Л. Н. Толстой в современном англо-американском литературоведении. Диплом

Вид материала

Содержание

1. Личность Э. Диллона
2. Предисловие к книге «Новый портрет».
3. «Война на страницах газет между Диллоном и Толстым».

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8

Глава I. Книга Э. Диллона «Граф Лев Толстой. Новый портрет».

1. Личность Э. Диллона.

В начале 90-х годов XIX века в иностранной почте Л.Н. Толстого появилось новое имя: Эмилий Диллон^¹⁹. Новый корреспондент Л. Толстого был личностью незаурядной. О нем впоследствии напишут как о самом выдающемся английском журналисте. Имя его войдет во многие справочные издания^²⁰.

Эмилий Диллон (в России он называл себя Эмилием Михайловичем) родился в Дублине 9 марта 1854 года. Его родители хотели видеть сына католическим священником и дали ему классическое образование. У мальчика рано обнаружились явные лингвистические способности, которые не раз выручали его в жизни. Диллон учился в Англии, а затем - в лучших французских и немецких университетах. Внешне он мало чем отличался от своих сверстников, вместе с которыми в College de France слушал лекции Ж.Ренана^²¹, а в Тюбингенском и Лейпцигском университетах занимался философией и сравнительной филологией. Круг интересов молодого человека был довольно широк. Он изучал литературу, древние, классические, современные европейские и восточные языки (общее число их - 26), историю философии и религии, делал первые шаги в области сравнительного языкознания. Биографы Диллона не раз потом отмечали, что завидная слава английского корреспондента покоится на его широкой эрудиции.

В Россию Диллон впервые приехал в 1877 г. по частному приглашению. В тот период Диллон изучал в Лувене язык, историю происхождения и фазисы развития «Авесты», её нравственно – философский аспект. Через год доктор Лувенского университета Эмилий Диллон вернулся в Россию и был зачислен вольнослушателем на факультет восточных языков Санкт- Петербургского университета. Диллон успешно сдал экзамен, заканчивал магистерскую диссертацию, готовился к преподаванию санскрита, он развил активную публицистическую деятельность.

В 1880 году Диллон опубликовал большую рецензию на первые два выпуска «Всеобщей истории литературы» под редакцией В.Ф.Корша, где подробно проанализировал ошибки русских и немецких ученых о литературах древнего Востока^²². Диллон выступил в защиту русского химика Д.И.Менделеева, которого 11 ноября 1880 года забаллотировали на выборах в Российскую Императорскую Академию Наук^²³.

Диллон считал, что именно эти два обстоятельства повинны в том, что в мае 1881 г. двери Санкт- Петербургского университета вдруг неожиданно закрылись для него. Он только вскользь упомянул о студенческих волнениях, об интересе полиции к его университетским знакомым. Ноне учел, что приближалось 1 марта 1881 г. Поскольку факультет восточных языков был ещё и в далеком Харькове, то некий выход был найден.

В Харьковском университете он в 1883 г. защитил магистерскую диссертацию по сравнительному языкознанию; а в 1884 г. - докторскую.

В совете Харьковского университета Диллон был избран в экстраординарные профессора, но не был утвержден министерством и только исполнял обязанности профессора по временно вакантной кафедре сравнительного языкознания с августа 1884 года по январь 1887 года. К этому времени вступил в силу Указ 1884 года, лишавший университеты самостоятельности, и Диллон вынужден был подать прошение об отставке. Так закончилась его педагогическая деятельность и началось яркая карьера журналиста.

Россию Диллон позднее назвал своей второй родиной. В этом не было преувеличения. Именно в России он сложился как ученый, переводчик, журналист. Его статьи, печатавшиеся в июле 1887 – феврале 1888 гг. в газете «Одесские новости», заметили в Англии. Вскоре Диллон получил предложение от ведущей лондонской газеты «Daily Telegraph» стать её специальным корреспондентом в Санкт – Петербурге.

