Непрерывность бытия
| Вид материала | Памятка |
- Календарный план учебных занятий по дисциплине математический анализ Индекс специальности, 165.93kb.
- Тема 3 Непрерывные функции. Точки разрыва функции. Теоретические вопросы, 130.27kb.
- "память должна трудиться", 71.56kb.
- Программа по дисциплине «Философия» Тема Учение о бытии, 110.75kb.
- В. И. Афанасьева 01 марта 2011 г. Программа, 116.92kb.
- Категория бытия в философии, 1077.57kb.
- Краткое содержание курса, 204.25kb.
- О доказательствах бытия Бога, 98.21kb.
- Философия бытия, 72.94kb.
- Семинарских занятий по философии (систематический курс), 56.25kb.
Неофит Гора для темы «Эротика» Рассказ третий
«Прикасайся к волшебству нежно, пропускай его через себя».
Памятка для гоблинов-электриков
НЕПРЕРЫВНОСТЬ БЫТИЯ.
Читать этот рассказ она начала несколько дней тому назад. Поглощённая своими делами, вынуждена была отвлечься, и возвращается к книге, доехав до своей дачи поздно вечером. Сделав несколько звонков и обсудив все дела, она располагается у окна кабинета. Окно выходит в яблоневый сад, рассечённый асфальтовой дорожкой пополам, а дорожка ведёт к кованой калитке с нелепыми завитушками прошлого века, удивительно вписавшимися в архитектурный стиль загородного дома.
Теперь она сидит в тиши кабинета, в своём любимом кресле, обитом бежевым плюшем, и пальцем гладит металлические пуговки обивочных гвоздей на боковине подлокотника. Свет зелёной лампы падает слева на страницы, и от книги исходит травянистое муаровое свечение, окружённое пурпурными тенями. Оно мягко освещает лицо женщины и вспыхивает искрами на небрежно заколотой назад чёлке, подкрашенной чёрной краской, чтобы скрыть появившуюся седину.
Её память легко и свободно усваивает имена и характеры героев и мутное развитие интриги, если в этом рассказе, вообще, была интрига. Какое-то извращённое наслаждение - сидеть вот так, пытаясь понять, что там понаписал автор, воображать себя на месте героя, отходить дальше и дальше от привычной обстановки, в то время, как голова привычно может опереться о плюшевый подголовник, а на письменном столе - пачка сигарет с ментолом и зажигалка возле малахитовой пепельницы, привезённой бывшим мужем из какой-то командировки.
Там, за окном, струится яблоневый воздух. Там, за высоким забором, у соседей жарят шашлыки и обсуждают политику, а она сидит здесь, в тиши, спиной к двери, вид которой мог бы навести на мысль о случайных посетителях, подругах, заскочивших на минутку поболтать о том – о сём. Слово за словом её погружает в пучину другой жизни. Она совсем не замечает, что в тенях притаились маленькие полупрозрачные существа, больше похожие на пылинки…
* * *
Я вернулся в этот мир, отягощенный знаниями и новым восприятием. До чего же прав Экклезиаст: « Во многия мудрости – многия печали»! Тихо светила луна, мела поземка и расплодившиеся за время отсутствия в этом мире человека волки ожесточенно выли в небо страшными, безысходными голосами. Я узнавал рельеф местности, и это было уже хорошо: значит, найду усадьбу или то, что от нее сохранилось. Правда, тысяча лет - огромный срок, но усадьбу должны были охранять и ремонтировать остававшиеся в ней слуги. Слуги… Человеческое слово. Скорее, их можно было бы назвать элементалами огня, воды, камня и прочих материй, могущих понадобиться для восстановления дома.
С языка рвалось: «Здравствуй, маленькая!», но я понимал, что никакая нежность и грусть моего голоса не призовут ее сюда, ко мне, на заснеженную равнину тщетных усилий, ибо она, если и была, то давно, а если была сейчас, то спала. Где-то спала. Там, где существовал огромный город, последний оплот цивилизации и гибельных удовольствий цивилизации, накрытый непроницаемым колпаком человеческих предрассудков, невнимания и эгоизма.
