Сегодня ночью я читала "Полторы комнаты" Бродского

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 23 24 25 26 27 28 29 30 ... 43

талант взращен на подавлении своих женских комплексов,

на слезах, неразделенной любви, несчастливой жизни.

Предназначение женщины - в другом. "Быть женщиной -

великий шаг, сводить с ума - геройство". Черны-

Стефанъска - пример самостоятельности и

неженственности. Села за рояль, первые аккорды - как

быка за рога, и поскакала. Вчера Ашкенази играл шопенов-

ский вальс прозрачно, как через призму времени, вос-

поминание о давно прошедших временах - милых и

наивных. А эта - села и лихо, по-польски, с закрученными

усами, забарабанила. Но потом она все-

310

таки заставила идти за собой. Очень волевая женщина. В

конце ей преподнес вазу и букет маленький мальчик, что-

то ей говорил и поцеловал руку. Я прослезилась. ..

Так приблизительно я и жила целый месяц. Когда вернулась в

Москву, меня встретил муж, о чем-то спросил, а я разучилась

говорить - одни слова налезали на другие.

Рождение слов... Очень интересный процесс. У древних - у

Эсхила, например, есть целые строчки - рождение слова: "и-и-и-

и..." или "та-та-та-та", "а-а-а-а...". Может быть, будучи поэтами,

они записывали процесс возникновения строчки? Ахматова,

сочиняя стихи, по воспоминаниям, "жужжала", Мандельштам

"пел", а у Пушкина в черновиках остались недописанные строчки

в два-три слова. В 20-е годы, когда начиналась другая жизнь,

поэты занимались словотворчеством: "Дыр бул щыл убет щур

скум". Они хотели изобрести слова, которые бы выражали новую

жизнь.

"...ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНЬЕ! ТЫ НЕ

СТОЛЬ ПРЕКРАСНО, СКОЛЬКО ТЫ

НЕПОВТОРИМО" Иосиф Бродский

1990 год.

Неожиданно раздается звонок: "Это говорит Иосиф Бродский.

Мы с Вами не знакомы, но я хотел бы Вас пригласить на вечер,

посвященный 100-летию Ахматовой, который я устраиваю в

Театре Поэзии в Бостоне". Я спросила: "А кто еще там будет?" -

"Анатолий Найман, я, Вы. И с американской стороны - актеры и

переводчики".

Оформляя эту поездку, я все думала: "Что бы подарить

Бродскому?" И когда пошла за билетом, заглянула в "Букинист"

недалеко от площади Маяковского. Я знала, что Бродский

преподает теорию стихосложения в американских университетах,

и, как нарочно, мне попались два сборника XIX века по теории и

философии стихосложения. "О, - думаю, - прекрасно!"

Покупаю и провожу их со страхом через таможню.

Хотя юбилей Ахматовой был в июне 1989 года, Бродский

устроил вечер через полгода, 18 февраля.

Мы с Найманом приехали в Бостон, в Гарвардский

университет, за неделю до концерта. Я помню огромные сугробы,

расчищенные дорожки, красные каменные дома, белок, которые

никого не боялись. А по расчищенным снежным дорожкам из

библиотеки - в столовую, из столовой - на лекцию бегали

студенты в башмаках на босу ногу, в майках и в шортах.

312

В Бостоне я была к тому времени не первый раз. Кажется, за

год до этого в городском театре мы играли "Федру". Но тогда я

жила в гостинице, надо было много работать. А тут нас с

Найманом поселили в старый двухэтажный гостевой дом в

викторианском стиле, с милым служителем, который готовил нам

завтраки. Можно было ничего не делать, гулять, ходить на званые

ужины.

Мы с Найманом подолгу гуляли, и я все время расспрашивала

его про Ахматову, и по его рассказам у меня сложилось ощущение

некой его "близорукости" - из-за слишком близкого расстояния

(такое же ощущение, кстати, возникает, когда читаешь записки

современников о Пушкине или о Достоевском). Это же ощущение

у меня подтвердилось позднее, когда я читала наймановские

воспоминания. Видимо, о близких людях писать не стоит, ибо

надо все время держать себя в узде.