В конце 80-х годов он прочно обосновался в любимом им городе. С этого времени он находился в центре всех важнейших политических, культурных, общественно-исторических событий в жизни России. Среди его новых русских знакомых были известные писатели, художники, композиторы, политические деятели. Его добрыми друзьями, имена которых нам не раз встретятся в его письмах к Л. Толстому, стали В.С. Соловьев и Н.С. Лесков.

  

Главным, поворотным моментом своей жизни Диллон с полным основанием считал свою встречу с Л. Толстым в декабре 1890 г., к которой он тщательно готовился. Ему было в то время 35 лет, и он уже был известен в европейской журналистике.

Этой личной встрече предшествовало заочное общение. Как пишет сам Диллон, «задолго до этого я прочел практически всю литературную продукцию, которую Л. Толстой публиковал, и многие из его запрещенных произведений, которые циркулировали в рукописях и в машинописных текстах, и я досконально их прочитывал с глубоким наслаждением. «Война и мир», «Анна Каренина» и зарисовки его детства и юности доставили мне особенное удовольствие и впечатлили меня настолько, что я пристально изучал их, уже задумываясь о будущем эссе о жизни и работе Л. Толстого <…>»^²⁴.

Знакомясь с новыми произведениями Л. Толстого, Диллон заметил перемену в мировоззрении писателя и внимательно следил за развитием его творчества. Особый интерес вызвали у него повесть «Крейцерова соната» и давнее письмо Толстого к А.А. Фету о смерти брата Николая. Прочитав его, Диллон впервые осознал, что здесь, в России, рядом с ним – тот художник и мыслитель, о встрече с которым он мечтал долгие годы.

Из воспоминаний Диллона мы узнаем, что он решил написать Л. Толстому, поблагодарить его за то впечатление, которое произвели на него сочинения великого мастера. Его ранние письма не сохранились, но переписка 1890-1892 годов довольно полно представлена в архиве Государственного музея Л.Н. Толстого в Москве^²⁵. Она обрамляет две разные и по-своему примечательные встречи Диллона с Л. Толстым в декабре 1890 и январе 1892 года. Переписка отражает шероховатости, а подчас и резкое расхождение взглядов яснополянского мыслителя и его нового заочного собеседника.

Также Диллон просил у автора разрешения издать некоторые его произведения у себя на родине. С согласия Л.Толстого в переводе Диллона в течение 1890-1891 годов вышли повести «Крейцерова соната», «Ходите в свете, пока есть свет», «Семейное счастье», комедия «Плоды просвещения», а также текст «К картине Ге (Тайная вечеря)», написанный Л. Толстым в 1886 году для заграничного издания альбома произведений Н.Н.Ге, так и не увидевшим света.

Общение Диллона и Л. Толстого выходит за рамки сугубо профессиональных отношений писателя и переводчика: находясь в поиске ответов на «проклятые вопросы», Диллон попытался разрешить их, прибегнув к опыту русского мыслителя. Диллона интересовало мировосприятие Л. Толстого, его попытка создать новую религию.

