2. Мимикрия и легендарная психастения 83 III

Вид материала

Реферат

Содержание Человек и сакральное Общие отношения сакрального и профанного

Подобный материал:

• Iii. Продукия, ее особенности 6 III описание продукции 6 III применяемые технологии, 2464.73kb.
• К. А. Свасьян Интервью с К. А. Свасьяном на сайте Наш сегодняшний гость К. А. Свасьян,, 327.58kb.
• Аспирант сга а. В. Абрамова, ведущий специалист дко дегтярева, 204.98kb.
• Литература. 19, 385.81kb.
• Рассказов Азимова, предложил выпустить книгу под названием «I, Robot», 3175.78kb.
• Греки в риме в III в. До н. Э. 1 В. Н. Э, 185.45kb.
• Iii, подтема III, гл. 1, раздел 2, подраздел, 852.91kb.
• Лекция Россия накануне XX века. 1 марта 1801 года народовольцы "казнили", 42.96kb.
• Лекция XXV, 416.9kb.
• Завоевание Россией Урала и Сибири, 155.26kb.

туиции, поскольку они противостоят содержанию опыта1, - не оставляет более сомнений ни в одной области. Этот конфликт по всем пунктам завершился капитуляцией рациональности перед принципами систематизации. Иначе и быть не могло, ведь именно систематизация определяет собой различные стадии рациональности. При таком движении вперед знание обогащается от каждой победы, усваивая субстанцию завоеванного, и поэтому объяснительный принцип, в каждый момент оказываясь выше того, что он объясняет, благодаря этой непрерывной интеграции все время сохраняет основной признак научного исследования, который и придает ему в ходе противоборства грандиозное преимущество: он объясняет все, его же не объясняет ничто.


Опираясь на столь прочное основание, методическому исследованию нечего опасаться ни так называемых более позитивных систем, ни всяческих видов интуитивных знаний, и оно может господствовать над теми и другими. Именно в таком смысле можно без лишней гордости говорить о воинствующей ортодоксии, черпающей авторитет лишь в прочности своих принципов, точности их применения и привлекательности своих требований. Следует при этом разрушить за собой мосты, резко отмежеваться от посредственности и подделок В самом деле, сдерживаться незачем, ведь речь идет об отрицании порядка, когда плевелы имеют те же права, что и зерна, а здравой мысли претит, когда слабость и непоследовательность, пользуясь таким же вниманием, что и острота и связность ума, способны погрести их под множеством поделок, которые они каждодневно производят. Конечно, иным может и не понравиться желание распространить на интеллектуальную сферу ницшевский призыв "будьте резкими", - но это лишь те, у кого просто много причин опасаться такого установления. Тем же, кому бояться нечего, стыдно было бы не воспользоваться им, чтобы справедливо разоблачить и посрамить своих противников.


Итак, необходимо с крайней суровостью обращаться с теми, кто неспособен сам быть суров с собой. Сверх того, если мы не хотим, чтобы наши старания пропали зря, то эту интеллектуальную реформу нужно рассматривать как подлежащую генерализации и распрост


1 Сходным образом Ф. Франк определяет здравый смысл как стремление согласовать экспериментальные факты с космологией классической философии (Ph. Frank, Theorie de la connaissance etphysique moderne, Paris, 1934, p. 18).


ранению на все области человеческой деятельности и вести себя соответственным образом. Хотя такая цель и может показаться преждевременной, ее совсем нелишне иметь в виду, так как, учитывая весь масштаб своего предприятия, мы обычно получаем от этого энергию, которую можно использовать уже сейчас.