Удивительное дело, когда становится совсем плохо, душевная боль загоняется куда-то внутрь, и ты уже свыкаешься с ней, как с чем-то терпимым, даже родным и ее потеря образует пустое пространство. При этом все твои поступки наполняются новым смыслом, и ты как бы взрослеешь, хотя всякая мудрость доступна тебе в любом возрасте, просто ты к ней не готов.
Я пошел по заячьему следу, надеясь, что он выведет меня на вершину холма. Уже отсюда я увидел, что некогда небольшая рощица берез сменилась густым хвойным лесом. Мохнатые еловые лапы, перегруженные снегом, опустились почти до земли. Придется лететь. Я приподнялся над сугробами, но желание чувствовать ногами родную землю было так сильно, что тело не повиновалось левитации в полной мере, и ноги двигались, оставляя легкие следы в полутораметровых сугробах.
Отсутствие человечества сказывалось. Природа была дикой и страшноватой. Почти, как в том мире, куда я увел человечество, где оно не смогло приспособиться и тихо угасло, несмотря на мою веру в него и общую приспособляемость.
...Я помню разговор с последним из них. Уже много поколений никто из людей не видел сны. Они ложились спать - и попадали в чёрную бездонную пропасть. Последний был высохшим и мрачноватым стариком, вечно что-то жующим, вроде листвы и маленьких букашек.
- Мы не видим снов оттого, что мы не настоящие?
- Отчего же? Ты и те, кто жил рядом с тобой, вполне настоящие.
- Но у нас не течёт кровь. И у нас давно нет детей.
- Кровь не течёт, чтобы вы не испытывали страданий от ран и увечий. А дети… Дети - только ваша проблема.
В то время я уже готовился к возвращению в свой Исконный мир. Когда пришла его пора, я надавил старику на глаза, закрывая веки, и, выкопав неглубокую яму между корней могучих деревьев, засыпал его тело землей вперемешку с хвоей и шишками.
«Интересно, - пришла мысль, - развился ли здесь чей-то разум, и по какому пути он пошел?».
Очень хотелось добраться побыстрее до дома. Мой дом… Мой ледяной замок, моя обитель и моя сущность. Если поглядеть на мой дом, окутанный льдом и туманами, чужими глазами, то он скромен и невелик за зубчатыми стенами и декоративными башнями. Стены стёрты веками и ветрами, но гордо взирают на мир бойницами, давно превращёнными в застеклённые окна, наливающимися красками спелого яблока на закате солнца. Когда-то наступление времён необузданного варварства цивилизации привело к тому, что всё, что стоит гордо, подлежало сносу. Простая стойкость в те дни приравнивалась к мужеству и бесстрашию. Многие встали перед выбором – снести свои замки или снести мир, их окружающий. Я выбрал последнее и нашёл средство.
Это было сильнее приворотных эльфийских зельев, хотя те действовали безошибочно, особенно на мужскую половину человечества. Я, как сейчас, помню семейные драмы и коллизии людских пар, выяснивших, что уменьшение браков и любовных связей происходит искусственно, из-за того, что эльфам необходима свежая кровь для продолжения их рода. Очень быстро они пришли к эмпирическому выводу, что плод женщины и эльфа менее жизнеспособен, чем противоположная конфигурация, и проявили завидное трудолюбие по отбору лучших мужчин человеческого племени для своих древесных жилищ. На что только не пускались женщины, вмиг утратившие представления об эмансипации и самостоятельности, в выборе мужчин и удовольствий, но…
Причем, что интересно, вместо попыток удержать своих мужчин, они старались в массовом порядке соблазнить эльфов, и те даже делали вид, что это порой удается, но потом безжалостно истребили все потомство от этих связей. Мудрые эльфессы только улыбались и варили свое приворотное зелье. Они давно поняли, что весь опыт существования накапливается в женском начале, а мужчина лишь проводник этого опыта, то есть существует по настоящему только мужчина, а женщина лишь ждет, когда он передаст ей накопленный опыт.