В своей книге воспоминаний Диллон пишет: «Я проходил заключительную и наиболее мучительную стадию духовной эволюции, которая длилась уже годы и во время которая я сознательно стремился… оставить окно моей души открытым к проблеску истины»^²⁶. Находясь в поиске смысла человеческого существования, Диллон осознал, что «был одинок в мире и это сознание одиночества было мучительно для него»^²⁷. «Соприкоснуться с человеком, которые прошел подобное тяжелое испытание, как то, через которое проходил я и который вышел из него освобожденным от этих постоянных сомнений, которые сводили меня с ума, было бы, конечно, большой удачей. И Л. Толстой, как я был убежден, был именно этим человеком. Подобно Данте, он побывал «там внизу» и был бы способен посочувствовать мне и всем тем, кто тонул и пытался выплыть из пучины отчаяния. Он, создатель глубоко нравственного течения в защиту правды, справедливости и милосердия, наверняка смог бы утешить меня и поддержать близкое ему неутолимое и страстное желание добра, правды и красоты, даже хотя он, возможно, и не был в силах спасти то нетвердое общество, членами которого были мы оба, но которое не может быть спасено»^²⁸. Диллон мечтал о том, чтобы «встретиться с Л. Толстым и с его помощью рассеять свою душевную тревогу». «Говорили, что он обладает секретом, изгоняющим всех привидений и устанавливающим высшим покой разума. Конечно, те истории, что рассказывали мне о его аскетической и святой жизни, которую он вел после своего обращения, и о том покое, что снизошел на него с тех пор, наполняли меня страстным желанием попасть в зону его благотворного влияния. Пилигримы со всего мира стекались в Ясную Поляну и обретали там утешение в его наставлениях»^²⁹. Однако, как пишет в своей книге Диллон, личная встреча с Л. Толстым и разговоры о религии во многом охладили английского журналиста. Если духовный опыт Л. Толстого не совсем разочаровал Диллона, то, по крайней мере, показался ему неубедительным: Диллон во многом не принял взгляды Л. Толстого.

Однако, английский журналист живо интересовался тем, какой отклик находят толстовские идеи в обществе, был знаком со многими последователями Л. Толстого.

Часто бывая в разных странах Европы, английский журналист видел необходимость в создании документированной биографии Л. Толстого за границей. Влияние Л. Толстого с каждым годом росло, а читателю, не владеющему русским языком, негде было найти достоверные сведения о нем. Именно потому Диллон настойчиво просил молодых друзей и помощников Л. Толстого познакомить его со всеми ценными материалами, которыми они располагали.

И.И. Горбунов - Посадов не сомневался в искренности Диллона. Он откликнулся сразу же, переадресовав 12 апреля 1890 года М.Л. Толстой вопросы Диллона: «<…> нельзя ли достать на время – просить у Софьи Андреевны, у которой вероятно есть возможно более полные биографические сведения о Льве Н[иколаевиче]. Это необходимо для одного английского корреспондента, который хочет писать серьёзное жизнеописание Л[ьва] Н[иколаевича] – обзор его деятельности»^³⁰.

Во время своего первого визита в Ясную Поляну 13 - 15 декабря 1890 года Диллон пытался убедить Л. Толстого в том, что читателю, далекому от России и её коренных проблем, жизнеописания известных мастеров помогут понять русскую культуру. Однако Л. Толстой не вполне разделял его точку зрения. После отъезда Диллона Л. Толстой сделал важную запись в Дневнике: «…Диллон. Нынче только уехал. Мне было тяжело отчасти потому, что я чувствовал, что я для него матерьял для писания. Но умный и как будто с возникнувшим религиозным интересом»^³¹.

«Разночтения» писателя и его собеседника происходили от того, что они по-разному смотрели на одну и ту же проблему. Молодой журналист хотел знать о Л. Толстом как можно больше, его интересовало все связанное с личностью великого художника. Для Диллона весь мир в данном случае сосредоточился на Л. Толстом, вращался вокруг Л. Толстого, и корреспондент ничего не хотел упустить из вида. Сам Л. Толстой считал, что время для написания биографии ещё не пришло. Безусловно, нельзя сказать, что Л. Толстой не шел навстречу журналисту: Л. Толстой даже показал Диллону свой Дневник, разрешил прочитать его. Конечно, это убедительный жест доверия к человеку. Диллон, безусловно, был счастлив такой уникальной возможности - познакомится с Дневником великого мыслителя. Л. Толстой просил Диллона не использовать материалы из Дневника. И здесь отметим безусловную честность журналиста: он сказал, что будет считаться с мнением Л. Толстого относительно подходящего момента для публикации биографии и, если потребуется, совсем откажется от этого намерения.

В главе «Мое первое посещение Ясной Поляны» отражен этот разговор писателя и журналиста:

«…Я не уверен, - продолжал граф, - что сейчас пришло время для написания такой биографии. Я даже убежден в обратном. Многие материалы – я имею в виду важные материалы – ещё не могут быть использованы.