Кроме того, подлинная интеллектуальная непримиримость не может не идти рука об руку с непримиримостью моральной, и ни одно идейное течение никогда не образуется без тесного союза этих двух видов требовательности. Показательно, что уже в прошлом веке те, чья интеллектуальная позиция отличалась наибольшей притягательной силой, нередко занимали, для своей эпохи, и образцовую моральную позицию: Бодлер, Рембо, Лотреамон. Ныне же, когда не стало авторитета, который мог бы осудить интеллектуала, грешащего против разума или нравственности, когда в этих вопросах распущенность почитают за добродетель, а бесчинство - за достойную прихоть, чтобы сделать бунт своим официальным занятием, больше не нужно ни гениальной изобретательности, ни великой смелости. Это значит просто занимать удобное положение, продолжая пользоваться престижем, завоеванным в героические времена людьми, которые сегодня отреклись бы от всякого родства с рутинерами и льстецами, что так любят выставлять себя их преемниками и кому все они - первый в своих критических статьях, второй в "Лете в аду", последний в "Предисловии к Стихотворениям" - кажется, уже заранее позаботились дать самую резкую отповедь.


Те ценности, которые они отстаивали, - ярость, но вместе с тем и верность и честь, - оказались восстанием лишь по воле вещей, столкнувшись с невыносимым гнетом более низменных начал. Сегодня же, когда место свободно, а между тем у нас на глазах многие только и стараются что продлить анархию, эти ценности, в высшей степени привлекательные своей весомостью и чистотой, должны перейти в наступление и утвердить выражаемое ими представление о мире не как беспорядочный хаос разноголосых притязаний, а как единственно способное обосновать строй мысли, считающийся с непреложными постулатами человеческого бытия.


Эта моральная нетерпимость должна безотлагательно проявиться и в интеллектуальных исследованиях, где требуются прежде всего добросовестность, способность не поддаваться соблазну и твердость, не считающаяся с желанием кому-либо понравиться. В самом деле, у познания есть своя этика, без которой оно не заслуживает ни почета, ни жертв, да и не могло бы их добиться. Чтобы познание было достойно называться ортодоксией, ему мало быть устойчивым против любой методологической критики; нужно еще, чтобы оно не было безразличным к человеческой чувствительности и непосредственно представало ей облеченным императивной притягательной силой, будучи способно немедленно ее мобилизовать1.


Для достижения такой цели моральные гарантии не менее необходимы, чем интеллектуальные; да и как сохранять и предоставлять интеллектуальные гарантии, если их перестанет поддерживать строжайшая совестливость во всем жизненном поведении? Ведь немыслимо, чтобы уступка в одном пункте не привела к тому или иному ослаблению в других, - ибо устройство человеческого существа носит единый характер.


Собственно, стремление к ортодоксии есть не что иное, как презумпция идеально единого предприятия, чья цель - осуществить на практике целостность человеческого существа, поставив различные его функции на службу живому и непрерывному творчеству, которое полнее всего удовлетворит его основные стремления, не раздавая им неполную, разнородную и рассеянную пищу, но сумев связать органической связью вслед за их усилиями и их честь, а тем самым сделать сильнее и яснее их требования благодаря сознательной и живой проверке их взаимной связи и солидарности.


Такова дальняя перспектива, почти неправдоподобное упование. Ближайшая же цель, для достижения которой сегодня требуется наша энергия, настолько же скромна и точна, насколько смутными могут показаться эти грандиозные перспективы. Во всяком случае, исходная точка и конечная цель имеют по крайней мере одну общую черту, связаны общим постулатом строгости: перед лицом всеобщего попустительства этого уже довольно, чтобы отчетливо воспринимать их родство. Начиная боевые действия, следовало сразу же ясно заявить, в чем цель войны: это медленное, но верное построение такой доктрины, которая в своей точности была бы связана и с философской истиной, и с аффективным удовлетворением и, давая каждому из нас уверенность в своей судьбе, одновременно была бы ему моральным императивом во всех конфликтах и техническим средством в любых трудностях.


1 Действительно, единственное различие между обычными научными исследованиями и той специфической формой познания, которая здесь описывается, в том, что любой результат такого познания по определению находится также и в плане ценностей, а потому властен над аффективной жизнью людей. Отсюда агрессивность всякой ортодоксии.


