. Раздосадованный покачиванием плохо причаленного судёнышка, Олег рывком протащил его на полметра - и мысленно сделал первый надрез скальпелем. Под опытной и твердой рукой хирурга полость живота легко вскрылась, заполняясь алой кровью, сквозь которую просвечивали пульсирующие внутренности.
Анестизирующий шок первых мгновений без всякого перехода сменился рвущим нервы физическим страданием, которое по самурайскому обычаю должен быть прекратить кайсяку. Но, помилуй бог, где в этой таежной деревне отыскать верного помощника, да еще и с мечом, который оборвет приближающуюся агонию. Нет, оставим харакири обученным с детства ритуальному самоубийству японцам.
Потирая заболевшее место на животе, куда проникло виртуальное лезвие, Олег продолжал нанизывать свои гиперреальные фантазии на острую пику завладевшего им желания лишить себя жизни.
Речная вода плескалась у самого горла, с безразличной игривостью проникая мимоходом в распахнутые ноздри. Стоя на цыпочках на илистом, кашеобразном дне, в рабски угодливой позе проштрафившегося службиста, - Олег с отвращением думал о том, как мутная, лишенная сочувствия вода заполнит его лёгкие. Полное жизни тело пловца-разрядника сопротивлялось этой нелепой, бредовой мысли.
Что может быть проще - два небольших надреза на кистях рук, по локоть погруженных в банную шайку (о добротной чугунной ванне в этой глуши оставалось только мечтать). Смехотворность и выморочность такой ситуации вызывала его саркастическую улыбку: он любил превращать свою жизнь в балаган и даже в этом суицидальном действе находил возможность горько повеселиться над собой.
Сонное угасание вместе с вытекающими из вен ручейками - обидно малая компенсация за раздирающую изнутри боль - душевную муку безвинного лиходея, приговоренного к пожизненному сроку.
"ПОЧТАЛЬОН"
Германия, 1927, 1.25, реж. Фриц Ланг, в ролях: Густав Фрелих, Альфред Абель, Бриггит Хелм, Герда Мауру, Вилли Фритш, Рудольф Кляйн-Регге, Питер Лорре, Отто Вернике
Теперь у Дитера было много возможностей побыть одному: после тяжелого ранения и потери левого глаза его перевели в полковые почтальоны. Он был трудолюбив и неутомим как пчёлка: его велосипед часто видели на тропинках и дорогах между тылом и передовой, которая на три летних месяца увязла в ленивых, позиционных боях с противником.
Ранение, продолжительное пребывание между жизнью и смертью высвободили какие-то новые силы и способности, с которыми Дитер пока не мог полностью совладать, обострили его восприятие мира.
Рисование, которым он увлекался и раньше, переросло в конвейерное извержение карикатур и шаржей, которые он раздавал боевым товарищам и командирам, посылал во фронтовые и берлинские газеты.
Он обнаружил и закреплял свои способности к убеждению, к манипулированию чужим сознанием. Дитер создал и возглавил солдатский комитет, получая первый опыт политической борьбы, которая стала следствием появившегося брожения умов на фоне военных поражений и разочарований.
Дитер часто заезжал в медсанчасть к Эльзе. В ней его привлекала дикая, необузданная сила, необъяснимая и плотоядная жестокость, которую он теперь вызывал в ней вновь и вновь.
Впервые эта жестокость проявилась и запомнилась на операции, когда она так зверски привязала его руки к столу, что у него стали синеть пальцы. В её жестокости, которая вспыхивала, а затем быстро гасла, Дитер находил успокоение и спасение от своих новых отношений с предметами и вещами.
Это было непонятно и пугающе: ручка, которая затупилась и которую он небрежно выбросил, неожиданно вернулась на следующий день и больно вонзилась, когда он садился на стул. Это была точно она: Дитер сам вырезал на её рукоятке свои инициалы.
Велосипед, который он забыл помыть, опрокинул его в кювет на ровном месте, часы, расцарапавшие ему кисть, когда он их вовремя не завёл, лёгкий шарф, который он обмотал вокруг простуженной шеи и который вдруг стал душить его в отместку за то, что он ранее скомкал его и бросил.
Этот список можно было продолжать и далее: мир оживших предметов лишь подчеркивал его новое и особое положение, о котором знал только он сам.
"ПРИСУШЕННЫЙ ЖЕНИХ"
СССР, 1928, 1.20, реж. Константин Эггерт, в ролях: Вера Алехина, Ольга Жизнева, Петр Бакшеев, Андрей Файт, Вера Малиновская, Константин Эггерт, Юрий Завадский, Анна Дмоховская
"Взбрыкнуть не дам", - со всего размаха Глаша грохнула крышкой сундука и решительно направилась к Паучихе.
Местная колдунья, которая от греха подальше прикидывалась тёмной, выжившей из ума знахаркой, только-только выгнала первачок и с видимым удовольствием угощала свою припозднившуюся гостью, подливая голубоватый напиток из холодного самовара.
Со всем пылом разгоряченной молодой крови Глаша изливала душу внимательной собеседнице, которая не преминула воспользоваться её щедрыми энергетическими флюидами, чтобы пополнить свои силы перед предстоящим действом.
Паучиха не пропускала ни одного Глашиного слова, руки же её неутомимо трудились, высыпая из разных мешочков и смешивая сушеные травы. При новых подробностях, которые открывали истинное падение разгулявшегося жениха, его бесстыжего котовства, о котором уже прознала вся деревня, Паучиха, кряхтя и вздыхая, полезла на запечек за своими самыми потайными снадобьями: дроблеными медвежьими зубами и высушенным и молотым бобровым глазом.
После изготовления магической смеси ворожея стала пристально изучать желтоватый дагеротип жениха, который предусмотрительно захватила с собой Глаша.
"Уж больно наглый парень, может соскочить", - с какой-то неуверенностью подумала Паучиха, но Глаше ничего не сказала.
Постепенно лицо языческой жрицы изменилось до неузнаваемости: крылья носа истончились и трепетали, глаза ввалились и превратились в два тлеющих уголька, от которых невозможно было оторвать взгляд. Посиневшие губы что-то шептали, а бледные руки плавными движениями окуривали едким дымом портрет злодея.
Даже не посвященная в тайны колдовства девушка заметила, с каким необыкновенным сопротивлением столкнулась ворожея: две глубокие борозды прорезали щеки, по которым ручьями струился пот, на левом виске вспухла и бешено билась вена, подбородок заострился и готов был прорезать поверхность снимка.
Наконец напряжение спало. Красавец на фотографии заметно осунулся и как-то обмяк, утратив свой прежний кураж. Под роскошной шевелюрой гуляки появились едва заметные рожки, а один глаз был прищурен, словно уступивший, но не побежденный бес посылал свой сочувствующий привет измученной, выдохшейся колдунье.
"ПРОСЬБА"
Франция-Испания, 1932, 0.15, реж. Сальвадор Дали, псевдодокументальный сюр
Вертикально, сверху вниз утопилась кнопка огромного, в два человеческих роста секундомера, но стрелки остались неподвижными, лишь слегка задрожала секундная стрелка.
Красное вино ровно наполовину заполняла внутреннюю полость хронометра. Рядом с ним стоял прямоугольный стол, накрытый темно-вишневой бархатной скатертью. Её края были обшиты золотыми нитками, которые образовывали витиеватые узоры, среди которых можно было выделить непрерывную вязь повторяющегося слова: "тупость-тупость-тупость" (здесь и далее - все надписи на испанском).
Море волновалось, белые гребешки непрерывно накатывали на берег. На мелководье стоял дверной косяк с полуоткрытой дверью, тусклым отблеском латуни выделялся замочный ключ. Поднимающееся солнце было вставлено в узкий проем между дверью и косяком.
Стол заполнился: посередине широкое низкое блюдо для салата, вокруг небольшие чаши с отваренной белой фасолью, красным перцем чили, маринованными, без косточек оливами и маслинами и небольшая тарелка с миндальными орехами.
