Книгу составили девять собачьих судеб

Вид материала

Документы

Содержание Система Станиславского

Подобный материал:

• Христианский контекст романа Э. Хемингуэя Прощай, оружие, 344.01kb.
• Тесты для входного контроля, 206.22kb.
• Основные показатели внешнеэкономической деятельности Саратовской области за 10 месяцев, 29.79kb.
• Характерные черты лидера в менеджменте, 369.26kb.
• Судеб русской интеллигенции начала века, так сказать, судеб современников Чехова после, 655.75kb.
• О происхождении кавказской и среднеазиатской овчарок, 388.37kb.
• Умберто Эко Как написать дипломную работу, 2595.17kb.
• Животные, 666.43kb.
• Ти не сложно, потому расскажу я не о Никарагуа и Гондурасе а о маленьком но ярком фрагменте, 1769.75kb.
• Спасибо всем, кто прочитал книгу "Мелхиседек", 3417.44kb.

Система Станиславского


Мы согласились пожить летом на даче у давних наших доб­рых знакомых.

Сами они уехали в Германию, в Мюнхен, с заездом в Баден-Баден, и предложили нам на время их отсутствия свою подмосковную дачу, чтобы я заодно при­смотрел и за их собакой, которую не с кем было оставить.

Собаку звали Вавила. Тоже малый пудель, прав­да, чуть крупнее. И старше Нюхи на полтора года.

Мы переехали.

Меня заранее предупредили, что Вавила пес сложный. Нервный, пугливый, своенравный. Бывает жутко упрямым.

Хозяева с ним не справлялись.

Признаться, я не поверил. Чтобы с пуделем нельзя было договориться, найти общий язык? Да быть такого не может.

Решил - воспитаем. Будет как шелковый. Приедут из Германии – собаку свою не узнают.

Нюха поддержал меня.

И мы, не отклады­вая, с первого же дня мы взялись воспитывать хозяйского пса, давать ему показательные уроки, прививать навыки поведения, знакомить с правилами, принятыми в приличном обществе.

Сначала научили его гулять по маршруту. И без поводка.

Нюха, как более послушный и дисциплинированный, бежал впереди, а Вавила за ним по пятам, повторяя всё то, что делал на прогулке хотя и младший по возрасту, но по опыту и сноровке явно его превосходящий това­рищ.

Домой с половины дороги Вавила теперь не убегал. Хотя хозяева утверждали, что он ужасно трусливый, и дальше, чем на двести метров от дома его на аркане не утащишь. Ничего - гулял как миленький. И по лесу, и по поселку. Маршруты мы выбирали красивые, долгие, сложные, непременно с заходом на реку.

И никаких проблем.

Вавила оказался выдающимся, невероятно талантливым ныряльщиком. Восхитительно это делал. Покажи палку - он уже готов, дрожит от нетерпения. Взмах, и он с бугра, с разбегу, как прыгнет, по воздуху пролетит метра три и - плюх! бух! брызги до неба, и сам с головой под воду!

Я не видел, чтобы какая-нибудь другая собака так ныряла.

А вот в воде Нюха его пересиливал. Догонит, схватит палку с другого конца, лапой в нос Вавиле упрется, потянет-потянет, поры­чит, а выдернет. Отнимет обязательно. И не отдаст.

Словом, гулять мы быстро выучились. Правда, Вавила никак не мог в толк взять, зачем это Минька часто и, главное, столь экономно территорию метит - столбик на дороге, де­ревце, пенек или забор. Он-то привык иначе - быстро, разом, в один-два приема облегчиться, и дальше - играть. Догонялки, салочки, прятки. Нюху он искренне не понимал. Да и мудрено: Вавила, хотя и старше на целое поколение, еще ни разу в настоящей любовной передряге не был, тогда как у младшего товарища к этому времени уже до полусотни отпрысков где-то бегало. Разные установки. Откуда ему знать, что мой Казанова не просто по красивым местам гуляет, а еще и самочку местную не всякий случай прима­нивает.

Но кое-что Вавила все-таки усваивал.

Основа нашей методики: «Я - в пред­лагаемых обстоятельствах».

Мы его и лапу давать научили. Хозяева и тут нас пре­дупреждали, чтобы мы даже не пытались: они потратили на это уйму времени, и всё бестолку.

