Geum.ru

Л. Н. Толстой в современном англо-американском литературоведении. Диплом

Вид материалаДиплом

Содержание


«письмо к издателю
4. Диллон и толстовцы: «Мои друзья среди последователей Л. Толстого».
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8

О реакции Л. Толстого читаем у Диллона: он «очень внимательно прочитал послание и … совершенно переменился в лице. Оно стало очень серьёзным и мрачным. Он помолчал несколько минут и потом воскликнул: «Ах, женщины, женщины, губят они меня!»63


По просьбе Диллона в тот же день, 29 января 1892 года, Л. Толстой написал текст объяснения, предложенный Диллоном и отредактированный Софьей Андреевной:

«В ответ на сегодняшнее письмо ваше, я могу только выразить свое удивление на ту телеграмму, которую вы получили от Daily Telegraph’а. Я никогда не отрицал и никого не уполномочивал отрицать отентичность статей о Голоде. Появившихся под моим именем в Daily Telegraph. Я знаю, что эти статьи суть перевод статьи, написанной мною для журнала Вопросы Философии и Психологии и переданной мною вам для перевода на английский язык. В правильности же вашего перевода, хотя я и не читал всех статей, я не имею никаких оснований сомневаться, так как по прежним опытам знаю вашу точность и аккуратность в этом отношении. Полученную же вами телеграмму могу объяснить себе только тем, что жена моя написала в Московские Ведомости письмо, опровергающее утверждение, что я посылал какие-либо статьи в какие-либо иностранные газеты, и отвергающее известные выдержки из Daily Telegraph, совершенно справедливо утверждая, что они были искажены до такой степени, что сделались совершенно неузнаваемыми.

Очень сожалею об этом беспокойстве, причиненном вам моей статьей.

Прошу принять уверение в совершенном уважении.

Л. Толстой»64.

С этим документом Диллон покинул Бегичевку, считая, что недоразумение выяснилось. По приезде в Москву Диллон телеграфировал в редакцию «Daily Telegraph» о результатах своей встречи с Л. Толстым: писатель «дал письменное подтверждение того, что статьи аутентичны, однако же я попросил их насколько возможно не предавать дело широкой огласке и опубликовать только необходимое, чтобы обелить меня от обвинений в фальсификации, ничего более»65.

«Затем я поехал в Петербург, и сразу же встретился с Н. Лесковым и В. Соловьевым, и рассказал им о посещении Л. Толстого и исходе встречи. Они просили меня не делать ничего, что могло бы причинить вред Л. Толстому, на что я ответил, что приму все меры против ненужных публикаций, и я был уверен, что «Daily Telegraph» с уважением отнесется к моим пожеланиям в этом вопросе»66.

В период кратковременного затишья Диллон из Петербурга 9 февраля 1892 года написал Толстому:

«Многоуважаемый Лев Николаевич!

<…> Дело, по которому я предпринял путешествие в Бегичевку, по-видимому, уладится тихо, само собой без обнародования каких бы то ни было писем или объяснений. По крайней мере все мои старания направлены к достижению этого результата, и, по всей вероятности, они не останутся безуспешными. Лишнее затруднение в этом создало мне заявление газеты «Русская жизнь», которое Вы может быть, видели. Но и это, я думаю, не испортит дело. Но ввиду того, что вопрос, может, все-таки когда-нибудь возобновится, вследствие подобных необдуманных заявлений какой-нибудь газеты, я, с Вашего позволения, оставлю у себя корректурные листы, переданные мне г. Гайдебуровым, с которых я переводил. Это желание основано скорее на сентиментальных соображениях, чем на необходимости запастись оружиями для самозащиты против возможных нападений, так как в настоящий момент я считаю все дело оконченным.

<…> Я с радостью готов во всякое время бросить все другие работы и взяться за перевод Ваших статей, книг, заметок. Но с такой же радостью, ставя дело выше всяких личных соображений, я готов уступить эту честь другим, если Вы того желаете, как я уступил перевод «Крейцеровой сонаты» мисс Хэпгуд по желанию В. Г. Черткова. Другими словами, без вашего согласия я никогда ничего бы не позволил себе переводить.

Но раз я уже берусь за перевод, я считаю себя нравственно обязанным переводить текст подлинника и во всяком случае не исполнять роли турецкого цензора, вычеркивая все то, что может навлечь на автора неудовольствие властей. Я убежден, что и Вы точно так же смотрите на обязанности переводчика.

Но, к крайнему моему удивлению, я на днях получил строгий выговор за подобный взгляд от г. Гайдебурова, который уверял меня, что я буду считаться врагом русского общества и Вашим, если я не буду смягчать ваши будущие сочинения настолько, насколько это кажется нужным для того, чтобы они не вызывали неудовольствие ни с чьей стороны в России. Я считаю это мнение ошибочным; г.Гайдебурову же я сказал, что оно положительно безнравственно. <…>

В этом духе я никогда не переводил; и в этом духе я никогда не буду переводить. Ваши же указания я всегда буду исполнять с точностью. Если вы напишете завтра, что Вы убедились в том, что английский философ, Гоббс, прав и что во всех странах светский глава уполномочен Богом установить законы религии и нравственности по собственному усмотрению, я это переведу так же добросовестно, как и противоположное, если Вы противоположное напишете. Но ни то, ни другое я цензировать не стану.

<…> Всей душой желаю Вам всего хорошего, главным же образом здоровья для того, чтобы продолжить то доброе дело, которое теперь поглощает все Ваше время и требует всей Вашей энергии.

Эмилий Диллон»67.


Но передышка оказалась весьма кратковременной:

«Прошло несколько недель, и я уже практически забыл об этом эпизоде. Но однажды утром я был ошеломлен, прочитав в одной русской газете, имеющей связи с Л. Толстым, письмо, подписанное на этот раз самим Л. Толстым, в котором он отрицал аутентичность статьей о голоде»68.

Действительно, под давлением окружающих 12 февраля 1892 года Л. Толстой обратился к редактору газеты «Правительственный вестник». По своему статусу «Правительственный вестник» в полемику не вступал, и тогда решено было отпечатать на гектографе 100 экземпляров письма, чуть изменив при этом его текст, и разослать его в редакции крупных газет, а также частным лицам. 8 марта 1892 года его опубликовали «Санкт-Петербургские ведомости» и «Русская жизнь».

«Милостивый Государь, господин редактор!

В ответ на полученный мною от разных лиц письма с вопросами о том, действительно ли написаны и посланы мною в английские газеты письма, из которых сделаны выписки в №22 «Московских ведомостей», покорнейше прошу поместить следующее мое заявление:

Писем никаких я в английские газеты не писал. Выписка же, напечатанная мелким шрифтом и приписываемая мне, есть очень измененное (вследствие двухкратного – сначала на английский, потом на русский язык – слишком вольного перевода) место из моей статьи, ещё в октябре отданной в московский журнал и не напечатанной, и после того отданной, по обыкновению моему, в полное распоряжение иностранных переводчиков.