Экран на минуту погрузился в темноту. Когде нетерпение готово было взорваться, из левого угла экрана по диагонали вспорхнула небольшая белая бабочка. Через каждые пять-десять секунд, в разных направлениях и с разной скоростью взлетали карнавальные бабочки, окрас которых становился всё более ярким и насыщенным, а узор - непредсказуемо разнообразным. Наконец, они заполнили весь экран, заставляя глаза прищуриться от буйства красок.
Кнопка секундомера отщелкнулась вверх, пытаясь остановить инерцию набравшего ход механизма. На крупном плане были хорошо видны выгравированные на бронзовых стрелках надписи: "месяц" на секундной и "год" на минутной. Только теперь можно было определить показание остановившегося хронометра: два года и восемь месяцев.
Море успокоилось. Закатное солнце загораживалось запертой дверью без ключа. Зацепившийся за угол косяка, на зябком ветру развевался легкий шифоновый шарфик.
Салат был уже готов и украшался воткнутым в середину небольшим флажком, на папиросном полотнище которого индиго синели и толкались маленькие и большие буквы: "ВыПоЛнЕнНаЯ ПрОсЬбА".
Толкотню строптивых букв усмирил начавшийся ливень, который быстро превратил непрочную бумагу в белые распадающиеся лохмотья и разметал, размазал салат по всему столу.
Вертикально, сверху вниз утопилась кнопка возвращенного на ноль секундомера.
"ПТИЦЫ ДОЖДЯ"
Япония, 1955, 1.35, реж. Микио Нарусэ, в ролях: Хидэкэ Такаминэ, Масаюке Мори, Харуко Сугимура, Хироси Коидзуми, Бонтаро Мияке, Садако Савамури, Тошико Накана, Марико Окада
Нахохленной, озябшей птицей Фумико примостилась на крылечке сельского домика. Прямая спина как отголосок былой гордости, прилипшие от дождя волосы, заколотые сзади, намокшее кимоно, заляпанное грязью долгой дороги, потухшие, омертвевшие глаза, как два угасших до срока уголька.
Два часа: она вышла из дома в самый ливень, который отсекал её прежнюю жизнь непрерывно опускающимися друг за другом шторами-потоками и заменял ей слёзы, которые она разом выплакала
два дня тому назад: она сама закрыла глаза своего Тюдзи, лицо которого превращалось в белую восковую маску, в неё навсегда впечаталось его удивление от того, как стремительно, торопя и подталкивая его угасание, его забирали к себе посланники небес, словно и так чересчур щедро одарив эту пару счастьем, которое всего-то и длилось
два года: в утренних сумерках неизвестности начинался их брак, двух разных людей, мало понимающих друг в друге, но постепенно открывающихся друг для друга, как створки раковины, прячущей до времени ослепительную красоту созревшего жемчуга.
Они ныряли в чарущие, бездонные глубины друг друга, отыскивая в переливающемся, полупрозрачном мареве отраженного света столько нежности и ласки, что не успевали её накапливать и отдавать, не понимая, не осознавая, где своя нежность, а где чужая.
Это были две певчие птицы, не устающие выдумывать друг для друга всё новые имена, интонации, прозвища, звуки, которые невесомым, мягким, ласковым пухом окутывали их скрытое от посторонних глаз общение.
Сначала через час, затем через минуту, через секунду, а потом и вовсе до того, как разлука наступала - они скучали друг без друга ненормально, безнадежно, самозабвенно, как рыбы, выброшенные волной на сухой, горячий песок.
Жестоко и несправедливо, как удар самурайского меча, разваливающего человека на две половинки, - завистница-судьба оборвала то, что уже не имело границ и не вмещалось ни в какие пределы.
"ПУТАНИЦА"
СССР, 1982, 1.43, реж. Динара Асанова, в ролях: Ирина Обольская, Ольга Машная, Александр Богданов, Екатерина Васильева, Владимир Васильков, Александр Харашкевич
Где-то в пространстве и когда-то во времени произошла эта странная подмена, эта нелепая путаница.
Иссиня-свинцовые, пепельно-серые и других темных оттенков волны незамерзающей акватории набегали на пустынный декабрьский берег, который никак не мог поверить в то, что наиболее подходящее название этого студеного водного пространства досталось теплому южному морю.
Но удивлялся не только берег, который собственно уже стал привыкать к тем странностям и несовпадениям, которые творились и совершались в этой части материка.
Потеряв одну букву "Н" в своем названии, грустил столичный город, выкатывая под ноги гостей своего исторического центра ребристую брусчатку и кружа их узкими изогнутыми проходами, которые то утомляли задыхающимися подъемами, то разгоняли вниз крутыми спусками. Эта застарелая грусть через десяток лет превратится в национальную радость возвращения буквы на свое историческое место.
Другой, недальний столичный город был мастером сезонной маскировки, тщательно скрывая свой летний наряд, охотно открывая прибывающим свою зимнюю слякоть в виде тающего под ногами мокрого снега, загружая их в поезда вместе со своим знаменитым бальзамом, найдя тем самым оригинальный способ извинения за свои горделивые хитрости.
Но истинным королем несовпадений и путаницы был их величавый северный сосед. Повергая приезжих в трепетный, буквально щенячий восторг, подавляя их своей нереальной красотой рукотворного каменного зодчества, он, в то же время, втягивал их в свой зыбкий мир странных недосказанностей, неуловимой отрешенности от бытия, одновременно основательной и исчезающей реальности. Эта реальность будто топталась в полусонном и испуганном недоумении на границе с другой, неведомой и неосязаемой реальностью, которая окутывала город со всех сторон.
И этот сон наяву, эта беспричинная печаль, это обволакивающее ощущение края света - будут сопровождать вас все три или четыре дня, пока поезд не вывезет вас из этого непостижимого полузазеркалья в разумный и ясный мир без чудес и волшебства.
"ПЫЛЬНАЯ БУРЯ"
СССР, 1937, 1.35, реж. Евгений Червяков, в ролях: Борис Добронравов, Мария Горичева, Михаил Астангов, Борис Тамарин, Иван Лерский, Вера Янукова, Павел Оленев, Геннадий Мичурин
"Уморили вчистую своим силодёром", - в сердцах произнёс Петро и, бросив полушубок в телегу, пошёл открывать дворовые ворота.
Домашним он сказал, что поехал в крайцентр присмотреть новую упряжь. На самом деле, Петро хотел вырваться из этого угара обреченно-тягучей неопределенности и постоянного нажима, который заполнял теперь все дома станишников.
Декабрь был самым безотрадным месяцем в причерноморских степях: пожухлая, сдавшаяся растительность, прибитая бесснежным морозом, уставшее малодушное солнце, которое предательстки пряталось за серо-свинцовой мглой сплошной облачности, вывернутый наизнанку чернозём, за какой-то месяц превратившийся из щедрого кормильца в заснувшего, горького пьяницу, вываленного в грязи.
А уж новая напасть, пыльная буря, с песком-пылью застревающей в зубах, волосах, одежде, выжигающей сухой дробью глаза, - окончательно добивала природу и людей, мающихся от межсезонного безделья.
По саманным хатам шныряли как крысы местные шептуны-наймиты, нахрапистые горлопаны-активисты и приезжие комиссары-товарищи (тамбовский волк вам товарищ!). Уговаривали, подлизывались, убеждали, науськивали, плутовали, угрожали, подкупали, улещали - словно хотели обернуть грядущее изнасилование в залитое вином и балагурством недоразумение, в стыдливое и двусмысленное приключение, которое желаешь поскорее забыть, да не получается.
"А не пошли бы вы со своим колхозом куда подальше", - в бессильной злобе-тоске Петро продолжал нескончаемый диалог с наплывающей, давящей силой, которая заполняла сладко-удушливым чадом вседозволенности вакуум беззаконной, потерянной жизни.