* * *
Она переворачивает страницу и тянется за сигаретой. Существа, похожие на птичек колибри, со стрекозиными крыльями, мелкими чертами лица и вытянутыми носами встрепенулись и отлетают подальше, чтобы не попасть в поле зрения. Они движутся быстро и бесшумно, но краем глаза можно ухватить их перемещение на грани сознания.
Читающая женщина не замечает их присутствия. Она морщит лоб, чиркает колёсиком и вылетающее пламя сжигает зазевавшееся полупрозрачное существо, притаившееся в откидном колпачке зажигалки. Её внимание поглощено книгой. Сама не понимая столь пристального интереса, она пожимает плечами, не ощущая лёгких прикосновений к своим ресницам, не чувствуя, как они скопом расстегивают зажим заколки, и чёлка густой волной падает на лицо. Она просто встряхивает головой, пытаясь убрать волосы на прежнее место.
Что она видит своими серо-зелёными глазами? Вот интересное место: «Наша погибель не от наступившего конца света, не от неверия, а от безудержной веры в романтику». Как давно она перестала верить в сказки? Возможно, что эта книга просто совпала с настроением, а может быть, чтение книги в летнюю ночь ей только снится, как и причудливая игра света от настольной лампы.
* * *
Вот я и дошел. По признакам, доступным лишь мне одному, я угадал и почувствовал границы усадьбы вокруг замка. Именно здесь я провел лучшие дни с любимой. Именно здесь я познал чудеса не отроческой, а зрелой любви. Именно здесь были дорожки, по которым мы бродили, присматриваясь друг к другу, не доверяя друг другу, но любя по настоящему. Сейчас лишь ночь притаилась в мохнатых еловых лапах под комками снега. Вдохнув морозный воздух, я произнес:
- Ну, здравствуй, любимая! Здравствуй, мое солнышко, моя голубка, столько
лет гревшая меня, улетавшая и прилетавшая, когда вздумается, любившая и
любимая. Здравствуй, мое счастье.
Непривычно здесь. Требовалось недюжинное напряжение интуиции, чтобы отыскать дорогу к дому. Я приподнялся выше и стремительно полетел к скромному замку с водопадом ступенек, вычурной архитектурой, столь дорогому мне и почти неизменившемуся за прошедшие века, хотя города, который существовал неподалёку, не стало еще при мне. Там был собор, но он первым пал под артиллерийским огнём, когда я, прозревая грядущее, уже нарёк местность вокруг - усадьбой. Он стал точкой сосредоточенного внимания для тех, кто спешил спастись. Замок же являлся талисманом, годы недвижного бытия обещали удачу тем, кто в нём укроется, особенно с благими намерениями. Он также был трофеем за некудышно проведённые годы.
Помню, в детстве мне нравились весна и тепло начала лета. Я вихрем слетал по ступеням портала, на ходу дав подзатыльник каменному льву внизу лестницы, пробегал мимо кустов, цветущих деревьев и устремлялся на улицу. Мне казалось естественным, что, как только я туда попадал, мой камзол превращался в рубашку с брюками, жабо – в алый пионерский галстук, а шпага на боку – в ученический портфель. Оглядываясь назад, я видел, что и сам дом причудливо менял очертания, и усадьба менялась на обыкновенный двор панельной многоэтажки. Как давно это было!
И каменный лев на месте. Я любовно погладил его гриву и хотел было тут же оживить, но, вспомнив о климатических условиях, решил не прибавлять в этом мире ещё одно страдающее существо. Ступени занесены снегом. Хотя…, что мне снег? В доме зажглись окна отражением лунного света, послышалась приглушенная музыка и парадные двери распахнулись. Меня дождались. Конечно, кое-что пострадало от времени, но не так сильно, как я боялся.
- Ну, здравствуй любимая! И где бы ты не была, если ты есть, то знай – я вернулся.
- Пароль? – лукавый женский голос, как и было запрограммировано.
- Дай подумать… Cейчас вспомню.