Место же в статье Московских Ведомостей, напечатанное вслед за выпиской из перевода моей статьи крупным шрифтом и выдаваемое за выраженную мною будто бы во втором письме мысль о том, как должен поступить народ для избавления себя от голода, - есть сплошной вымысел.

В этом месте составитель статьи пользуется моими словами, употребленными в совершенно другом смысле, для выражения совершенно чуждой и противной моим убеждениям мысли.

С совершенным уважением Лев Толстой.

12 февраля 1892 г., Бегичевка».

Диллон утверждает, что он сразу же отправился к друзьям Л. Толстого Н. Лескову и В. Соловьеву, и предупредил, что в сложившихся обстоятельствах он не может больше ждать и собирается сейчас же придать дело гласности. Они согласились с Диллоном, и признали, что Л. Толстой, по всей видимости, не в себе. Без промедления, Диллон написал в газеты «Московские ведомости» и в «Гражданин», рассказывая все обстоятельства дела, приложив текст подтверждения Л. Толстым аутентичности его статей и уведомив редакцию, что в его распоряжении находятся корректурные листы с исправлениями самого графа. Перед публикацией, редакторы газет попросили предоставить корректурные листы, что Диллон и сделал, заручившись обещанием, что они будут возвращены ему. Опубликование этих документов вызвало большой резонанс в обществе.

Итак, 8 марта 1892 года появилось отказное письмо Л. Толстого, 10 марта, потеряв надежду на успех в петербургских газетах, Диллон отправил телеграмму в редакцию «Московских ведомостей». В тот же день Диллон выслал все материалы в редакцию «Московских ведомостей» вместе с подробным комментарием к письмам Л. Толстого и сопроводительным письмом, в котором по существу опровергается отказ Л. Толстого от авторства.

«ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ

10 марта 1892.

М.Г.! – в № 5757 газеты Новое время появилось письмо графа Л. Н. Толстого, написанное с целью точно определить, в каком смысле и до какой степени он ответственен за статью «О голоде», которая появилась в английской газете Daily Telegraph. В этом письме почтенный граф категорично заявляет: «Писем никаких я в английские газеты не посылал». Так как многие лица вывели из этого заключение, что посланная мною в Лондон, по желанию самого графа, статья о голоде вовсе не принадлежит его перу, я вынужден заботой о своей репутации сделать следующее заявление.

В ноябре месяце почтенный граф прислал мне запрещенную цензурой статью, о существовании которой я тогда ещё и не подозревал; потом он написал мне собственноручное письмо (№1), в котором он уполномочивает меня сделать в статье известные стилистические поправки, и, наконец, он сам подтвердил все это письмами №№3, 4 и 5, которые я теперь весьма неохотно предаю гласности.

Следовательно, сказать, что граф Л.Н.Толстой не посылал в Daily Telegraph статьи в Англию, все равно, что сказать, что я, положим, не купил железнодорожного билета, который купил для меня, по моему требованию, артельщик.

Что касается статьи, часть которой была приведена Московскими ведомостями в переводе, то у меня находится подлинный текст, состоящий из корректурных листов и значительных рукописных вставок, написанных частью самим графом, частью же его дочерью, под его диктовку.

Не желая принять участие в полемике о степени точности переводов, я при этом присылаю Вам точный список 5-й главы (то есть той части, которая была напечатана в Московских ведомостях), который предоставляю Вам обнародовать, если найдете это желательным

Примите и пр.

Эмилий Диллон»69.


12 марта все материалы, включая письма Л. Толстого, были опубликованы в газетах «Московские ведомости» и «Гражданин». В тот же день, ещё не зная о выступлении «Московских ведомостей», Феоктистов телеграфировал Петровскому: «Сегодня Гражданин Диллон сильно обличил Толстого».

В своей книге Диллон дает обширную подборку газетных материалов70. О тоне этих статей говорит, например, следующий пассаж из редакционного заявления «Московских новостей»: «…Толстой – художник, гордость своей страны и своего народа, заслуживший вечную признательность нашу, имя которого перейдет в потомство, - что этот Толстой, автор Войны и Мира, автор Анны Карениной, умер и не воскреснет. Пред нами другой Толстой – несчастный старик, находящийся в состоянии умственного и нравственного распадения, опустившийся до миросозерцания малограмотных анархистских листков и брошюр… Очевидно, что талант автора Войны и Мира потух: лампада догорела, драгоценное миро, заключенное в ней, истощилось, а фитиль все ещё трещит и дымит, распространяя чад и удушье…»71.

14 марта газета вернулась «К инциденту с гр. Л.Н. Толстым», а 29 марта «Московские ведомости» в статье «Граф Л.Н. Толстой и анархизм» подвели итоги этой войны реакционно–охранительной прессы против Л. Толстого. Эту кампанию «Вестник Европы» охарактеризовал как «газетный поход против частной помощи и против даровой раздачи хлеба»72. В декабре 1892 года журнал назвал деятельность «Московских ведомостей» «не только словесным грехом против правды, но и дурным делом»73.

Получилось, что в этой газетной войне Диллон был марионеткой. Для тех, чью точку зрения выражали «Московские ведомости» и «Гражданин», он стал рупором Л. Толстого, представителем враждебного царскому режиму направления.

По своему журналистскому опыту Диллон знал, что такое кампания в прессе, но в марте 1892 года он растерялся: «Отказные письма» С.А. Толстой и Л.Н. Толстого перепечатали многие газеты, снабдив их своим комментарием. О его характере и тональности можно судить по пространному заявлению газеты «Русская жизнь». 9 марта 1892 года в разделе «Вести и факты» говорилось: «На третий день после получения в Петербурге № «Московских ведомостей» с передовой статьей по поводу революционного послания графа Толстого в английской газете «Daily Telegraph» мы сочли возможным заявить, что такого послания граф не составлял. Заявление это мы основали на достоверных источниках, но мы не можем скрыть, что поместили его не без колебаний. Нам не верилось, не могло вериться, чтобы одно из самых старых, солидных и распространенных изданий приводило в кавычках подлинные чужие слова, никогда не произносившиеся теми, кому они приписывались, и чтобы редакция такого издания могла своим именем в передовой статье удостоверить, что слова эти – точный перевод статьи из иностранной газеты, где её никогда не было… И вот, сам гр. Толстой публично удостоверяет, что он сделался жертвой гнусной проделки… тут произведены были выстригивания из статьи отрывков с целью «слишком вольный перевод» с иностранного на русский, присовокупление того, что уже вовсе никогда не говорилось, сочинение по этому поводу передовой в столичной газете – слово, произведен был целый ряд манипуляций с несомненно заранее обдуманным намерением. Целый подпольный союз «работал» над статьей так, как может работать только опытная рука русского газетного шулера – мастера передержек и подлогов.