Обедали мы в профессорском клубе. Однажды я пришла, а там

в одном из залов выпивают. Я тоже выпила и закусила, ко мне кто-

то подошел. Я говорю:

"Я не понимаю по-английски. Вы говорите по-французски?" -

"Нет". Так пообщались. Потом пришел Найман, и выяснилось, что

я присоседилась к какому-то колледжу, который справлял

юбилей... Вот такую мы вели жизнь. Бродский не появлялся.

Наступил вечер Ахматовой. Может быть, потому, что я уже

выступала в этом Театре Поэзии и знала, что туда приходят люди

заинтересованные, я не волновалась. Взяла две книжки,

привезенные в подарок Бродскому, и мы пошли.

Сорок минут до начала концерта. Мы все сидим в пустом зале

и ждем Бродского, который должен распределить, кто за кем

выступает. А его нет. Наконец появляется. Устроитель подводит

его ко мне, мы знакомимся, я ему протягиваю две книжки и

говорю:

"А вот это я Вам привезла из Москвы". Он, как вчерашнюю

газету, не глядя, кинул куда-то за спину. Я подумала: "Ну у ж это

слишком!" Он говорит: "После-

313

довательность такая - сначала стихи читаются по-английски,

потом по-русски. Все сидим на сцене, русские (нас было трое) -

слева, американцы - справа. В конце первого отделения -

"Реквием". Тут я встряла: "Реквием" - сначала по-русски!" Он

отвечает: "Нет-нет, как всегда, сначала по-английски". Я говорю:

"Тогда я его не буду читать". Он снисходительно пожал плечами,

но спорить было некогда, и сказал:

"Хорошо!" И мы сразу ринулись на сцену.

Переполненный зал, хороший, но настороженный. Много

русских. Бродский читает Ахматову, так же как свои стихи -

поет, соединяет строчки. Чтение на слух - монотонное, не

подчеркивается ни мысль, ни метафора, ни подробность, не

расставляются логические акценты и не выделяется конец

строфы. И только - неожиданный обрыв на последнем слове,

как спотыкание... Найман читает по-другому, но тоже в основном

поет. И мне вспоминается фраза Мандельштама: "Голосом

работает поэт, голосом". Американцы читают по-разному. Одна

актриса начала "Звенела музыка в саду..." и последние строчки

- "Благослови же небеса,/Ты первый раз одна с любимым" -

произносит с надрывом, почти со слезами. Дальше я по-русски

читаю это же стихотворение как очень далекое воспоминание -

еле слышный напев, прозрачно-акварельные краски.... Зал

зашевелился. Поняв, что зрители хорошо реагируют на ранние

ахматовские стихи, поданные в такой манере, следующая

американка читает "Сжала руки под темной вуалью..." так же

прозрачно и легко, как я - предыдущее. Потом - моя очередь.

А я помню, что Ахматова спустя годы терпеть не могла это

стихотворение. И тогда я, войдя в образ старой Ахматовой -

надменным, скрипучим голосом, выделяя твердое петербургское

"г", почти шаржируя, прочитала "Сжа-ла ру-ки под те-мной ву-

алью". Сажусь на место. Бродский мне - тем же голосом старой

Ахматовой: "По-тря-са-юще..." В общем, когда я про-

314

чла " Реквием", английский вариант уже почти не слушали.

Старалась я в основном для Бродского, играла перед ним

Ахматову - какой она представляется мне в разные периоды ее

жизни.

После вечера был "party" - прием. ...Бродского обступают

пожилые американки, в золоте, с вытравленными уложенными

волосами, говорят пошлости, много русских с комплиментами.

Бродский, судя по разным воспоминаниям, не стеснялся

"отшивать". А тут - нет: слушает, улыбается, курит, пьет водку

и все больше бледнеет. Я подумала: "Уйду!" - подошла к нему

и говорю: "Иосиф! Я ухожу и хочу Вас поблагодарить за это

приглашение. Но мне жаль, что Вы бросили те две книжки,

потому что я их привезла Вам в память об Илье Авербахе,

который мне о Вас рассказывал". У него посветлели глаза:

"Авербах! Нет-нет, эти книжки мне нужны, я обратил на них

внимание, спасибо". Я, видя, что он потеплел, признаюсь: "Все

последнее лето я зачитывалась вашими стихами". Он опять

закрылся как раковина. И тогда я, немного разозлившись,

говорю: "Знаете, Иосиф! Я тоже терпеть не могу, когда после

спектакля говорят комплименты, это всегда пошло выглядит. Но

когда говорят друг другу профессионалы - это другое. Ведь

сегодня, простите, но мы оба были только исполнителями". -

"Да-да..." - согласился он. После этого мы еще неделю жили в

Гарварде, Бродский опять не появлялся...