- Ваше время истекает через двадцать секунд. С отсчётом последней секунды вы будете превращены в гоблина… Нет. Лучше в жабу!!
- Надо же, столько времени прошло, а срабатывает.
- Двадцать, девятнадцать, восемнадцать… Так в гоблина или жабу?
- В гоблина.
- Принято. Семнадцать, шестнадцать, пятнадцать…
- Меритдин Амброзиус Гиеделин Тхаг-а! – выдохнул я и, разведя руками, послал голубое светящееся облако в сторону двери.
Когда я увидел ее в первый раз, она походила на цыганку в розовой блузке. Во второй – она была амазонкой. Умудренная опытом, знающая, как зацепить мужчину из шалости, она думала, что все постигла в этой жизни, наполненной цинизмом и неимоверной тягомотиной текучки без парадоксов. Я же не верил в женский пол, поскольку всю жизнь только и делал, что распахивал перед ними сокровенные глубины неведомого мира, но другие миры были для них не более, чем детскими цацками, трюкачеством и обманом, ровно ничего им не говорящим. Неужели истинное знание достигается всегда таким путем? Я творил для них чудеса, но, воистину, нет дива большего, нежели женская глупость и забывчивость тех, кто не просто населяет этот мир, но и служит сосудом для дальнейшего его населения и развития. И все же, в свои сорок тысяч лет с небольшим, я все еще мечтаю о какой-то первозданной свежести и женской сообразительности. Что за период моей жизни? Когда он наступил или наступит?
Это сложный период, когда я на время утрачу способность ходить по разным мирам, и только усадьба поможет сохранять рассудок и стойкость. Вымотавшись за день, я появлюсь в гостиной, элементалы кулинарии накроют на стол, стеля ослепительной белизны скатерть с вензелями, и часы на камине заиграют детскую песенку:
Луна – моя подружка,
А филин – братец меньший,
Мою тоску поймет дракон
Да черный ворон вещий.
* * *
Она задумчиво теребит локон вновь упавшей чёлки. Ей кажется, что это она вышагивает по бесконечным анфиладам комнат, увешанных гобеленами и шкурами неведомых животных, с канделябром в руке. Потом выглядывает во двор, мощенный булыжником, с колодцем посередине.
Она не любит документальную прозу и биографии. Будучи руководителем отнюдь не маленького коллектива, она понимает, что никому не дано разобраться в чьей-то чужой голове, как ни вникай в детали. Автобиографии – тоже мимо, по причине того, что себя мы обманываем ничуть не хуже, чем другие нас. Если нужна правда, то стоит обратиться к художественному жанру.
Она уже уверена, что вымысел этого рассказа больше соответствует истине, чем собранная, рассортированная и изложенная история чьей-то жизни. И почему-то её не покидает ощущение документальности происходящего. Ей уже хочется появиться в расшитом платье в дверях замка и протянуть руки навстречу голубому светящемуся облаку. Она пробует на вкус слова неведомого языка и вновь рукой откидывает чёлку, не замечая, как при этом движении россыпью бросаются в стороны маленькие существа, отчаянно трепыхаясь и борясь с поднятой её волосами бурей.
******
Мы тогда еще не знали, что начали рытье тоннеля и движение навстречу друг другу. И тем не менее. Я уже говорил и кривлялся среди слухов и историй всемирной паутины. Обычный способ знакомства в виртуальном пространстве. Большинство, застрявших надолго в паутине, смотрят на новичков, как на павлинов, чванящихся своим блестящим оперением. К сожалению, испачканные навозом ноги выдают простых обитателей птичьего двора. Тем более, реальность никогда не даёт забыть про птичий двор. Я и не забывал. Просто в тот момент, когда пришло осознание, что она – голубка, зачем-то прикинувшая павлинье оперение, чтобы быть своей в нашей компании, пришла и любовь. Сильная и безумная. Оба испугались. Я-то уж точно…
Мне понадобилось жесткое решение, чтобы позволить себе любить. Оно выглядело так: Мир полон ошибок и лживых поступков; жизнь слишком коротка, чтобы опровергать их все.
