Книгу составили девять собачьих судеб

Вид материала

Документы

Содержание Знаю, сказал он. - А мы с тобой безобразники. Согласен Эта Свиридова, по-моему, злодейка. Жениха у подруги отбила. Время покажет. Завтра придем сюда, продолжение прочитаем, и ты увидишь, что я был прав. Искусство для искусства Занят я. Не видишь, что ли? Не до тебя. Я тут невесту ищу. Простите, мне нездоровится. Я очень устал. Давай дружить Не ты первый, не ты последний

Подобный материал:

• Христианский контекст романа Э. Хемингуэя Прощай, оружие, 344.01kb.
• Тесты для входного контроля, 206.22kb.
• Основные показатели внешнеэкономической деятельности Саратовской области за 10 месяцев, 29.79kb.
• Характерные черты лидера в менеджменте, 369.26kb.
• Судеб русской интеллигенции начала века, так сказать, судеб современников Чехова после, 655.75kb.
• О происхождении кавказской и среднеазиатской овчарок, 388.37kb.
• Умберто Эко Как написать дипломную работу, 2595.17kb.
• Животные, 666.43kb.
• Ти не сложно, потому расскажу я не о Никарагуа и Гондурасе а о маленьком но ярком фрагменте, 1769.75kb.
• Спасибо всем, кто прочитал книгу "Мелхиседек", 3417.44kb.

Окна


Под трехсводчатой аркой, по выходе из двора, на Миньку обратила внимание незнакомая пожилая женщина.

Заулыбалась. Наклонилась, придерживая шляпку.

- Ах ты, красавчик, - заговорила умильным, восторженным, искусственным голосом. - Милый ты мой, да какой же ты хорошенький. Просто чудо.

Минька остановился послушать. Вообще говоря, к комплиментам он равнодушен (неравнодушен его хозяин), но коль скоро к тебе обраща­ются, полагается быть учтивым и вежливым, вести себя подобающим образом.

- Да какой же ты славный. Мальчик? Ага, вижу, что мальчик. Гу­ляешь? Молодец. Ах, какой красавец. Загляденье. Маленький гусар. Милый, ласковый. Малюсенький ты мой, с завиточка­ми, а ушки какие, а хвостик.

И говорила, говорила, никак налюбоваться и нарадоваться не могла.

Нюха подстелил под себя хвост, сел и стал старатель­но делать вид, что ему слушать эту восторженную женщину интересно, что он благодарен, весь внимание, что восторги на свой счет всегда готов принимать охотно и сколь угодно долго.

- Спасибо, - наконец, сказал я как можно вежливее, мягче. - Спаси­бо на добром слове. Вы очень любезны. Всего наилучшего. Будьте здо­ровы.

- Ой, - слышу. - А вы куда?

- Гулять, - говорю.

- Туда? На газон?

- Да, - неуверенно отвечаю. - Может быть. А что?

- Туда нельзя.

- Почему? – удивился я.

Женщина внезапно переменилась. Лицо ее вытянулось, сделалось строгим и неприятным. Ласковый голос - суровым, сварливым, повелительно-жест­ким.

- Я запрещаю вам. Слышите? Запрещаю туда ходить?

- Почему?

- Он не понимает! - воскликнула она надменно и с вызовом. - Там мои окна. И дышать говном я не хочу!


Выходной


На углу Покровки и Петроверигского переулка я привязал Нюху у дверей магазина, а сам зашел внутрь купить что-нибудь к ужину.

Когда вышел, слышу, откуда-то сверху, как с неба - крик:

- Эй! С... бакой!... ии...здят!

Машин много, шумно на улице - не пойму, откуда кричат.

- ...из... дят!

Поднял голову, поискал.

Голос плотный, уверенный, зычный. А слова не долетают, где-то по дороге рвутся - никак сообразить не могу, нам ли кричат, не нам ли, и если нам, то - что от нас конкретно хотят?

Наконец, разглядел.

Напротив, через улицу, на балконе третьего этажа, сидит тучный человек в одних брюках, подтяжки по голому пузу - и кричит несомненно нам, показывает початой бутылкой пива на Миньку, предупреждает:

- Воруют!

Выходной. Суббота. Делать нечего, отдыхает человек.

- Не слышу, - говорю. - Что?.. Что вы хотите?

Он привстал, бутылку у ног поставил. Выложил живот на перильце балконное. Сложил ладони рупором, щеки надул и - во всю мочь, сколь­ко есть сил - на всю улицу закричал громовым басом:

- Какого хера собаку одну оставляешь? Я же говорю тебе, с... из... дят!

Вот оно что. Заботу человек проявил.

- Спасибо! - помахал я ему. - Спасибо, голубчик.

Толстяк удовлетворенно кивнул, сел и снова стал пиво пить - нето­ропливо, с отставом - и на дорогу посматривать.

Мы его больше не интересовали. Он искал новый объект, чтоб опять что-нибудь по­советовать. Что-нибудь гаркнуть сверху, крикнуть что-нибудь этакое, чтоб запомнил.

А то просто так целый день сидеть - скучно.


Шашлык


Там, где на Маросейку выходит Потаповский переулок, на месте когда-то порушенной церкви, остался выбитый зуб. Ничего там взамен не построили, разбили маленький скверик, и в этом скверике одно время деловые люди поставили передвижной павильончик, в котором жарили шашлыки.

Нюха однажды без спросу на приманчивый запах туда забежал.

Подхожу я, и вижу: стоит на задних лапах и у молодой парочки шашлык выпрашивает. Передними лапами оперся о колени молодого человека и носом вырази­тельно на бумажную тарелку показывает.

Молодой человек мягко снял его с колен и что-то сказал ему, я не расслышал. На нем были белые брюки, праздничные, и зашел он сюда не один, а с девушкой, может, любовь у них, чувство, симпатия.

- Простите, - говорю, - виноват. Не доглядел.

- Штанцы мои, - слышу. - Абзац.

И девушка засмущалась.

Солидный парень-то, широкоплечий, грудь колесом.

- Эх, ты, - вздыхает, - псина, - и треплет хулигана моего за загривок. - Дайте ему, - предложил, - он есть хочет, - и протягивает тарелку с мясом. - Мы уже поели. Дайте. Он же просит.

Я покраснел. И стал отнекиваться:

- Что вы. Зачем? Я его накажу.

- Не надо наказывать, - говорит парень. - Возьмите. Пусть из ваших рук поест. - Настаивает: - Берите, берите.

И глаза такие спокойные, добрые.

- Извините, - говорю. - Нас бы следовало наказать.

Он улыбнулся.

- За что же? За аппетит?

- За бесцеремонность, - говорю. – За попрошайничество. За то, что мы плохо воспитаны.

- Он симпатичный, - сказала девушка, и скормила Нюхе с ладони остатки шашлыка. – Не наговаривайте на него.

- А брюки?

- Пустяки, - сказал парень. – Подумаешь, брюки. Зато мы с мальчиком познакомились. Пообщались. – Он погладил Нюху, потрепал за ушком, и сказал, как приятелю: - Будь здоров, дорогой. Беги, играй.

- Видишь? – сказал я Миньке. - Хорошие люди - редкость.

Знаю, сказал он.

- А мы с тобой безобразники.

Согласен, сказал он. И тявкнул на прощанье: За шашлычок спасибо! Отличный был шашлычок! Любви вам! Счастья в личной жизни!