А у нас Вавила вскоре давал правую, левую, переднюю, заднюю - любую. Очень попросишь, то и две сразу.

Однако начались и проблемы.

Однажды, когда я лежал под яблоней с книгой, слышу: хлюп, чмок.

Смотрю - Вавила кофе мой допивает. Я привык ставить рядом чашку и с сигаретой прихлебывать.

- Не смей, - говорю. – Нельзя. Это мой кофе.

Нюха тявкнул.

Вавила отполз, хвост поджал и затих.

Я лег читать.

Снова - хлюп, чавк. Допивает!

-Ах ты, разбойник, - рассердился я. - Мы тебя этому не учили. Что ж ты курить не пробуешь, а? И книжки не читаешь? Ну, ловкач. Кофе ему подавай.

Вавила обиделся, сник. Не любит, когда его прорабатывают. Даже когда ему просто справедливые замечания делают, тоже не любит.

Ладно, подумал я. Может быть, он к кофе еще рань­ше пристрастился, наркоман, а хозяева упустили или постеснялись меня предупредить. Ну, выпил и выпил. Пусть, успокаивал я себя. В следующий раз рото­зейничать не буду, повыше чашку поставлю или поукромнее место найду.

Я даже не понял, что это – первая ласточка. Сигнал, предупреждение. Вавила давал понять, что начал военные действия. Что нас ждет безобразный собачий праздник непослушания.

Трудно сказать, где мы совершили с Нюхой ошибку. Что и когда сделали не так.

Может быть, безнаказанность не только людей, но и собак развращает?

Так или иначе, но Вавиле разонравилось жить по чужим пра­вилам. Под нашей опекой. Разонравилось вдруг - и всё. Уроки наши ему надоели. Мы явились со своим уставом в чужой монастырь, явились непрошеными, и он не желает это дальше терпеть.

Прежней вольницы псу захотелось.

И началась война.

Стал он у нас как-то гаденько подворовывать. Вроде как мстить. Чуть отвернешься, он со стола непременно что-нибудь стащит.

И добро бы голодный был, так нет же - кормил я его обильно, вдоволь. Во всяком случае, всегда давал больше, чем Миньке.

Странно, думаю. Про такие его позорные качества хозяева нам ни­чего не говорили - неужели, думаю, это наша с Минькой заслуга? Мы спровоцировали?

Причем, и утащит-то обязательно что-нибудь ненормальное, сразу и не сообразишь. То здоровенный соленый огурец, то пакет с макаронами, то банку с хреном. Вернусь на веранду из кухни, ищу банку - нет нигде, чудеса. Только что сам ставил, отлично помню. Уж потом, не сразу до меня дойдет, что Вавила напроказничал. Гляну под кровать - точно, лежит там с соленым огурцом или банкой в обнимку, и еще рычит.

Я его оттуда шваброй. Огрызается, чертенок, черенок кусает - не сразу его оттуда и выкуришь.

Ох, грешен. Иногда и гневался я. Брал поводок, с боем отнимал у него пакет с лапшой. Кровать сдвину и, если изловчусь, стегану.

Не помогало.

В итоге хуже выходило - мы с Нюхой внакла­де и оставались.

Эскалация силы, военных действий - куда уж хуже.

Он теперь и гулять с нами перестал ходить. Проводит до калитки, а дальше ни-ни, не заставишь. Стоит и смотрит, как мы уходим. Ниче­го, - говорил он нам взглядом. - Вот скоро мои хозяева вернутся, и распрощаемся. А пока, как хочу, так и буду жить. И учиться по вашей методе не стану. Не сломать вам меня. Идите, гуляйте на здоровье. Подумаешь. Мне и без вас неплохо. Я своих подожду, ничего, скоро приедут, не век же им по заграницам шататься.

Отчаялся я с ним. Сам жду-не дождусь, когда наши немцы вернутся.

К самому их приезду Вавила совсем меня в краску ввел.

Утром проснулся, слышу - шорох подозрительный. Посмотрел – опять он под кроватью что-то терзает. Дверца шкафа распахнута - неужели, думаю, на вещи перекинулся, из бельевого отсека что-то стянул?

И точно.

В зубах у него ткань какая-то.

Когда отнял у него с боем и развернул – глазам своим не поверил: розовая шелковая комбинация хозяйки! И огромная дыра на ней. Вавила выгрыз и искромсал солидный кусок впереди.

