Олег Слободчиков по прозвищу пенда
| Вид материала | Документы |
- Олег Слободчиков – Заморская Русь, 7025.04kb.
- Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
- Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
- Жил-был один батрак. Он работал на чужих полях, тем и зарабатывал себе на жизнь. Унего, 45.08kb.
- Мне хочется познакомить вас с человеком по имени Сянцзы, а по прозвищу Лото Верблюд, 2372.12kb.
- Программа VII всероссийской недели психологии образования «Машина времени», 86.98kb.
- Олег Анатольевич Усов подпись Контактное лицо: Усов Олег Анатольевич, конкурс, 1883.42kb.
- Приднестровской Молдавской Республики. Авторы, исследовав широкую нормативно-правовую, 2110.66kb.
- «Алисианс». Французский эпос, 49.02kb.
- О. В. Михайлов Михайлов Олег Васильевич, 170.11kb.
— По иным рекам, сказывают, в одно лето можно сплыть к Турухану! — непослушными губами пролепетал Лука Москвитин.
— Хорошо бы! — ободрился Скорбут, помышляя то ли о хлебе, то ли о возвращении: — Спаси-то Бог, как Тугарин, последний умишко потерять.
— Да что вы, братцы! — удивленно оглядывая промышленных, вскрикнул передовщик. — Дошли ведь, где допрежь нас явно никто не был, — глаза его то блестели вдохновенным восторгом, то болезненно щурились, примечая смуту в душах. — Великим тесом, наверное, и дальше ходят, но таясь — не как мы. — Он с беспокойством почувствовал, что слова его никого не ободрили. Заговорил торопливо, лихорадочно: — Возвращаться старым путем — сами отказались! — пристально вглядывался в печальные лица. — К йохам опять сплыть за просом? Не дадут! Все нам продали. Дальше на полночь плыть без припаса, чтобы увидеть ублюдков без голов, без рук, да там и околеть? Сами не захотите.
— На полдень подниматься надо до братских народов! — тихо, но настойчиво сказал за всех Федотка. — Там волок к закату искать.
— Хорошо бы переволочься в такую реку, чтобы плыть без трудов до самого Турухана, — мечтательно потянулся Семейка Шелковников, ни словом, ни взглядом не вспомнив про братские народы, о которых говорили всю зиму. Он невольно раздвинул широкими плечами сидевших. И сразу стало тесно в шалаше. На него зашумели. Не переставая улыбаться, Семейка съежился, сложив широкие плечи, как птица крылья, зевнул, крестя рот: — Эх!
Хорошо!
Старый Алекса, едва не свалившийся с края лавки, как потянулся сынок, пригрозил ему пальцем, как маленькому, заворчал:
— А мошка-то как станет жрать поедом. А теснотища в стругах — не отмахнуться. Только терпеть.
— А мы — дымокур раздуем! — бесшабашно рассмеялся Семейка.
И посветлели лица. Пошел тихий разговор о делах дня: о смолокурне, о стругах, о рухляди, которую надо бы еще раз отмять и просушить.
Лед не стронулся, а от комаров уж в две руки не отмашешься. Угрюмка, ругаясь, бросил под ноги плетеную из прутьев морду. Она была полна бьющейся серебристой рыбы. А он, высвободив руки, злорадно зашлепал ладонями по щекам. К весенним дождям из теплых краев, из-за моря синего, нанесло ветром комаров. Уж примерялись они к будущему злодейству.
Ноздреватый лед чернел на глазах, становился рыхлым и хрупким. Не зря говорит народ: не намочив плешь — рыбы не поешь. Так и вышло. Не вовремя, не к месту высвободил Угрюмка руки, бросил морду. Пока мотал головой да мстительно хлестал по щекам, лед и провалился. Хорошо еще, случилось это возле берега. Молодой промышленный по пояс ушел под лед. Обожгла студеная вешняя вода. Вытолкнул Угрюмка на сушу улов. Подбежал Ивашка Москвитин, выволок дружка на сушу. Хлюпая раскисшими, сползающими к пяткам бахилами, злословя сам на себя, тот побрел сушиться.