Роман


Обыкновенно Нюха не обращал внимания на надписи на за­борах, стенах, асфальте, мусорных тумбах (это я обожаю их читать), а тут вдруг встал и носом заводил - каждую букву обнюхал, даже запятые не пропустил.

Что там такое завлекательное, думаю? Надо посмотреть.

Подошел. И вижу.

На тротуаре, по пыльному асфальту - длинный столб переписки. Состязание в откровенности.

Почерк крупный, детский. Понятно, что две девочки переписывались.

Одна писала зеленым мелком, другая розовым, и, написав ответ, каждая из девочек преды­дущую запись зачеркивала, замазывала - так что разобрать, что там написано, не всегда удавалось.

«...лукавство и ложь... презираю...» - зеленым мелком.

«...грубость и предательство... ты совершенно бессовестная...» - розовым.

«... от твоего притворства я просто в отчаянии...» - зеленым.

Осталась незачеркнутой лишь последняя - розовая:

«Всё, Свиридова. Семенов твой. Я его тебе дарю. Но если, зараза такая, ты не вернешь мне сегодня медвежонка, я буду думать о тебе так, как мне хочется».

- Роман, - сказал я. – Любовный треугольник. Ты не находишь?

Нюха повел ушами.

Эта Свиридова, по-моему, злодейка. Жениха у подруги отбила.

- Согласись, - сказал я. – Семенов тоже хорош.

Растяпа он, тявкнул Нюха. Размазня.

- Не уверен, - возразил я. – По-моему, ты к нему слишком строг.

Время покажет. Завтра придем сюда, продолжение прочитаем, и ты увидишь, что я был прав.


Капуста


Шли мимо детского сада, днем, возвращаясь с прогулки.

Вдруг вижу, за оградой, возле песочниц, беседок, повсюду по дворику разодранная в клочья капуста валяется. И дети без воспитательницы бегают, играют, рвут и топчут капустные листья.

Давеча, когда мы из дома выходили, я обратил внимание, как повар перебирал у крыльца кочаны этой самой капусты и аккуратно в штабель складывал.

И вот - такой разор.

Я не выдержал, подошел к ограде. Подозвал малышей, и строго спра­шиваю:

- Это кто ж так набезобразничал?

Детишки облепили ограду.

- Мы, - весело отвечают.

- А зачем? Разве можно так с продуктами обращаться?

Один бойкий мальчик мне говорит:

- А мы детей искали.

- Детей?

- Ага, - отвечают хором; лица веселые, озорные, довольные.

- И как? - спрашиваю. - Нашли?

- Ага, - радуются. - Девять штук!

- Богатый у вас урожай, - говорю. – А можно на деток взглянуть? Где они?

- Мы их к Марии Семеновне отвели, в малышовую группу, - сказал один мальчик. – А то наша Нина Констан­тиновна заболела.

- Они еще совсем маленькие, - сложив ручки, показала девочка. - Вот такусенькие.

- Ловко, - говорю. - И нашли, и уже отвели.

- Долго ли умеючи, - сказал бойкий мальчик.

Они дружно рассмеялись, и побежали играть.


Свадьба


Как-то в начале июня мы поехали к приятелям на дачу.

День выдался тихий, спокойный, теплый. Суббота, выходной.

Приехали. Расположились. Беседуем.

Под коктейль увлеклись разговором, и неожиданно кто-то говорит:

- Между прочим, а где наш очаровательный пес?

Я осмотрелся.

В самом деле, Нюхи нет нигде. Сбежал, чертенок.

- Наверное, он на соседнюю улицу удрал, - предположила хозяйка дачи. - Там у сторожихи отбоя нет от кобелей.

- Сторожиха, - спрашиваю, - собака?

- Сучка местная.

- Пустует?

- У нее там публичный дом. Улица красных фонарей.

- Что ж вы раньше не предупредили? - забеспокоился я.

- А зачем? – отвечает хозяйка. – Хорошо сидим. Мило беседуем.

- Он же у нас Дон Жуан пуделиный.

- Прелесть какая, - засмеялась хозяйка.

Я извинился.

Разузнал дорогу, и отправился на поиски жениха.

Место мне незнакомое, я изрядно поплутал по лесу, по дорожкам и дачным переулкам, прежде чем отыскал эту улицу красных фонарей.

Вижу, на дороге какое-то оживление, что-то происходит. Дети с велосипедами. Сбились плотно, в кучку, глазеют и удив­ляются.

Подхожу ближе, и понимаю, что свадьба уже состоялась.

Невеста - страх божий. Облезлая, чумазая, раздавшаяся в бедрах, с отвисшим животом и безобразной болячкой на правом заднем колене. Но главное - она рос­том намного выше моего жениха. Представить себе невозможно, как это у них получилось.

Ну, и позорище.

Нюха, завидев меня, губами зачмокал и ушами задвигал. Умоляет помочь. Малиновый язык у него весь высунулся наружу, и с кончика капает. Дыхание частое, шумное, морда усталая. Физически ему тяжело, неудобно висеть. Грудью и животом он прижался к невесте, передними лапами до земли не достает, а задние у него, как у гимнаста, торчком в небо смотрят. И взглядом: сделай что-нибудь, помоги, я уже здесь столько времени в дурацком положении, сил моих нет, дети пялятся, не могу я больше висеть, а она не садится, дуреха. А я ему - тоже взглядом: как жениться на ком попало, так ты сам, даже разрешения не спрашивал. Вот теперь сам и расхлебывай.

Дети смотрят, обсуждают, переговариваются. Им интересно. Не каждый день такое увидишь.

- Они дерутся? Или играют?

- А я знаю, что они делают.

- Зачем пудель лапы кверху задрал?

- Найда! Найда! Прогони его - что он к тебе пристал?

- Давай мы их сами разгоним?

- Они же слепились, не видишь, что ли?

Я оглянулся. Слава богу, поблизости никого из взрослых.

- Так, ребятки, - говорю. - Они сами разберутся. Нам пора расходиться.

- А зачем пудель к ней пристает? Найда наша собака. Пусть уходит, от­куда пришел.

- Пусть уматывает. Погоните его.

Я говорю:

- Этот гадкий чужак вас стесняется.

- А вас?

- Меня - меньше. Я взрослый.

- У, - загудели.

- Предупреждаю, - говорю. - Может и покусать.

- Найда наша не кусается.

- Все кусаются, если напугать или разозлить.

- Откуда вы знаете? Он ваш, что ли?

Я придвинулся к неподвижной парочке, и тихонько Найду толкнул в бок - чтоб с асфальта сошла, в кювет - там кустики, все-таки не на виду будут.

А она губу вздернула, желтые зубы оскалила - рычит.

- Видите, - говорю. - Уезжайте. На озеро, в лес, куда угод­но, с глаз долой. Подходить к ним опасно.

- Давайте мы охрану вызовем?

- Бесполезно, - говорю. - Они и охрану вашу загрызут.

- Ладно, - говорят. - Мы тогда на пруд поехали.

- Вот это разумно.

Они подняли брошенные велосипеды, выкатили их на дорогу и умчались, уехали.

Я сел на обочину, закурил и стал ждать.

Наконец, Найда взвизгнула.

Отползла и гавкнула. Закрутилась волчком, кусая себя за хвост. Потом повалилась на спину, покаталась в тра­ве. И ко мне - с благодарностями (поняла, что я хозяин жениха).

- Ой, - отвернувшись, сказал я. – Да иди ты отсюда, голубушка, по добру, по здорову.

Она отряхнулась, и довольной трусцой побежала в свою сторожку.