"РАДИОКОМИТЕТ"
СССР, 1984, 1.39, реж. Семен Аранович, в ролях: Евгения Симонова, Юрий Дуванов, Алексей Жарков, Татьяна Кравченко, Юрий Кузнецов, Андрей Болтнев, Наталья Сайко, Витаутас Паукште
Домашнее тепло русской печи и плотный, как деревенская сметана, запах свежевыпеченного хлеба - заполняли её утренний сон недостижимым уютом народных сказок и тоской невозможности проникнуть туда самой.
Три девочки - две постарше, а одна совсем маленькая - косичками выглядывали из-под ситцевой занавески на печной лежанке, бросая на мать несмелые, вопросительные взгляды: почему же она не идет к ним?
Сказочные грёзы стали редеть и крошиться, пока от них не остались только затейливые узоры инея на промерзшей изнутри внешней стене узкой как пенал комнаты.
Ольга экономила дрова, а точнее остатки последнего комитетовского шкафа, и взяла от буржуйки только то тепло, которое сделало подвижными её окоченевшие пальцы в истончившихся от ветхости перчатках.
Готовясь к дневному эфиру, она медленно, без помарок выводила ровные линейки строк на отсыревшей, местами тронутой плесенью бумаге. Ограненные рифмами простые и ясные слова через три часа свяжут друг с другом тысячи жителей притихшего и берегущего силы города, наполняя их сердца мужеством и надеждой.
Как и многие из них, она потеряла всех, кто был ей дорог: мужа неделю назад отвезли к братской могиле на Пискаревке, старших дочек она не уберегла сама, разрываясь между домом и стройками довоенных пятилеток, младшая, не родившаяся дочка, была растоптана в её утробе сапогами энкавэдэшного следователя.
Но среди этого ада потерь и утрат, голода и дистрофии - Ольга впервые в жизни приблизилась к гармонии и покою в своей душе.
Не надо было лгать и притворяться, воспевать и разоблачать, а только лишь - стать совестью и сердцем осажденной, но не сломленной северной столицы.
"РАЗМЫТЫЙ СВЕТ"
СССР, 1961, 0.20, реж. Владимир Дегтярев, вечерний непокой оживших кукол
Котик легко вспрыгнул на подоконник и застыл в привычной позе египетского изваяния. Знакомый, изученный до каждой веточки пейзаж за окном, скрывался за узорами наледи на стекле, которое поддалось злому дыханию стужи.
Яркий, радостный свет уличного фонаря прятался, ёжился под слоем намерзшего инея, который котик стал осторожно соскребать острыми коготками и оттаивать мягкими подушечками.
Через проталину на стекле вместе с прояснившимся светом в комнату пытался прорваться и морозный холод, но воздух между стеклами упирался и не пускал его.
Непоседливая синичка застучала лапками совсем близко по металлическому отливу. Её привлекли крошки, которые Маша набросала здесь еще днём. Синичка осторожничала, вертелась на месте, боясь и упустить редкий зимний корм, и попасть в лапы непредсказуемо-хищного котика, который мог стелить мягко-нежно, но готов был в любой момент обрушить на неё свой разящий удар. Это были её летние, кошмарные наблюдения, о которых она вспоминала с содроганием.
Близкие ветки качались, отвлекая, тревожа синичку. Оконная опасность была отделена от неё белым узорчатым занавесом, который мог скрывать всё, что угодно.
Она отлетела недалеко, чтобы еще раз проверить обманчивую безопасность - и недаром. В чуть заметном, оттаявшем пятне сверкнул знакомый зелёно-жёлтый глаз-взгляд, напряженный и острый.
На зиму окно было накрепко запечатано-заклеено, но где отрезвляющий голос разума, когда паника и страх разгоняют по сосудам кровь-огонь, а крылья уже бешено бьют остановившийся воздух.
Котик был доволен собой: такие моменты всесилия и бескровного азарта были слаще самой охоты, которая, в конце концов, сводила игру и поединок к простому убийству, упрощая и обесценивая всё предыдущее действо.
Протаявший кругляш снова подёрнулся белёсой пеленой напирающего холода, напоминая взгруснувшему отчего-то котику, что зима - это сезон размытого и замерзающего света.
"РАССТРИГА"
Германия, 1923, 1.25, реж. Иван Мозжухин, в ролях: Иван Мозжухин, Наталья Лысенко, Николай Колин, Камилла Барду
Декабрьский рассвет был ленив и неповоротлив: он еще спал в глубоком сугробе, который намело за ночь за колокольней.
"Спаси и сохрани", - снедаемый бессоницей, отец Никодим сидел на тесной кухоньке и пил горькую, чтобы размочить коросту тягчайших размышлений, которые к утру прилипали к душе и давили на сердце.
Шматок сала и буханка хлеба были уже ополовинены, когда батюшка подобрал слова, которые наиболее точно выразили его сегодняшнее настроение.
Но записывать их не спешил: дневник, который он истово и регулярно вёл в тайне от всех, лежал нетронутый.
Он слюнявил химический карандаш, ерошил волосы, мял седую, окладистую бороду - от его крамольных мыслей на кухне запахло бунтом и раскольничеством.
"Ироды проклятые - испохабили всю нашу жизнь.
Покой, святость, смирение - всё перемешано с помоями ваших чёрных идей и мыслей, втоптано и вбито в непаханную землю, которая стонет от вашего оголтелого надувательства.
Безбожники лютые, авантюристы без роду и без племени - пришли, нарисовались как ночные тати, превратили день в сумрак и хмарь.
Германские наймиты, продавшие страну за горсть золота, иуды бессердечные - заманили, скрутили, надругались".
Конспект утренней проповеди был готов, осталось только вплести его в вязь церковно-славянских выражений и оборотов.
К церкви уже молча подтягивались местные старушки и пришлые люди - все, кто прослышал о новом Аввакуме безоглядных нэповских просторов.
Сам же бунтовщик всё более отчетливо представлял себе и свою Голгофу, и тяжкий крест, который ему предстоит туда затащить.
"РВАНОЕ СЕРДЦЕ"
СССР, 1990, 1.45, реж. Виктор Титов, в ролях: Сергей Колтаков, Эрнст Романов, Валентина Якунина, Сергей Бехтерев, Евгения Глушенко, Александр Галибин, Светлана Смирнова, Андрейс Жагарс
Он был хирург милостью божьей.
Вывернутое из своей груди сердце он держал в руках и никак не мог привыкнуть к его обжигающей, пульсирующей силе.
Сердце было намного сильнее и намного беззащитнее, чем казалось. Освобожденное из своего заточения, оно стыдилось своей окровавленной, неприкрытой наготы. Все его тайны, все его потери были вырезаны беспощадной рукой судьбы на его поверхности, разлохмаченной как заигранный в прах мальчишками дешевый футбольный мяч.
Первый и самый жестокий удар жизнь нанесла, навсегда забрав родителей. Добрые люди извлекли его, десятилетнего мальчишку, из-под их остывающих тел. Они его прикрыли собой, когда началась бомбежка литерного эшелона, эвакуирующего военный завод на Урал.
Постепенно он осознал, что лишился не только родителей, но и того, что незаметно и неизменно сопровождало его от самого рождения. Это была его люлька, его панцирь, его броня - любовь, внимание, опёка, забота матери и отца.
Силу этой любви никто не может оценить и понять, пока не потеряет её навсегда. Её слабый огонек, её тихое пламя остается внутри, но это пламя уже не способно ни защитить, ни обогреть.
Второй заметный рубец отчеканил его лучший друг, комсомольский энтузиазм которого не пощадил ни его, ни бумагу, на которой был написан рапорт-донос.
Отправленный в лагеря по делу врачей, он надолго бы затерялся в сибирских просторах, если бы не капель наступающей оттепели.
Опытным глазом хирурга он отмечал каждую мелочь и наполнял её своими воспоминаниями. Но сердце уже выскальзывало из его слабеющих рук, а сам он уплывал невесомым облачком к самому потолку, откуда мог без препятствий рассмотреть самого себя, лежащего на операционном столе: как никогда, так близко - и как никогда, так далеко.