После полудня на Бориса и Глеба сдвинулся покров реки. Сначала гулко ухнуло. Потом заскрежетало. Ватажные кинулись вытаскивать снасти из прорубей, пока их не унесло льдами.
Старые Москвитины да Алекса Шелковников с Сивобородом скинули шапки, стали кланяться на восток, оживающей реке, приговаривая и крестясь:
— Батюшка Илья, ты напои мать-сыру землю студеной росой! Дай нам пропитание от рек и обереги от всякой речной нечисти.
В сумерках хлынула по льду вешняя вода. С хрустом, со скрежетом, теснясь и сталкиваясь, продвигались льдины. На них напирали другие из верховий. Наутро с шумом пошел ледоход. И как-то уж очень быстро очистилось русло.
Самые нетерпеливые из промышленных стали подстрекать к раннему выходу. Дескать, места здешние не те, что в низовьях Тунгуски, — теплей. Старики осторожничали, и Пенда-передовщик все чего-то опасался. Смотрел на реку, почесывая отметину под густой бородой, думал: то ли Илье-пророку молиться, то ли водяного дедушку задабривать?
Нетерпеливые уж сталкивали струги ближе к реке. После полудня вода вдруг стала убывать, что удивило передовщика и его людей. Задумался Пенда, глядя на мокрую полосу берега. И вдруг скакнул на месте, схватившись за ветхий колпак, закричал:
— Вытягивай струги! Крепи бечевой!
Тут и промышленные поняли, отчего убывает вода. Как насмешка водяного, тут же послышался гул. Дрогнула земля, будто шевельнулся в ее утробе сонный Юша-змей. Закачали верхушками вековые сосны, с криками взлетели птицы над лесом. Дикие звери повскакивали с лежбищ.
Бросились люди к стругам, к тем, что были ближе к воде. Но втащить их на яр — это не спустить сверху. Привязали бечеву подлинней, чтобы удержать суда на плаву. Спасаясь от надвигавшегося вала, торопливо полезли на высокий берег.
— «Батюшка Илья! Помогай нам!» — успели вскрикнуть те, что стояли на яру. Они первыми увидели, как из-за излучины вышла скрежещущая ледовая стена. Три струга стояли на яру в полторы сажени высотой. Два других были у воды. Лед прополз у самых ног ватажных. Пихнул один из стругов, оставленных на яру, и отбросил, как щепку. Два других, у воды, подхватил, как былинки. Один накрыл льдом, другой выкинул на берег, выдирая глыбами льда кустарник из стылой земли.
Жалостливо, как гибнущий зверь, мелькнул бок подмятого струга на гребне вала и пропал в пучине.
— Сердится дедушка! — отдуваясь, пробормотал Лука, сматывая оборванный конец бечевы. — Поди, возле Николы выбросит?!
Устюжане вспомнили, что сварливый родственник, Нехорошко, ходил прежде именно на том струге, который унесло льдами.
— Ну и ладно! — беззаботно улыбнулся Ивашка. — Легче волочься. Все одно — хлеба нет.
— Поменяли бы на хлеб! — с укором вздохнул старый Шелковников.
Лука, смотав бечеву ровными кольцами, вдруг бросил ее под ноги и выругался.
— Осерчал батюшка Илья на нас! Редко в молитвах поминали!
Вода спадала, оставляя на берегу множество льдин. Пока один замаливал Илью-пророка, другой устюжанин отправил Ивашку с Семейкой добывать живого глухаря. За ними с луком в руках увязался Синеулька-толмач.
Глухари токовали в лесу неподалеку от стана. По утрам и вечерам слышалось на берегу их гурканье. Добывали их и пекли к ужину каждый день. А вот порадовать дедушку-водяного перед дальней дорогой забыли.