Да, это страшная новость, это ужасающее знамение времени!..»74.


О реакции общества на этот скандал Диллон говорит следующее:

«Когда скандал, связанный со статьями о голоде, достиг своего апогея, многие их тех, кто раньше восхищался Л. Толстым, разорвали его портреты. Когда же об этом узнал Л. Толстой, он спокойно заметил, что они не заслуживали того, чтобы иметь их. Неприязнь к Л. Толстому была столь велика, что в Петербурге состоялось заседание министров, на котором было решено выслать Л. Толстого из России. Но царь, узнав об этом решении, сказал: «Хотя я никогда не читал таких ужасных статей, как его, всё же я решил не позволять трогать его».

Однако даже в далекой мадрасской газете «Egyetertes» дошло до того, что там описали камеру, в которую уже был заключен «великий пленник»:

«Камера находится в двух метрах под землей, два метра по длине, метр по ширине и двадцать сантиметров по высоте – так что заключенный не может двигаться. Пищу ему передают через узкую щель».

Один из авторов «Cornhill Magazine» (июнь 1892) рассказывает о своем визите к Л. Толстому после поездки по голодающим регионам. Он говорит, что все члены семьи графа были встревожены, когда увидели приближающийся экипаж, поскольку каждое мгновение они боялись, что могут приехать жандармы и увезти графа. Вследствие опубликования статей о голоде в «Daily Telegraph» и воспроизведения их в других иностранных и русских газетах поднялась буря негодования.

Журналист рассказывает: «Когда я приехал в Самару, я обнаружил, что жители города обсуждают этот вопрос страстно и взволнованно. Преобладающее мнение было таково, что автор статьи – сумасшедший и его нужно поместить в психиатрическую больницу»75.


Когда инцидент уже был исчерпан, Диллон, в письме Л. Толстому, объясняет свое поведение и с благодарностью упоминает имена тех, кто поддержал его в критический момент:

«Дорогой Лев Николаевич!

Я Вам пишу по совету Н.Н. Ге и по собственному побуждению. Если Вы сами не предчувствовали того, что я имею Вам сказать, то напрасно я Вам теперь пишу.

Я напечатал письма Ваши не по собственному желанию, совсем против моей воли и лишь после того, как я испытал все другие средства, и испытал их бесплодно. Тому свидетелями были добрые Ваши друзья и поклонники Н.Н. Ге, Н.С. Лесков, Хирьяков и др.

Когда письмо Ваше появилось в газетах, я видел, что я должен написать объяснение. Раньше, чем написать его, я отправился к Лескову, и он очень меня просил оставить дело, если это возможно, и подождать, пока я не получу их Лондона формального приказа. Я на это согласился и, будучи нездоров, изъявил свое согласие письменно. Это письмо находится у Н.С. Лескова. Следовательно, будь только Ваше письмо, я бы ничего не писал. Затем появилась передовая статья Русской жизни, в которой говорилось прямо о подлоге, заговоре и о том, что Вы сделались «жертвой гнусной проделки». Кроме того, сказано было, что Daily Telegraph печатал ряд статей, вовсе не принадлежащих Вашему перу. Эта глупая статья отняла у меня возможность дальше бездействовать. Тем не менее я отправился в редакцию «Русской жизни» пригласить редактора извиниться в печати. Представители редакции издевались надо мной и более ещё над «Daily Telegraph’ом», говоря, что, если читать ваше письмо между строками, нельзя не прийти к заключению, что все сказанное в передовой статье основано на Ваших словах.

Тогда, только тогда, я напечатал мое заявление и письма, с чувством, с которым я бы приступил к отсечению свой собственной руки. Я страдал и продолжаю страдать от этого поступка; страдаю, как страдал Vergniaud после того, как он подал свой голос за смертную казнь короля; и при всем этом чувствую, что если бы все это случилось опять, я бы иначе не мог поступать, как поступил.

Я питаю к вам все те же чувства, как и прежде; частно и публично отношусь к Вам и к Вашему делу точно так же, как и прежде.

Н.Н. Ге, который собств[енными] глазами все видел, расскажет Вам ход дела, точно так же, как я Вам рассказал, и расскажет, как глубоко я жалею, что обстоятельства не дали мне возможность не делать того, что я так неохотно сделал.

С истинным уважением остаюсь

Эмилий Диллон»76.


Л. Толстой незадолго до получения его, 21 марта 1892 года, писал В.Г. Черткову: «Статьи Моск[овских] Вед[омостей] и Гражд[анина] и письма Диллона были мне неприятны – в особенности Диллона – тем, что никак не можешь догадаться, чем вызвал враждебное, недоброе чувство в людях. В особенности Диллона. Мотивы его я совершенно не понимаю. И не притворяясь могу сказать, что он мне прямо жалок теми тяжелыми чувствами, к[оторые] он испытывает и к[оторые] побуждают его писать то, что он пишет. Тут все полуправда, полуложь и разобраться в этом, когда не доброжелательства людей друг к другу, нет никакой возможности…

Меня занимает вопрос: как быть с Диллоном? Поручать ли ему перевод статьи новой или нет? Не то, чтобы наказывать его, а просто скучно и некогда иметь дело в людьми, к[оторые] все усложняют, из всего делают какие-то вопросы, к[оторые] надо доказывать или опровергать. Как вы думаете? Я не имею ничего лично против него, но боюсь хлопотать»77.

Долгое время письмо Диллона оставалось без ответа, но благодаря усилиям Н. Лескова Л. Толстой преодолел внутреннее сопротивление и написал Диллону:


«Dear Sir,

Очень сожалею, что тогда же, когда получил его, не отвечал на письмо ваше. Пожалуйста, извините меня за это и не сочтите это признаком какого-нибудь недоброжелательства к вам. Я сначала откладывал, потом колебался, писать или нет, а под конец и совсем оставил намерение писать. И так бы и не написал, если бы не истинно добрые люди, которые мне указали, что молчание мое есть поступок, и дурной. Прошу вас простить меня за те неприятные чувства, которые оно могло возбудить в вас.

Я ни минуты не испытывал к вам недоброжелательства, а, напротив, очень сожалел о тех неприятностях, которым вы подверглись и которых я отчасти был невольной причиной.

Итак, с самым добрым чувством к вам и пожеланиями вам душевного спокойствия остаюсь ваш

Л. Толстой.