"РЕВНОСТЬ"
Россия, 1916, 1.20, реж. Евгений Бауэр, в ролях: Вера Холодная, Витольд Полонский, Ольга Рахманова, Иван Перестиани, Лидия Коренева, Иван Горский
Разум пятнами, отдельными вспышками уже возвращался к ней, когда его исколотое ножом тело стало успокаиваться и затихать, а в глазах, до этого колючих и злых, появилась тоска, которую она никогда прежде в них не видела.
Между островками возвращающегося рассудка всё еще били горячие гейзеры обиды и ненависти. Нож в дрожащих руках был уже ей не нужен, но она не могла с ним расстаться - как с единственной ниточкой, которой она была теперь связана с умирающим мужем.
Следуя машинальной, необъяснимой в этот момент чистоплотности, стараясь, хотя бы для видимости, для своих глаз, вернуть всё в исходное положение, она вытерла и вымыла нож, аккуратно подтёрла лужу крови вокруг лежащего на полу тела, принесла из спальни и подложила ему под голову подушку.
Он был еще жив, но так и не сказал ни слова. Она не могла ошибиться: в его затухающих глазах она читала прощальную жалость - как она с этим будет жить? Он любил её безумно и поэтому хорошо представлял себе, какие муки, какое раскаяние, какое прозрение ждут её впереди.
Почему он не сопротивлялся, почему позволил себя убить? Этот вопрос она еще не сформулировала, но он уже стучался, прорывался через её остывающее, холодеющее безумие.
Она не знала точно, изменил ли он ей, но он вверг её в пропасть таких сомнений, которых она не могла вынести. За двадцать лет - она отвыкла, не умела, не могла, не понимала - как можно делить его с другими.
Мысль о его измене была настолько нелепой, неестественной, дикой, что одно её появление означало для неё конец всему, было той чертой, за которой ничего не имело значения.
Он был и есть только её, и ничей другой - или всё для неё превращалось в ад.
Она бережно укутала его в одеяло, как будто это могло ему помочь, она прижимала его холодеющую руку к своим губам, просила сказать хотя бы слово, но всё уже было поздно - и для неё, и для него.
"РОДИТЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ"
СССР, 1937, 1.36, реж. Маргарита Барская, в ролях: Маргарита Барская, Ольга Жизнева, Татьяна Барышева, Лев Свердлин, Вероника Лебедева, Михаил Тарханов, Ирина Зарубина, Теодор Вульфович
"Буженинки бы, да пожирнее, а еще грудиночки с полкило", - сытая молодая мамаша грезила с открытыми глазами, из которых на вас выплескивалось самодовольство прикормленного партийными спецпайками счастья.
Это счастье локально наступившего светлого будущего снисходило и до прилежных стараний юной учительницы начальных классов, которая с комсомольским задором рихтовала в идеологически нужной направлении избалованное сознание советских недорослей-барчуков, не знающих ни в чём отказа.
Образцовая школа в центре третьего Рима пестовала отпрысков посвящённых ближнего круга, куда попадали шумно-пафосными джокерами, а выметались без лишних объявлений лубяно-сталистой метлой дворников в ежовых рукавицах.
Дутая избранность этой школы с жалкими потугами на элитарность была также похожа на изыск и отточенный аристократизм гимназии начала века, как убогость и вульгарность лавки-сельпо на роскошное изобилие и шик Елисеевского магазина.
Упрощенность жизни (в худшем понятии этого слова) на примере советской школы времен индустриколлективизации - забористо била в нос запахом дешёвого одеколона, который крут, но совсем не изящен.
Дородные матроны, которые как пена выскочили на гребень волны, заполнили вечером классы, отданные сегодня на откуп родительских собраний, напоминающие дворянские лишь одинаковым желанием показать себя - в навязчиво-выгодном свете.
Неостроумное и скучное состязание честолюбий и самолюбований - как плоская шутка, смешившая лишь самого рассказчика.
Только, ради бога, не верьте моему злому и отвязному языку. Он давно прикушен до крови и онемел от боли и сострадания к этим людям, из которых выжили единицы, а остальные растворились-задохнулись в кислоте-угаре зауральских лагерей.
"РУАНСКИЙ СОБОР"
Франция-Великобритания, 1965, 1.49, реж. Франсуа Трюффо, в ролях: Жан-Пьер Лео, Джули Кристи, Франсуа Дорлеак, Оскар Вернер, Филипп Дюма, Марк Лестер
Грозный окрик мгновенно сбил позитивно-обнадеживающий утренний настрой Антуана.
Но он не стал оборачиваться по сторонам в поисках проявившего себя недоброжелателя.
Всё было как раз наоборот: это был по большому счету доброжелатель, и находился он не вовне, а внутри него самого.
В зависимости от эмоционального состояния имена и названия внутреннего гостя-хозяина менялись вплоть до самых нелицеприятных, но, в основном, он удостоивался уважительного обращения Смотритель.
А смотреть было за чем: эмоции постоянно захлестывали Антуана, и из их рабства его всегда освобождал Смотритель.
Но частенько последний перегибал палку, и тогда Антуан мог на целый день погрузиться в подавленное состояние постоянно тлеющей вины. Эта вина не всегда имела конкретный характер или направленный адрес, но от этого не становилась менее мучительной и менее печальной.
Постепенно ясное осознание собственного несовершенства стало избавлять взрослеющего Антуана от слепого самодовольства и бессмысленного самовыпячивания.
Но это же осознание подняло планку собственного достоинства до невиданных ранее высот, с которых Антуан уже никогда бы не захотел спуститься.
В этом обостренном чувстве собственного достоинства не было ни грамма превосходства над другими, а только равнозначное уважение к личности другого человека, а значит и к себе самому.
Необычайно тонкое и чувствительное отношение к окружающему человеческому ландшафту довольно часто осложняли для Антуана контакты с окружающими.
Свойственная для него деликатность (атавистический рудимент современной эпохи) никак не способствовала панибратству и фамильярности, что намного бы упростило и облегчило общение с другими.
В то же время он никогда не пропускал без ответа бессознательных или намеренных ударов и вторжений в ареал своей внутренней свободы. Механизм едкой иронии и горького юмора включался мгновенно. При этом он обвинял прежде всего самого себя в собственной недальновидности, и чаще всего горький стыд за своих обидчиков переполнял его сознание.
Бунтарское нежелание пояснять прописные истины взрослым людям, опускаться до тривиальных и неэстетичных разборок - временами загоняли Антуана в глухую самоизоляцию, выбраться из которой было не так-то просто.
И только интуитивное следование правилу - никогда не впадать в грех запретов и табу - давало ему надежду на продолжение его романа с жизнью, интерес к которой с годами только возрастал.
"САЖА НА ЛИЦЕ"
Россия, 1915, 1.20, реж. Владимир Гардин, в ролях: Владимир Шатерников, Зоя Баранцевич, Владимир Кванин, Мария Германова, Михаил Тамаров
Петруша готов был провалиться под землю от стыда и позора - его окончательно добивало это семейное ремесло, этот дешёвый и доходный балаган - с переодеваниями и с гримированиями.
Отец пошёл во двор заново обжигать концы оглобель телег, приказав матери строго проследить за тем, как дети мажут сажей себе лицо, руки и одежду.
Они уже три года живут в добротном, заново отстроенном после пожара доме, а отец всё никак не успокоится - так его затянул этот лёгкий заработок, который, впрочем, всё время был связан с опасностью разоблачения.
До чего он дошёл: за три-четыре дня до выезда в город он сажал всю семью на сухари и воду, чтобы вполне соответствовать тщательно отрепетированной легенде о нуждающихся, голодных и несчастных погорельцах.
Доверчивость же людей не имела границ: они, особенно небогатые, охотно совали им деньги, пропитание, выносили из домов одежду, вещи.
Многие из них сами пережили пожары, а потому искренне сочувствовали пострадавшим.