Чтобы не гневить силы небесные, поднялись старые промышленные в потемках на святого Иова, тихонько утопили большого глухаря с перебитым крылом да со связанными сильными ногами.
Ночь была тихая и светлая. Слышался шелест ветра в черных верхушках вековых сосен. Мигали частые звезды. Катилась полная, яркая луна.
— Эх-эх! — тоскливо позевывал, оглядываясь, Сивобород. — Заря темная, вечерняя ключи потеряла, месяц пошел — не нашел, солнце ясное взойдет — не найдет!
Угадал старый сибирец. Не было росы поутру. И пал туман. Опасаясь морока, ватажные похаживали возле готовых к отплытию стругов. Русло реки очистилось. Изредка проплывала льдина, оторвавшись где-то от берега. Гулко ухал в лесу филин. Рассыпал дробь дятел. Невидимые птицы хлопали крыльями. Нечисть ли потешалась над людьми, веселясь чужой бедой.
Вот туман поредел. С восточной стороны над лесными увалами заблистало солнце. Как принято на Руси со времен стародавних — помянули ватажные Всемилостивейшего Господа во Святой Троице просиявшего, добрую Заступницу — Пречистую Его Матерь, архангелов с ангелами, Николу-чудотворца с Ильей-пророком да всех святых своих заступников. И, помолившись им усердно, спустили струги на воду. Закачались суда на холодной речной волне.
Передовщик, заломив островерхий войлочный колпак, встал на корме в полный рост, уперся шестом в речное дно, свистнул, призывая двигаться. И запел по весь голос:
— «Радуйся, преславный в бедах заступник; радуйся, превеликий в напастях защитник…»
— «К чудному заступлению твоему притекаем.
Радуйся, плавающих посреди пучины добрый кормчий», — хором отозвались ватажные, всем телом налегая кто на бечеву, кто на шест. И пошли струги против течения вдоль берега — к полуденной стороне, к неведомым ее истокам. Кланялись ватажные по левую руку, встреч солнца, винились: не дал Бог Духа Свята, а своего недостало, чтобы идти дальше на восход.
Через полторы недели подоспели деньки добрые, когда промысловые ватаги выходят из урмана в города и остроги. А там их поджидают воеводы и приказчики, да бочки с суслом, с пивом, с винами, да купцы с товарами, да служилые люди с поборами… На «Всех Святых» подошла ватага к устью неведомой реки, впадавшей с левого берега.
Перед тем притоком был долгий, высокий яр. И вот раскинулась широкая, привольная долина. Были здесь и ровные поля, и заливные луга, о каких рядом с Устюгом да с Холмогорами и богатые не мечтали. Среди шелковистой травы стояли тунгусские дю, крытые берестой и лавтаками. У леса паслись олени. Завыли собаки, вечные спутники лесных народов.
Передовщик приказал пристать, вытащить струги на сушу и готовить посольство. Мокрому Синеульке, шедшему на бечеве, велел сушиться, а Федотке с Лукой Москвитиным — надеть кафтаны. Сам же за неимением красной одежды надел заячью рубаху, обмотался кушаком, повесил саблю на бок.
Когда посольство двинулось к урыкиту, из лесу вышло с десяток тунгусских мужиков с черными косами по плечам. С рогатинами и с луками в руках, они настороженно подошли к послам, сдержанно ответили на приветствия. И как ни улыбался им Синеулька, отвечали на вопросы неохотно.
По виду, это был род шамагирского племени. Князец, или сонинг, не выделялся ни одеждой, ни ростом, но держался уверенней других и отвечал за всех. Синеулька назвал его Кинегой.
Кинега не стал приглашать гостей в свои чумы, но усадил их под небом, у костра, отгонявшего гнус. К нему безбоязненно подходили олени, совали длинноухие морды в клубы дыма, большими выпуклыми глазами бесцеремонно разглядывали гостей из-за спин тунгусов.