За письмо ваше ко мне очень благодарю вас и надеюсь, что вы не измените те добрые чувства расположения ко мне, которые вы в нем высказываете»78.

Диллон ответил, что он принимает извинения, и ещё раз подчеркнул, что все его действия в этой истории были обусловлены только лишь одним побуждением: добиться справедливости79.

Он ответил на письмо Л. Толстого из Вены, куда вынужден был уехать в связи со смертью отца:

«Дорогой Лев Николаевич!

Я был в высшей степени обрадован получением вашего письма, которое породило во мне самое приятное чувство успокоения, Ваше молчание я приписал многим различным причинам (между прочим, нездоровию, которое сильно меня беспокоило), но твердо знал, что в Ваших мотивах не было, да и не могло быть, места для соображений, идущих мало-мальски вразрез с самым глубоким пониманием и самым добросовестным исполнением христианской любви.

Я Вам очень благодарен за высказанные Вами чувства расположения ко мне. Что касается моего уважения к Вашей благотворной деятельности и личной к Вам любви, то я стою на той же почве, на которой я находился полтора года тому назад, когда беседовал с Вами в Ясной Поляне. Это мог бы подтверждать Н.С. Лесков, если бы мои собственные старания в самое последнее время возбуждать точно такие же к Вам чувства в Англии, Америке и Австрии не были так хорошо известны80.

Это, понятно, отнюдь не заслуга моя; ибо не могу не видать того, что очевидно, и не могу не понимать того, что явствует всякому непредубежденному человеку.

Я был приятно удивлен числом и разнородностью лиц в Австрии, которые не только хорошо знакомы с Вашей деятельностью на поприще христианской этики, но и сочувствуют ей не менее меня. Между прочим, немало таковых я нашел в здешнем университете и где всего менее думал их встретить – среди римско-католического духовенства.

От души Вам желаю доброго здоровья на многие годы, дабы Вы могли продолжать плодотворно посвящать все свои силы излюбленному делу.

Эмилий Диллон».

Итак, «диллоновская история», короткая и драматичная, подошла к концу. Конечно, теперь видно, как реакционные круги последовательно и планомерно вели антитолстовскую кампанию. Но с другой стороны, воссоздавая основные моменты скандальной ситуации, испытываешь неловкость от поведения её участников. «Полуправда, полуложь», о которой Л. Толстой писал В.Г. Черткову, опутала едва ли не всех действующих лиц, в том числе и великого писателя. Минутной слабости Л. Толстой потом устыдился.

Как бы то ни было, произошло и заочное объяснение между двумя главными действующими лицами этой истории, и все точки над i были расставлены. Однако жизнь развела Диллона и Л. Толстого, и, оборвавшись на полуслове, переписка их более не возобновлялась.


4. Диллон и толстовцы: «Мои друзья среди последователей Л. Толстого».


Предваряя перевод этой главы книги Диллона, заметим следующее: религиозно – этическое учение Л.Н. Толстого вызвало в русском обществе большой резонанс. Литература о Л. Толстом необъятна; исследования о философско-религиозных его взглядах также составляют бесконечные списки.

Частное мнение Диллона и его видение ситуации – лишь одно из существующих, однако его взгляд современника и современника к Л. Толстому не равнодушного, кажется нам интересным.

Данная глава, как и многое в книге Диллона, вряд ли претендует на научную точность; это скорее серия историй, подчас анекдотических, курьёзов и едва ли не сплетен, которые, как бы то ни было, тоже являются частью истории и по-своему воссоздают атмосферу споров вокруг религиозно-этического учения Л. Толстого.

Выполняя перевод данной главы, мы выпустили из неё несколько эпизодов: касательно отношений Л.Н. Толстого с Н.Н. Ге81, В.Г. Чертковым82 и И.Е Репиным. Эти отношения, как бы хорошо изучены они не были, заслуживают более обстоятельного разговора, чем несколько страниц из воспоминаний Диллона.


«Мои друзья среди последователей Толстого».


Почитатели литературных произведений Л. Толстого сожалели, что он занялся рассуждениями на религиозные темы, пустился в метафизическую казуистику и теологические загадки, и дошел до такой крайности, что в девятнадцатом веке стал проповедовать новую религию. «Он сумасшедший», - говорили люди. Даже его друзья печально качали головами и придумывали благовидные объяснения заблуждению великого мастера и слабо надеялись, что он вскоре одумается и станет самим собой. «Учение Христа» упоминалось как симптом его умопомешательства, но на самом деле никто за пределами узкого круга некритичных последователей не прочитал его досконально.

Поскольку я был лично знаком с некоторыми из друзей и последователей Л. Толстого, хотя я и редко посещал их, однажды я отважился начать обсуждение вопроса с одним из них. Я спросил его, что он думает о религиозном учении Л. Толстого. Ответ был искренний, прямой и выразительный: Л. Толстой, сказал он, религиозный гений, первый человек после Бога, чьей единственной целью было исполнение воли Создателя во что бы то ни стало, и чьей главной задачей в жизни обнаружение и объявление этой воли своим братьям. Все они допускали, что он был ужасным грешником большую часть своей жизни, фактически до времени своего обращения, и даже после этого он был не застрахован от проступков, поскольку дух усерден, но плоть слаба. Однако же он был вдохновлен истинным духом христианства и старался воплотить этот дух в работах и в жизни. Для него это было полным обращением. Он изменился настолько же полно, как и Савл. Шоры, мешавшие ему открыть истину, упали с его глаз, и он застыл изумлении перед изменившимся миром. Затем он, подобно, Павлу, долго и глубоко размышлял и новом порядке вещей, и осознал ту роль в жизни, что была отведена ему в божественной системе вещей, что совершенно не похожа на обычную83.

Начиная с этого времени84, Л. Толстой как нравственный проповедник стал восприниматься серьёзнее, чем раньше. Он пишет притчи, трактаты, нравственные проповеди, как отклик на которые ему приходят письма от разных людей, по большей части от несчастных, неудачливых и отчаявшихся, которых нужно было наставить на путь истинный; и друзья Л. Толстого полагали, что его советы заслуживают того, чтобы распространяемыми повсеместно. В России большинство его псевдо-проповедей было запрещено цензурой, и они ходили в рукописном или машинописном виде, вдохновляя многих молодых людей, особенно студентов, подниматься, произносить речи и рисовать проекты спасения человечества. Вскоре стали появляться общества толстовцев, состоящие в основном из студентов, выпускников, молодых женщин, не имеющих практики адвокатов и прочих, чьей целью было изучение Евангелия Иисуса Христа, как его интерпретировал вдохновенный учитель, и распространение повсюду этого учения. Какой-нибудь преуспевающий помещик предоставлял на время несколько акров своей земли и несколько современных помещений членам братства, ни один из которых не имел даже намека на землевладение. Они работали, следуя своему принципу непротивления, выращивая овощи, которые требуют минимального ухода, такие как картошка, бобы, горох и т.д., и после рабочего дня собирались все вместе, читая какую-нибудь назидательную книжку или журнал и обсуждая прочитанное.