Умывшись в кустах, вышел и мой любовник.

Его пошатывало. Язык до земли, дыхание шумное, частое. Потный, усталый.

- У тебя хоть сколько-нибудь варит? – сердито сказал я, и ткнул его пальцем в лоб. - Мы же в гости приехали. Отдохнуть, пообщаться с друзьями. А ты? Что ты себе позволяешь? Ты же меня опозорил. Выставил на посмешище. Как теперь после твоих безобразий мне в глаза людям смотреть? А?

Дал ему нагоняй, и зашагал прочь.

Он плелся за мной следом. На почтительном расстоянии – не приближаясь и не забегая вперед.

Никакой вины за собой он не чувствовал.

Он знал: пока до дачи дойдем, хозяин одумается. Остынет и успокоится.

И друзья его тоже, кажется, люди не глупые. Когда услышат, по какому делу он отлучался, строго судить не станут. Вполне может быть, даже одобрят его поступок.


Лекарь


Лена в очередной раз заболела воспалением легких (она у нас хроник). Кашель. Температура. Скверное самочувствии.

Обстановка в доме, как всегда при болезнях близких, неважная.

Медицинская сестра колола антибиотики, я старательно и не очень умело исполнял обязанности сиделки и нянечки.

Минька вначале ни­чего деятельного не предпринимал. На зов больной откликался, но порога ее комнаты не переступал, даже если она его об этом нас­тойчиво просила. Печально и тихо лежал в другой комнате. Пережидал.

Когда же температура спадала, и Лена нормально, без хрипов и придыханий начинала разговаривать, он позволял себе заглянуть к ней. Но - с порога. Ощупает носом воздух, постоит немного и уйдет. Проверял вроде - ну как там дело идет?

И хотя Лена умоляла его:

- Минечка, миленький, ну, что ты на пороге стоишь? Ну, подойди ко мне на минутку, я соскучилась, я тебя погладить хочу.

Он был не­преклонен.

Потопчется в дверях, послушает, подумает, смущенно и ви­новато посмотрит, и уйдет опять в другую комнату.

Ждать.

Не время еще.

Возможно, я преувеличиваю или чего-то существенно не понимаю, но мне казалось, что он чувствует и саму болезнь, и движение ее, много тоньше и лучше всех нас. Включая врачей.

С его точки зрения, человек с болезнью должен справиться сам. Без помощи медицины и медикаментов. Надо только ему не мешать. Больному организму мешать нельзя. Обеспечить ему покой, ос­тавить непременно одного, один на один с недугом, и человек сам по­бедит болезнь. Обязательно. Если организм не одряхлел, то он непременно сам справится.

Меня всегда поражало, как безошибочно, точно угадывал он момент пе­релома, то время, когда вирус при высокой температуре сгорел, и опасность главная миновала; когда человеку требуется восста­новление, когда самое важное - вернуть силы, затраченные на борьбу.

И вот тут он возвращался. Включался.

Сначала робко подходил к изголовью постели. Садился и долго и смирно сидел, посматривая на Лену. Она его гладила и улыбалась:

- Пришел. Дорогой мой. Минечка. Спасибо. Пришел.

И я уже знал, что худшее позади.

Врачи еще колдовали над ней, пичкали ее лекарствами, я готовил ей напитки, целебные отвары, но при этом уже не сомневался - мы побе­дили болезнь.

Теперь Минька находился возле больной неотлучно, практически ее комнаты не покидал. Он словно вытаскивал ее после болезни, активно ей помогал. Он вел себя так, будто говорил: вот, настал мой черед, я помогу, вытащу, подниму, и сделаю это не хуже, чем кто бы то ни было другой.

Вскоре он уже запрыгивал к ней на постель, подползал, обнимал, клал лапы на грудь и подолгу засматривал ей в лицо.

Лена гладила его, улыбалась, разгова­ривала с ним ласково, а потом они оба засыпали, обнявшись.

Пес согревал ее, он делился с нею теплом и энергией.

Гулять уходил неохотно, быстро делал свои дела и спешил обратно.

И когда Лена поднималась и начинала ходить и что-то привычное делать по дому, Минька опекать ее переставал.

Он снова становился той же, обыкновенной, хорошо нам знакомой любимой собакой. Ел, спал, гулял, как прежде, охотился за невестами, играл и общался, с кем и когда вздумается. Как будто ничего и не было - ни врачей, ни болезни, ни страхов, как будто мы не боролись с ним вместе за здоровье нашей драгоценной хозяйки. Как будто он начисто всё забыл.

И это означало, что Лене нечего опасаться. Пора смело двигаться, жить дальше.

Даже если врачи ей советовали не спешить, еще полежать и сил набраться, мы с четвероногим диагностом и лекарем не сомневались, что, в данном случае, доктора попросту осторожничают.

Искусство для искусства


Когда нам стукнуло годков тринадцать, Нюха стал заметно сдавать.

Спал теперь подолгу. С фигурным храпом. Частенько во сне падал с дивана, а потом, прихрамывая, приходил к нам на кухню и уморитель­но жаловался на судьбу. Натыкался на мебель, вздрагивал и очень удивлялся, как это могло произойти. В темное время суток с трудом, очень медленно и осторож­но спускался со ступенек. Цеплял боками столбы и тумбы. К пятнадцати вовсе потерял слух - так что пришлось нам переходить на язык межнационального общения, язык жестов. (Он быстро и блестяще его освоил: один только по-разному согнутый ука­зательный палец заменял нам до десятка длиннющих фраз).

Наши жизненные установки существенно изменились. Круг интересов сузился, желаний стало меньше.

Поесть, поспать. Не потерять на прогулке хозяина.

И любимым свои делом, которому прежде отдавались с жаром-пылом-страстью - поохотиться, выследить самочку, пофлиртовать, быстрень­ко, в темпе, жениться и еще быстрее о женитьбе забыть - мы теперь занимались исключительно по инерции, по привычке, формально.

Ни нюха настоящего не осталось, ни надлежащих сил.

Искусство для искусства. Лукавый ход, самообман - убежище для плотской немощи.

Нет, самочку выслеживал он все равно всерьез. Но брачные призывы слышал смутно. И безбожно путался в запахах.

Аккуратно и мето­дично, как в старые добрые времена, метил территорию, покрывая достаточно большие расстояния. Без устали, увлеченно. Даже худел, как прежде во время охоты. Искал самозабвенно. По-стариковски упрямо. И всё попусту. Тем не менее, совершенно не расстраивался. Поиски без результата, поиски ради поисков его теперь вполне устраивали. Он не терялся, не переживал, не нервничал, если случай внезапно сводил его с предметом обожания, а жизнь требовала ответственных действий.

Однажды, как раз после долгой и безуспешной охоты, мы, из-за моей беспечности, столкнулись нос к носу с кэри-блю, которую, соб­ственно, и выслеживали две недели.

Невеста нам бурно обрадовалась. Ей было прекрасно известно, что мы ее ищем, и сама жаждала встречи. Искрутилась, завиляла боками.

Я знала, заверещала, знала, найдешь, ве­рила, я ждала, прибегала сюда каждый день. Наконец-то. Староват, но и пусть. Пожалуйста, я твоя.

А мой ей на это:

Занят я. Не видишь, что ли? Не до тебя. Я тут невесту ищу.

Девочка искренне удивилась.

Невесту?.. Какую невесту?

Обыкновенную.

И - мимо нее, мимо, прочь. Дальше по следу - искать.