Сухощавый и подвижный князец стал отвечать охотней, когда понял, что ватажные ищут обратный путь на Иоандэзи. С ответами и вопросами обращался
к Пенде, к Луке Москвитину. Когда говорил Синеулька, настораживал слух, но к толмачу не оборачивался, на него не смотрел. Толмач, весело скалясь, раз и другой задал шамагирам вопросы от себя — для знакомства и близости. Те делали вид, что не понимают и не слы-
шат его.
Передовщик вынул из глубокого кармана казацких штанов горсть бисера. Раскрыв ладонь, протянул дар князцу. Тот равнодушно глянул на бисер, но своей руки не протянул. Пенда ссыпал бисер на колоду, где сидел, и велел возвращаться к стругам. Синеулька поплелся за послами. На лице толмача не было прежней беззаботной улыбки, будто вновь рвалась из тела беглянка-душа.
— Не признали? — посочувствовал передовщик.
Тряхнув головой с длинными, распущенными по плечам волосами, Синеулька принужденно рассмеялся, показывая острые белые зубы:
— Тэго! 1 — сплюнул под ноги, поправил на груди почерневший от сажи крест, снял шапку и возвращался, похлопывая ею по колену.
Послов обступили ватажные. Передовщик в середине круга стал рассказывать о том, что узнал. По словам шамагиров, путь по притоку был долгим. Волок в реку, текущую на закат, — трудным. Лесному народу Бог большой хитрости не дал: если и лукавил, не желая, чтобы «лучи» поднимались по этой реке, то не настолько, чтобы не верить.
Подумали промышленные и решили идти по Лене до следующего притока.
— Здесь бы усадьбу поставить! — весело оглядывал долину Семейка. — Да зажить бы своим сельцом на воле.
— Невест нет! — осадил сына отец, Алекса. — Найдем у себя конопатую — вернешься, поставишь усадьбу, — глянул ревниво на заматеревшего парня: тот выдал тайные и безнадежные помыслы отца о такой же землице возле Великого Устюга. — Какие твои годы? — тряхнул бородой: — Нас с дядькой похоронишь, и с Богом!
Обронив насмешливые слова, он глянул в глаза сына, и что-то дрогнуло в груди, будто судьбу накликал. Вздохнул, винясь про себя, потупил взор, чувствуя непонятное смущение.
Запылала, налилась темной кровью заря вечерняя. Решили путники ночевать, а утром, даст Бог, двигаться дальше. Федотка Попов, постившийся постом истинным в честь святого Федота-овсяника, к вечеру напился речной воды из притока и лег раньше дружков, тихо переговаривавшихся возле костра. Ему после полуночи выпадало стоять в дозоре.
И шла ватага еще две недели, до самого Еремы-распрягальника, не встречая проходимых притоков с левого берега. Только перед Еремией раздвоилось русло: основное повернуло к востоку, а малое все так же убегало на полдень. Без споров и сомнений вошли в малую Лену и здесь, на устье, остановились для отдыха и пополнения припасов.
Огненным жезлом гнал по небу черные тучи грозный старец Илья-пророк. Слышен был отдаленный рокот грозы. Могучие небесные быки брели к закату, закрыли и солнце ясное, и зарю вечернюю. Пахло сыростью
непогоды.
Не отходя далеко от берега, ватажные натаскали сухостоя, развели костры. Опасаясь дождя, перевернули струги, укрыли мешки с рухлядью. Себе устроили постель из лапника под смолеными днищами. Кому не хватило места под лодками — легли между ними, положив жерди, накрытые лавтаками и берестой.
Роился гнус. Горел костер. И думы, и разговоры были об одном — не слишком ли далеко поднялись к истоку. Передовщику то и дело приходилось огрызаться на упреки, что не заставил ватажных подниматься притоком возле урыкита князца Кинеги. Раз и другой претерпев незаслуженные укоры, Пенда ушел под струг к молодым промышленным.