Но кроме действительных последователей графа, которые честно отвернулись от комфорта цивилизованной жизни и старались применять на практике указания своего учителя, было множество и тех, кто, недовольные собою и своим окружением, были готовы последовать каждому новому появляющемуся религиозному направлению, и, недолго идя по новому пути, начинали тосковать до тех пор пока не улавливали ветер перемен и не шли в новом направлении85. Сам Антихрист мог бы рассчитывать на достаточное количество новообращенных среди этих непостоянных и нетвердых в своих убеждениях пустозвонов, однако нужно было быть готовым к тому, что его правление не превысило бы сто дней Наполеона. Многие из этих людей, размышляя о «Крейцеровой сонате», панегирике ручному труду или учении о непротивлении, сплачивались под новым знаменем с радостным сознанием того, что им судьбой предначертано вести эту благородную борьбу от начала времен, но сбегали с отвращением несколько месяцев спустя, когда начинались действительные сражения, посылая проклятия на головы их собратьев по оружию. Подобным образом, один хладнокровный энтузиаст исполнил свой священный долг, сочинив памфлет на последователей Толстого; другой представил как объект всеобщего презрения самого графа; третий высмеял художника Ге. Ясинский86, например, написал роман под названием «Новая жизнь» с явной целью уязвить религиозных последователей Толстого. И если, когда он писал роман, он видел таких приспособленцев и изменников, подобных описанным выше, тогда вполне можно оправдать идею такого романа, признавая, однако, негодным, то наказание, которое предлагает писатель. Однако Ясинский не отделял зерна от плевел.

Главный герой романа – Ализин, скрипач-любитель, того бескомпромиссного типа, что и Трухачевский из «Крейцеровой сонаты». Он тоже, прочитав вдохновенное послание, осознает, что он отличается от остальных людей и предназначен для высшей духовной жизни, в которой он бы возделывал землю, подобно крестьянам, носил бы неэлегантные фланелевые вещи, экономил бы на мыле, расческах и носовых платках и свел бы свое существование до самых простых потребностей. Осознание этих новых идеалов выражается в том, что он разбивает свою скрипку, отворачивается от друзей, отвергает блага цивилизации, - в общем, сжигает все мосты за собой. Однако вскоре он сталкивается с неприглядной прозой жизни русской деревни, и поскольку он не чувствует высшего благоволения, его энтузиазм ослабевает. Но он снова обретает себя и намерен не оставить себе ни малейшей лазейки для отступления: он предлагает свою руку, посвященную труду, и сердце, отданное Богу, сельской девушке, которая, к счастью для себя, достаточно разумна, чтобы с презрением отвергнуть его предложение. Эти разочарования повергают его в такую меланхолию и мрачное настроение, что развеять могут только волшебные аккорды арфы Давида или скрипки Паганини, и когда он, в конце концов, возвращается к своему обычному настроению, он с отвращением обнаруживает, что «воскрешение его сердца» так же далеко, как и всегда. К этому моменту он уже достаточно долго следовал новому образу жизни, чтобы почувствовал острое сильное пристрастие к старому; и с тайной тоской по злачным местам, он обращается за помощью к русскому священнику, который проповедует ему, молится за него и осуществляет чудо обращения его в истинную веру, которую, как чувствует герой, небеса должны были ему дать за его усердную борьбу за правое дело. Он вновь принимает православную веру, возвращается в дом своего отца, приказывает забить и пожарить теленка и весело берет в руки скрипку и смычок.

Другое произведение - «Около истины», гораздо более острое и реалистическое появилось в наиболее уважаемом и распространяемом повсюду консервативном журнале «Русский вестник», редактором которого вплоть до своей смерти был Катков. Повесть была подписана благозвучным именем Щеглова87 - писателя, чья неожиданная преданность бескомпромиссному учению Толстого вызвала в свое время много разговоров в Петербурге. Этот джентльмен взял себе в привычку ежедневно посещать общество толстовцев, во главе которого стоял любезный бывший аристократ, чьё самопожертвование вызывало болезненное чувство недоуменного удивления в товарищах, но не оставляло сомнений в искренности ни у друзей, ни у врагов. Этот ревностный проповедник широко распахнул двери перед Щегловым, который робко проскользнул внутрь, исподтишка оглядел обстановку и братьев, восхитился простотой жизни последних, пообещал прийти и действовать подобным же образом, спросив разрешение, прежде чем надеть крестьянскую блузу и высокие сапоги вместо своей выполненной на заказ одежды и обуви, сшитой из хорошей кожи. Завоевав доверие братьев и сестер, которые были польщены возможностью иметь в своем кругу талантливого писателя, и увидев их худшие стороны, редко – лучшие, этот писателя изобразил их самым прозаическим образом, и для того, чтобы усилить эффект часто заменял воспоминания воображением. Но все же в повести есть достаточное количество фактов и сцен, которые помогут читателю сформировать точное представление о внешней оболочке толстовства – раковине, которая может содержать, как жемчуг, так и гальку, и много данных для того, чтобы представить себе характер и личность сочинителя. Сложно найти в истории любой литературы пример более низкий и презренный, чем этот подлый донос на своих слишком доверчивых друзей и эти отвратительные нападки на честь женщины, что был совершен этим мужчиной, объявившим себя носителем высочайшей культуры. Для многих благородных людей подобная неприличная смесь вероломства, похоти и лицемерия, что была показана в этой повести, казалась абсолютно немыслимой. Но это далеко не исключительный случай. Это часто встречающееся и типичное явление, и обстоятельства не дают нам возможности умолчать об этом, когда рассказываешь об убеждениях Толстого и его последователях. Факты остаются фактами, и бесполезно бороться с ними. А главное то, что рассказ без упоминания затасканных примеров был бы не лучше, чем издание «Гамлета», где не было бы роли принца Датского.

Самый эффективный способ опровергнуть эти лживые нападки на последователей Л.Толстого – объявить некоторые задачи и цели, которые большинство из них представляло себе и принимало88.