Столкнувшись с дамой сердца нос к носу, одряхлевший, состарившийся сердцеед ее попросту не узнал.


Когда у него борода стала седой, когда местами облысел и искрошились последние зубы, когда потерял обоняние и почти не видел, но сделался мудр, как никто, я решил, что самое время спросить его, как нам жить дальше, что нас ждет впереди - его социальный прогноз.

И спросил.

Нюха долго смотрел на меня, не понимая, что, собственно я от него хочу и зачем мне это нужно.

Потом хмыкнул. Прокашлялся. И хриплым голосом напомнил мне известную частушку.

В ярославскую тюрьму

Залетели гуленьки.

Залететь-то залетели,

А обратно – фигушки.


Лег. Подстелил ухо под голову.

И захрапел.


РОННИ


Дверь черного джипа, стоящего в глубине двора, приотворилась, и по дорожке запрыгал теннисный мяч. Ронни, отжав уши, помчался за ним, пристукнул лапами, усмирил; цапнул, взял в пасть, стиснул зубами, и ощутил горечь во рту, странную мокрую мякоть, резкий неразборчивый запах. Удушливая волна ударила в голову. Взор его отуманился. Он хрипнул, кашлянул, выронил мяч, подумал, надо бы возмутиться, гавкнуть, позвать на помощь хозяйку. Но неизвестная исподняя сила, навалившись, лишила его устойчивости, равновесия, влекла книзу, к земле. Он зашатался и упал. Последнее, что он почувствовал сквозь меркнущее сознание, как чьи-то бесцеремонные руки подняли его и занесли в машину.


*


Очнулся Ронни в каком-то неизвестном помещении, в котором негромко играла музыка, пахло едой, сигаретным дымом и спиртными напитками.

Он лежал на теплой подстилке в тесном закуточке. Возле морды его стояла миска с водой. Вдоль длинного стола-прилавка ходили туда-сюда ботинки и джинсы, к которым люди, чьих лиц он не мог видеть, обращались по имени Федя.

-Здорово, четвероногий, - сказал Федя, заметив, что Ронни дрыгнул лапой и открыл глаза. – Ты как вообще-то? Живой?.. Может, пивка для рывка?

У Ронни кружилась голова, во рту было кисло, гнилостно. Он чувствовал себя вялым, больным, разбитым, не понимал, где находится, и как тут оказался. Шея затекла, и лапы не повиновались.

-Шеф, - позвал Федя. – Ваш-то. Вроде фотографирует.

Над Ронни склонились какие-то люди, которых он никогда прежде не видел. Круглолицый толстяк в галстуке, с седыми запорожскими усами, и миловидная длинноногая девушка в коротенькой юбке и чепчике на голове, которую звали Наташа. Они засматривали ему в глаза, гладили, и о чем-то спрашивали. Ронни фыркнул, чихнул, и попробовал приподняться. Ему пришлось это сделать не сразу, а по частям. Сначала он подставил под грудь и голову передние лапы, потом подтянул и выпрямил задние. Его покачивало и слегка поташнивало. Он вытянулся, прогнув спину, и нечаянно зевнул, хотя понимал, что в присутствии посторонних это выглядит не совсем прилично. С причмоком попил воды. И, в упор глядя на чужих людей, сел в ожидании объяснений.

-Лапочка, - радовалась Наташа. – Артур Тимофеевич, разрешите, я его чем-нибудь вкусненьким угощу?

-Не спеши, - сказал Артур Тимофеевич. – Пусть соображалка на место встанет.

-Господи, как я хотела бы иметь такую собаку.

-Теперь он наш.

Услышав слово «наш», Ронни втянул голову в шею. Скосил глаза, и, уныло взглянув на Артура Тимофеевича, издал короткий, похожий на вздох горький стон. На душе у него стало тоскливо. Он понял, что жизнь его изменилась. Судя по голосу, цветущему внешнему виду и довольной улыбке, усатый толстяк его новый хозяин.

-Ты уж, парень, это… извини нас, - неуверенно оправдывался Артур Тимофеевич. – Резковато мы с тобой обошлись… Но я бы на твоем месте не сильно расстраивался. Можешь мне поверить, здесь не хуже, чем у твоей сумасшедшей старухи.

Ронни рыкнул и угрозно заурчал. Ему не понравилось, что бранили его хозяйку, тем более, в ее отсутствии. Ему вообще не нравилось, когда о людях отзывались плохо, - неважно, заслуживает человек осуждения или нет.

Наташа присела возле него на корточки, выставив полные колени, и ласково заглянула в глаза.

-Мне бы хотелось поближе с тобой познакомиться. Лапу дашь?

Ронни дал.

Вскинув брови, Наташа сказала:

-Воспитанный юноша.

-Ты в норме, приятель? – спросил Артур Тимофеевич. – Как насчет того, чтобы немного размяться?.. Хочу похвастаться. Показать тебе наши владения… Коллектив с нетерпением ждет.

Ронни было не до развлечений и новых знакомств, тем не менее, превозмогая тяжесть в теле, вялость в ногах, он приподнялся, тронул носом брюки хозяина и встал рядом.

-Отлично, - похлопал его по бокам Артур Тимофеевич. – Кажется, я в тебе не ошибся.

Они размеренно, не спеша, прогулялись по ресторану.

С сытой улыбкой на оплывшем лице Артур Тимофеевич шутливо представлял его поварам, официантам и прочей обслуге как совладельца, напарника, помощника, эксперта и как закадычного друга.

-Наня, - услышал Ронни свое новое имя. – Вот так мы его будем звать.

Они заглянули в бухгалтерию, потом на склад, осмотрели служебные и подсобные помещения. Ронни вывели на минутку на свежий воздух, позволили лапу поднять, показали двор и гараж. Потом они снова вернулись в здание и вошли в уютный красивый зал, в котором за столиками сидели и ели посторонние люди. Их обслуживали одетые, как Наташа, стройные девушки, а длинноволосые музыканты готовились к выступлению. Ронни все улыбались, бармен Федя, как старому приятелю, издали помахал рукой. Артур Тимофеевич шел гордо и прямо, по-хозяйски выпятив живот, с кем-то раскланивался, и на вопросы посетителей отвечал:

-Гордон. Шотландский сеттер. Мое лучшее приобретение.

-Поздравляем. Отличный выбор.

Ронни тяготился всеобщим вниманием. Он все еще чувствовал себя неважно. Преувеличенные восторги его раздражали. Он не мог в толк взять, зачем хозяину нужно водить его и показывать, словно он заезжая знаменитость или какая-нибудь поп звезда. Почему он гордиться и весь сияет? С какой стати ведет себя так, как будто они друзья или, по меньшей мере, старые знакомые? Хотя Артур Тимофеевич уже намекал, что хорошо знает Оксану Петровну, его прежнюю хозяйку, может быть, даже имел с нею дело, Ронни был абсолютно уверен, что раньше никогда не видел этого человека.

-Мне кажется, - сказала чуткая и внимательная Наташа, - пес не в восторге от презентации. Ему бы сейчас полежать, отдохнуть. У него на моське это написано.

-Раз написано, закругляемся, - согласился Артур Тимофеевич. – Под давлением обстоятельств сворачиваем мероприятие.

Они покинули зал и прошли в директорский кабинет.

Артур Тимофеевич показал Ронни место, где он работает, стол с компьютером и телефоном, кожаное вертящееся кресло, личный бар.