- Ну, здравствуй, любимая! Ты сделала меня лучше и терпимее, а я, надеюсь, помог тебе по-настоящему поверить, что мы сами творим вечную любовь, а для нее не нужны понты, провокации и стервозность, а лишь мы сами, нагишом, с обнаженной душой. А ведь когда начали тренироваться друг на друге, то и предвидеть не могли, к чему это приведет?
Дом дождался меня. Я снова сидел в гостиной, где все предметы были покрыты тонким слоем пыли. Можно было просидеть тут весь вечер, постепенно облекаясь во все новые и новые покровы тьмы и мрака, или же зажечь свет, если это возможно, но я просто стряхнул с себя оцепенение. Мой дорожный мешок дожидался в прихожей в мерцающих сумерках яркой луны, я приказал ему подниматься наверх по лестнице и сам двинулся следом… Спальня и, примыкающая к ней ванна, были на втором этаже. От усталости я не мог заставить себя раздеться и, сказав одежде: «Сгинь!», стал медленно погружаться в сон, лениво раздумывая, какую одежду наколдовать себе с утра.
Где-то вдалеке послышались там-тамы. Они не разгоняли сон, напротив, помогали глубже погрузиться в Иной мир, вспомнить первую встречу с тобой в реальном мире, вернее - утро первого свидания, начавшегося вечером в кафе:
В четыре утра, дымя белой сигаретой, зажав её пухлыми губами большого рта, ты, глядя на меня смеющимися глазами, сказала: «Бери ручку, пиши координаты и телефон». Ты пообещала вылечить от любого чувства, даже если это чувство страха, злости и боли загнанного в угол волка. Я тебе поверил, и только сидя в утренней электричке, до отхода которой оставалось 15 минут, а до начала рабочего дня четыре часа, понял, что все произошло не так, как виделось на расстоянии в сети. Я записал номер, который ты так долго не давала, на обрывке пачки «Кента» и поднял на тебя глаза.
- Координаты есть, обязательно звони.
- Когда-нибудь.
- А "когда-нибудь" - это когда?
- Ну...
- Через полгода? Меня уже здесь не будет.
- Тогда через пару недель.
- Нет. Ты мне нужен уже в конце этой недели. Ты мой.
Мне стало ясно, что мои «когда-нибудь» и твои «когда-нибудь» различаются на много-много лет, и это неправильно, что ты влюбилась сразу. Обещала лечить, а заразилась в момент.
- А это правда, что ты владелец замка?
- Бросается в глаза?
- Нет, просто подруга сказала. Она как-то гостила у тебя проездом.
Тут я решил восстановить гармонию. Ведь, на самом деле, я должен быть влюблен в тебя. Это потребовало определённых усилий и времени, но в преодолении трудностей есть своя прелесть, иногда куда более чувственная, чем в любви.
- Ты по-прежнему хочешь поселиться со мной в замке, несмотря на тон объявления?
- О, да! – её брови взлетели вверх, а рука потянулась к сумочке, - мне ужасно нравится твой дом. Думаю, что мы будем в нём счастливы.
- Надеюсь, что правильно прочла моё послание и понимаешь, что это надолго?
Она хмурится и глубоко вздыхает. Рука оставляет сумочку в покое, больше не теребит её, и я представляю себе маленький дамский никелевый пистолет, засунутый в одно из отделений.
- Сколько, - спрашивает она, - здесь жила ваша семья?
Я задумываюсь. Видимо, наступила её очередь задавать вопросы.
- Несколько сотен лет.
Нога закинута на ногу, и тёмные джинсы индиго аппетитно обтягивают бёдра. Она разводит руками, а потом складывает ладони на коленке.
- Ну, так какая разница проживём мы там с тобой несколько недель, месяцев или лет?
Вся её поза выражает недоумение моей нерешительностью.