Л.Толстой объявляет, что в существующем обществе мы живем обманом, грабежом, насилием и угнетением наших братьев. Однажды к Л.Толстому обратился человек, принадлежащий к низшему классу литературного братства, с вопросом, что делать ему, лишенному какой бы то ни было работы, без средств к существованию, обремененному детьми, постоянно болеющему, голодному и не встречающему сочувствия, в том отчаянном положении, в которое он попал. Его искушает мысль пройти сквозь «открытые двери», но сначала он хочет услышать совет Л.Толстого. Попрошайничать он не может. Л.Толстой пишет в ответ: «Почему не просить милостыню? Это не только не аморально, но иногда это обязанность. Жить подаянием гораздо лучше, чем жить так, как большая часть интеллигентных людей». Он приходит к выводу, что люди живут плохо либо потому, что они нехороши сами, либо потому, что не понимают, как хорошо устроить свои жизни. И поэтому он старался показать им, как они должны жить.

В России поселения толстовцев подвергались жесткой критике. Одна из них, сформированная в Смоленской губернии, состояла из четырех мужчин и трех женщин, и это постоянное число иногда возрастало за счет трех, четырех, а иногда и двадцати посетителей, которые оставались иногда на несколько недель, иногда на несколько месяцев. Они жили в большом бараке, разделенном коридором на два отсека. Женщины жили на одной половине, мужчины – на другой. Совмещенные кухня и столовая находились на женской половине. Все они спали на досках, покрытых соломой; их одежда состояла из разнообразных цветных рубах, штанов и лаптей, все это они должны были делать сами. Их городская одежда хранилась в чемоданах под замком, и доставали её только в случае крайней необходимости. Они называли её «вавилонской» одеждой. Их целью было работать на земле, точно так, как это делали крестьяне. Хождение денег было абсолютно запрещено. Если необходима была соль или мыло, или что-нибудь ещё, что они не могли сделать сами, тогда они меняли это на продовольствие. Данная колония владела одной коровой и десятью овцами. Урожай, который они собирали, никогда не был достаточен для того, чтобы прокормить всех, и они брали хлеб у соседей – крестьян. А когда и у крестьян не было ничего дать им, тогда они надевали свою «вавилонскую» одежду и шли навестить своих родственников. В этих обстоятельствах они могли воспользоваться трудом других и потратить деньги. Некоторые шли пешком, чтобы не совершать греха путешествие по железной дороге. Но если смотреть правде в глаза, то их грех состоял в том, что у них не было средств приобрести билет. Их урожаи были несравнимо меньше, чем у крестьян, но они оправдывали себя тем, что их земля не такая плодородная. Один из «интеллигентных» членов братства заявлял: «Мы возделываем землю гораздо хуже, чем крестьяне, поскольку очень сложно пахать землю, когда ты не привык к этому». Конечно же. А собирать урожай в жаркие июльские дни – это каторжный труд, особенно для утонченных барышень. Никто не оставался в этой колонии дольше, чем на два года, и на их место приходили другие, которые через некоторое время так же сдавались. Вот как один из них объяснил мне свой уход: «Зла мы, конечно, не делали, но ничего хорошего никому тоже. Я не получил никакой выгоды от этого эксперимента, хотя я и работал как волк». Они жили практически впроголодь. Их утренний прием пищи, например, состоял из слабого кофе без сахара и сухарей.

Крестьяне и помещики критиковали их со всех точек зрения. Они называли их утопающими, которых нужно спасать от самих себя. Многие из них были интеллигентными людьми, которые, не имея какой-либо профессии, попадали под влияние Л. Толстого и начинали работать как крестьяне. И вскоре они становились неузнаваемыми: они отрекались от всего, что делало их людьми: от искусства, от науки, от цивилизации. Они хотели быть простыми людьми, но они становились похожими на дикарей, чудовищ или больных. Не подходя для крестьянского труда, они в конце концов становились бесполезны, а многие из них умирали от истощения на дорогах. Группа людей объединилась для того, чтобы противостоять пагубному влиянию Л. Толстого на молодежь. Они предложили создать общество братской любви под председательством человека с философскими знаниями и денежными средствами, который бы оказал влияние на молодых людей и вернул бы их в мир Божий, прочь с опасных путей, по которым их вел Л. Толстой.

Графиня, которая, подобно своему мужу, вела секретный дневник, смотрела на многих новообращенных критично, если не сказать, что подозрительно. И не без причины. У неё за плечами был огромный опыт горьких уроков, которые она никогда не забывала. Во время моего визита она кое-что мне рассказала, что-то вспомнилось мне позже, и всё это свидетельствует о том, что графине приходилось нести значительную часть того груза, что был возложен на её супруга. И поскольку она воспринимала это с недовольством, она возмущалась. И вместо того чтобы отдать должное её лояльности и самоотречению, все эти годы на неё смотрели косо, как на существенную помеху великого гения, с которым её связала судьба. В том, что эта неблагодарность была следствием влияния приближенных графа, она нимало не сомневалась, но чтобы вдвойне себя застраховать она следила за его перемещениями, рылась в его бумагах и всегда выясняла цели и задачи нежданных посетителей, в особенности тех псевдоидеалистов и новообращенных, которых она сама называла «темными»89. Многие из них были чрезмерно сентиментальными восторженными фанатиками, по большей части невежественным и невоспитанными, и все они были нетактичны и не считались ни с кем, свободно распоряжаясь временем, ресурсами, домом и укладом жизни семьи Л. Толстого. Графиня вынуждена была обслуживать этих незваных гостей, которые в свою очередь игнорировали и критиковали её, имели обыкновение злоупотреблять гостеприимством, не считаться с правилами поведения в чужом доме и нарушать интимность семьи. Вполне естественно, что она была этим возмущена и при случае обнаруживала свои чувства. Её тактика иногда приводила к странным последствиям, что придавало смелости этой отчаянно борющейся женщине вводить ещё более жесткие меры, которые граф со своей стороны старался смягчить.

Однажды приехал один военный, чтобы засвидетельствовать свое почтение Л. Толстому. Он представился как строгий вегетарианец и защитник домашних животных. Во время оживленной беседы он упрекнул графа за его любимое развлечение –езду верхом. «Для вас, конечно, - согласился он, - это приятное и полезное упражнение, но не для лошади, для которое оно утомительно и жестоко. Как вы можете проповедовать уважение к нашим бессловесным братьям, к то время как вы сами относитесь к самому благородному из них просто как к рабу? Можете ли вы поспорить с моим утверждением?» «Что же, - ответил граф, - я перестану ездить верхом!» И он сознательно воздерживался от этой привычки около восьми лет, после чего взялся за старое и снова стал ездить верхом.

Однажды среди зимы постучался необычно выглядящий посетитель. На нем было длинное пальто из овечьей кожи и кепка. На плече висела веревка, к которой была прикреплена бутылка, содержащая, казалось, бесцветную жидкость. На груди, привязанная к другому концу веревки, покоилась большая сумка, сделанная из грубой мешковины. Как только ему открыли дверь, он попросил увидеться с Л. Толстым, но когда ему предложили снять пальто и минутку подождать, он возразил: «Передайте графу, что я боюсь холода, и спрашиваю его разрешения оставаться в пальто».