Но ведь это главным образом, точнее, целиком, будет зависеть от вас? – возразил я.
Нет, не только. Я не могу сейчас объяснить всего, так что вы просто должны с этим примириться.
Но я понял, что у вас есть дневники? – настаивал я.
Да, есть.
Могу ли я взглянуть на них?
Я покажу вам дневник, - отвечал он, - но я не хочу, чтобы вы использовали его. С другой стороны, я готов ответить на любые конкретные вопросы относительно интересующих вас фактов»^³².

И после встречи, в письмах, Диллон продолжал убеждать Л. Толстого в необходимости строго документированной, подобной биографии живого классика. Диллон писал Л. Толстому 23 января 1891 года: «… Мне хорошо известен Ваш взгляд на вопрос о жизнеописании… Что меня касается, то я желаю только одно: рассказать жизнь как она была, не сообщая ни одного ненужного факта и особенно ни одного мнимого факта. Само собою разумеется, ни одной строчки не напечатаю, не показав Вам заранее; причем вычеркну без возражения все, что Вам покажется нежелательным. … Потому что считаю своим долгом ничего не писать о жизни живущего мыслителя без его позволения, и, если это возможно, его критического пересмотра»^³³.

Вскоре обстоятельства изменились, общение Диллона и Толстого прекратилось, журналисту пришлось уехать из России, так что проект биографии так долгое время и оставался проектом.

Диллон сдержал слово и при жизни Толстого нигде ни разу не обмолвился ни о посещении Ясной Поляны, ни о чтении Дневника.

Книгу о Л. Толстом Диллон написал лишь в конце жизни. «Новый портрет» Л. Толстого появился в 1934 году в Лондоне, уже после смерти Диллона …

2. Предисловие к книге «Новый портрет».

Напомним, как в одном из писем Л. Толстому Диллон сказал следующее: «Я желаю только одно: рассказать жизнь, как она была…». И уже читая предисловие к книге Диллона, становится очевидно, что жизнь виделась английскому журналисту исполненной противоречий, а сам граф Лев Толстой – фигурой неоднозначной: не случайно Диллон приводит в своей книге и мнение Чезаре Ломброзо, который после личной встречи с Л. Толстым в 1897 году, пришел к заключению, что тот - гениальный невропат.

Сам Диллон говорит о Л. Толстом следующее: «С самого начала существовало два Толстых: мальчик, бичующий себя веревками по спине и мальчик, лежащий в кровати и читающий романы. Духовное и телесное были в нем обострены и всегда находились в противоречии»^³⁴.

Из довольно небольшого предисловия Диллона к своей книге мы приводим те отрывки, которые, как нам показалось, наиболее ярко характеризуют отношение английского журналиста к Л. Толстому.

«В течение всей своей жизни Толстой ничего не мог довести до конца. Он менял университеты и факультеты; он поступил на военную службу и бросил её; он старался быть хорошим землевладельцем и отцом своих крестьян, он пробовал реформировать деревню и отказался от этого. Он пытался стать скотоводом, производителем вин; брался шить обувь, класть печи, обрабатывать землю, пилить дерево, носить воду, делать крыши в крестьянских домах, но оставил все эти занятия. Одним словом, все, за что он ни брался, он бросал, но не потому, что был не способен довести до конца, а поскольку он никогда не мог продолжать одно дело долго, – он быстро охладевал. Он даже отказался от своего знаменитого литературного творчества»^³⁵.

«Он был художником, который с радостью скинул бы Шекспира с его пьедестала в Храме Литературы. Он заклеймил поклонников английского поэта как лицемеров, объявил «Короля Лир» безвкусным произведением, насмехался над Вагнером, осуждал «Нибелунгов», «Фауста» Гёте, пренебрежительно отзывался о «Девятой симфонии» Бетховена и считал величайшими достижениями современной литературы романы Диккенса, «Адам Беде» Джордж Элиот, «Хижину дяди Тома» Бичер Стоу. <…> Толстой был художником, который принижал свое собственное искусство – действительно, отказывался его ценить. Его презрение к истории и традиции было равно презрению к науке и искусству»^³⁶.