ЧЕЛОВЕК И САКРАЛЬНОЕ


Предисловие ко второму изданию


п liPBOE издание этой книги вышло в 1939 году. Мне пришлось тогда несколько сократить ее до объема, требуемого серией, в которую она долж1 ia была войти. Ныне я публикую ее полный текст. В главе II я широко использовал, с некоторыми новыми дополнениями, текст работы, первоначально написанной для "Всеобщей истории религий" издательства Кийе, где она вышла в свет лишь в 1948 году из-за войны (т. I, с. 21-32). Полный текст III главы я опубликовал в журнале "Revue de 1'histoire des religions* (т. CXX, июль-август 1939, с. 45-87) под заголовком "Респективное сакральное, очерк общей системы запретов и ее функционирования в некоторых так называемых первобытных обществах". Эта версия текста, за исключением ссылок, воспроизводится и в нынешнем новом издании книги.


В остальном поправки были чисто формальными. Содержательный харакгер носили только изменения, сделанные на последних страницах книги.


Первое из трех дополнений, "Пол и сакральное", уже фигурировало в испанском переводе книги (Fondo de Cultura Economica, Mexico, 1942, p. 163-180). Второе дополнение, "Игра и сакральное", где подвергаются критике идеи, изложенные в книге Й. Хейзинги "Ното ludens", опубликовано в марте 1946 года в журнале "Кон-флюанс" (№ 10, с. 66-67). Позднее г. Бенвенист напечатал на ту же тему существенную работу "Игра как структура" (журнал "Девкали-он", № 2, 1947, с. 161-167), которая подкрепляет и дополняет мой очерк. Я отметил ее основные пункты в примечаниях.


Наконец, третье дополнение, "Война и сакральное", - это попытка разрешить проблему, поставленную в заключении главы IV: что соответствует празднеству в современных обществах? Поначалу я думал о летних отпусках; однако по своим характеристикам празднество и отпуск явно не совпадают - наоборот, отчетливо противостоят друг другу. Соответствием празднеству является война. Здесь я


Ноябрь 1949 г.


использую лишь часть собранных материалов - те, что позволяют лучше всего показать функциональное сходство этих двух социальных пароксизмов. В будущем я, возможно, посвящу отдельную работу эволюции современной войны и тем чувствам ужаса и восторга, которые она обычно вызывает. Надеюсь при этом подробнее показать, сколь сильно этот тотальный феномен современного общества воскрешает себе на потребу те верования и практики, которые обычно соотносятся с сакральным.


После 1939 года вышел ряд трудов, делающих важный вклад в исследование вопросов, которые рассматривались в настоящей книге. Я включил их в краткую библиографию, помещенную на последних страницах. Мне приятно было найти в них ценные подтверждения тем тезисам, которые я выдвигал по поводу системы запретов и обменов, то есть экономики сакрального в "первобытных" обществах, особенно в связи с так называемым запретом инцеста - вторичным, негативным аспектом правила, которое делает обязательными брачные союзы между взаимодополнительными группами.


Эта книга получила и более прямое подтверждение. В Латинской Америке, особенно на карнавалах в Рио-де-Жанейро и Вера-Крусе, когда в течение целой недели все население города и его окрестностей сливается в единую толпу, пляшет и поет, волнуется и шумит в почти беспрерывном возбуждении, я мог констатировать, что мое описание празднества было отнюдь не химеричным и в основном соответствовало до сих пор живучим и наблюдаемым в реальности явлениям, хотя они переживают заметный упадок под давлением современного городского быта.


Итак, ободренный этой поддержкой с разных сторон, я решаюсь без излишней дерзости выпустить второе издание своей книги, не столько исправленное, сколько дополненное.