- Зависит от того, как обращаться с домом. Этот замок простоял четыреста лет на фундаменте другого, более древнего замка, но всё же очень уязвим для современности, - говорю я, – теперь его можно разрушить за минуты новейшим оружием. Мы, наш род филинов, им владеет и охраняет, конечно, по мере возможности, но и всё…
Она пожимает плечами, будто я несу вздор, и пытается перевести разговор на другую тему.
- Каково это жить среди слуг, которые выполняют все твои прихоти?
- Ну, во-первых, не все. А, во-вторых, ты думаешь это люди?
- А кто же ещё?
Я расхохотался. Там-тамы повторили рисунок моего смеха и разбудили.
Наступило утро. Метель мела по-прежнему, выходить на улицу не хотелось, и я занялся осмотром дома. В первую очередь меня влекла библиотека. Это было то пастбище, на котором я вырос, поглощая неимоверные сокровища, взрощенные человеческим духом. Наиболее близко описание той поры дает Чарльз Лэм в одном из своих эссе, описывая детскую библиотеку своей сестры и свою собственную. По-моему, он так и прожил всю жизнь с сестрой, пораженной впоследствии тяжелым недугом сумасшествия.
Хорошо о тех временах сказал один средневековый мистик: «Не достигнув и девятилетнего возраста, я уже овладел греческим и латынью; бродя меж изгородей и дворов нашего прихода, я с наслаждением повторял по памяти стихи Овидия и периоды Тулия…» Все книги стояли на своих местах. Я любовно погладил запылившиеся переплеты, отметив про себя, что система сохранения дома была несовершенна, и сел в кожаное кресло, глядя на небольшую тахту напротив. Разом нахлынули воспоминания.
Началось всё обыденно и просто. Читая неимоверно скучные объявления знакомств в паутине, где каждый рассказывал, каким он видит своего избранника или избранницу, умалчивая правду о себе самом, я поначалу пародировал и смеялся над этой чушью, а потом подумал: а что бы написал я сам?
Тогда и родилось моё послание, отправленное гулять по сети:
«… Я ищу ту, что проплыла океан отчаяния, привязав себя к обломкам любви. Мне не нужна богатая супруга – я сам богат, мне не нужна служанка и рабыня – у меня этого в достатке. Мне не нужна изощрённая в сексе – я сам прошёл неплохую постельную школу. Мне не важно, насколько ты красива и идеальна, мне даже неважно, сумеешь ты полюбить меня или нет.
Мне важна твоя гармония с собой после того, как тебя чуть не утянуло на дно. Мне важно, чтобы никакое физическое осквернение не могло нарушить твоей душевной красоты, и ты находилась в первобытном равновесии с животными желаниями организма до такой степени, чтобы забыть о цивилизованном происхождении. Мне нужна осознавшая, что её чувственность на грани патологии. Те, в ком мой «пост» вызывает гневный протест, могут идти на хрен…или к своему психоаналитику, но не стоит писать мне. Я всё равно отвечу только той, что поймёт.
Тебе будет предоставлено жильё в замке и большинство из его комнат. Тебе не будут платить, но будет предоставлен досуг, когда ты мне не нужна. Естественно, что в любой момент ты вольна разорвать наше соглашение и уйти».
* * *
Женщина в раздражении закрывает книгу и ударяет корешком о край письменного стола. «Животное! - пытается успокоиться, гладя рукой плюшевый подлокотник, - Сексуальный шовинист!» Она вскакивает и идёт на кухню сварить себе кофе. Под жужжанье кофемолки в голову лезут всякие мысли. Автор плохо описал своего героя, и теперь она мысленно пытается представить себе портрет автора.
Ох, и насмотрелась она за свою жизнь на ловеласов с вечно рассеянным взглядом, единственным достоинством которых является уступчивость и умение сделать приятное женщине на словах. Особенно плохо, когда они при этом обладают каким-нибудь талантом, притягивающим к себе, как магнит.
Она высыпает кофейный порошок в джезву, ставит на маленькую комфорку распылитель и поджигает голубое пламя. Когда распылитель раскаляется докрасна, она водружает на него посудину и заливает внутрь кипяток. Пока коричневая гуща не вскипела, а просто поднялась на поверхность, женщина продолжает вести монолог с собой.