Те потеснились, уступая ему место. Уважительно примолкли, но ненадолго. Струг лежал так, что виделась только река, на которой мерцали отблески костра, закрытого другим бортом. Угрюмка то шепотом, то в голос рассказывал про тайгуна, которого будто видел прошлой ночью в дозоре. И непонятно было, смеется над дружками или впрямь удивляется тому, что почудилось. «Спал!» — отметил про себя передовщик.
— Нос — во! — приложил растопыренную ладонь к губе. — Глаз во лбу — горит. Рта нет. Или не приметил. Высовывается из-под куста… Цок-цок, на копытцах-то… А у меня нарочитая пищаль заговоренная. Стрелю, думаю, — всех разбужу. Нечисть скроется, а передовщик кожу со спины спустит, — скосил глаза на Пенду. —
Я вкладываю стрелу тупую с костяным наконечником. Целю в глаз…
— Брешешь! — смешливо пробурчал Федотка. — Нарочитая пищаль в ту ночь у холмогорцев была. Я помню!
Угрюмка ненадолго умолк, ничуть не смущаясь, скучно зевнул, ухмыльнулся и стал рассказывать про зайцев, которые водят дружбу с лешими, с тайгунами и часто потешаются над людьми.
Передовщик слушать его не стал. Вывернул внутрь рукава самосшитой заячьей рубахи, укрылся паркой, стал подремывать. Когда открыл глаза — рассветало. Ни неба, ни другого берега реки не было видно. Серые облака, переваливаясь с бока на бок, висели над водой. Моросивший в ночи и притихший к утру дождь снова стал сеять и трусить, покрывая речную гладь рябящей шероховатостью. «Дождь на Устина — к добру!» — подумал, зевая, и заметил на стрежне, пониже устья, двигавшийся крест.
Серое сырое утро наползало брюхатыми облаками на стан. Изумленный передовщик на локтях торопливо выполз из-под струга, задрал голову и ясно увидел русский коч с крестом на носу. Пока протирал глаза, читал молитву от морока, из слоящегося тумана показался другой коч.
Пенда вскрикнул, лягнул пяткой кого-то из молодых. Вскочил на босые ноги и закричал, размахивая руками. Из стелющегося облака выплыл третий крест. Первый уже пропал. Корма другого едва виднелась сквозь утренний морок.
К передовщику подскочил дозорный Федотка с пищалью. Зевая, из-под струга выглянул Угрюмка. За ним показался заспанный Семейка. Глаза на рябом, изъеденном гнусом лице были припухшими.
— Что орешь-то? — спросил, озираясь.
— Пали в воздух! — приказал Пенда Федотке.
Пока дозорный вернулся к костру, запалил фитиль — кочи пропали.
Ухнула пищаль. Эхо нескоро отозвалось с другого берега. Запахло горелым порохом. Повыскакивали из-под стругов ватажные. Кто с луком, кто с топором. Иные вставили тесаки в пищали.
— А-э-э! — завопил Семейка, выбравшись из-под струга. Передовщик пронзительно свистнул и прислушался, вытянув шею. С разных сторон откликнулось эхо. Захлопали крыльями невидимые птицы.
Табор бестолково суетился. Кто-то занимал оборону, кто-то раздраженно спрашивал — отчего все кричат? Клубились ползучие облака на воде, разделяясь и сливаясь вместе. Невидимые брызги дождя висели в воздухе.
Босой, с растрепанными волосами и со всклоченной бородой, передовщик вернулся к стругу. Глаза его горели. Пошлепав босыми пятками по воде, снова замер, подняв руку. Навострил уши. И все затихли, вслушиваясь в тишину, тая дыхание. Но не было отклика.
— Наши кочи, русские! — ударил кулаком по смоленому днищу. — Не догнать в тумане.
— И не найти! — присел на корточки Федотка.
— Ты видел? — вскинул радостные глаза передовщик.
Холмогорец неуверенно пожал плечами.