Предисловие к третьему изданию


JL Алсллинлясь друг на друга, предисловия не столько обозначают этапы жизни книги, сколько показывают, что она удаляется от тебя и занимает новое место в перспективе более богатой или просто более заполненной. Этой книге почти двадцать пять лет. Она одна из первых, написанных мной. На расстоянии, с учетом тех дополнений, которые я прибавил к ней в 1949 году, она предстает мне как корень, откуда выросла немалая часть моего творчества. В этом нет ничего удивительного. Мое эссе было написано под влиянием почти безраздельного интереса к темным и властным эмоциям, которые тревожа'!', завораживают, а порой и порабощают сердца людей; одна из самых важных таких эмоций - чувство сакрального. Со временем мой преимущественный интерес к ним ничуть не ослаб. Просто со временем он стал, так сказать, бескорыстным, что было ему отнюдь не свойственно в пору, когда я мнил, что могу сделать из пылкого знания всемогущий и действенный в своей области рычаг. В такой ситуации я почти не делал различия - учусь ли я сам в Высшей практической школе у Марселя Мосса и Жоржа Дюмезиля или пытаюсь учить других в скромном зале Коллежа социологии, основанного нами вместе с Жоржем Батаем и Мишелем Лейрисом.


Многие страницы книги объясняются этим ее двойственным происхождением: с желанием холодно, корректно, научно истолковать то, что мы, быть может, наивно называли тогда глубинными механизмами коллективной жизни, сочеталась потребность вернуть обществу активное, беспрекословно-повелительное, всепожирающее сакральное. Я сказал "активное сакральное" - а в ту пору мы, по крайней мере между собой, предпочитали говорить активистское, чтобы обозначить, что мечтаем о чем-то большем, чем просто действие. На уме у нас было нечто головокружительно-заразительное, некое эпидемическое возбуждение. Разумеется, этому эпитету "активистское" мы не придавали тот особый смысл, который он получил в недавних событиях. Скорее мы подразумевали внезапность, неодолимо-взрывной характер некоторых химических реакций. То была, конечно, мечта о чуде, и на деле наши пустые притязания остались неосуществленными. Убежден, что даже и без наступившей войны они обернулись бы неудачей. Упоминаю о них лишь затем, чтобы пояснить, что подобные пылкие упования, быть может, чаще, чем нам кажется, одушевляют собой труды, которые затем предстают совсем в ином виде - плодами более холодного стремления к отрешенности. Впрочем, мне думается, что такие скрытые волнения затем и нужны, чтобы возбуждать и питать собой тягу к новым знаниям. Без них она, пожалуй, утратила бы свою остроту и дерзость, увязнув в машинально-кропотливой эрудиции.


Сам я еще долго следовал этому первичному импульсу. Так, добавленное в издании 1949 года эссе об игре и сакральном привело меня в 1958 году к книге "Игры и люди", а размышления о войне и сакральном вылились сначала в исследования о "головокружении от войны", опубликованные в 1951 году в книге "Четыре очерка по современной социологии", а затем и в более объемистую книгу "Белло-на, или Склонность к войне"1, где они перепечатаны и дополнены.


Перехожу к содержанию данной работы, к изложенным в ней тезисам. Судя по всему, их судьба сложилась удачно, зачастую независимо от моей работы. Амбивалентность сакрального, повсеместно признанная еще в пору появления этой книги, с тех пор мало кем оспаривалась. Теория праздника как сакрального нарушения, хоть я и дал ей чересчур систематическую форму (или как раз благодаря этому), послужила направляющей идеей для ряда более конкретных анализов, во многом подтвердивших или удачно нюансировавших ее.


Наконец, с развитием работ о тотемизме или же против тотемизма на первый план выдвинулась система классификации, описанная в главе "Организация мира". Поэтому мне не приходится сожалеть, что я вывел из нее и все правила, образующие респективное сакральное, и все основные запреты, которые им соответствуют, включая главный, но не единственный из них, вызвавший множество споров под именем "запрет инцеста". Я могу радоваться, что поместил его в должный контекст и уже тогда подчеркивал позитивный, обязательный, артикулированный и замкнутый характер всевозможных общественных даяний [prestations] - продовольственных, сексуальных, культурных и т. д. Действительно, в плане социальной механики эти взаимно предоставляемые и возвращаемые услуги очевидным образом вытекают из разделения всех предметов и живых существ на взаимодополнительные, контрастно противопоставленные и подразделяющиеся далее секторы. Такие упорядоченные и упорядочивающие рубрики покрывают собой весь видимый и неви-


Выходит из печати в издательстве "Ренессанс дю ливр" (Брюссель).