«Он был христианином, который не имел бы ничего общего ни с одной из существующих ныне Церквей Христа. Он был сторонником религии, но он не верил в божественное происхождение Христа, в бессмертие души и в существование Бога. В религии Толстого был собственный Бог.

Он был реформатором общества, который уничтожил бы социальные основы, правительство, закон, власть, собственность. Он был анархистом и в то же время аристократом из аристократов. Он одевался как русский «мужик» и никогда не переставал быть частью аристократии. <…> Он был в высшей степени русофилом, но его романы – западные. Его называли Сумасшедшим Муллой христианства и в этом качестве он был клубком противоречий: проповедуя одно учение, он практиковал другое; он потрясал веру и вводил в заблуждение всех глуповатых слушателей своих проповедей»^³⁷.

В течение жизни Диллон пришел к выводу, что «религия Толстого, как и его политические идеалы, - одна из тех, где составляющие мало чем отличаются друг от друга и нет иерархии. Но это не шаг вперед по сравнению с системой, которую он собирался вытеснить. Общество, как и организм, - система сложносочиненная: когда части практически одинаковы, организм прост и общество дико. Когда организм сложен и элементы дифференцированы, они разделяют свои обязанности, их взаимоотношения многообразны. Общество без иерархии – или практически без неё – это племя. Более цивилизованное общество и более специализированно. Единообразие, которое хотел ввести Толстой, уничтожило бы те условия, что отличают современное общество от варваров.

Влияние Толстого на пробуждение у людей моральной энергии и живого чувства огромных перемен, которые вот-вот случаться, может показаться незначительным, если сопоставить с масштабами кризиса, который он и многие его современники предвидели и предсказывали, и с силой его проповедей. Причины неудачи – если это можно считать неудачей – множественны. Одна и них – в общем безразличии к религии, преобладающем у русских интеллектуалов, большинство из которых имели религиозные точки зрения, традиции и впечатления, но не четкие убеждения. В это время теологическая книга или диссертация имела мало шансов быть прочитанной большей частью публики, даже если и была написана светским теологом Хомяковым, или поэтом - философом Владимиром Соловьевым. Экономика, политика и беллетристика были наиболее подходящими предметами для изучения.

Другое объяснение неудачи – личность проповедника. Толстой как пророк никогда не был серьёзно воспринят теми своими соотечественниками, чей интерес к религии был действительным и постоянным. С самого начала его считали одержимым, непоследовательным мыслителем, фанатичным преобразователем. Помимо лаврового венка как романист, он заработал блестящие оценки и либералов, радикалов и революционеров своим личным противостоянием царизму и всем его достижениям, и известным разлагающим влиянием своего учения на общественные устои. Это был его вклад в приближающийся переворот и частично - секрет популярности, что так радовала его.

Аристократ по происхождению, воспитанию, вкусам и пристрастиям, он был суровым русским крестьянином по телосложению и чертам лица и очевидным анархистом в своем учении. Это было его силой как политического агитатора и его слабостью как религиозного реформатора. Религия Иисуса была не для этого мира, тогда как Толстой был всецело в мире этом и никогда не выходит за его границы. Куда бы он ни повернул, его уши всегда слышали горячие обвинения нищеты народных масс и тирании и несправедливости классов имущих, пустоты церковных служителей, лицемерия политиков, гнилости общества и его институтов[…].