Наступило лето, и кто-то привез мне книжку стихов

Бродского с надписью: "Алле Демидовой от Иосифа Demi-Dieu

- с нежностью и признательностью. 9 июня 1990 года, Амхерст.

Иосиф Бродский".

* * *

Прошло еще несколько лет. Я в Монреале, в гостинице, -

лежу и страдаю бессонницей. Кручу 49 программ телевидения и

вдруг слышу... свой голос. И вижу американский фильм об

Ахматовой с отрывками из на-

315

шего концерта. Причем фильмография Ахматовой -

уникальная. Например, куски похорон в Комарово.

Мне как-то рассказывал кинодокументалист Семен Аранович

- это был друг нашего дома, - как во время съемок фильма о

Горьком он случайно узнал, что в Ленинград привозят гроб с

телом Ахматовой.

Он говорил: "Я взял оператора, и рано утром мы поехали на

аэродром. Была мартовская поземка, утренняя изморозь.

Подъехал старый тупоносый автобус, из него вышли

невыспавшиеся писатели в тесных, "севших" после химчистки,

дубленках, - они приехали встречать тело Ахматовой. Я толкаю

своего оператора: "Снимай!" Садится самолет, и по багажной

квитанции писатели получают деревянный ящик, который потом

не входит в автобус. Наконец втащили. Автобус едет в Союз

писателей. Там панихида, народу немного. Выступает пьяная

Берггольц. Мы снимаем. Потом - на следующий день, утром -

панихида в церкви. Там отпевают не только Ахматову, а кого-то

еще. Между тем появляется итальянское телевидение, и во время

отпевания Ахматовой становится очень тесно. Я вижу своего

оператора издали и только машу ему: "Снимай! Снимай!" Вдруг

меня кто-то хватает за грудки и бьет спиной о клирос, летят

пуговицы. А человек, перемежая матом, кричит: "Где вы были,

трам-та-там, когда она была жива?! Что вы, как коршуны,

налетели, когда она умерла! Перестаньте снимать!" Это Лев

Николаевич Гумилев... День был мартовский, короткий. Все

быстро погрузились в автобусы и помчались в Комарове - это в

часе езды от города. Народу осталось мало. За окнами автобусов

- опять мокрый снег и изморозь, кое-где уже проглядывает

земля. Все черно-белое. Очень красиво. Приезжаем на

комаровское кладбище. Там, среди сугробов, вытоптана дорожка

к задней стене. Проходим гуськом. Дудин, Сергей Михалков что-

то говорят. Гроб, как почти всегда бывает, не влезает в яму - его

вталкивают. Потом пи-

316

сатели в темных пальто рассыпались по рыхлому снегу кладбища

- пошли навещать своих. Мы снимаем, хотя уже темнеет.

Наконец все уезжают. Мы курим, обговариваем, что успели

снять, что - нет. Вдруг подходит человек, просит закурить. Его

забыли. Это Гумилев. Назавтра я стал монтировать, получилось

очень хорошо. А дня через два пришел в монтажную что-то

доклеить и узнал, что фильм арестован. Из сейфа он исчез, где

он-я так и не знаю".

Так рассказывал когда-то Семен Аранович. Но где этот

фильм - неизвестно до сих пор. А вот куски этой знакомой мне

истории я вдруг вижу в американском фильме про Ахматову,

лежа ночью в монреальской гостинице. Может быть, это срезки

того фильма, который снял Аранович? И вот я лежу, смотрю

телевизор и думаю: "Кто меня так прекрасно дублирует?" Мой

голос не заглушен, но в то же время слышен перевод. И тембр -

очень красивый, интеллигентный, без американских открытых

гласных.