димый мир, то есть и опыт и воображение. Ими организуется весь комплекс реальных или мыслимых элементов, которые содержатся в мире, образуя сложную систему множественных соответствий. Сегодня нет нужды доказывать плодотворность такого подхода, тем более что и изобретен он отнюдь не мною.


О чем я все более и более жалею - это чрезмерная краткость заключения. Оно заходит чрезмерно далеко и может лишь оставить читателя в недоумении, самое большее послужить отправной точкой для его размышлений, но вероятнее всего - восстановить его против заносчивого автора, с такой легкостью решающего серьезнейшие проблемы. Меня кое-как утешает лишь воспоминание о работе, которую один философ посвятил "плодотворности недостаточного". Но тем самым я признаю, что пасую.


Февраль 1963 г.


Введение


П о сути, единственное, что можно уверенно сказать о сакральном вообще, содержится в самом определении этого термина: сакральное - это то, что противостоит профанному При попытке уточнить природу и модальности этой оппозиции встают серьезнейшие препятствия. Ни одна формула, сколь бы элементарной она ни была, не применима к сложным, словно лабиринт, фактам. Подтверждаясь в одной перспективе, она оказывается напрочь опровергнутой множеством фактов, образующих другую. Может быть, сначала написать ряд монографий о том, как сакральное и профанное соотносятся в каждом конкретном обществе? Если обследовать достаточно большое число частных случаев, то для подобной работы не хватит одной жизни. Если же их будет слишком мало, то начинаются крайне рискованные обобщения. В такой ситуации я ограничился описанием только типов отношений: пусть это менее осмотрительно, зато более честно. Конечно, тем самым предельно усилился схематизм моей работы; я был амбициозен поневоле: раз невозможно взяться за изучение неисчерпаемо богатой морфологии сакрального, приходится предпринять попытку описать его синтаксис.


Следует прямо признать (и тем откреститься от них) все те искажения и упрощения, что свойственны подобному предприятию. В нем описываются вполне точные факты, выбранные из числа наиболее надежно установленных и характерных; но, изъятые из контекста, из комплекса верований и практик, частью которых они являются и которые придают им смысл, они во многом оказываются абстракциями. В значительной мере они утрачивают свою конкретную ценность. Соответственно выводы действительны только для усредненной категории фактов, которой не соответствует точно ни один реальный факт. Тут как бы формулируются правила, никогда не применяемые во всей своей полноте, - правила, по сути,


представляющие собой сплошные исключения. Например, наверняка нет ни одного праздника, который целиком объяснялся бы намеченной здесь теорией празднества как такового. Каждый из них выполняет свою особую функцию в своей особой среде. И все же я не думаю, что тем самым теория оказывается неприменимой. Пусть она и не дает нам значений переменных величин, но хотя бы пытается вычислить постоянную. Я не описывал замки и соответствующие каждому из них ключи - я предлагал лишь универсальные отмычки. Это не всегда удобно и, разумеется, отнюдь не освобождает от необходимости пользоваться в случае нужды настоящим ключом, то есть рассматривать вопрос в себе и для себя.