«Но доме же тепло», - начал было слуга.

«Будьте добры, передайте моё пожелание графу!»

Уведомленный о том, что граф примет его и в этом виде, странник снял веревку с плеча и предстал перед графом со своими сумками в руке.

«Великий учитель, - начал он, - тебя приветствует твой последователь, которые до буквы выполняет все твои предписания, обходясь даже без самых нужных и примитивных человеческих потребностей. Посмотри на меня!»…

С этими словами он сбросил своё пальто и предстал перед графом в костюме Адама.

«Я бы пришел сюда и без пальто, - торжественно продолжал он, - если бы только я не боялся холода. Это единственный изъян, от которого я не могу себя вылечить. Но с другой стороны, я отказался практически ото всех видов пищи. Я ем только смесь горячей воды и муки. Видишь, я всегда ношу с собой воду в этой бутылке и муку в этой сумке».

Ошеломленный граф не мог вымолвить ни слова все это время. Но быстро взяв себя в руки, он воспротивился такому неподходящему платью своего посетителя и настоял на том, чтобы ему дали костюм, прежде чем ему будет позволено жить в этом доме. И в течение следующих нескольких дней сам Л. Толстой ел, подобно своему гостю, только смесь воды и муки.

Развязкой этого визита стало то, что необычный посетитель, который оказался шведом, неожиданно уехал посреди ночи из Ясной Поляны, взяв с собой в качестве сувенира несколько ценных украшений.

Русский писатель А. Куприн рассказывает нам об одной компании «интеллектуалов», встретившихся для душевного обеда в одном из лучших ресторанов Москвы. Как это часто бывало в то время, обед затянулся до ужина, после которого вся компания стала настолько открытой и довольной жизнью и её удовольствиями, что даже маленький ребенок мог бы играть с ними. Они обсуждали Л. Толстого и его шедевры, цитировали длинные пассажи из «Анны Карениной» и анализировали проект пересоздания человечества, и, в конце концов, их сердца переполнились человеческой добротой, и один из них, сияя благодушием, выдвинул предложение, что они должны немедленно отправиться в Ясную Поляну, чтобы засвидетельствовать почтение кумиру русского народа. И они отправились в Тульскою губернию, и не останавливались до тех пор пока не достигли цели путешествия. Поскольку был уже поздний час, да и по другим неблагоприятным обстоятельствам, они были отправлены в баню, кроватями для них стали сосновые доски и свежескошенное сено. Когда они проснулись утром, они ужаснулись и раскаялись. «О небо!» - воскликнул один из них. – «Как же нас так бес попутал! Давайте быстренько улизнем отсюда, не показываясь никому на глаза!» Они потратили немного времени на утренний туалет, тут же, около колодца. Они обязали слугу передать их жалкие извинения за выходку, о которой они сожалеют, после чего испарились.

Граф Толстой услышал об этом за завтраком. «Какие замечательные ребята!» - воскликнул он. «Почему их не задержали до встречи со мной?» Затем он продолжил завтракать, а уже вставая из-за стола сказал: «Я, пожалуй, люблю людей, которые хватили лишнего!»

Антипатия Софьи Андреевны к подобного рода гостям вполне естественна. Иногда люди более низкого пошиба подвергали её самообладание серьезной проверке. Однажды граф получил патетическое письмо от одного неизвестного последователя – литератора, который был обращен в новую веру религиозными сочинениями Л. Толстого и страстно томиться по живому слову великого мастера. Таким образом, он решился спросить, может ли он засвидетельствовать свое почтение и посидеть в ногах у учителя несколько часов. Любопытно, что подобные просьбы поступали в разное время от целого числа незнакомцев, по большей части от его соотечественников и соотечественниц; последнее, впрочем, достаточно редко.

Но была одна дама –литератор, которая попросила разрешения испить мудрости из уст мирового проповедника и наставника. И на её мольбу ответили согласием, – такие просьбы вообще редко отклоняли, поскольку граф был щедр и гостеприимен. Дама сразу воспользовалась положением и направилась в Ясную Поляну, где сразу по приезду ей была отведена комната.

Её серьезность и рвение глубоко впечатлили графа, однако не успокоили подозрений графини: она пристально наблюдала за действиями дамы. На следующее утро стало известно, что литературная куртизанка и литературный апостол провели ночь вместе; произошла бурная сцена, после чего даму бесцеремонно выставили, а сам граф провел неприятный полчаса, выслушивая выговор от жены.

Вскоре после этого случая я однажды болтал с писателем Н. Лесковым, сидя в его квартире, как вдруг доложили поэте В. Он триумфально вошел с очень привлекательной молодой дамой, которую он представил как свою племянницу, и затем спросил у Лескова, будет ли какой-нибудь вред, если он попросит принять Л. Толстого их на несколько дней, и сможет ли Н. Лесков, близкий друг графа, посодействовать ему в этом. Н. Лесков, однако, отговаривал В. под разными вымышленными предлогам от выполнения этой затеи. Когда мы с ним вновь остались одни, он заметил: «Есть ещё одна причина в том, что мы только что обсуждали. Все это скрыто сейчас, но тем не менее составляющие все те же. Эта прелестная девушка племянница В. настолько же, насколько я ваш племянник. Они просто хотели провести несколько дней в обществе друг друга в доме Л. Толстого, а я не могу принять участие в подобном обмане».

Даже следуя всем сердцем учению Л. Толстого, Н. Лесков оставался строгим и независимым. Преклоняясь перед Л. Толстым, называя его своим «святым на земле» и разделяя проблемы Л. Толстого по поводу ограничения его наставлений, Н. Лесков был в последние годы нескрываемо ироничен по отношению к толстовцам. Не нужно добавлять, что он четко разграничивал их и того, кто вызвал их к существованию. Он всегда глубоко уважал самого Л. Толстого, и их восхищение было обоюдным. Л. Толстой признавал Н. Лескова как «истинного писателя, который имеет власть над языком, как фокусник». Они оставались друзьями до конца своих дней. Незадолго до смерти Н. Лесков писал Л. Толстому: «Если можете, расскажите мне что-нибудь о смерти… Ваши слова – большая помощь мне. Я стыжусь быть обузою для Вас, но я слаб и ищу что-нибудь, на что можно положиться, в человеке, который сильнее меня. Не оставляйте меня». <…>