Отец учил, заставлял их плакать, причитать, жалостливо смотреть в глаза - и всё из-за своей ненасытной корысти, своей сомнительной придумки, от которой не в силах был отказаться.
Петруша взрослел и всё яснее понимал, что надо бежать из этого болота лжи и обмана, пока оно окончательно не засосало его. Лучше скитаться и побираться, но зато честно смотреть людям в глаза.
"СВЕТОЧИ НЕРОНА"
СССР, 1962, 1.45, реж. Леонид Трауберг, в ролях: Владимир Белокуров, Юрий Леонидов, Элла Леждей, Эраст Гарин, Федор Одиноков, Нина Ургант, Константин Адашевский, Вера Алтайская
Напуганные птенцы жалобно пищали и пытались освободиться из плена пакли и высохшего мха.
Так вот, вот кто еще слабее, вот кому сочувствие еще более необходимо.
Одно его движение, и они превратятся в живые факелы, исступленные крики которых, возможно, помогут ему выжечь унизительную жалость к самому себе - одинокому десятилетнему мальчику, так и не узнавшему, что такое родительская ласка.
Устремив свой рассеянный взгляд на продолжавшиеся приготовления, император перебирал струны кифары, отыскивая созвучие своему тёмному настроению.
По самое горло - он был набит разочарованиями. Дурно пахнущая правда о себе и о своем окружении - желтоватым гноем порока заполняла его лёгкие, кислотой безысходности разъедала его мозг.
И не птица Феникс, а обугленные пепелища сгоревшей надежды остались на месте преданного огню города.
Лишь единицы все еще силились стряхнуть с себя привычные одежды трусости и подобострастия, и только один - умница Петроний - открыто защищал непостижимых для понимания Нерона фанатиков из катакомб.
Страх и уважение вызывала это непонятно откуда взявшаяся вера, которая давала этим беднякам невиданную стойкость и несокрушимую опору, - даже на столбах лютой казни.
Он так и не нашел адекватного ответа на вызовы жизни - предпочитая, как и в детстве, жестокостью огня прервать расслабляющую муку размышлений.
"СИВКА-БУРКА"
Россия, 1913, 0.30, реж. Владислав Старевич, пробный опыт анимационной желтизны
Незатухающая арапоафрика в крови приносила тучу нескладиц и немыслимую кутерьму пикантных ситуаций.
Ну, что кричит и машет руками, как глупая мельница, этот полоумный, рогатый муж. С такой красавицей-женой и быть самому пыльной, пузатой мебелью, вросшим в пол, застывшим комодом.
Проснись, дружище, ты что, никогда не видел ходока, угодника дам, плута кудрявого и бойкого, игруна суматошного и непоседливого.
Эх, как надокучили любимые, сопливые детки, как досадили карточные долги да пьянки-буянки до утра.
Сесть бы на коника славного, Сивку-Бурку гривастого, да умчаться бы в даль ясную, бесплачевную, утешеньем окутанную.
Стоп. А ведь это идея.
Петюня, приятель, друг мой закадычный, скромный, тихий писака. Мы с тобой (а точнее, я) напишем сказицу для детишек малых да для публики доверчивой, в ладоши хлопающей. Вещая каурка, горбунок коренастый, прославит тебя, и слава эта станет для тебя притчей во язецах. Мне же, бумагомарателю зубубённому, не лишними будут те монеты, которые мы честно поделим с тобою.
Плутовать, так плутовать, а куда ж деваться.
"СЛЕПОЙ"
США, 1961, 1.48, реж. Альфред Хичкок, в ролях: Джеймс Стюарт, Мартин Ландау, Эдмар Платт, Ева Мария Сэйнт, Роберт Эленстейн, Раймонд Бейли, Симон Оклэнд, Фрэнк Андерсон
Свет, который три месяца после операции согревал его ослепительной новизной оттенков цвета, теперь обдувал зябким могильным холодком. Пересаженная ему роговица глаз оказалась Троянским конем в его судьбе. Бешеный восторг от обретения неведомой ему ранее роскоши визуального мира - и - ощущение постоянной опасности в царстве света и тени, где невозможно стать полностью невидимым - от этого контраста его нервы были изрезаны, как будто он пробежал обнаженным через заросли камыша.
Убийца явно не торопился, он уже почувствовал его крайнюю взвинченность и усталость, а потому выбирал место, где можно поставить точку в затянувшейся охоте наиболее эффектно.
Наша же жертва сейчас задыхалась в тесноте и духоте очередного аттракциона Диснейленда, где он нашел временное укрытие. Джазовый пианист, ставший к сорока годам достаточно хорошо известным в музыкальных кругах Лондона - в тисках вынужденной обездвиженности он раздумывал о природе чуждой ему американской культуры.
Бьющая по глазам приземленностью и, на взгляд истинного европейца, примитивностью - культура страны комиксов и гамбургеров оказалась не такой уж простой. Те же, например, незамысловатые, казалось бы, фольклорные персонажи Уолта Диснея - порождали мифы и легенды не менее мощные и плодотворные, чем герои европейского Средневековья. Не забывал он и о том, что эти персонажи, получившие материальное воплощение в этом грандиозном парке развлечений, - спасали в настоящую минуту его жизнь.
В толпе галдящих посетителей мелькнул знакомый профиль - и извечный поединок палача и жертвы ушел на новый виток бесконечной спирали времени.
"СЛИВЁНОК ЯХОРЬ"
СССР, 1988, 0.15, реж. Игорь Алейников, non-stop-бредоносица
Яхорь-яхорёнок-вахлюшистый сливёнок.
Хрюка-хрипун, хныка-визгун, ваула-мямлик - мысль-мыслишка-сонный воришка юркой юлой, желтобрюхой осой вбаклажанилась в твою голову, тормозящей выбросом искр только на поворотах.
Глинопросеиватель твоих подкорковых жерновов трёт и веет земную труху, за пять минут превращая тебя в пыльно-соляной монумент, дышащий как воин с пробитым лёгким.
Грубообожжённые комья летят с подчердачной высоты транспортёра тебе на распухоль-распухлину - голову-головушку.
Арканом-лассо захлестнуло ногу и живодёрно подтягивает, медленно-но-верно, к пролому-дыре огнедышащей печи.
Играет-пугает или уже нет?
Мизгири-арахниды топчутся вокруг, волокитят свои клубки-удавки: сами будут гнобить, али торят дорожку истовленному убивцу-убойнику.
Швайнсхальс - коу де порк - пок скрэг - свиная шея: твой тод-приказчик-шееперевязчик перешел уже на кулинарные термины, хвалясь своим полиглотством, а заодно, и живоглотством.
Яхорик, приязненный приятель мой, встряхни своею кудлат-шевелюрою, отринь сон пустой, кошмарный, вернись-вынырни из пут слизняка-морфея - тебе жить да жить еще.
"СНЕГ НА РЕСНИЦАХ"
Япония, 1957, 1.49, реж. Кэндзи Мидзогути, в ролях: Наратуши Хаяши, Акитаке Коно, Айяко Вакао, Рэйцо Ишикава, Тамао Накамура, Садако Савамура, Кумеко Урабе, Мишио Когуре
Пока он разжигал очаг, снег на ресницах таял, превращаясь в пресные слезинки, медленно стекающие по впалым щекам и сливающиеся с каплями талой воды на усах.
Благодатное тепло сухих сучьев, чудом сохранившихся в заброшенном летнем домике, постепенно выводило из оцепенения его изрядно продрогшее тело. Онемевшие пальцы еще не чувствовали боли от прикосновения тут же умирающих искр, но дружеское потрескивание сгорающей древесины и дым долгожданного приюта уже растопили корочку льду на его съежившейся от холода душе. И тонкий пока еще ручеек так знакомого ему вдохновения уверенно пробивал себе дорогу сквозь плотную завесу неласковой повседневности, мистическим и необъяснимым образом обращая её гипсовую окаменелость в прихотливое и затейливое движение фантазии.