Вот вам и уроки воспитания.

Мы надеялись приобщить его к системе Станиславского, а ему, похоже, роднее и ближе темная, нам с Минькой не очень понятная, теория Зигмунда Фрейда.

И получилось, не мы его, а он нас кое-чему научил.

Не знаю, как Нюху, а меня Вавила, по крайней мере, от из­лишней самоуверенности излечил.

Окончательно и бесповоротно.

За что я ему по гроб жизни обязан.


Тимофей


За те десять лет, что мы жили бок о бок, в одном дворе, я так и не видел ни разу его хозяина.

Дом и подъезд, где обитал Тимофей, мне были известны, я даже открывал ему не единожды наружную дверь, когда он, нагулявшись, просился обратно, в квартиру, но кто у него хозяин или хозяйка, мне неведомо до сих пор.

Знаменитый пес.

Росточку маленького, крохотный – диванная болонка.

Однако, характерец о-го-го.

Выходил он из дома только тогда, когда кто-нибудь из наших местных, дворовых девочек заневестится (именно – дворовых, на бульвар, через Покровку или Маросейку, сколько мне помнится, он не наведывался). Только в этом случае. Ни в каком другом. Если уж Тимофей бродит по двору, стало быть, у кого-нибудь течка. Ошибиться тут невозможно.

И Нюха, как увидит его, сразу хвост трубой. Непременно пристроится - Тимофей покажет наверняка, где, в каком подъезде, на каком этаже обитает невеста.

Всех наших дам Тимофей знал наперечет. Любвеобильный пес. Невероятно настойчивый и упрямый. И абсолютно бесстрашный.

Я сам видел, как он крутился среди высоких мощных кобелей. Как они рычали на него, дыбили в гневе шерсть, свирепо лаяли, отгоняя - ему хоть бы что. Спокойно подойдет к столбику, пометит поверх соперника, перебьет чужой запах. Ни пяди не уступит.

Должно быть, в брачных драках его и покалечили.

Заднюю правую лапу он приволакивал или под брюшко поджимал. Передвигался на трех. И ухо ему перекусили - здоровое у него стояло торчком, а раненое, обломившись, на лоб свешивалось.

По пластике - очень смешной. Уморительный пес. Без улыбки смотреть на него невозможно.

Однолюбов (моногамных), как известно, среди собак нет. И Тимофей, естественно, влюблялся в ту, у которой в данный момент течка.

Однако, вот незадача. Росточком он подкачал. В нашей округе ни одна собака ему под пару не подходила. И хотя он упрямо домогался всех без разбору, будь то колли или догиня, настоящего мужского счастья, вполне может быть, испытать ему так и не довелось. Тимофей караулил невесту, ждал у подъезда сутками, храбро вступал в дра­ку с кобелями, превосходящими его силой и ростом, и, грязный, побитый, взъе­рошенный, едва держась на ногах от усталости, возвращался ни с чем. И утром все повторялось сначала.

Вот такая судьба.


Маня


Мы соседствовали - Маня в нашем подъезде жила, повыше на два этажа.

Девочка томная, нежная - кэри-блю. Очень приветливая, ласковая. Со мной - дружила, с Нюхой - вежливо здоровалась.

И хозяева у нее симпатичные, милые люди. Супружеская пара. Оба рано поседевшие - а лет им, может быть, чуть более сорока.

И вот во время второй или третьей течки с Маней что-то случилось. На почве ложной беременности.

Три недели хозяева отгоняли палкой настырных кобелей (покрывать ее у них в планах не было), и когда казалось, что все худшее позади, Маня вдруг решила, что свадьба ее состоялась, она понесла, скоро станет матерью, будет рожать.

Отчего она так решила, бог ее знает. Каким-то ветром ей эту мысль в голову занесло, неизвестно.

Однако залегла прочно.

Хозяева исстрадались. С ног сбились. Что только ни делали, ничего не помогало.

Целыми днями Маня лежала на коврике в углу, поглядывая на свой будто бы растущий живот, будто бы оберегая будущих детенышей. Пере­таскала на коврик все свои игрушки, обложилась ими. Ждала. И никого к себе не подпускала.

У нее и соски набухали.

Движения ее сде­лались плавными, бережными - настолько она была уверена, что скоро родит и будет детенышей кормить.

Гулять выходила с крайней неохотой. Огрызалась, ворчала, если хозяева настаивали. Выйдет на минутку, и скорей обратно к подъезду, на лестницу и в квартиру, на коврик свой.

И так продолжалось месяца полтора. Она измучила себя и хозяев.

А потом, когда поняла, что время вышло и детей у нее не будет, осознала, какую злую шутку с нею сыграла природа, так расстроилась и затосковала, что и белый свет ей стал не мил.

Заболела она душой.

Странность в ней появилась. Непредсказуемость. И какая-то непо­нятная агрессивность.

Желаний у нее теперь не было никаких. Ни побегать, ни погулять, ни поесть, как сле­дует, как прежде - ни в чем она теперь радости не испытывала. И ес­ли раньше игруньей была, веселой и бодрой, и когда хозяева с работы возвращались, вертелась от счастья волчком, танцевала и что-то неж­ное напевала, то теперь на всякие чувства стала скупа. Холодность на нее напала, угрюмость. Взяла ее цепко в плен печаль-тоска.

Врачи говорили: от чего лечить, мы не знаем; случай нестандарт­ный, тяжелый; может быть, стоит найти ей подходящего жениха, покрыть, и тогда что-нибудь изменится.

Но хозяева о щенках и слышать не хотели.

Маня сутками вообще не выходила на улицу. Не пойду, рычала, и всё, и отойдите от меня, не приставайте.

Никто совладать с нею не мог, ни хозяйка, ни хозяин.

В следующую, осеннюю течку у нее все повторилось.

Когда пустовать кончила, вновь залегла на коврик, обложившись иг­рушками. И вновь у нее соски набухали, и как будто живот рос.

А месяца через два у нее отказали задние ноги.

Во двор ее выносили хозяева теперь на руках.

Маня стояла, поглядывая по сторонам, тускло и без интереса, - не слыша ни вздохов хозяйских, ни советов, ни соболез­нований. Изредка делала шаг-другой, и снова останавливалась, надолго замирала.

У хозяйки голос дрожал, когда мы с Минькой подходили посочувство­вать. На глазах выступали слезы.

Что с ней было такое? Почему она угасала? Огорчало, что нет детей? Может быть, ее съедала тоска? Подтачивала болезнь? А может быть, что-то еще?

Я не знаю.

Только вскоре, на руках у хозяйки, она в одночасье скончалась.

Как будто не захотела дальше жить.

И - умерла.


Харитон


Решили мы как-то с Минькой прокатиться на речном трамвае. Наметили день, собрались и поехали.

Только стали отчаливать, слышу - на палубе говорок высокий, вол­нение среди пассажиров (публика воскресная, праздная). Попросил Нюху никуда из салона не отлучаться, сам пошел посмотреть.

И выяснил.

Оказывается, в последний момент перед отправлением на наш трам­вайчик вошел пес. Эрдельтерьер, мальчик. Похоже, скиталец.

Нечистая, свалявшаяся на боках шерсть, лапы в носках из песка и грязи. Движения осторожные. Стремление как можно меньше привлекать внимание. И глубокий, с болью, холодный взгляд.

Породистый, с чувством собственного достоинства пес. Редкий экземпляр – это было видно и по осанке его, и по поведению.

Но - один.

Почему - один? Что случилось?

Многое в его облике говорило за то, что жил он до последнего времени под присмотром, в хорошем доме, сытно, при полном достатке. Любил и был любим.

А теперь - один.

Сердобольные пассажиры его окружили. Стали расспрашивать, предлагать ему пирожок, бутерброд, конфету или шоколадку.

Гордый, необщительный пес сидел на палубе, неотрывно смотрел на плывущий мимо берег, на вопросы не отве­чал и к пище не притраги­вался. Его пробовали окликать, пытались наградить именем - Тузик, Шарик, Джек, Харитон - он и головы не поворачивал.

Я подумал было привести к нему Нюху, но следом отдумал. Зачем? Что я знаю про него? Пес кого-то ждет. Не до игр ему, не до новых собачьих знакомств.

Я побаивался, что обслуга, если узнает, высадит его где-нибудь, прогонит. Но матросы проходили мимо, буфетчица и внима­ния не обращала, как будто так и надо. Подумаешь, пес едет. Ну и что? Минька же со мной тоже едет.