-Здесь я, а здесь ты, - сказал он, отворив дверь в смежную комнату. – Устраивайся. Надеюсь, я не сильно буду тебе мешать.

В комнате, где Ронни теперь предстояло жить, совсем не было окон, горел свет. У дальней стены стоял диван, укрытый пледом, с разноцветными пуфиками и подушками, в углу стул, на полу лежал коврик, а на нем тарелка с едой и глубокая миска, в которую налили воды.

Пес потоптался на пороге, помешкал. Смутился. Даже оробел. Собственной комнаты, причем, такой просторной, у него никогда не было, у Оксаны Петровны он спал в коридоре. Оглянулся, и вопросительно взглянул на хозяина – это всё мое?

-Да-да, - сказала Наташа, которая удивительно быстро научилась читать по его глазам. – Ваши, сударь мой, личные апартаменты.

Ронни присел. Судорожно почесал лапой за ухом. Обнюхал миски. Есть не стал. Попил, чмокая языком. Облизнулся, и запрыгнул на диван. Скрестил передние лапы, положил на них голову. И прикрыл глаза:

Простите, мне нездоровится. Я очень устал.


Без малого двое суток Ронни не притрагивался к еде, только пил. Почти не двигался. Был тихим и хмурым. Большую часть времени не слезал с дивана, спал или дремал, нервно подергивая веками. Не бездельничал, а занимался самолечением. Направлял, куда нужно, энергию, использовал внутренние ресурсы, прислушивался к тому, что происходит с его поврежденными органами, как тело его справляется с недугом. Ему даже немного жаль было услужливую Наташу, которая уносила миски нетронутыми и терпеливо заменяла новыми. Эта чудесная девушка так сочувственно на него смотрела, как будто ей так же плохо, как и ему. Он и на прогулку с ней выходил безо всякой охоты, чуть ли не через силу, то есть совсем бы не выходил, если бы нужда не заставляла. В глухом дворике ресторана, обнесенном сплошным забором, по правде говоря, особенно не разгуляешься. Под лапами бетон да кафель. Ни чахлого растеньица, ни травинки, ничего такого, что можно было бы помять во рту, пососать, извлечь волшебный целебный сок. Даже сон – лучшее средство от всякой отравы, физических и душевных травм – мало ему помогал. В чужой непривычной комнате ему постоянно снился один и тот же кошмар. Будто голые люди с рогами на лбу поджигали ему хвост. Он падал с высоты на острые камни, бросался в холодную реку с быстрым течением, и, как ни старался, не мог ее переплыть. Дальше сон не двигался. Всё опять возвращалось к началу – те же люди с рогами опять поджигали ему хвост, и он снова падал на острые камни.

-По-моему, у него депрессия. Сплин, - говорила Наташа. – Я беспокоюсь.

-Чепуха, - отвечал Артур Тимофеевич. – Я верю в парнишку. Наверняка оклемается.

Хозяин и сам видел, что Ронни вял, на себя не похож. Но, в отличие от Наташи, тревоги по этому поводу не испытывал. Считал, что время лечит. Все мы в какой-то мере животные, думал Артур Тимофеевич. Собаки устроены не сложнее, чем люди. Всё течет и всё изменяется. Пес пострадает и перестанет, рано или поздно смирится с потерей, если, конечно, в этом всё дело.

Однако и у него случались минуты, когда он не был уверен, что всё идет правильно и своим чередом. Вдруг появлялись сомнения, что пес, украденный у прежних хозяев, способен избавиться от тоски. Собаки, в отличие от людей, дорожат своим прошлым. Существа надежные, преданные. Хранят верность, несмотря ни на что. Когда в голову Артуру Тимофеевичу приходили подобные мысли, лицо его выражало пытку неудовольствием. Между бровей проявлялись складки упрямства. Он подсаживался к Ронни, гладил его, и, досадуя, говорил, что не все в жизни удается устроить по справедливости. Бывает, чего-то нет, а тебе позарез нужно, и нельзя купить, и тогда приходится отнимать. Паршиво чувствовать себя обделенным.

-Стерва она, твоя Оксана Петровна, - говорил он, зная, что тем самым обижает и расстраивает Ронни. - Жуткая баба. Не мать, а клизма какая-то. Сына, отличного парня, изуродовала.

Голос Артура Тимофеевича, когда он – по работе или просто так – кого-нибудь ругал или распекал, становился скрипучим и едким, седые усы обламывались по линии носа, и каждая половинка по отдельности шевелилась.

-Зря ты свял, Наня… Она тебя недостойна. Сам Бог велел ее наказать… Поверь, я знаю, о чем говорю. Имел с нею дело. Хозяйка твоя меня кинула. Никогда ей этого не забуду. И не прощу… Ты тут ни при чем. Ты парень что надо. Я давно хотел такую собаку иметь. А ей, прости, пока жив, буду мстить… Так что, приятель, кончай слезы лить… Три к носу. Не обижайся, ладно? Давай, оживай.


Гуляла с ним Наташа всегда в спешке и очень недолго, правда, три раза, - в полдень, в шесть часов вечера и перед уходом. К сожалению, на поводке, хотя он не раз пытался ей объяснить, что ему на привязи ходить неприятно, ошейник его унижает, он эту сбрую с детства терпеть не может и всем своим существом ненавидит. Постепенно, благодаря собственным стараниям, а также вниманию и уходу, Ронни шел на поправку. Задвигался. С аппетитом стал есть. Помимо коротких прогулок с Наташей, все остальное время Ронни был предоставлен самому себе. В поисках развлечений целыми днями бездумно слонялся по ресторану. Общался с поварами и официантами, с барменом Федей, иногда с посетителями. От скуки смотрел телевизор, если показывали что-нибудь интересное. Охранники и уборщицы, и все другие работники при встрече с ним раскланивались, улыбались, шутили, спрашивали его, как дела, здоров ли, доволен, как настроение. Чрезмерное усердие служащих, их избыточное внимание, по правде сказать, Ронни быстро надоедали. От пустых разговоров он уставал. К концу дня на однообразные докучливые расспросы либо вовсе не отвечал, либо садился и с вежливым безразличием отворачивал морду. Соблюдать всякого рода формальности он не умел, и учиться льстивым ужимкам не собирался. Пес предпочитал отношения простые и ясные, в которых есть искренность, сердечность и теплота. Как, например, с Наташей или барменом Федей.

Вечерами, когда ресторан заполнялся, и музыканты особенно рьяно играли и пели, а публика вприпрыжку или враскачку танцевала, он ложился под искусственной пальмой и с любопытством рассматривал веселящихся посетителей, так в это время не похожих на обыкновенных людей. Или устраивался возле Феди под барной стойкой и слушал разные затейливые разговоры.

Под закрытие, перед уходом, они с Наташей выбегали сделать дела, а потом она провожала его к себе в комнату, целовала в лобик и до утра закрывала на ключ.

-Спокойной ночи, дружочек.

Ронни в ответ грустно шевелил ушами:

Пока.


В том, что касается быта, Ронни не на что было жаловаться. За ним ухаживали, его прекрасно кормили. Наташа и Артур Тимофеевич хорошо к нему относились, может быть, даже по-своему уже его полюбили. Тем не менее, спустя какое-то время, пес снова сник и затосковал. Потому что, жить в ресторане, по существу, взаперти, для любой свободолюбивой собаки все-таки не самая лучшая участь. С какой стороны ни взгляни, это была прекрасная, но – неволя. Стоило Ронни предположить, что так будет всегда, что из любви к нему его лишили простора, движения, игр, обыкновенных собачьих радостей, глаза его начинали слезиться грустью и сожалением, хвост роптать, а угрюмая поступь возвещать о несправедливости. Все внутри Ронни в такие минуты противилось и восставало. Лежа под пальмой, он вспоминал друзей и подруг, которые жили с ним в одном доме и в домах по соседству, поездки с Оксаной Петровной и ее сыном Никитой за город, на дачу, путешествия к морю, и мечтал, чтобы это когда-нибудь повторилось.