Помимо его воли, но в полном согласии с ней - природа обретала смысл, доступный пониманию человека. Он видел и чувствовал то, что для многих не имело ни малейшей ценности и
соловей на ветке становился душой склонившейся и спящей ивы
безутешно плакали птицы вслед уходящей весне, и глаза рыб тоже наполнялись слезами
скрывалась на дне морском луна, как затонувший колокол
горы и скалы сдвигались с места и входили в летний дом
морем вишен в цвету оборачивался белый рассвет
тихую поляну в солнечном свету будил полет бабочки
замирал навеки ковыль, когда стало некого манить
И он сам - вечный скиталец в земной жизни - свободно и легко проходил сквозь время и пространство - каплями дождя смывая солёные слезы с наших глаз.
"СОЛЯНОЙ ГОРОД"
Канада, 1956, 0.10, реж. Норман Макларен, тихий шизизм расцарапанной плёнки
Скрипка и виолончель - нещадно фальшивили, с негромким скрежетом и повизгиванием струн.
Оберкапельмейстер Вэрмебруннер - с пепельным завитым париком на голове и со скорбно-опущенными уголками губ безвозвратно загипсовавшегося скептика - и не подозревал, что инструменты вдрызг рассорились, желая теперь публично, на глазах маэстро, досадить друг другу.
В непримиримый спор солистов оркестра постепенно втянулись и остальные его составляющие, вплоть до быстро распоясавшихся нот, которые беззвучно расшумелись, хлопая и дёргаясь плохо гнущимися страницами.
Это был аристократический бунт музыкальных тружеников, вспомнивших вдруг о своем околобожественном предназначении.
Флегматично-надменный рояль долго молчал, накапливая вспухающую ярость, - и наконец загудел леденящими душу низкими частотами с психопатическими вкраплениями зафальцетных трелей, разрывающих, оскорбляющих нежный слух маэстро.
Парик сполз набок, бисер пота приклеился ко лбу, дирижёрская палочка гнулась и трещала в судорожно сжавшихся пальцах.
Катастрофа музыкальной дисгармонии была страшнее и гибельнее - и несравненно более жестокой - чем холерные миазмы, насквозь пропитавшие трупно-обезлюдивший город.
Один меланхоличный альт наигрывал что-то задушевное, вопреки злобной вакханалии вокруг. Сначала вторая скрипка, а затем и контрабас поддержали его. Их слаженный унисон ослаблял накал темных страстей, которые явно пасовали перед мелодией незамутнённой души.
"СРЕЗАННЫЙ ЯКОРЬ"
СССР, 1976, 1.42, реж. Илья Авербах, в ролях: Олег Янковский, Светлана Смирнова, Иван Бортник, Елена Санько, Николай Ферапонтов, Юрий Гончаров, Эрнст Романов
Вода - невесомая, бесконечная, притягательная, влекущая - накроет вас с головой, где бы вы ни были, в водоеме, на гостиничной кровати, в собственных грёзах - если вы готовы принять её, а она готова принять вас.
Она неотвратимо окутает ваше тело, неминуемо заполнит вас изнутри, погасит вашу волю и срежет якорь вашей души.
Души мятущейся, ломающей крылья в хаотических попытках преодолеть тончайшую как паутина, но жёсткую как металл - решетку вашей клетки.
Добровольной ли, привычной ли, но клетки ваших собственных табу: вашей же кровью добытых, но чаще всего трусливых принципов, этой непотопляемой, как вам хотелось бы думать, лодки стереотипов по-ведения, где вас ведут, а вам всегда хотелось бы наоборот?
Якорь безжалостно срезан - и поплавок вашей свободы наконец-то всплывает вверх.
Но - неужели вы не заметили? - с каким стоном и плачем медленно тонут, идут ко дну - любовь и привязанность к вам самых близких людей - вместе с вашей мифической клеткой.
"ТРОИЦА ВО ЛЬДАХ"
СССР, 1986, 1.38, реж. Евгений Моргунов, в ролях: Леонид Куравлев, Юрий Никулин, Георгий Вицин, Евгений Моргунов, Александр Баширов, Армен Джигарханян, Сергей Арцибашев, Олег Анофриев
Контору пучило от избытка халявных денег: недавно огенсекретарившийся Шеф выбил из Бюро вагон и маленькую тележку средств и теперь требовал их реализовать до конца года.
На дворе стоял сентябрь, но от "холодных голов" шёл такой трудовой пар, словно лёгкий морозец сковал их феликсэдмундовские кабинеты.
Признанный мастер нестандартных ходов Федотыч нервно теребил большую звезду на погонах и уже отчаялся разжечь в себе огонь вдохновения, когда послеотпускное просветление выстроило в его замечательно чутком сознании цепочку из трех понятий: Антарктида - База - Режим реального времени.
Проходимцы и мелкие жулики - терра инкогнито для зааристократившейся и набравшей лишний вес Конторы. А как заманчиво использовать методы работы и психологические подходы мастеров мошенничества на благо безопасности страны. Федотыч прямо млел от собственной идеи и тут же созвал совещание светлых голов.
Когда Федотычу привели отобранную группу, он был немного ошарашен. Перед ним стояли три состарившихся до срока, убеленных сединами фарцовщика лет шестидесяти, шустрившие на Тишинском рынке. Но вид, несмотря на солидный возраст, они имели молодцеватый и куражистый. Эта троица давно была под наблюдением Конторы и иногда помогала, выполняя роль осведомителей. "Главное, опыт, да, заодно, провернем с ними геронтологическую программу", - уже с оптимизмом подумал Федотыч и утвердил состав антарктической экспедиции.
Балбес, Трус и Бывалый, а именно так звали полярников-неофитов, на месяц поселились в спортзале, чтобы, хотя бы немного, подтянуть физику. Учениками они оказались способными, а Бывалый даже успел получить кандидата в мастера по закрытой, но модной спортивной дисциплите, которые недавно завезли из Японии, - сумо.
В новеньких унтах и щегольских куртках Columbia они вступили на борт исследовательского судна будущими героями закрытых списков награжденных.
Видеокамеры неусыпно наблюдали за учеными-агентами, фиксируя малейшие конфликты и нюансы отношений на базе. Жестокие морозы и навязчивые как липучки белые медведи - с ними неунывающая троица справлялась играючи, но бороться с ностальгией по столичной суете и по огням большого города - это было выше их авитаминизировавшихся сил. Привычка к экстремальному плутовству составляла содержание и смысл их жизни, и без неё они стали впадать в такую депрессию, которая выбивала слезу даже из калёных бойцов сыска, постоянно отслеживающих их южнополюсный быт.
"Надо спасать мужиков", - после дня наблюдения за ними размякший вдруг Федотыч уже принял решение, которое лично для него грозило немалыми неприятностями. Но в деле он всегда был честен и стоял за своих сотрудников горой, никогда не допуская их провала и поимки. Придется придумать такое, чтобы спешный вывоз агентов с базы выглядел как героическое окончание антарктической экспедиции. И не было случая, чтобы Федотыч оплошал: при его буйной фантазии и изворотливом уме это было исключено.
"ФАКТОРИЯ"
СССР, 1934, 0.40, реж. Владимир Шнейдеров, документально-постановочное безмолвие заполярной ночи
Солнце не было сегодня расположено играться с Дачгуром: оно показалось наполовину из-за горизонта, бледно-жёлтой полусферой торопливо прокатилось по краюшку тундры и опять свалилось в зимнюю спячку.
Дачгур хотел обидеться на него, но раздумал: было не до того, все ждали нынче прихода огромного металлического каяка, который один раз в год заплывал к ним в бухту, взламывая лёд, из земли, которую они называли Аляска.
Он помогал отцу грузить оленьи шкуры на нарты, отгоняя любопытных собак и не давая подойти к нартам младшему брату. Тот тихо плакал, но продолжал упорно пробиваться к празднично-нагруженных саням.