Эти необделённые талантом красавчики… Сколько их довелось повидать! Вечно смотрят на тебя со смущённой улыбкой, предназначенной только женщинам, будто вспоминают, где встречались с тобой – то ли на школьном выпускном балу, то ли ты обслуживала их в сауне борделя. Скоты! Ну, надо же такое написать!
Она открывает дверцу кухонного шкафчика и, не глядя, достаёт из фарфоровой сахарницы два кусочка рафинада. С верхней полки на нее уставилось забавное существо с глазами совы, сбившейся причёской, напоминающей воронье гнездо, квадратным туловищем и коротенькими ручками и ножками. Но женщина его не замечает, бросает сахар в джезву с поднявшейся шапкой пены, потом снимает её с огня, ставит на поднос вместе с чашечкой, привезённой когда-то из Египта, и относит кофе в кабинет.
Забравшись с ногами на кресло, она бросает взгляд на книгу. Бог с ним, с автором. А вот герой рассказа - слишком уверенный в себе. Он напоминает ей мальчишек–хулиганов, которыми в школьные годы она восхищалась лишь издали, в моменты, свободные от зубрёжки предметов. Эти мальчишки никогда не беспокоились о том, что о них подумают другие и не имели никакого желания тянуть на золотую медаль. То, что выходило в аттестате, их вполне устраивало, и они просто шли по жизни, расталкивая тех людей, что им мешали, ни мало не беспокоясь из-за возникающих препятствий.
Она перелила кофе из джезвы в чашечку и задумалась. Потом вновь схватила книгу, открыла её и фыркнула от возмущения. Ну, надо же послать её к психоаналитику! Сволочь… И автор, и герой - оба сволочи! Интересно, чем заканчивается эта история? Хорошо бы - смертью главного героя… и автора заодно! Вот, если бы она тогда стояла в дверях дома, то, не спрашивая пароля, превратила бы его в гоблина. Или лучше в жабу?
Женщина отпила глоток, раскрыла книгу на той странице, где остановилась, и медленно перечитала возмутивший её отрывок. Из-за плеча маленькие существа жадно припали к рядам букв на странице, медленно покачиваясь в воздухе, шевеля прозрачными стрекозиными крылышками. Она стала вникать в прочитанное, и сама удивилась появившейся мысли: «Как жаль, что я не могу выйти в сеть и ответить тебе».
* * *
Я сидел в библиотеке и думал об ушедшем человечестве, о том, как оно развивалось и приходило в упадок. Оно было похоже на дитя, отринувшее родителей. Началось все с науки. Выросшая из колдовства и магии, она не только отринула их, но и заклеймила всё, и чем только можно. Ньютон считал себя астрологом, а вовсе не создателем законов кинематики и механики. Пифагор попал в Грецию, будучи умудренным египетским жрецом, считавшим жречество своим предназначением. Тирсо де Молина не просто возглавлял орден монахов-мерседариев, но был автором драмы про Хуана де Тенорио «Севильский озорник или Каменный гость», положившей целое направление в искусстве. Хопкинс Джерард Мэнли - не просто священник-иезуит и великий английский поэт, но и прямой потомок одного из последних кельтских друидов.
Мы удивляемся, читая в средневековых трактатах, что в Новом свете обнаружена лошадь, которая вздыхает и плачет по-человечески. Ещё где-то, согласно тем же текстам, обитает обезьяноподобный козел–агопитек. Его речь походит на нашу, хотя и неразборчива, словно кто-то торопливо разговаривает во власти гнева и скорби. В Берберии живут львы, совокупляющиеся задом наперед, и пантеры, что источают благоухание редчайших пряностей. Но ведь все так и было! Просто человечество творило свой мир, где не нужен агопитек и вздыхающая лошадь – их и не стало. Человек определил, что от животных должно пахнуть животными, и пантеры стали вонять зоопарком. А ведь везде была магия! И человек не стремился к деньгам и немыслимому могуществу, поскольку знал: