Книгу составили девять собачьих судеб

Вид материала

Содержание

Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.
Из Мадрида в Лиссабон
Благое дело

Подобный материал:

1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 18

ИНОХОДЕЦ

театр улиц

Черный малый (средний) пудель. В просторечье, еврейская сторожевая. Официальное имя Фрад-Бахус. Неофициальных, домашних имен, кличек - множество: Миня по фамилии Нюхин, Минька, Нюха (основные), Митя, Мишка, Минелай, Михаил Сергеич, Митрофан, Фан, Фанька, Минхерц, Нюхер и еще пропасть других - в зависимости от того, какие времена на дворе, насколько благоприятна или, напротив, нехороша среда обитания и в каком в связи с этим пребываем расположении духа.

Богатая родословная. Предки - обожаемые австралийцы, мальтийцы, голландцы эфиопы и все великобританцы; нашей смешанной славянско-еврейско-татарской крови - ни капли. Классический инородец.

Хорош собой.

С юмором (пластическим, прежде всего).

Словарный запас - до пятисот фраз. На любом языке, включая тарабарский.

Чувство времени - как ни у кого из нас.

Шерсть отрастает как на овце; связанные носки или шерстяные корсеты - превосходное средство от любых радикулитов, хондрозов, межреберной невралгии.

Иноходец.

Отношения с каждым членом семьи - строго дифференцированные. Хозяин, естественно, один, и выбрал он его сам.

Не любит, когда его тискают; если это делают домашние - терпит, на прочих – ворчит, скалится (что справедливо).

Сон, покой - дело святое. Предпочтительное состояние - одиночество вдвоем.

Спит вполглаза. Всегда готов мгновенно собраться, и - хоть на край света (с нами, конечно), хоть на далекий и любимый (заочно) австралийский континент.

Завидное (недоступное нам) умение расслабляться, снимать физическую, психофизическую усталость, восстанавливать силы; в расслабленном состоянии так «растекается» по ковру, что делается похож на половую тряпку с завитушками.

Пацифист. Справедливый полицейский. Худой мир - не лучше доброй ссоры.

Живет исключительно за счет любви. Негласный уговор: он нас любит и хранит нам верность, а мы его за это кормим. Хищническим промыслом принципиально не занимается.

Образцовый семьянин (имеется в виду дом, в котором живет). Не выносит разобщенности, закрытых дверей; непременно надо всех собрать, примирить (если требуется), заново друг в друга влюбить.

Энергичный любовник. Неудержимый по части самочек. Еще одна кличка - Казанова. Более сотни детей - только официальных, не считая побочных, от случайных связей на чердаках или брошенных ржавых автомобилях. Ни к любовницам, ни к женам, ни к мамам своих детей после брачных игр, свадеб, родов, никаких особенных чувств никогда не питал (что для меня, например, дико и странно). Когда девочки начинают течь, запросто может ослушаться, удрать, прекрасно сознавая, что будет наказан (и примет наказание безропотно). В такие для всех нас нелегкие времена теряет в весе до трёх килограммов, хозяин – до шести.

Рад твоему приходу - всегда, в каком бы тоскливом настроении ни пребывал. Танцует, поет, гарцует. Каждому члену семьи - свой танец.

Маршруты прогулок знает назубок. По номерам. «Идем по седьмому». Или: «По пятому» - кивает в ответ, и идет. Любимая песня на прогулке: «Пока, пока, посикаем мы на своем веку».

К телевидению, музыке – безразличен. В театре, к сожалению, ни разу не был, кино, даже хваленое американское, мгновенно навевает ему сон.

В чем смысл и радость путешествия, не понимает и, похоже, не желает понимать. Любая поездка - лишняя докука. Или - с возрастом - испытание. Но коль надо, стало быть, надо - терпит, приспосабливается, едет; в автомобиле ложится на пол, на пыльный коврик у кресла справа, сворачивается калачиком и всю дорогу наблюдает, как водитель тупо крутит баранку и жмет на педали.

Стричься не любит, однако, понимает - необходимо, и потому мужественно стоит на столе в течении четырех часов без перерыва. Вообще говоря, к внешнему виду своему равнодушен. Тем не менее, одобряет, когда стригут под Емелю Пугачева или Альберта Эйнштейна, слегка досадует, когда под Пушкина, и крайне недоволен, когда под Аллу Пугачеву.

Фамильярностей не переносит - от кого бы ни исходили.

С собаками сух, общается только по делу, за что дразнят «англичанином». В юности был не особенно разборчив в знакомствах.

Игрун и непоседа. Однако с возрастом в качестве спарринг-партнера стал предпочитать исключительно хозяина.

В любой игре, как в жизни, должны быть четкие, строгие правила. Это - закон. Будет играть - и с удовольствием - в штандр, догонялки, прятки, казаки-разбойники, шашки, но только - по правилам. Без правил - не будет. Причем, если во время игры правила меняются обоснованно - ради бога, но если грубо нарушаются, по прихоти, без объяснений - конец игре и смертельная обида.

Подвижный, любит бег. Именно как бег - сам по себе. Галоп, иноходь, рысь.

Стройный, приталенный. До самого почтенного возраста (до пятнадцати) сохранял форму. Спинка прямая, пузо не висит.

Любитель поесть, вкусно или не очень - главное, чтоб вдоволь.

На старости лет развилась булимия (жор).

Естественное организующее начало. Страсть к четкому распорядку дня, ритуалам. И приспособляемость к новым условиям удивительная. Отъезды, переезды, полная перемена быта - все равно, при любом новом диком существовании будут новые ритуалы и новый распорядок дня. Уж он позаботится.

По части деликатности нам у него учиться и учиться.

Когда, например, на прогулке увлекающийся хозяин встретит приятеля или хорошего знакомого, пес сядет в сторонке (не рядом, не около, а именно в отдалении - должно быть, потому, что неприлично подслушивать чужой разговор), и будет сидеть одиноко и тихо до тех пор, пока эти странные взрослые не обсудят очередное повышение цен, растущее хамство, угрозу оранжевой революции или несладкую жизнь знакомых своих за кордоном. Причем, в эти тягостные для себя минуты он прекрасно осознает, что весь этот трёп - за счет его времени, за счет его прогулки. Однако сидит, сиротливо переминается и скромно ждет. (Никто его этому не учил). Ему и в голову не приходит как-нибудь напомнить о себе (что было бы только справедливо) - подползти, к примеру, и так гавкнуть, чтобы у нас шляпы с голов попадали, или за порчину дернуть, или еще что-нибудь неприличное выкинуть. Удрать, наконец, незаметно исчезнуть. Нет. Сидит и ждет.

Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать. Он - умеет.

Как умеет прощать.

К примеру, стряхнут на него пепел от сигареты, уронят таз с бельем или элементарно наступят - взвизгнет, поскулит, и тут же прощает. Ни мелкой мстительности, ни злой памяти. Более того, еще и сам попросит прощения за то, что его прищемили дверью. Словно при любых обстоятельствах виноват всегда он. На него невзначай стул поставили - виноват он. Извиняется. Его по растерянности заперли и забыли, как Фирса - опять извиняется. Он виноват. Только он. И никто другой.

По части шмоток, вещей, собственности, денег, вообще соблазнов цивилизации - урок и пример. Не надо ему этого ничего. Нужды нет. В чем был, как есть. Пожалуйста - куда угодно. Всё необходимое всегда при себе. В Австралию? Да хоть сию же минуту.

Любовь и душевность, верность и светлое расположение духа, готовность разделить с нами любую участь, самую тяжкую нашу судьбу - весь его багаж.

Юноша

По утрам, гуляя в районе Хохловского переулка, мы постоянно встречали юношу, с красавцем курцхааром. Знакомы мы не были, но, как принято у владельцев собак, встречаясь, непременно приветствовали друг друга.

И расходились.

Не знаю, как он нам, а мы и ему, и псу его явно симпатизировали. Красивый юноша. Скромный. Глаза умные, грустные.

А потом он куда-то пропал.

С курцхааром стала теперь гулять девушка. Миловидная, славненькая.

Как-то я не выдержал и спросил ее:

- Простите. А где же хозяин? Юноша?

Она почему-то зарделась, смущенно ответила:

- В армии.

- А вы сестра ему?

- Нет.

- Невеста?

Она покраснела еще больше. Помедлила, и сказала:

- Я его жду.

- Передайте ему от нас привет, - сказал я. – Мы желаем ему удачи. И везения. Обыкновенного человеческого везения. Чтобы выжил там. Не потерял себя.

- Спасибо, передам.

И мы разошлись.

И больше я уже ее не смущал, не заговаривал с нею - мы только приветствовали друг друга издали, когда встречались.

А потом и она исчезла.

И с собакой стала теперь выходить пожилая пара. Несомненно, супруги. Оба еще не старики, но какие-то сгорбленные, болезненные, угнетенные чем-то.

Что-то было не так у этой троицы - задорный, бодрый, игривый пес сдавал с каждым часом, толстел, терял живость, чах. И хозяев придавило какое-то непонятное уныние.

И вновь я не удержался, спросил:

- Простите. Мы дружим с вашим псом. Нам очень нравится юноша, который гулял с ним до армии. И девушка, которая гуляла позже. Почему их не видно? У вас что-нибудь случилось?

Женщина тут же расплакалась. Муж обнял ее, и принялся успокаивать.

Курцхаар поглядывал на меня с осуждением.

- Извините, - растерялся я. - Ради Бога... я не хотел.

- Ох, да, что там, - вздохнула женщина, вытирая слезы платком. - Я мама Владика, а это папа, - она помолчала, и снова горько расплакалась. – Нет больше нашего Владика.

- Как нет? - ужаснулся я.

- Схоронили, - сказал папа.

- Прислали гроб, - сказала мама. - Мы даже не знаем, что там. Не разрешили открыть.

- Был мальчик, и нет мальчика, - сказал папа. - Исчез. Сгинул без следа. Как и не было никогда.

- Один он у нас, - сказала мама. – Господи, какой молодой, - она снова расплакалась. - Мы его так любили... так любили... и Джойка его любил... и сейчас любит, и ждет... А мы вот... нам теперь нечем жить.

Я молчал. Стоял, потупившись, и молчал. И Нюха сидел рядом молча.

Горе какое.

- Спасибо, что вспомнили, - сказал папа Владика.

- Простите, - сказала мама. - Мы пойдем... Будьте здоровы.

Я кивнул:

- До свиданья.

Медленно, втроем, раздавленные несчастьем, они ушли в сторону Трехсвятительского переулка.

Ветеран

Мы пересекли Покровку наискосок от Потаповского переулка, и во дворе, замусоренном овощными отходами, встретили подружку нашу, спаниеля, которая гуляла одна, без хозяйки.

Минька решил с девочкой пообщаться. Она с ним – тоже.

Я с удовольствием наблюдал, как они играют - любовался их ужимками, кувырками, нежными покусываниями, стилизованным бегом по кругу друг за другом.

И вдруг откуда-то сбоку резанула мальчишеская грубая речь.

- Да ладно тебе, дед. Не жмотничай.

Оборачиваюсь.

Два паренька, лет каждому четырнадцать-пятнадцать. Молодые вымогатели. Пристают к старику. А он, похоже, ветеран войны - у него на кургузом пиджачке порядочно орденских планок приколото. Явно просят-требуют денег.

Но что странно.

Старик почему-то не сердится, не бранится, не отчитывает их, и даже не наставляет на путь истинный. Мальчишки нахально к нему пристают, а он смотрит на них ласково и улыбается. И дрожащей рукой пытается погладить по голове - то одного, то другого. Лицо морщинистое, светлое, доброе. Они хихикают, потешаются, уворачиваются, а он молча улыбается и тянет руку - дотронуться до волос их, погладить.

Не понимаю.

- Да на, на, - не выдержал один из них, и подставил голову.

Старик нежно провел ладонью по его волосам, погладил.

- Слышишь, старый, - говорит парень. – На пиво-то дай.

А дед к другому тянется. И тот голову подставил.

Дед водит рукой по волосам, светится весь, рад.

А парни в хохот.

- Потрогал? - говорит один из них. - Отвали.

- За все платить надо, дед, - говорит другой.

Старик рад без памяти. Хмыкает, жмурится и снова руку тянет - погладить.

- Отстань, батя, - уворачивается парень. – Прическу сломаешь. Давай, лучше монету гони.

Я уже решил вмешаться, отогнать противных мальчишек, как тут, видимо, из магазина выбежала девочка, должно быть, ровесница ребятам или чуть младше. Увидела, что происходит, мгновенно все поняла, и храбро набросилась на мальчишек.

- Вы что, совсем, что ли? Дуроломы! - голос высокий, звонкий, боевой. - Сами не видите, да? Остолопы. Дедушка же немой. Его на войне чуть не убили и покалечили! Он же не разговаривает!

А дедушка, не обращая внимания на внучку, с прежней улыбкой тянется дрожащей рукой к парням - погладить по волосам.

Внучка топнула ножкой.

- Проваливайте, слышите?

- Да мы чего, - попятились парни. - Мы так просто. Откуда мы знали, что он немой?

Отвернулись. И, хихикая, убежали.

А дедушка приуныл.

Внучка объяснила ему что-то на пальцах, показала в сторону ушедших, и дедушка закивал и снова заулыбался.

Она чмокнула его в морщинистую щеку, бережно взяла за руку и повела, приговаривая:

- Ну, на секунду нельзя оставить. Горе мое.