Г-н Рудольф Отто - автор широко известного труда о "субъективной" стороне данного предмета: в нем говорится о чувстве сакрального. Сакральное анализируется с психологической точки зрения, почти интроспективно и почти исключительно в тех формах, что оно приняло в великих мировых религиях. Оттого я счел возможным не обращаться прямо к этой стороне проблемы, хотя и не отказывался касаться ее всякий раз, когда то представлялось полезным. В целом же я следовал трудам французской социологической школы; надеюсь, Fie слишком сильно отклонился от них, пытаясь согласовать между собой их результаты. Читатель сам увидит по ходу дела, сколь многим эта книга обязана исследованиям и обобщающим трудам, прославившим имена Дюркгейма, Юбера и Герца, а также работам, которые с успехом продолжают гг. Мосс, Гране и Дюмезиль. Никто более г. Марселя Мосса не был предназначен написать книгу о сакральном - всем понятно, что она надолго стала бы главной книгой о сакральном. Взяться за такой труд вместо него можно лишь с опаской и смущением. По крайней мере мое беспокойство несколько утишается тем, что в своей книге я пользовался не только опубликованными трудами г. Мосса, но и его устными лекциями, а особенно теми краткими, внезапными и убедительными замечаниями, которые он, когда обращаешься к нему за советом, умеет в ходе простого разговора вносить в твою работу, словно плодотворные зерна. Так, если в настоящей книге столь много места уделяется понятию ordo rerum, то вся заслуга этого принадлежит исключительно г. Моссу. Я не в силах точно измерить и свой долг перед г. Жоржем Дюмезилем: как бы высоко его ни ставить, я бы все равно недооценил роль этого проводника, направлявшего мои первые шаги в истории религий, а еще более того роль друга, чьи советы и предложения столь много дали для этой книжки. Наконец, я должен выразить свою благодарность Жоржу Батаю: в этом вопросе между нами как бы образовался какой-то интеллектуальный осмос, так что сам я, после множества совместных дискуссий, уже не могу уверенно различить свой и его вклад в ту работу, которую мы ведем совместно.


Я не счел нужным уклоняться от постановки вопроса в метафизическом плане. Как мне кажется, проблема сакрального затрагивает в человеке нечто глубинное и сущностное. Вероятно, я дальше допустимого вышел за пределы позитивного знания. Но, быть может, без такой неосторожности моя книга показалась бы иным неполной. Признаю, что разделяю их чувства. Другие же пусть не будут ко мне в претензии за то, что им может показаться уклонением в сторону. Пусть просто не обращают на это внимания: вряд ли последних десяти страниц книги достаточно для того, чтобы дискредитировать все предшествующие, если те написаны без задней мысли, с заботой единственно об объективности, совершенно независимо от выводов, к которым они подводят лишь по логике вещей.


I


ОБЩИЕ ОТНОШЕНИЯ САКРАЛЬНОГО И ПРОФАННОГО


j JLIOBOI; религиозное представление о мире предполагает различение сакрального и профанного, противопоставляя миру, где верующий свободно занимается своими делами, не имеющими последствий для его спасения, другую область, где его парализуют то страх, то надежда, где его, словно на краю бездны, может непоправимо погубить малейшая неточность в малейшем жесте. Конечно, подобного различения не всегда достаточно, чтобы охарактеризовать фе! юмен религиозности, но все же оно дает нам пробный камень, позволяющий четче его распознать. В самом деле, какое бы определение религии ни предлагать, примечательно, что в нем всегда содержится это противопоставление сакрального и профанного, если оно вообще не совпадает с ним. Рано или поздно, через логические выводы или непосредственные констатации, каждый вынужден признать, что религиозный человек - это прежде всего такой, для которого существуют две взаимодополнительные среды: в одной oi i может действовать без тревоги и трепета, зато эти действия затрагивают лишь поверхностную часть его личности, в другой же все его порывы сдерживаются, вбираются, направляются чувством глубокой зависимости и он ощущает себя захваченным всецело, без остатка. Эти два мира - мир сакрального и мир профанного - строго говоря, могут быть определены лишь один через другой. Они взаимно исключают и взаимно предполагают друг друга. Напрасно пытаться свести их оппозицию к какой-либо другой: она предстает поистине как непосредственная данность сознания. Ее можно описывать, расчленять на составные элементы, строить ее теорию. Но определить ее отличительное свойство абстрактный язык так же не в силах, как он не может сформулировать отличительное свойство какого-либо ощущения. То есть сакральное предстает как категория чувствительности. На самом деле это категория, на которой зиждется религиозное поведение, которая придает ему специфический характер, которая внушает верующему особенное чувство почтительности, предохраняет его веру от критического рассмотрения, делает ее чем-то не подлежащим обсуждению, ставит ее вне и по ту сторону рассудка.