Он страдал. Безумно скучал по прежней жизни и своему первому дому.

Однажды, когда в общем зале шумно праздновали чей-то юбилей, Ронни, устав от однообразных речей и пьяных песен, незаметно прошмыгнул мимо зазевавшегося охранника, вышел на улицу и побежал, сам не зная, куда.

Он вовсе не собирался воровато сбегать, навсегда покидать ресторан и огорчать своих новых хозяев. Но тотчас захлебнулся и опьянел от звуков и запахов улицы, от пестрого многолюдья, огней, машин. Почувствовал, как ему хорошо без поводка и ошейника, как стесняла его и угнетала жизнь под присмотром. Как ему недоставало обыденности. Непредсказуемости. Воодушевления. Приятно щекочущей легкой опасности. Земли под ногами, неба над головой, деревьев, птиц, парней и девушек, слоняющихся по улицам, собак и кошек, и всего остального, чем богата безнадзорная жизнь.

Он понял, что вернуться обратно теперь ему будет трудно.

Жаль расставаться с ласковыми поварами, веселыми музыкантами и приветливыми официантами, с барменом Федей, с вечно кем-то недовольным Артуром Тимофеевичем, и особенно с Наташей, которая лучше всех его понимала, и с которой успел подружиться.

Но тут уж ничего не поделаешь. Воля случая, наверное, и есть судьба.


*


Не успел Ронни вдоволь набегаться, надышаться, насладиться одиночеством и свободой, как пала прохладная летняя ночь. Улицы опустели, люди разбрелись и попрятались по домам. Он почувствовал, что проголодался. Напился из пруда, и долго плутал по округе, по Кунцевскому лесопарку в поисках места для ночлега. Нашел, наконец, укромный уголок за гаражами-ракушками, свернулся комочком и забылся тревожным сном.

В эту первую вольную ночь снились ему сердитые волосатые люди, бьющие в барабаны, и с криками преследовавшие его. Он спасался от них. Бежал лесом и полем, по лугам и болотам сквозь камыши. Потом вдруг люди и крики исчезли, все стихло. На возвышении возник многоэтажный дом с пустыми глазницами вместо окон. Ронни вскарабкался на гору, забежал в знакомый подъезд, поднялся на задние лапы и по привычке в пупочку позвонил. Дверь перед ним рухнула, треснула и раскололась. Он очутился в квартире, в которой недавно жил, но почему-то в ней не было потолка, не было крыши, вместо крыши плавали облака. Прямо на него по коридору двигалось кресло, похожее на большую клетку для птиц, в котором сидела косматая морщинистая старуха, тощая и полуголая. Ронни даже не сразу узнал, что это его хозяйка, Оксана Петровна, почему-то сильно постаревшая от болезни или какого-то горя. Вместо глаз у нее горели два фонаря. Она шарила ими по стенам, по темному небу, грозила кому-то скрюченным пальцем и сбрасывала с себя одежду. Домработница Глафира Арсентьевна, очень похожая на Наташу, подбирала с полу юбки, кофты, платья, ночные рубашки, входила в клетку и снова одевала хозяйку. А та опять раздевалась. Глафира Арсентьевна плакала и говорила: «Видишь, мальчик, беда какая». Ронни сунул морду сквозь железные прутья и поддел носом руку Оксаны Петровны. Хозяйка ничего не почувствовала. Рука ее была холодная, как эта ночь, твердая и уже не живая. «Ты куда-то пропал, - жаловалась Глафира Арсентьевна. - И вдобавок Никита из дома ушел, жить больше с нами не захотел. Всё она. Новая девица его. Она его с толку сбила. Приворожила его. Ведьма она. Порчу на него напустила. Сама сбежала то ли в Америку, то ли в Канаду. Ты же знаешь, он мальчик влюбчивый. Как будто на этой притворщице свет клином сошелся. Теперь вот ищи-свищи, никто адреса найти не может». Ронни поежился от страха, от стыда и укора. От горестных слов Глафиры Арсентьевны. Тоненько заскулил при виде разрушенного жилища и совсем на себя не похожей Оксаны Петровны, которая его не узнала.

И вдруг проснулся, почувствовав на брылах чье-то чужое дыхание.

Светало.

Над ним, нос к носу, стояла незнакомая собака и обнюхивала его. Долговязая, с острой мордочкой, лохматая и худая.

Заметив, что Ронни очнулся, она отпрянула, села и, словно стесняясь, отвела голову набок. Переменив позу, посмотрела на него приветливо и без опаски. Ронни сделалось неудобно оттого, что он валяется перед незнакомкой в таком виде. Он приподнялся. Стряхнул с себя налипшие земляные крошки и прочую въедливую пыль. Подошел к ней, и они, сведя мордочки, познакомились.

Ее звали Линда – немного позже, у магазина, Ронни услышал, как ее окликали. Собака не чистопородная, ладная, приталенная, с тонкими быстрыми ногами и рыжеватая, наверное, помесь колли с черным терьером или с кем-то еще. К тому же, явно местная, и, не в пример ему, она все вокруг знала. Увидев, как он ворочается, неспокойно спит, поскуливая во сне, Линда тотчас догадалась, что он новенький, потерялся или, может быть, какая-нибудь другая грустная история с ним приключилась, как обыкновенно бывает с собаками. Наверно, подумала она, ему с непривычки трудно, необходимо время, чтобы освоиться, привыкнуть к одинокой бездомной жизни. И предложила свою помощь.

Давай дружить, молча сказала она, если, конечно, не возражаешь.

Давай, молча ответил он, и очень обрадовался, что она это предложила.

Для Ронни, не знавшего ни здешних улиц, ни местных порядков, конечно, это была редкая удача – встретить в первый же день собаку опытную, осведомленную, без комплексов и с открытым характером. Кроме всего прочего, с радостью отметил он про себя, у нее умные печальные глаза, и вообще она симпатичная. На нее просто приятно смотреть.

Они вместе провели целый день.

Линда, прежде всего, показала ему свой район, чтобы он хотя бы ориентировался. Они гуляли по улицам, переулкам, по парку, и когда надоедало бродить или они уставали, приводила его на берег пруда, и они лежали в траве под деревьями, отдыхая и глядя на воду. Молчали. В молчании разговаривали, и постепенно Линда узнала, что его украли, обманули и насильно разлучили с хозяйкой, ее мужем, сыном и домработницей, которых он по-собачьи преданно и сильно любил. Причем, по дороге чуть какой-то дрянью не отравили. Он хотел бы вернуться, найти дом, где раньше жил. Ему снятся нехорошие сны. Он скучает без Оксаны Петровны, Никиты, Елисеича, Глаши, любит их, верен им, но не представляет, где они, далеко или близко. Он ушел от Наташи и Артура Тимофеевича совершенно случайно, и совсем не имел намерения как-то обижать их или огорчать. Хотя они обманом им завладели, поступили подло, гадко, зла на них он не держит. В ресторане было сытно, по-своему весело, несмотря на охрану и всякие другие тупые ограничения. С Наташей у них даже возникло взаимное чувство. Артуру Тимофеевичу он признателен за заботу, за комнату, но все же иначе поступить не мог, рано или поздно он все равно бы от них сбежал. Честно говоря, даже не сожалеет, что так получилось, хотя понятия не имеет, как найти дом Оксаны Петровны и где теперь есть, спать и как жить.