Толстой слышал эти жалобы и сам был свидетелем злоупотреблений, которые их порождали, и в позволял своему живому воображению раздувать пламя ненависти. Он замечал анархию в каждом направлении жизни, в каждой разлагающейся структуре общественного организма, и он, как и некоторые из его соотечественников, указывал на это, и в качестве лекарство предлагал анархию как систему. Подобное подобным – таков гомеопатический принцип. Он произносил своевременные предупреждения в безошибочных выражениях и тоном Иеремии или Иезекииля, наделенных божественными полномочиями. Но его проповеди слишком мало отвечали христианским концепциям, чтобы они могли пройти смотр у членов официальной церкви и даже у сектантов. По иронии обстоятельств, встречая враждебно анархию в политико-социальной системе, Толстой предлагал вселенский анархизм как панацею. Его личность и его поведение в большей степени, чем его работы, были смутным пророчеством будущего, а то, что они предвещали – это падение общества и цивилизации»^³⁸.

«Он хотел запустить в мир совершенно новую и произвольную концепцию этики, политики и общественных отношений, во имя религии. Его не знающий покоя ум протестовал против безразличия мира, а его искушенность в искусстве успеха давала ему право постоянно находиться на виду»^³⁹.

Кажется, приведенные выдержки в достаточной степени характеризуют точку зрения Диллона: безусловно, для него личность Л. Толстого полна противоречий, многие взгляды его английский журналист не разделял, Диллон даже утверждает, что главнейшим побуждением всех действий Л. Толстого в жизни была жажда славы.

Тем не менее, Диллон считает, что как бы ни противоречива была личность Л. Толстого, «но о нем надо судить как о художнике. Он всегда работал и брался на что-то новое, и без этого его величайшие романы никогда не были бы написаны». «Он был вдохновенным художником, который изображал великолепные сцены жизни и раздумий и работы народных масс и высшего класса своих соотечественников и который способствовал подъему русской литературы на высшие позиции в литературе мировой»^⁴⁰, и его произведения будут жить до тех пор, «пока существует русский язык». Безусловно, занятая Диллоном позиция по отношению к Л. Толстому - предпочтение художника мыслителю, есть лишь частное и во многом спорное мнение.

3. «Война на страницах газет между Диллоном и Толстым».

«Л.Толстой написал сенсационную статью о голоде в России для журнала «Вопросы философии и психологии», редактором которого был Н.Я.Грот. Но когда цензоры прочитали статью, она была запрещена и книжка «Вопросов», в которой статья должна была появиться, вышла без неё»^⁴¹.

Как утверждал сам Диллон, его «отношения с графом Толстым стали источником одного из самых неловких, значительных и малоизвестных эпизодов в карьере писателя»^⁴². Конечно, нельзя назвать эту нашумевшую в своё время «малоизвестной». Но действительно, поведение Л. Толстого во время скандала в связи с публикацией его статьи «О голоде» 1891 – 1892 года было нелицеприятным, о чем сам писатель, как мы увидим, впоследствии сожалел.

В главе «Война на страницах газет между Диллоном и Толстым» Диллон излагает свою точку зрения события на события 1891-1892 гг. Своё повествование он подкрепляет богатым фактическим материалом: письмами и газетными публикациями.

Первое упоминание о голоде появилось в Дневнике Л. Толстого 25 июня 1891 года: «… Все говорят о голоде, все заботятся о голодающих, хотят помогать им, спасать их. И как это противно! Люди, не думавшие о других, о народе, вдруг почему-то возгораются желанием служить ему. Тут или тщеславие – высказаться, или страх; но добра нет»^⁴³.

Но приезжали очевидцы, рассказывали о бедствиях, горевали о конкретных случаях, когда они были бессильны что-либо сделать для крестьян. Вскоре после этого, 18 сентября 1891 года, Толстой принял решение открыть столовые для голодающих^⁴⁴.