На обратном пути, когда мы уже возвращались, и пес, перейдя на другую сторону, всё так же смирно и одиноко сидел и смотрел на берег, не притрагива­ясь к пище, я спросил у пробегавшего мимо матроса:

- Вы видели, пес? На палубе сидит?

- Да, - сказал он, - знаю. Он часто с нами ездит.

Сказал небрежно и буднично, как о погоде. И побежал по своим делам.

Как это - часто? Совсем другой поворот. Сколько же времени? Месяц, два?

Ах, нехорошо-то как.

Гадай, не гадай, сам Харитон не расскажет. Может быть, вот так же, как мы с Нюхой, катались они с хозяи­ном на теплоходе, и на какой-нибудь остановке в пути возникла нераз­бериха, и в суматохе они с хозяином разминулись, потеряли друг друга. Может быть, рванулся пес за девочкой и убежал, а когда вернулся, хозя­ина след простыл. Или хозяин принял лишнего и сам по дороге заблудился? А, может быть, пса откровенно бросили? Завезли, обманом вывели на берег, и сами от него сбежали?

При нынешних нравах вполне может быть.

Но - пес.

Какой пес.

Когда мы сошли на берег, он тоже вышел. Прихватил бутерброд с домашней котлетой, лег на пыльной пристани, и стал неторопливо есть.

Пассажиры прощались с ним, каждый по-своему. Кто-то приветливо, ласково, кто-то, жалея его, а кто-то весело, как с приятелем. Одна женщина растрогалась, прониклась сочувствием, долго не могла уйти, всё оглядывалась на него, и, мне показалось, даже всплакнула.

- Пойдем с нами? - предложил я ему. - У нас поживешь.

Он поднял морду. И посмотрел на меня устало и безнадежно.

- Так и будешь всю жизнь на пароходе кататься?

Он отвернулся, и стал неторопливо есть.

Признаюсь, сердце щемило при виде этой собаки. Теснило грудь.

До сих пор, как вспомню его на палубе, и как он сидел и смотрел на берег, и ждал возвращения тех, к кому привязался, кому отдал душу и кого полюбил, снова - щемит.


Тиран


Пинчер Чарли постоянно к нам на улице приставал.

Что ему было надо, мы не могли понять, а он бросался, скалился и злобно и трусливо нас облаивал.

Нюха с ним не связывался, стороной его обходил. И хозяйка Чарли - солидная, крупная женщина, подчеркнуто строго и со вкусом всегда одетая, лицо спокойное, мягкое, располагающее - чувствовала себя неловко. Видно было, что она любит своего питомца, и вместе с тем стыдно и нехорошо ей, что он такой крикливый, непослушный, нервный, не в меру задиристый, дерганый.

Я понимал, что Чарли избаловали. Лает он и бросается не только от природной трусости или закомплексованности, или неуверенности в себе.

Но я совершенно не предполагал, что он и дома ведет себя, как маленький ти­ран, на которого управу найти невозможно.

Как-то мы случайно разговорились с хозяйкой, и она призна­лась:

- Да-да, я сама виновата. И муж ворчит. Угрожает разводом.

- Да что вы? Разводом?

- Чарли привык спать только со мной, - улыбнулась она. – Мужа в кровать не пус­кает.

- Как не пускает? Как он смеет законного супруга к жене не пускать?

- Ложится под одеяло и занимает круговую оборону. Рычит, лает. Бросается. Что вы. Цап­нет. Может укусить.

- Хулиганство какое, - говорю. - Отшлепать хорошенько, и дело с концом.

- Попробуй его накажи.

- И муж ваш не может справиться с чертенком?

- Представьте себе.

- А вы?

- Ну, я бы, наверно, смогла, - сказала она, снова улыбнувшись. - Но - со скандалом. Шум, лай. Ночь на дворе. Не хочется соседей беспокоить. В общем… вы знаете, как-то не получается.

- А семейную жизнь разрушать - получается?

- Пустяки, - сказала она. – Попоститься моему благоверному даже полезно.

И вдруг смутилась, очаровательно засмущалась. Почувствовала, что наговорила лишнего.

- Пес ваш? – спросила. – Насчет нашей семейной тайны - не проболтается?

- Могила, - пообещал я. - Строго между нами.

- Вы меня успокоили, - улыбнулась она.