Послушные олени дружно тащили вереницу нарт, чувствуя радостное возбуждение людей.
Процедура обмена товарами проходила по хитрым правилам неравноправного церемониала: хозяева тундры были дорогими гостями на корабле приезжих иноземцев, принимавших аборигенов под звуки шипящего грамофона и угощавшими их диковинными закусками.
Дачгур как губка впитывал новые ощущения, подмечая любые мелочи: как расплылось лицо отца в улыбке, когда ему раскурили толстую сигару, как он быстро захмелел от бордово-красного напитка, аромат которого кружил голову от одного вдоха, как торопливо выгрузили мешки с мукой и сахаром и связки деревянных брусов, словно спешили побыстрее покончить с этим.
Уже через два часа пароход задымил чёрными клубами и покинул бухту, оставив аборигенов в разочарованно-грустном недоумении.
"ФОРДЫБАКА-ШАЛУН"
Россия, 1916, 1.10, реж. Петр Чардынин, в ролях: Иван Худолеев, Осип Рунич, Витольд Полонский, Владимир Максимов, Ольга Рахманова, Петр Чардынин, Константин Хохлов
Шумно, весело (как ему казалось) и нагло - таким манером сегодня крутануло Удавленника, получившее необидное по тем временам прозвище из-за своей щегольской привычки туго-туго завязывать офицерский шарф на поясе.
Модник с тонкой талией - для светских выходов и занудливый, дотошный до дурноты офицер - для полковой братии.
Уже с утра его повело на велеречивые разглагольствования, от которых он через полчаса опьянел - так много умных вещей он сказал сегодня.
Скоро до Удавленника дошёл (наконец-то!) смысл усмешливых замечаний и тонкой иронии уставших от него офицеров.
Это только подлило масла в огонь: Удавленник окончательно заустафилился в своем умничанье, размайорился-расходился, а потом и вовсе стал собарничать-бушевать.
Приход полковника остудил пыл вышедшего из берегов офицера и отложил его нерастраченное воодушевление до вечера.
У Понизовских, известных в Полтаве почитателей изящных искусств, сегодня давал концерт заезжий скрыпник, собравший к восьми часам весь здешний бомонд.
Удавленник, не отошедший еще вполне от утренних насмешек, был на вечере особенно прилипчив и хваток. Теребчивым ястребком, спохватчивым фертиком он кружил вокруг разодетых барышень, сначала с интересом, а затем несколько кисло внимавших его разухабистым шуточкам, балансирующим у самой грани, за которой - щекочащий дымок непристойности.
Заждавшийся оркестрик заиграл вальс - и беспечальный франт с головой окунулся в свое самое любимое (после краснобайства, конечно) занятие.
"ХВОРЫЙ ЗАЙКА"
СССР, 1952, 0.10, реж. Мстислав Пащенко, мультлечебница
Зайчишка склонил голову на передние лапки и вяло прикрыл глаза. Волна знойно-зябкого жара снова накатила на него, затуманивая, отгоняя хаотичные, бессвязные воспоминания.
Сегодня утром он посчитал себя настолько выросшим, что решился самостоятельно наведаться в деревенский огород, чтобы отведать молоденькой, еще белёсо-оранжевой морковки.
Утренняя роса жгучими каплями чуть охладила его пыл, но прибавила ему бодрости и отваги.
Желтовато-зелёный лужок, ладно прокошенный по краям, выплеснул на зайчишку море знакомых и непонятных запахов и звуков.
Всё было основательным и полным очарования, начиная от кратко-непредсказуемых полётов белых капустниц и заканчивая ослепительной скромностью распустившихся цветков земляники.
И только смущённо-изысканные колокольчики казались нереально хрупкими и готовыми рассыпаться хрустальным звоном от малейшего дуновения.
Это было удивительно, но колокольчики легко выдержали и сильнейший порыв ветра, от которого угодливый ковыль смиренно прижался к земле.
Косой, холодный ливень разбудил благоразумие зайчишки и заставил во всю прыть помчаться домой.
Смелость первого самостоятельного похода, подъёлочные сквозняки и мокрый неуют долгой дороги - совсем истощили и занедужили бедного зайку.
Расстроенная, потерявшая покой зайчиха растерянно металась по лесу, отыскивая целительную травку для зайчишки. Она готова была заболеть вместо него сама, только бы не видеть тихих, одиноких страданий своего малыша.
Печальные слёзки то и дело наворачивались на покрасневшие, болезненно отблескивающие глаза зайки и покатились уже безостановочно, когда зайчиха нежно накрыла горячую лапку зайки своей ласковой и чуть дрожащей лапой.
Сердце беспомощного зайки разрывалось от любви к маме, и эта любовь, эта благодарность была для него лучшим лекарством - и самым сладким и мягким возвращением в свое уходящее детство.
"ХОРОШИЙ ВКУС ИЛИ ДУРНОЙ СОН НАЯВУ"
США, 1963, 1.20, анимационный комикс, режиссер Уолт Дисней, роли озвучивали: Мэрилин Монро, Симоне Синьоре, Ив Монтан
"У тебя хороший вкус - потому что я тоже люблю его" - непривычная слуху и непонятная французская речь с режущим грассирующим "р" вызвала у ани-М резкий приступ головной боли.
Растерянный, но польщенный неожиданным признанием ани-И засуетился и бросился переводить афористический пассаж ани-С, своей мудрой и терпеливой половины.
Сбитая с толку и утомленная публичной разборкой, ани-М вмиг опустошила оставшуюся с утра половину флакона с таблетками барбитала, с ужасом представляя, как будет сорван по её вине и сегодняшний съёмочный день.
Взбешённая суетливостью супруга и оказавшаяся не такой уж терпеливой, ани-С выхватила из дамской сумочки широкий кухонный нож и резким рубящим ударом направила его в сторону белокурой соперницы.
Ани-М отступила на полшага и оказалась над восходящим потоком воздуха из вентиляционной решетки метро. Поднявшееся парусом просторное белое платье смягчила удар лезвия, которое оставлило длинный, но неглубокий надрез на животе голливудской дивы.
Алая кровь фонтаном брызнула из раны, заливая экран пятнами и полупрозрачными потеками.
Сквозь ужастиковую решетку стекающей крови пробирался виновник торжества с коротким зажжённым шнуром на связке динамитных шашек. Он бежал от недалеко стоящего фургона со взрывчаткой, которую он провез через всю Северную Африку. Ани-И, не зная, как затушить разгорающийся поединок, что-то крикал и грозился взорвать и себя, и своих женщин, но споткнулся и упал, выпустив динамит из рук.
"БАХ-БАХ-БАХ" - на экране лишь сполохи разлетающегося огня и расширенные от удивления глаза всех участников несостоявшегося хеппи-энда.
"ЦВЕТ ЧЕТВЁРТЫЙ: ЖЁЛТЫЙ"
Франция-Польша, 1997, 1.34, реж. Кшиштоф Кесьлевский, в ролях: Ирен Жакоб, Жан-Пьер Лори, Шарлотт Вери, Ежи Треля, Петр Махалица
Напористая, летящая походка самодостаточной женщины: изящные сапожки на аккуратном тонком каблучке уверенно прокладывали путь через опушённое инеем жёлтое великолепие вершины осени. Ни единого признака, могущего поколебать внешнюю гармонию тщательно продуманного образа.
И только что-то в уголках губ, в их немажорном изломе и мелькающая иногда, как кусочек бракованной кинопленки, оглушительная печаль расплавленного взгляда - опускали нас вглубь парадной оболочки.
Что же заставляет нас продолжить это погружение в святая святых каждого человека, его божественную душу? Уж не желание ли понять самого себя - даже вопреки здравому смыслу, который подсказывает благоразумно уклониться от этой, как правило, хирургической процедуры.
Почти невинная жизнерадостность натуры, по-детски игровая непосредственность характера, до поры до времени не знающего поводов отказаться от победительной самоуверенности - естественно сочетались с природной волей и остротой ума. Последние качества помогали почти без проблем справиться с текущими неувязками - житейского и бытового плана.