Не ты первый, не ты последний, сочувствуя ему, сказала Линда, как-нибудь проживем с Божьей помощью.

Она, как и он, не собиралась ничего от него скрывать. И Ронни постепенно узнал, что она не намного, но все же старше его, ей семь лет. Многодетная мать, правда, не помнит, сколько детей нарожала, и не знает, куда они все подевались. Когда-то у нее тоже был дом, как у него, добрый хозяин, Андрей Алексеевич, они жили душа в душу, но Андрей Алексеевич вдруг заболел и скоропостижно скончался. Мир праху его, хороший был человек. А Максим, сын его, собак не любил, у него на них аллергия. Схоронив отца, он сразу же продал квартиру, на Линду, по существу, наплевал, и она оказалась на улице, одна, без помощников, без друзей, вообще без ничего. Около двух лет бомжевала. Питалась, чем попало, спала, где придется. В первую бездомную зиму чуть заживо не замерзла. А потом случайно встретилась с Кондратием Ивановичем, сторожем на автостоянке. Он ее увидел и пожалел. Договорился с напарником, и она стала у них жить, помогать охранять машины, чтобы их не украли. Конечно, жить на неустроенной автостоянке не Бог весть, какое роскошество, но все же лучше, чем ничего. Она не бедствует, днем свободна, вольна гулять, где ей вздумается, у нее ночная работа, если, конечно, это можно назвать работой. Богатым и сытым ничуть не завидует. И вообще своей жизнью довольна.

В сумерках, с наступлением вечера, Линда привела его к себе в конуру. Они поели остывшего супа с хлебным мякишем, который сварил Кондратий Иванович.

Ронни был тронут ее заботой. Ему понравилось простое и безыскусное угощение. Как, впрочем, теперь нравилось все, что связано с Линдой. По сравнению с домом Оксаны Петровны или рестораном Артура Тимофеевича, конечно, условия у нее, мягко говоря, неважные. Давненько Ронни не доводилось ночевать на грязной подстилке, в сырой дощатой конуре с огромными щелями, дышать не воздухом, а выхлопными газами от машин, въезжающих и выезжающих с автостоянки. Но рядом с Линдой было тепло, спокойно, уютно, ворсистая мягкая шерсть ее пахла безгрешно прожитым днем, и Ронни, засыпая, подумал, воистину, что Бог ни делает, все к лучшему.


На следующее утро она познакомила его со своими друзьями.

Оказалось, у нее куча знакомых.

Бобтайл Джеф послал им горячий привет с балкона. Лабрадор Добряк гавкнул в форточку, и долго рассматривал Ронни через стекло. Козявка, шпиц, скулила, сварливо жаловалась из-за двери, что хозяйка ее, капуха, еще не готова, а одну ее к ним не пускает. Не чистопородная, с туманной примесью овчарка Моня сама прихромала к калитке, чтобы обнюхать новенького. Моня передвигалась на трех лапах, и Линда объяснила Ронни, что четвертую ей бандиты прострелили, когда на хозяина покушались, а она его героически защищала.

В конце тенистой улицы они встретили целую группу собак с хозяйками, которые собрались вместе, чтобы идти гулять в лесопарк. Линда с Ронни к ним присоединились. К Линде уважительно относились в этой компании, и против друга ее, разумеется, ничего не имели. По дороге, пока шли, Ронни узнал, что бассета зовут Разиня, курцхара Живчик, ротвейлера Ваня Грозный, а модницу кэри-блю, щеголявшую в розовых штанишках, Герла. Еще за ними увязался Доби, боксер, сам, без спроса и разрешения выполз из подворотни и помчался впереди всех. Хозяйки других собак называли его не Доби, а Долболоб по причине невоздержанности и дурного характера.

Линда заметно нервничала. Она очень хотела, чтобы Ронни им всем понравился, и чтобы они понравились Ронни. Хозяйка Разини даже с упреком сказала:

-Что-то ты, девонька, нынче дерганая. На себя не похожа.

Они бродили по лесу. Потом на пологой горке, поросшей невысокой травой, возились, играли, отнимали друг у друга палки, мятые хрустящие бутылки из-под кока-колы, понарошку боролись и кувыркались.

Линда напрасно беспокоилась. Ребята его сразу приняли в свой круг. Они обращались с новеньким просто и по-товарищески. За исключением, может быть, Долболоба, который беспрерывно приставал с разными глупостями. Бурчал, задирался и скалился, как будто Линда его личная собственность, и он не позволит какому-то самозванцу любезничать и заигрывать с его давней подругой.


*

Конечно, Ронни был доволен и рад, что судьба свела его с Линдой, что она нашла его и приютила, а друзья ее и знакомые развлекали и не позволяли скучать. Тем не менее, все его помыслы были о том, как разыскать свой потерянный дом. Верность людям, которые его приручили, отныне заполняла все его существо, направляла и руководила им, и лишала покоя. Играя, гуляя и забавляясь, он постоянно думал о месте, где родился и вырос, о том, что не по своей воле утратил, о своей настоящей хозяйке и ее окружении. О той любви и нежности, которые они временами испытывали друг к другу. О своем подъезде с упрямой разговорчивой дверью, о лифте, о лестнице, о своей подстилке в коридоре, о запахах, об одежде на вешалках, картинах на стенах, о телефоне, о всех милых и дорогих ему мелочах, без которых своего существования не представлял. Какая-то могучая сила, дремавшая в нем, вдруг ожила, переменила его и сделала устремленным. Больше всего на свете он хотел бы вернуться туда же, в свой дом, в свое недавнее прошлое, но сделать это оказалось настолько трудным и сложным, что он не знал даже, с чего начать. Дожив до зрелого возраста (прошлой осенью ему исполнилось пять лет), Ронни, к стыду своему, даже не догадывался, насколько город, в котором он родился и вырос, огромный. Всего лишь один новый район, где обитала Линда, оказался как целая другая страна - со своими порядками, улицами, рынками, магазинами, со своими автобусами и пешеходами.

Легче найти иголку в стоге сена или монетку в пучине морской, чем дом, из которого его увезли, сокрушался Ронни.

Чуткая Линда прекрасно понимала его состояние. Она всей душой хотела бы ему помочь, но не представляла, как это можно сделать. Если бы она только знала, как выглядят те люди, у которых его украли, кто они по профессии, чем занимаются и где живут, она бы, конечно, тоже искала. По дружбе и за компанию. Но, к сожалению, она не была с ними знакома и никогда их не видела.

Единственное, что ей пришло в голову, - чтобы хоть как-то посодействовать ему, разделить с ним досаду, отчаяние и растущую тревогу, - это показать, как ездить в метро. Достаточно много людей, решила она, пользуются этим видом транспорта. Вдруг ему повезет, и он встретит в вагоне Глафиру Арсентьевну, Никиту, Елисеича или Оксану Петровну.

Однако когда она ему об этом сказала, Ронни, несмотря на природную смекалку и врожденную сообразительность, долго не мог в толк взять, о чем она говорит, и что при этом имеет в виду. Линде пришлось подробно ему объяснять, чтобы он, наконец, понял, и прикинул, подходит это ему или нет, и, может быть, заинтересовался.