Дуня


Не знаю, есть тут какая-то связь или нет, но почему-то, чем больше в Москве, особенно в центре ее, людей состоятельных и просто богатых, тем больше на улицах бездомных, брошенных, покинутых собак.

Даже породистых. Лайки, колли, овчарки. И, конечно, особенно много дворняжек.

Они сбиваются в стаи, делаются шатохами, бродят группами, как бомжи.

Есть среди них и такие, которые пытаются выжить в одиночку.

Одна такая завелась у нас во дворе.

Изможденная, худая. Шубка темно-серая с белыми подпалинами на спине, на шее и на груди.

Она униженно ластилась к каждому, кто из дому выходил, стелилась, клялась в преданности, обещала служить верой и правдой, умо­ляя взять ее к себе, приютить. И к нам просилась. И к соседям. И к слесарям и плотникам нашего РЭУ - всю дверь у них расцарапала.

И, удивительное дело, уговорила, разжалобила, добилась своего.

Ее взяла к себе молодая семья из соседнего подъезда - муж, жена и десятилетний сын; они недавно у нас поселились на первом этаже.

Я их как-то во дворе встретил. Они всей семьей собачку прогуливали. Нашли какой-то допотопный ошейник, атласную ленту вместо поводка привязали, и все вместе с собакой играли, бегали, забавлялись.

Мы с Нюхой порадовались, глядя на них.

Я спросил:

- Имечко есть у нее?

-А как же, - улыбаются. - Дуня. Дуняша.

Дружные, славные, милые люди.

- Ну, живи, - потрепал я Дуняшу, - радуйся. В добрые руки попала.

- Спасибо, - говорят.

И мы разошлись.

А потом, спустя несколько дней, вновь их встретил.

Но уже совсем не веселых.

Они снова всей семьей вышли, теперь с детской коляской, и там, внутри, сидела у них, как малый ребенок, Дуня - тихая, груст­ная, закутанная в одеяльце, один нос торчит.

- Что случилось? – поинтересовался я.

- Заболела Дуняша, - рассказывают. - На уколы возим. Уже две ночи не спали. Вчера совсем плохая была, врач сказал - не выживет. Подозрение на собачью холеру. А се­годня ей лучше. Мы ее из ложечки кормим.

- Откуда же тут холера взялась?

- Сами не знаем, - пожимают плечами.

- Вот беда-то.

Мы повздыхали. Посочувствовали друг другу. Пожалели Дуняшу.

А потом, смотрю, мальчик с Дуней по двору бегает. Играют, сме­ются - весело им.

Слава тебе, Господи, думаю, выходили. Выздоровела Дуняша.

Ох, молодцы.

Неделю-другую не виделись, а потом, как-то вечером, когда мы с Нюхой с прогулки возвращались, смотрю, опять с Дуней что-то не так - мо­лодая мама на руках ее вынесла, худую, слабенькую, дрожащую. На землю поставила, а Дуня не двигается - трясет ее всю.

- Что с ней? – спрашиваю.

- Чумка.

- Ах ты, боже ты мой.

- Не везет нам что-то, - вздохнула хозяйка. - А? Дуня? Что мол­чишь? Скажи, почему нам так не везет?

Дуня стояла на высохших ногах, дрожала и смотрела мимо нас мутно и жалобно.

- Ничего, - сказала хозяйка, подбадривая себя. - Выходим. Правда, Дунечка? А? Правильно я говорю?

- Правильно, - сказал я.

И отвернулся.

Без грусти и боли на них невозможно было смотреть.

Прелестная молодая женщина, скромный муж ее, веселый живой маль­чик. И Дуня. Привязчивое, верное, очаровательное су­щество. Любовь, забота, болезнь, бессонные ночи. Ветеринары, ле­чебницы, уколы (и средства немалые), слезы и безнадежность, и - ра­дость. Дуня поправилась, ожила. Мальчик счастлив, и мама его, и па­па. Как хорошо, как правильно, что не сдались, не поддались на уго­воры, и выходили, спасли. И - снова болезнь, несчастье, вра­чи, лечебницы, бессонные ночи.

За что им? За какие грехи?

Утром, когда мы с Минькой гуляли, к нам как-то тихо подошла хозяйка Дуняши, и сказала:

- А Дунечку нашу Бог прибрал... Ночью.

Расплакалась.

И быстро ушла.