Натренированная, умелая готовность подчинять себе людей - и в первую очередь самых близких - не имела под собой каких-либо корыстных или намеренных оснований. Сама эта власть была ненавязчивой, но непреклонной - и вызывала ответное уважение, которое легко спутать с более теплыми чувствами, особенно тому, кто упивается подобной властью.
В данном случае покоряющая воля сознательно микшировала свою силу, действуя как бы из тени - видимым образом отдавая инициативу партнеру, всячески подчеркивая и возвышая на словах его влияние и значение.
Такая несколько искусственная конструкция отношений требует от восхваляемого партнера глубокого понимания тонкой игры двух самолюбий, двух различных характеров. Если же понимание игры притупляется, и слова воспринимаются слишком буквально - растущее самомнение порождает снисходительность и недооценку того, кто намеренно отдает инициативу в другие руки.
По всей видимости, наша героиня попала в эту ловушку. С одной стороны, она прекрасно понимает свое истинное влияние и, естественно, не может ни требовать равнозначной оценки. С другой стороны, несерьезное, поверхностное отношение к её достоинствам вызывает медленную, но верную эрозию отношений. Хотя внешне всё выглядит просто прекрасно.
Когда вместо глубокого погружения друг в друга, с самоотверженным вниманием к мельчайшим подробностям внутренней жизни партнера - предлагается съедобный, но невкусный суррогат приятельских отношений - последствия всегда непредсказуемы. Тем более, тонкие, умные женщины очень чувствительны к внешней оценке их достоинств. При этом их собственная самооценка, даже в самых превосходных степенях, для них ничто, по сравнению с одной, хотя бы и небольшой, порцией верных, точных, внешних наблюдений.
А между тем уверенный путь нашей героини продолжался - вокруг же буйствовал ярчайший и тревожащий жёлтый цвет - цвет прощания и перемен.
"ЧЁРНЫЙ ЖЕМЧУГ"
Великобритания, 1968, 1.52, реж. Сэм Пекинпа, в ролях: Марк Лестер, Уоррен Оутс, Строзер Мартин, Шэйни Уоллис, Пегги Маунт, Дэвид Уорнер, Питер Арни
"Сыночек, не спи, прошу тебя, не спи" - родной, далекий голос молил о невозможном.
Две слезинки выкатились из глаз Вилли и замерли в немом ожидании. Привычно-ласковая, как беличий хвостик, мамина ладонь потянулась, чтобы смахнуть солёные капельки - и превратила их в маленькие ледышки.
Начавшийся озноб, волнами дрожи сотрясающий всё тело, разваливал опасный уют липкого, как растекшийся клей, сна.
Забытье, продолжавшееся всего несколько минут, опять чуть не утащило его под воду - на дно старого, заброшенного колодца, куда он провалился почти сутки назад.
Он с самого начала чувствовал, знал, что его обязательно найдут, и поэтому загнал слезливую панику в самый угол своего рассудка.
На короткой дистанции напряжения - Вилли почти всегда одерживал победы. Его пороховой темперамент вывел его в лидеры класса: и в беге на 60 ярдов, и в сумасшедшем купании в бушующем море - он поражал всех разорвавшейся вспышкой своих эмоций.
Но как, как превратить этот внутренний взрыв в надежный плот, на котором можно продержаться хотя бы еще несколько часов.
Что-то случилось с его зрением: круглый кусочек голубого неба, который ему оставила его предмогильная шахта, незаметно превратился в заляпанный химикатами негатив любительской фотопленки. На вывернуто-сером небосводе мерцали холодно-отстраненным светом чёрные жемчужины звезд.
Отдаленные призывные крики людей заставили Вилли собрать воедино остатки сил.
"Я здесь, я здесь!" - он выталкивал из себя непослушный, простуженный голос, уже не в силах сдерживать слезы, которые неудержимыми потоками заливали его лицо.
"ШТОФНЫЙ ШУГАЙ"
СССР, 1933 , 1.22, реж. Ольга Преображенская, в ролях: Юлия Солнцева, Николай Баталов, Эмма Цесарская, Андрей Абрикосов, Николай Подгорный, Леонид Юренев, Раиса Пужная, Василий Ковригин
Клавдия Семеновка примеряла нарядную, отороченную мехом шерстяную душегрейку, купленную мужем еще весной. Оплывшее кривыми овалами зеркало отражало раскрасневшееся, помолодевшее лицо и искрящиеся чёртики в глазах. Они собирались на крестины к Бархановым.
Дорофей Иванович бросил быстрый взгляд на зеркало - и этого было достаточно. Чёрный огонь полыхнул у него внутри и через сузившиеся зрачки вырвался наружу. Он снова увидел перед собой бездонные глаза Клавдии, которые смотрели на кудлатого Пантелеймона. Она крутила с ним безоглядную, феерическую любовь в те времена, когда Дорофей только-только начал подбивать к ней клинья.
Без слов, без мыслей - как тогда, так и сейчас - одно безудержное, как понёсший конь, желание: немедля, безвозвратно, но погасить эти чёртики в её глазах.
"Старый, опять взнуздался!" - намеренно грубо, наотмашь бросила ему опомнившаяся Клавдия. Она знала, как вернуть мужа из закрутившего его омута. "Седьмой десяток разменял, а всё никак не успокоишься", - она била, хлестала его обидными, жгучими словами, чтобы расслабить его судорогой сжатые желваки, чтобы наполнить кровью вытянутые в струнку побелевшие губы.
С каждым новым словом Дорофей слабился, мягчел, наполнялся вернувшейся жизнью.
"Ну, слава богу, отошёл", - радовалась про себя Клавдия, когда муж окончательно обмяк и разжал кулаки.
Украдкой, виновато он ловил её взгляд - и такая любовь к ней вперемешку с жалостью бушевала у него внутри, что он даже не смел глубоко вздохнуть, чтобы не вспугнуть этот момент безмерного счастья.
"Я ПРИШЕЛ ДАТЬ ВАМ ВОЛЮ"
СССР, 1977, 2.10, реж. Василий Шукшин, в ролях: Василий Шукшин, Лидия Федосеева-Шукшина, Георгий Бурков, Алексей Ванин, Лев Дуров, Татьяна Гаврилова, Андрей Ростоцкий, Вадим Захарченко
"Господи, прости меня", - шептали губы Степана. Закрытые, утомленные бессонной ночью глаза уже чувствовали едва различимый через узкое зарешеченное окошко, но всеобъятный свет наступающего утра.
Его молитва, его призыв к Небу - не были обращением оступившегося, слабого грешника, погрязшего в мелких страстях и пороках, как и не были запоздалым раскаянием лихого разбойника, на совести которого немало загубленных душ - это был разговор на равных взрослого сына, исполнившего свой долг, и понимающего и прощающего отца.
Невероятно - прислонившись спиной к холодной стене сырой и зловонной темницы, почти не чувствуя своего истерзанного дыбой и калёным железом тела, накануне собственной казни - Степан праздновал победу.
Но не сладкое вино кружило ему голову, и не протяжная песня не знающих предела донских степей заставляла биться его сердце - мощный, незатухающий жар души Степана заполнял его изнутри, превращая в былинного богатыря-освободителя.
Хотя бы на несколько месяцев, а кому-то и на несколько дней - но он дал им то, о чём они никогда не говорили, но всегда ждали от него - и от себя...
Волю - не разудалую и бесшабашную вольницу сметающего всё на своем пути казака, а свободу бесконвойного, осознающего себя и своих товарищей человека - тяжелый вольный выбор принадлежать только себе и Богу.
Правду - не лукавство и хитрость привычно склоняющего свою голову крепостного, а открытый взгляд на мир - жестокий и страшный, но, тем не менее, - огромный и прекрасный.
Смелость - достойно и без суеты встретить свою кончину.
Благодарность - Творцу за прожитую жизнь.