Статью «О голоде» Л. Толстой писал на фоне большой работы над религиозно-философским и социальным трактатом «Царство Божие внутри нас» с его полным и безоговорочным отрицанием государственности. 8 октября 1891 года автор делится своими сомнениями с М.А. Новоселовым^⁴⁵: «Пишу теперь о голоде. Но выходит совсем не о голоде, а о нашем грехе разделения с братьями»^⁴⁶. Через полтора месяца, 23 ноября 1891 года, он – уже из Бегичевки – сообщал И.Б. Файнерману: «Я начал с того, что написал статью по случаю голода, в к(оторой) высказывал главную мысль ту, что всё произошло от нашего греха – отделения себя от братьев и порабощения их, и что спасенье и поправка делу одна: покаяние, т.е. изменение жизни, разрушение стены между нами и народом, возвращение ему похищенного и сближение, слияние с ним невольное вследствие отречения от преимуществ насилия». Л. Толстой пишет, что отдал свою статью в журнал «Вопросы философии и психологии», где редактор журнала Н.Я. Грот, по словам Л. Толстого «возился месяц и теперь возится». «Её и смягчали, и пропускали, и не пропускали, кончилось тем, что её до сих пор нет. Мысли же, вызванные статьей, заставили меня поселиться среди голодающих, а тут жена написала письмо, вызвавшее пожертвования, и я сам не заметил, как очутился в положении распределителя чужой блевотины и вместе с тем стал в известные обязательные отношения к здешнему народу»^⁴⁷.

Л. Толстой ещё не знал о том, что 24 октября 1891 года десятая книга журнала «Вопросы философии и психологии» была арестована, а его статья «О голоде» направлена в Главное управление по делам печати, откуда 17 ноября 1891 года был разослан приказ не публиковать ни одного выступления писателя. В связи с этим редактор «Недели» П.А. Гайдебуров 26 ноября 1891 года известил Толстого: «На этих днях я имел целых два объяснения с цензурой, связанных с вашим именем. На случай, если «Неделя» до Вас доходит, сообщу, что первое объяснение было вызвано несколькими словами о Вашей статье о голоде в «Заметках» №46, а второе – статьей «По поводу статьи о толстовцах». Любопытнее всего, что сперва они предположили, будто я сослался на Вашу невышедшую статью в «Вопросах философии», и собственно это поставили мне в вину; а когда я объяснил, что в «Заметках» имеется в виду статья «Русских ведомостей», то объявили, что все равно и та статья зловредная. Из этих объяснений я вывел заключение, что Вы становитесь человеком почти нелегальным, а поводом к этому послужили главным образом некоторые места и выражения в статье «Вопросов философии». Не знаю, насколько верно мне их передавали, но во всяком случае я очень сердился на Грота как редактора, что он не уговорил Вас смягчить эти места, дающие очень удобный повод цензуре инкриминировать вашу литературную деятельность и ещё более ухудшит и без того исключительное Ваше положение в литературе. Это очень плохая услуга с его стороны русскому обществу. Цензура говорит о Вас в таком тоне, что, пожалуй, скоро простое упоминание Вашего имени будет считаться преступным…».

Гайдебуров не преувеличивал. Ещё 1 ноября 1891 года начальник Главного управления по делам печати Е.М. Феоктистов убеждал редактора «Московских ведомостей» С.А. Петровского: «С Вашей точки зрения следовало бы, пожалуй, не зажимать рот и Льву Толстому, который намеревается выступить в журнале Грота с одною из самых мерзостных статей, которые когда-либо появлялись из-под его пера. Глупее и отвратительнее этой статьи ничего и представить себе нельзя, а между тем я уверен, что она привела бы в восторг стадо наших баранов». А через день, рассказав о борьбе Грота за журнал и публикацию в нем запрещенных статей, Феоктистов добавил: «Грот заявил между прочим, что если не позволят ему напечатать статью Толстого, то Толстой напечатает её в «Русских ведомостях». Посмотрел бы я, как они это сделают; у них затрещит во лбу!»^⁴⁸