То ли мысль обладает энергией притяжения, то ли наоброт

- не знаю. Но через несколько дней раздается звонок: "Это

говорит Клер Блюм. Я вас озвучивала в американском

телевизионном фильме об Ахматовой. Вы мне очень

понравились, давайте вместе работать. Приезжайте в Нью-Йорк".

Я говорю: "Я не могу приехать - у меня нет визы. А вот вы в

Москву приезжайте". В Москве я спросила Виталия Вульфа, кто

такая Клер Блюм. Он мне объясняет: "Алла, вы, как всегда,

ничего не знаете. Это "звезда" чаплинского фильма "Огни

рампы". Она играла слепую танцовщицу". Я думаю: "Ей же 250

лет! Приедет какая-нибудь старушка, и какой спектакль я буду с

ней играть?!" Проходит время, раздается звонок в дверь, и

входит Клер Блюм. Миниатюрная интеллигентная женщина,

выглядит прекрасно - моложе меня. С ней дочь Анна Стайгер

- сопрано из "Ковент-Гардена", очень похожа на отца, Рэда

Стайгера, и продюсер. Мы сидим за чай-

318

ным столом и обсуждаем, что можем сделать. Я говорю:

"Давайте возьмем два высоких женских поэтических голоса -

Ахматову и Цветаеву. Вы по-английски, я по-русски, а Анна

споет ахматовский цикл Прокофьева и цветаевский -

Шостаковича". Анна сразу заявила, что она первый раз в России

и никогда в жизни не выучит русский текст, но потом она пела -

пела по-русски - и очень хорошо.

Я сказала Клер, чтобы она нашла для себя переводы, а я

подстроюсь под них с русским текстом. К сожалению, она

выбрала не самые мои любимые стихи. Но другие, как объяснила

Клер, переведены плохо.

Потом я приехала в Нью-Йорк, и мы довольно долго

репетировали у Клер - в маленькой квартире на высоком этаже,

из окон которой открывался очень хороший вид на Центральный

парк.

С этой поэтической программой мы объездили всю

Америку: и Бостон, и Вашингтон, и Чикаго, и Нью-Йорк, и

Майами, и другое побережье - Лос-Анджелес, Сан-Франциско...

Приехав в Майами, я думала:

"Зачем мы нужны этой отдыхающей публике?" Но нас

принимали удивительно! Меня американцы не знали, но, видимо,

решили, что такая "звезда", как Клер, и русскую актрису выбрала

себе по росту. Даже на Бродвее огромный зал "Симфони Спейс"

(это не центральный зал Бродвея, где играют мюзиклы, а сцена,

на которой идут модерн-балеты ) был переполнен.

Совсем недавно, под Новый год, мне вдруг позвонила Клер

Блюм и говорит: "Может, мы еще что-нибудь сделаем?" Может

быть... "е.б.ж.", как писал Толстой в своих дневниках...

* * *

В Бостоне, в городском театре, мы играли "Федру". После

спектакля мне говорят, что меня ждет какая-то женщина из

публики. Я ненавижу эти встречи с незнакомыми людьми, но тем

не менее... Входит

319

пожилая женщина, говорит мне о своих впечатлениях от

спектакля. Я ее слушаю вполуха, наконец понимаю, что она из

послевоенной эмиграции. Анастасия Борисовна Дубровская,

жена какого-то мхатовского актера, игравшего в "Днях

Турбиных". Она мне вкратце рассказывает свою историю и

говорит: "Я хочу вам подарить вот этот кулон". И дает мне

медальон Фаберже с бриллиантиками, на одной стороне которого

выгравировано: "XXV лет сценической деятельности. М.М.

Блюменталь-Тамариной от друзей и товарищей: Савиной,

Варламова, Давыдова, Петровского". Я говорю:

"Я никогда не возьму этот медальон!" Она: "Я выполняю

предсмертную просьбу моей подруги, жены Всеволода

Александровича, сына Блюменталь-Тамариной".

После войны, когда наши войска вошли в Германию, труп

Блюменталь-Тамарина нашли в лесу - то ли самоубийство, то

ли повесили русские. А жена его, Инна Александровна,

урожденная Лощилина, вместе с Дубровской уехала Америку.