Сама она освоила ветку еще позапрошлой зимой, когда мерзла, скиталась и не имела пристанища. На «Молодежной», говорила она, собак не любят, свирепствуют и гоняют. А на «Багратионовской», например, или «Фили» вполне терпимо, смотрят спустя рукава. Для входа и выхода, втолковывала она ему, лучше выбирать станции неглубокие, которые под открытым небом, тогда не путаешься с эскалатором, и вообще для собак они гораздо удобнее. В метро следует вести себя дисциплинированно, по возможности, сохранять достоинство, не высовываться, быть тиши воды, ниже травы. В часы пик лучше совсем туда не соваться, а то лапы отдавят и еще ребра переломают. Входить в вагон надо сразу, не мешкая, как только пассажиры выйдут, чтобы первым устроиться в уголке и никому не мешать. Подремать, учти, не удастся. Надо внимательно слушать названия станций и смотреть, какая вокруг архитектура, чтобы запомнить и не ошибиться, иначе заедешь, черт знает, куда, и дороги назад не найдешь. Если по нашей ветке захочешь проехать весь город насквозь и очутиться, положим, в Измайлово, где тоже лес, даже лучше, чем здесь, каскад старинных прудов, и собаки, и люди на пятачке собираются замечательные, тогда придется сделать переход. Это самое трудное. И самое важное. Он неприятный, совсем не простой и на собак не рассчитан, она в этих лестницах и коридорах часто путалась. Смотри, не попади на «Киевскую кольцевую», надо свернуть на «Киевскую радиальную». Ну, а дальше все опять легче легкого. Ждешь, когда за окном посветлеет. Поезд выйдет из-под земли, ветерком свежим потянет. Увидишь открытую станцию, такую же, как наши, значит, приехали, пора выходить.

Отлично, загорелся Ронни, надо попробовать. Эта идея с метро показалась ему подходящей, интересной и вовсе не безрассудной.

По его настоятельной просьбе Линда выкроила свободный вечерок, и они вместе прокатились до «Измайловской» и обратно.

По пути она показала ему, как устраиваться в вагоне, делать переход, как вести себя с чересчур любопытными и назойливыми пассажирами. На другом конце города, как и обещала, она ввела его в дружеский круг, познакомила с людьми и собаками, которые каждый вечер собирались в здешнем лесу под навесом.

И когда благополучно вернулись, Ронни решил, что Линда просто гений и молодец, его это более чем устраивает. Как раз то, что нужно. Столько новых фигур, походок, случайных разговоров, лиц. В толчее и неразберихе шансов встретить Никиту, Глафиру Арсентьевну, Елисеича, конечно же, больше. К тому же, ищет не только он. Они тоже, наверное, с ног сбились, чтобы его найти.

С понятным беспокойством, скрепя сердце, Линда его по-дружески поддержала, и Ронни теперь, не пропуская ни дня, отправлялся с окраины в центр города, как на работу.

С утра вместе с ней оббегал шумные местные рынки, потом спускался в метро и уезжал.


*


В жаркие душные дни Ронни утолял жажду в фонтанах. Купался вместе с детьми.

Ел мало и где придется. Не гнушался и попрошайничеством. Проголодавшись, садился возле столика в кафе на открытом воздухе и ждал, когда на него обратят внимание. Не нахальничал, не скулил, вымаливая подачку, тоскливыми голодными глазами жующим в рот не смотрел, а с подчеркнутым безразличием отворачивал голову, делая вид, будто он праздный гуляка, грустно ему, одиноко, не с кем слова сказать. И с ним непременно делились. Его угощали. Просили не обижать отказом. Умоляли взять половину сардельки, кусочек куриного крылышка или бедра.

Под настроение, перекусив, Ронни позволял себе короткий дневной сон. Ложился подремать в скверике у Соловецкого камня или у памятника Героям Плевны, или на Покровском, Сретенском, Рождественском бульваре, где гуляют люди воспитанные, интеллигентные, и спящую собаку, как правило, не беспокоят. Отдохнув, вставал, встряхивал шерстью, и легкой трусцой, переходя временами на иноходь, бежал по выбранному маршруту, заглядывая в лица, вслушиваясь в человеческую речь.

Главная трудность и самая большая печаль его по-прежнему заключались в неведении – в том, что он не знал, где находится дом, который он потерял и хотел бы найти, и ни одна живая душа не могла ему в этом помочь.

От Линды он утаил, что ослушался.

Однажды, на свой страх и риск, вышел на станции «Площадь революции». Покружил в районе Александровского сада, Арбата, Смоленской, неведомыми путями вышел к Ильинским воротам, и с удивлением обнаружил, что бульвары, на которых он чувствовал себя лучше, чем где бы то ни было, перетекают, переходят один в другой, и с небольшими перемычками, которые несложно преодолеть, образуют кольцо. Удобно, подумал Ронни. Хороший ориентир. С его чутьем и приметливостью, если сильно не отклоняться, всегда можно найти нужную станцию, вернуться туда же, откуда вышел.


На ужин Линда припасала ему сухую косточку, пирожок, огрызок яблока или еще что-нибудь вкусненькое. Встречала его в условленном месте неподалеку от станции «Филевский парк», и они вместе прибегали в дощатый домик на автостоянке.

С глазами, полными заботы и нежности, она садилась напротив и наблюдала, как он неторопливо ест. Ей казалось, что он изможден, недоел, недоспал, неважно выглядит. Она не показывала ему, что переволновалась. Что сердце ее не месте, ей тревожно за него, особенно, когда он задерживается или возвращается слишком поздно. В глубине души она уже сожалела, что подсказала и направила его, научив ездить в метро. В городе не счесть бандитов и сумасшедших. Всяких маньяков и серийных убийц. Люди не уважают людей. Стреляют, насилуют среди бела дня. Что уж говорить о бездомной собаке. Он плохо ориентируется. Робок, несмел. У него нет опыта. Он не знает жизни и ее бесчеловечных законов. Счастье его, что он хорошенький, милый, учтивый, никому не хамит. А будь позадиристей, как Примус или Чубайс, облезлый и брехучий, как Пипка, неказистый и страшненький, как Противогаз, брезгливые разгневанные пассажиры его бы в два счета выставили и сдали живодерам или в милицию.

Потом она молча расспрашивала его, как прошел день. Где он был и что видел. Молча рассказывала о себе, если вспоминалось что-нибудь примечательное.

А потом долго лежала, не сомкнув глаз, прижавшись к нему, и думала, как все-таки непредсказуема и причудлива жизнь, и как хорошо, что она не одна, и у нее есть не только Кондратий Иванович, но и верный и преданный друг.


Ближе к вечеру, когда опускалась прохлада, Ронни, устав от грохота и городской суеты, частенько, уже без Линды, наведывался на пятачок, в Измайловский лесопарк.

Для многих горожан это было излюбленное место отдыха. Сюда приходили и приезжали, как в бесплатный клуб под открытым небом – скоротать вечерок, посидеть, поговорить, обсудить запутанное положение в мире, заодно переброситься в картишки, сразиться в шахматы или домино. Словом, как в любом другом клубе, пообщаться с теми, кто приятен и дорог, сердцу мил. С меньшими братьями, с людьми своего уровня и круга, побыть в компании таких же чудаковатых, странных, таких же никому не нужных, как и они.

В основном, люди здесь собирались пожилые, пожившие. Они сами себя, не стесняясь, называли -