— Наши! К йохам плывут! — вскрикнул Пенда, с нетерпеливым вызовом озирая лица ватажных. Сел на днище, стал натягивать непросохшие бахилы. Торопливо стянул их бечевой. Пошарил рукой под стругом, достал колпак. — Верный знак! Там сибирская Русь! — махнул им в сторону основного русла. Глаза его блестели, лицо светилось от упоения своей правотой. — Туда идти надо!
Ватажные притихли и насупились. Не понимая, отчего на их лицах нет радости, Пенда притопнул ногами в бахилах. Поправил колпак на голове, глянул на обступивших весело и восторженно.
— Сколько волочься? — хмуро спросил вдруг старый Шелковников, перебирая в натруженных руках ствол
пищали.
— Не век же, как жиду, Христом проклятому! — отводя глаза, просипел Михейка Скорбут.
— Так рядом уже! — удивленно глянул на них передовщик. — Нутром чую, дошли!.. Добрались, братцы! — растерялся, удивленно озираясь. Туман и морок замутили глаза промышленных, выдавая опресневшие от бесхлебья мысли.
— Соли которую неделю нет! — проворчал Лука.
— Свое добыли. Домой пора! — настойчивей проворчал Алекса Шелковников.
Кривящаяся улыбка застыла на лице передовщика — все были против него: и туруханцы, и гороховцы. Скрипнув зубами, он натянул колпак до ушей, обернулся к молодым:
— Вы-то видели? — вскрикнул резко и зло.
Только Синеулька беззаботно скалился, старательно делал вид, что ему, нерусскому, русские споры не понять. Другие смотрели в стороны, потупясь. Набычился Семейка. Пожимал плечами Федотка.
— То ли кочи, то ли деревья?
— Ты в Индию путь вызнавал? — с жаром заговорил передовщик, вразумляя умного, рассудительного холмогорца. Тот, глядя на него с пониманием, благоразумно признался:
— Этот год надо вернуться на Турухан. Братан ждет!
И тогда по старозаветному казачьему обычаю отошел передовщик на отмель к устью, сорвал с головы колпак и бросил под ноги. Глянул на удалого весельчака Ивашку Москвитина, на дородного силача Семейку Шелковникова — выросших и возмужавших в урмане, иной жизни и не помнивших. Те повели глазами на родителей. Нельзя, мол, поперек них. «Эх, городское да посадское отродие, по старине связанное сотнями родовых уз…», — ругнулся про себя передовщик.
Федотка развел руками — он уже сказал свое слово. Гороховцы и туруханцы помалкивали, воротя морды. Глянул Пенда на Угрюмку. Из затравленного сиротинушки, из воришки и побирушки тот вырос в молодца, похожего на верного боевого товарища Ивашку Похабу.
Напряглось, побелело его лицо, упрямо окаменело и стало розоветь. В кривящейся улыбке мелькнуло что-то хитрое. Не раз приходилось видеть Пантелею Пенде такие знаки, когда против правды проступает на челе иудина печать. Синеулька — и тот лупал глазами, переминался с ноги на ногу, прикидываясь тупым, нерусским, ничего не понимающим.
Безнадежно махнул рукой Пенда. Не за честь в пояс поклонился ватаге — подобрал с земли одинокий колпак. А когда надел его на голову, промышленные поняли — пойдет один.
— Ты нам крест целовал! — пристально глядя на него, напомнил Лука Москвитин. — Грех против всех идти. Смирись!
На глаза передовщику попала жердина, обкатанная и выброшенная на берег течением. Схватил он ее, черную, скользкую. Ударил середкой о камень. Жердь оказалась крепкой. Не переломилась, но отсушила ладони.
Поредел туман. Зазолотилось на востоке солнце. Свесив голову промеж широких плеч, вернулся передовщик к дотлевавшему костру. Промышленные потянулись к лесу, за дровами. Разошлись кто куда, не навязывая разговоров.
Едва скрылись они в рассеивающемся тумане, на сыпучий яр старого русла выскочил всадник, резко осадил коня на самом краю. Конек под ним был низкорослый, татарский. Седло высокое, степное. Успел заметить передовщик, что зипун на всаднике хоть и засаленный, да шелковый. За спиной из-за одного плеча торчал лук, из-за другого — колчан со стрелами. Поперек седла лежала дубина из сухого комля.