Лощилина начинала как балерина, но потом обе они попали в

нью-йоркский эмигрантский драматический театр, который

просуществовал два года (я вообще заметила, что эмигрантские

театры - в Германии, в Париже - существуют только два года.

Если, по Станиславскому, обычный театр проходит 20-летний

цикл, то эмигрантские живут спрессованно: собирают труппу,

вроде бы появляется публика, но через два года они

рассыпаются).

Когда Инна Александровна умирала от рака, она сказала: "У

меня есть от мужа кое-какие вещи, я хочу, чтобы ты ими

распорядилась. И вот этот медальон ты должна подарить русской

актрисе, чтобы он вернулся в Россию..." Анастасия Дубровская

стала ее душеприказчицей.

Выслушав этот рассказ, я сказала: "Ну, хорошо. Давайте я

возьму медальон, с тем чтобы потом передать молодой актрисе

или дам наказ своим родствен-

320

никам - если сама не успею, чтобы была преемственность".

Я спросила, почему она решила передать это именно мне,

ведь многие же гастролируют в Америке. Она говорит: "Дело в

том, что за год до того вы были здесь на вечере Поэзии и вас

видела Инна Александровна - она мне тогда сказала вашу

фамилию. И когда через год я увидела афишу "Федры" с вашим

именем, я пошла и на всякий случай взяла с собой этот медальон.

И вот теперь я с легким сердцем отдаю его вам".

Проходит какое-то время, Анастасия Борисовна присылает

мне фотографии Блюменталь-Тамарина в разных ролях и его

переписку с Шаляпиным. В свое время я даже хотела писать об

этом статью в журнал "Театр", но руки не дошли.

Потом она приехала в Москву (первый раз после своей

эмиграции!), жила у меня неделю, ходила в церковь на улице

Неждановой.

Мы с ней были не только разных поколений, но главное -

разных мироощущений. Она - очень верующая, очень простая.

Я бы хотела, чтобы такая женщина была у нас

домоуправительницей, распоряжалась моей бытовой жизнью. По

утрам, на кухне, она очень хорошо беседовала с моими

домашними. Обычно, когда у меня живут чужие люди, я

моментально куда-нибудь уезжаю - боюсь бытового общения, а

тут она мне не только не мешала, наоборот - мне было очень

комфортно душевно.

Она уехала. Мы переписывались. Прошло еще какое-то

время. Приезжает ее сын, оператор, и говорит, что она умерла. И

привозит уже ее завещание - другую уникальную брошку:

римское "50" выложено бриллиантиками и написано: "М.Н.

Ермоловой 1870- 1920 от М.М. Блюменталь-Тамариной 1887-

1937".

Я эти брошки не ношу - ни ту, ни другую, но память у меня

осталась.

Недавно, перебирая "бумажки", я нашла свое

321

письмо, не отправленное Анастасии Борисовне. Я не часто пишу

письма - для меня большая проблема купить марку и найти

почтовый ящик, особенно в чужой стране...

Это письмо написано в конце 1991 года, на гастролях в

Испании. Теперь оно стало свидетельством времени.

"Дорогая Анастасия Борисовна! Здравствуйте! Надеюсь, что Вы

здоровы и у Вас все хорошо. Пишу из Мадрида. Опять играем

"Бориса Годунова". Я Вам, по-моему, говорила, что Годунова

играет Николай Губенко. Он - министр культуры СССР.

Зрители на это очень реагируют. В Европе это, как Вы

понимаете, для них нереально. Когда я летом была в Авиньоне

на фестивале, там был прием министра культуры Франции, так

перед приемом специальной службой были проверены все

уголки и выходы из дома. Несколько рядов оцепления и т.д.

Правда, на следующий день это не помешало министру

поучаствовать как актеру (он - бывший актер и работал в свое

время с Антуаном Витезом) в вечере памяти Витеза и сидеть на

сцене рядом со мной.

Наш министр ходит без всяких провожатых, но стал таким

махровым чиновником правого толка, что диву даешься: как

быстро власть портит человека.

Публики, как ни странно, мало. Но наши гастроли совпали

здесь с Пасхой и Страстной неделей. Кто уехал на каникулы, кто

Blog

Сегодня ночью я читала "Полторы комнаты" Бродского

Содержание