Для тех последователей Л. Толстого, которые стремились воплотить его учение на практике, как многие люди в России, Италии и других странах, жизнь становилась бесконечным кошмаром. Летописи обществ, образованных с целью реализации идеалов Л. Толстого изобилуют трагикомическими инцидентами, которые дискредитируют первоначальную идею. В особенности фундаментальный принцип непротивления злу, который казался вызовом, стал бесконечной темой для обсуждения и серьезных разговоров, даже среди доброжелателей. Если кто-то хотел узнать, что может стать основанием для таких далеко идущих перемен в образе мыслей и действий, то ответ Л. Толстого был: любовь к Богу. Но если вникать в суть дела, то становится не вполне очевидным, есть ли в этой системе вообще какой-либо Бог, а если и есть, то был бы Он доволен тем, как эта любовь выражается. <…>

Однажды среди зимы в Москву прибыли два англичанина, одетые в летние костюмы. Они сказали, что они приехали поглазеть на живого Л. Толстого. Но на самом деле их планы этим не ограничивались: они были медиумами и хотели втянуть и Л. Толстого в сферу своей деятельности. Оба они были членами толстовского поселения недалеко от Лондона, в которой не признавали деньги, а использовали бартерную систему. Следовательно, они приехали в Россию без пенни в кармане. Переполненные энергией, любовью к своим братьям, вдохновленные безграничной верой в силу духа, они были уверены, что найдут счастье на земле, куда бы они ни пошли. И их духовная сила, конечно, помогла им в их путешествии, поскольку повсюду консулы, железнодорожные чиновники, губернаторы и просто частные лица помогали им. Они получали бесплатные билеты на поезда, пищу и ночлег везде, и у них не было никакого багажа. Морозным днем они добрались до Москвы и бродили по улицам без пальто, в летних костюмах, и приставали к прохожим с вопросом: «Толстой? Толстой?», указывая куда-то пальцами.

Таким образом им показали как добраться до дома Л. Толстого. Когда они пришли, Л. Толстой их принял, а после непродолжительной беседы попросил джентльменов извинить его, поскольку он плохо себя чувствует. Они в свою очередь предложили помолиться за него и поставить эксперимент воздействия их духа на него. Л. Толстой поспешно отказался от их услуг. Тем не менее, они получили от него теплую одежду и деньги. Однако они пошли на компромисс. Взяв деньги на дорогу, они не уехали. Их дух настаивал, что они должны излечить Л. Толстого и обратить в свою веру. Благодаря доброте москвичей, которые предоставили квартиру в их распоряжение, они жили неподалеку от Л. Толстого и не прекращали донимать графа письмами и визитами. Они заявили категорично, что они не уедут из России, пока Л. Толстой не станет спиритом. Они даже несколько раз посещали Ясную Поляну, но своей цели так и не достигли.

Интересно также ещё одно свидетельство влияние Л. Толстого за границей. Вот один пример того, как его учение было воспринято в Италии. Человек, не менее оригинальный, чем сам Л. Толстой, обратил в это время внимание на себя. Его имя Deputy Facciari. Он был полковником в армии Гарибальди, миллионером, землевладельцем, и в то же время другом короля Виктора Эммануила и Папы Римского Льва XIII. Он был ревностным католиком, несомненным патриотом, и самым дорогим его желанием было примирение итальянцев с Ватиканом. Этот человек в возрасте 54 лет решил отвернуться от общества и закончить свои дни фермером и рыболовом, организовав поселение, которое бы значительно отличалось от тех, что были созданы по модели русского учителя. Будучи человеком практичным, Facciari обращался не к интеллектуалам, подобно Л. Толстому, а к землепашцам и рыбакам. Собрав некоторое количество людей, он выдвинул фундаментальные принципы своего поселения: его проект состоял всего из тринадцати пунктов. Первым и основным стало то, что каждый из членов должен был нотариально отказаться от всего своего имущества. Чтение любого рода было запрещено. Книги, газеты, письма не разрешались. Дети не должны были учить грамматику. Вся работа делалась коллективно, но семьи жили в отдельных хижинах. Сила объявлялась несуществующей. Каждый год выбирался советник. Католический священник проводил мессу каждое воскресенье, и в то же самое время он объяснял все законы государства, которые должны были соблюдаться. Наказаний не существовало, но все бесполезные члены изгонялись из поселения. Работа должна была начинаться рано утром, а с заходом солнца все должны были отправляться спать, поскольку свечи или любые другие источники искусственного света были запрещены. Пищей была каша, суп, мясо и рыба. Вино разрешалось, но только в небольших количествах. И мужчины и женщины должны были одеваться одинаково. В случае войны, все поселенцы приняли бы активное участие.

Facciari написал личное письмо Папе Римскому, подробно объясняя свой проект, и он был так уверен в успехе, что убедил Святого Отца, что тот вскоре увидит плоды, семена которых уже посеяны в поселении. Подобно Л. Толстому, он стал советчиком для поселения, однако сам, как и Л. Толстой, продолжал вести прежний образ жизни. Этот проект подвергся серьёзной критике в Италии, где его называли простым и выгодным бизнесом под толстовским флагом.


  

Вспомним ещё раз, что когда у Диллона впервые появилась идея жизнеописания Л. Толстого, он представлял себе этот труд как «строго документированную, подробную биографию» живого классика. Однако, как нам кажется, книга Диллона «Граф Лев Толстой. Новый портрет» не совсем подходит под это определение. Данный труд нельзя рассматривать как подробную биографию Л. Толстого: Диллон обращает внимание лишь на некоторые эпизоды из жизни русского писателя, наиболее важные, по его мнению. И, кроме того, в книге слишком силен субъективный взгляд Диллона. Как нам кажется, уместнее было определить труд Диллона как книгу мемуаров с уклоном в сторону биографии.

Действительно, композиционно эта книга во многом выстроена как биография: Диллон начинает с описания предков Л. Толстого и заканчивает отлучением Л. Толстого от церкви и его уходом из дома и смертью. Однако при более пристальном рассмотрении видно, что Диллон останавливает внимание лишь на некоторых этапах жизни Л. Толстого: его детстве, отрочестве, университетских годах, начале писательской деятельности, коротко говорит о женитьбе и взаимоотношениях в семье, которые, следуя логике Диллона, и привели к заключительному аккорду жизни Л. Толстого: его уходу из дома. Очевидно, для подробной биографии классика этого недостаточно. Однако, как нам кажется, логику данной книги можно объяснить, если оценивать её не как биографию, а попытку английского журналиста объяснить себе и миру характер Л. Толстого. Если выбрать такой угол зрения, то расстановка акцентов Диллоном становится понятна: для него было важно отобрать наиболее значительные факты, объясняющие истоки характера Л. Толстого и описать те события, где его оригинальная, сильная и незаурядная личность, по мнению Диллона, проявилась ярче всего.