Гайбедуров пытался спасти положение, но было уже поздно. Тем не менее, получив от Л. Толстого смягченный вариант статьи «О голоде», он 10 декабря 1891 года писал автору: «Если бы Ваша прекрасная статья о голоде попала прямо ко мне, я уверен, что она появилась бы в печати и при том с такими небольшими изменениями, что Вы их и не заметили бы. Теперь же, как Вы знаете, книжка «Вопросов философии» - в комитете министров, и потому мне почти не остается никакой надежды воспользоваться статьей. Но так как мне этого очень хочется и так как, кроме вещей щекотливых, в статье есть места чрезвычайно интересные и важные при всей их цензурности, то я решил поступить таким образом: исключил первую главу, где говорится о пререкании земства и администрации, а затем и те места, где враждебно противопоставляется простой народ высшим классам, и в таком виде отдал статью частным образом на просмотр председателю цензурного комитета, который по прочтении поговорит с Феоктистовым. Говоря откровенно, я делал это, как говорится, для очистки совести, потому что не питаю никакой надежды на дозволение.

Но если бы случилось противное, то я буду считать себя счастливым, что мне удалось провести статью хотя и очень оцензуренную, но все-таки существенно важную для народа и общества».

Для «Книжек Недели» Л. Толстой значительно переработал статью «О голоде» по имевшимся у него корректурным листам журнала «Вопросы философии и психологии» с многочисленными пометами цензора Колубовского. Он изменил её композиционно, внес существенную стилистическую правку, а также по цензурным соображениям снял некоторые наиболее острые моменты. Это важно подчеркнуть, потому что Диллон переводил статью Л. Толстого именно с экземпляра Гайдебурова.

Известно, что Л. Толстой сразу же назвал Диллона как опытного и надежного переводчика, едва встал вопрос о публикации за границей статьи «О голоде». 25 ноября 1891 года он писал последней редакции без смягчений, но с теми прибавками, кот(орые) я просил Грота внести, и вели переписать, и пошли в Петерб(ург) Ганзену и Диллону, и в Париж Гальперину. Пускай там напечатают; оттуда перейдет и сюда, газеты перепечатают»^⁴⁹. Однако после письма Гайдебурова от 26 ноября 1891 года Л. Толстой решил последовать его совету, убрал особо резкие высказывания и предоставил журналисту возможность самому вести переговоры с цензурным комитетом и переводчиками.

11 декабря 1891 года Диллон из Петербурга обратился к Толстому:

«Многоуважаемый Лев Николаевич,

П.А.Гайдебуров обещал мне дать на днях список Вашей статьи о голоде и сообщил мне о том, что другая Ваша статья о столовых Данковского уезда находится в редакции «Русских ведомостей»^⁵⁰. Можно ли попросить и список этой последней статьи, так как она тоже будет иметь очень значительный интерес для всех. Очень желательно, чтобы английская публика слышала наконец голос знающего то, о чем говорит. Дело в том, что г-жа Новикова^⁵¹ печатает воззвания в английских газетах, в которых она просит денег для крестьян её имения в Тамбовской губернии, называя этот уезд одной из самых бедных местностей России и упрекая англичан в том, что они не дали пока больше тысячи рублей.

Вообще уверения правительства, что оно сможет остановить голод при помощи более сотни миллионов золотом, лежащих ныне непроизводительно в погребах казначейства, и поступки г-жи Новиковой,^⁵² с другой стороны, произвели тяжелое и вредное влияние за границей и в России.

Я позволил себе написать маленький очерк вашей деятельности на основании слов г. Михневича^⁵³ и послать его в Англию, присовокупляя адрес графини Толстой, для желающих содействовать, хоть деньгами, доброму делу^⁵⁴.

Желаю Вам всего хорошего, и в особенности благоприятных условий для оказания помощи страдающим братьям.

Э. Диллон.

P.S. Статья или, скорее, труд Ваш, о котором Вы мне говорили год тому назад^⁵⁵, окончена ли?»^⁵⁶

В ответ английскому журналисту Л. Толстой писал из Бегичевки 24 (25 ?) декабря 1891 года:

«Dear Sir!

�я 1891 года:

«Dear Sir!

Blog

Л. Н. Толстой в современном англо-американском литературоведении. Диплом

Содержание

Глава I. Книга Э. Диллона «Граф Лев Толстой. Новый портрет».