Всадник острыми глазами степняка глянул на Пенду, на десяток ватажных у стругов. Передовщик свистнул, поднявшись навстречу. Махнул рукой. Но всадник, зыркнув по сторонам запавшими глазами, развернул коня и показал длинную, толстую косу меж лопаток. Конек с места взял галоп и скрылся.
— Глухой, что ли? — ругнулся Угрюмка, оправляясь от смущения. Топтался возле передовщика, не зная, что сказать.
— Ертаул! 1 — с остывающей злостью в голосе прохрипел тот. — Скоро другие придут. Поговорим!
— Татарин — не татарин? — удивленно разводил руками Алекса Шелковников и хмыкал в бороду. — Синеулька? Кто это?
Тунгус морщил приплюснутый нос, мотал головой: не знал.
— Татарин! — желчно усмехнулся передовщик. — Коли русичи близко — должны быть и татары. Одни без других не живут.
— Так зачем туда волочься? — с жаром, оправдываясь, указал на основное русло Сивобород. — И здесь кого Бог даст встретим.
Передовщик безнадежно отмахнулся, не желая затевать спор.
— Струги на воду! — приказал скорбным голосом с мрачным и хмурым лицом. — Грузись! По двое с шестами, остальные бечевой…
— Туда или сюда? — смущенно спросил Лука.
— Сюда! — резко, но беззлобно вскрикнул передовщик и стал помогать молодым переворачивать на днище струг. — Но сперва подкрепимся!
Чадящее кострище, островки примятого лапника, вытоптанная трава и куча хвороста остались на устье. Снова пошли струги вдоль берега. Пищали и луки лежали под рукой. Передовщик был опоясан саблей. Другие — тесаками. На шестах запели заунывную песнь об Адаме, изгнанном из рая, о его стенаниях по счастливой прошлой жизни. Бурлаки подпевали вяло и сипло.
А день распогодился. Рассеялись тучи. На чистом синем небе засияло жаркое солнце. Колыхалось марево над сохнущей землей. Омытый рекой и дождями, мелкий галечник хрустел под ногами. Берег был полог и долог, без единого кустика. Лишь в сотне шагов от воды возвышался старый, невысокий, подмытый половодьями яр. После полудня за ним послышался конский топот. Облачко пыли, прибитой ночной сыростью, поднялось со стороны заката.
На полном скаку всадники выскочили на яр, загарцевали у самого края. Иные, горячась, поднимали на дыбы лошадей. И было конных людей десятка с три. Ползущее следом облако пыли стало накрывать всадников в высоких шапках, в халатах, с луками и с колчанами за спинами. Они походили на ногайцев, с которыми донцы то воевали, то объединялись для набегов.
Двое всадников сверкали блестящими бронями и островерхими шлемами. Встречи с воинскими людьми передовщик ждал с утра. Он опасался не нападения, но коварства и засады. Услышав топот, ватага без суеты, привычно заняла оборону за стругами. Старые промышленные, вставив тесаки в стволы пищалей и мушкетов, сбились в первый ряд. За их спинами с заряженными ружьями и с тлеющими фитилями выстроились те, что моложе. Пенда, поигрывая темляком сабли, велел Синеульке крикнуть по-тунгусски, что идут они от йохов в свою землю с добром.
К дородному князцу в блестящем панцире и в островерхом шишаке подъехал невзрачный всадник с пикой, что-то проговорил. Тот, не глядя на него, шевельнул редкими черными усами. Толмач с косой меж плеч закричал по-тунгусски срывавшимся голосом.
— Этот утром и был! — узнал его Сивобород.
— Какой у нас товар для мены, спрашивает? — обернулся к передовщику Синеулька.
— Скажи — соболя, горностаи, лисы… Спроси, что им нужно? — велел Пенда.
— Андаги