Из Мадрида в Лиссабон

На исходе зимы, когда подтаяло, а большой снег дворники вовремя поленились убрать, у нас во дворе так скользко сделалось, что без особых предосторожностей и ловкому молодому человеку не совладать пройти.

А тут - старушка. Видно, в магазин собралась. Шаркает, елозит подошвами по льду, переступает меленько, и все равно скользит, того и гляди, упадет. Мы с Нюхой уже было наладились помочь, как вдруг слышу - грубый пьяный окрик:

- Эй, козырная! Слышь, что ль? Хромай сюда!

Опустившийся пьяный человек. Лицо сохлое, с ржавостью - не поймешь, какого и возраста. А по комплекции - крепкий. Стоит возле гаража и машет старушке. Не стесняясь, бранится громко, должно быть, привык так разговаривать. Аж, ногами топает, зовет.

- Ну, кривая! Шлепай сюда!

А старушка рукой за стену дома держится, смотрит. Не понимает.

- Шагай, говорят тебе! Ну!

- Куда? - оробела старушка.

- В мавзолей! А то сама не знаешь!

Я посоветовался с Минькой, спросил, что нам следует предпринять, а он небрежно: не нашего ума дело. (Я и впрямь не знал, как поступить).

А пьяный не отстает. Руками показывает, чтоб к нему шла, и всё пуще бранится.

- Ну, чего ты встала-то, тетёха тощая? Уснула? Или русского языка не понимаешь?

А старушка боится. Ей через ледяную дорогу перейти, как он просит - страшно и оторопь берет.

- Сынок, - взмолилась. - Не дойду.

- Да не дрейфь ты, Мадрид твою в Лиссабон!

- А что надо-то? - спрашивала старушка. - Зачем я тебе понадобилась, милок?

Пьяный от ярости аж в жгут искрутился - топает, рычит, бранится.

- Да пойдешь ты когда-нибудь или нет?

- Иду, иду, - отчаялась старушка. - О, Господи.

И двинулась осторожно наискосок. К мучителю своему.

Увидев, что старушка к нему направилась, пьяный заулыбался. Расцвел - довольный. Сам от стены оттолкнулся и пошел к ней навстречу.

- Ну вот, - сказал. - Родила.

На середине ледяного гребешка и встретились.

Мужичок, как молодку, обхватил старушку за талию. Приобнял.

- Ты ж в Лиссабон? - спросил почти ласково.

- Ту, шалый, - замахала на него старушка. - Какой еще Лиссабон?

Он рассмеялся.

- В магазин ведь? Так?

- Да, - сказала старушка. - А тебе я на что?

- Как любовью заниматься еще не забыла?

- С тобой, что ли? - сдерзила старушка.

- Не гожусь?

- Проказник, - погрозила ему пальчиком старушка. - Дело говори. Что ты меня, ей богу, тискаешь. Или послаще найти не можешь?

Мужичок рассмеялся.

- Ладно, - сказал. - Держись за меня. Проведу. Ты ж еле топаешь, смотри. По такой склизи еще и кувырнешься на хрен. Костей не соберешь.

Старушка с прищуром, недоверчиво, на него посмотрела.

- Так ты что ж, - спросила, - с добром ко мне, что ли? Помочь?

- Ну, - сказал мужичок.

Старушка покачала головой.

- А ну как вдвоем упадем?

- Обижаешь, - сказал он; выпятил грудь, и постучал в нее кулаком. - Верхолазом работал. Я не я, а до финиша доползем.

- Ну, коли так, - вздохнула старушка, и перекрестилась. - Только ты помни, сынок, я скоро-то ходить и по суху не умею.

- Не дурак, небось. Соображаю.

Поджал ее поближе к себе и тихонько повел.

На удивленье, шли они ровно, не оскользаясь. И мирно, тихо о чем-то переговаривались.

Пьющий, опустившийся человек, а проявил внимание к ближнему.

Минька буркнул:

Бывает.

Благое дело

На доске объявлений мы с Минькой прочли:

«Сограждане!

Пожалуйста, помогите беженцам. Кто чем может - одеждой, обувью, постельным бельем.

Мы передадим вещи нуждающимся.

Красный крест».

«Сограждане», «помогите нуждающимся» - какая-то человеческая речь. Мы решили откликнуться. Помочь.

Лена собрала старые платья, юбки, перчатки («Все равно, - сказала, - продавать мы не умеем и не научимся никогда»). Кое-что набралось у меня. Особенно много добротных вещей отдал сын - там даже джинсы были, которые я вполне еще сам мог носить. К родителям невестки съездили, и там насобирали.

В общем, набралось порядочно. Два рюкзака битком и солидная приземистая сумка.

Вечерком, под закрытие, мы с Нюхой отнесли первую партию. Всё сразу я унести не смог, взял только рюкзак и сумку.

Входим.

В просторной бедной комнате сидит за столом нестарая женщина и кефир пьет. Напротив нее - другая, судя по разговору, соседка или подруга. Судачат.

На нас никакого внимания.

Я прокашлялся. Нюху к стулу привязал. Жду.

Никакой реакции.

- Простите, - говорю. - Я в Красный крест попал или ошибся дверью?

- А что вы хотели?

- Да вот, - говорю, и показываю на рюкзак и сумку. - По объявлению. Откликнулись вроде. Беженцам кое-что принесли.

- С собакой, - говорит та, что кефир пьет, - сюда нельзя.

- Он тоже причастен, - попробовал я пошутить. - Это он объявление обнаружил.

- Мужчина, - отчитала она меня. - Я вам сказала, с собакой сюда нельзя!

Пришлось Нюху вывести и снаружи привязать к входной двери.

Вернулся - снова судачат.

- Сестрички, - говорю. – Извините, но я насчет беженцев. Вещи вам принес.

- Не нам, - говорит та, что кефир пьет. И жестко так - как в диспетчерской РЭУ.- И не сестрички мы вам, мужчина.

- Мне что, обратно их отнести?

- Зачем? Сюда. Вон стол, видите? Ссыпайте, выкладывайте, мы вам для этого не нужны.

Я поднял рюкзак, сумку, подошел к столу и все содержимое вытряхнул. Признаюсь, почти с неохотою. Ну, что за люди? Обыкновенного дела сделать нельзя, чтоб не наткнуться на недоброжелательство, грубость.

Да и сам я хорош - тоже мне, сестричек нашел. Если «Красный крест», стало быть, уже и сестрички. Откуда им взяться, когда они в «Красный крест» из РЭУ перебегают, и наоборот?

Пока я вещи выкладывал, они щебетали о своем, не стесняясь, как будто меня нет здесь, как будто я пустое место. Кого-то золовка к себе прописала, а он запил, теперь не выгонит никак, и милиция слышать не желает, в какое положение человек попал.

Сунул пустой рюкзак в сумку, и поспешил прочь.

С тяжелым сердцем ушел.

А наутро никак заставить себя не мог снова туда пойти. У меня же еще целый рюкзак с вещами оставался.

Тянул-тянул, и все-таки пересилил себя, заставил. Несчастные, беженцы. Они же раздетые, голые. Они же нуждаются. Они не виноваты.

Захожу.

Та же, давешняя, что от молочной бутылки оторваться не могла - одна. Увидела нас, заулыбалась - узнала. И даже Нюху за дверь выставить не решилась.

- Ой, здравствуйте, проходите, пожалуйста, - голос медовый, ласковый. - Еще у вас? Как хорошо. Вы вчера такие вещи замечательные принесли. И знаете, только вы ушли, они и приехали. Всё до капельки разобрали. И так вещи ваши нахваливали, так вас благодарили. И джинсы. А куртка какая? А юбка бежевая? А сапоги? И всё в хорошем состоянии. Нет, правда. Таких дорогих вещей нам еще не приносили. Спасибо вам. Большое-пребольшое. Мир не без добрых людей... Давайте. Вот сюда. Пожалуйста. Сюда. Я вам помогу.

- Справлюсь, не стоит.

-Семья у вас, видно, хорошая. Мы вам ужасно признательны.

Я слушал ее, опустив глаза.

Кошки на сердце скребли.

И тон, и слова ее, и преувеличенная восторженность, с которой она нас благодарила, были настолько фальшивы, а взгляд такой воровато-убегающий, что волей-неволей, а подумаешь плохое; в искренность ее решительно поверить было нельзя.

Да и как технически это могло бы быть?

Вчера я пришел под простоквашу, под закрытие. Сегодня - к открытию. Когда? Ночью? Едва мы ушли, прилетела армия беженцев, и всё «до капельки» растащила? Ни единой, самой затрапезной, вещицы не осталось, ни одной пары обуви. Ничего. Как ветром сдуло.

Не верю. Глазам этим, голосу, суетливым нечистым движениям и словам - не верю. В словах-то как раз и разоблачение. Преступление и вина.

Голый, голодный, несчастный люд.

Простите, если можете.

Blog

Книгу составили девять собачьих судеб

Содержание