1. Кчитателю Конечно, эту исповедь можно было бы оставить при себе

  1   2   3   4   5   6

Путь к мастерству не прост. Как нарисовать птицу, что нужно сделать для того, чтобы, наконец, она обрела свой голос и запела? Скажу откровенно, мне это удавалось не часто. И, тем не менее, я не могу не рассказать о том, как эта пти­ца рисовалась, сколько раз она из синей синицы в руках ста­новилась вдруг красной, то вдруг умирала у меня на глазах, так и не защелкав, не засвистав, то вдруг исчезала вовсе из незапертой клетки удачи.

Есть у знаменитого итальянского режиссера Федерико Фел­лини (помните его "Ночи Кабирии"?) интересная книга: "Делать фильм". Это небольшой роман-эссе, главный герой которого - кино. Книга заканчивается таким эпизодом: к Феллини подходит девочка и просит его написать что-нибудь на клочке бумаги. Он берет в руки бумажку и вдруг видит, что вся она уже испещ­рена надписями, живого места нет, негде ему написать. И все же он находит крохотное чистое пространство и вписывает всего два слова: "Я попытаюсь..."

Порой мне кажется, что и в области театральной написано так много полезного и нужного и так емко, что добавить к этому что-либо чрезвычайно трудно. И все же, мысленно обоз­ревая вышеупомянутый исписанный листок, как образную метафо­ру истории человеческой мысли, и вовсе не претендуя на анало­гию с прославленным маэстро, отважусь повторить вслед за ним: "Я попытаюсь..."


2. Лабиринт без указателей


Прожитый день удаляет от нас прошлое и погружает его в темноту памяти. Так в театре перед спектаклем медленно гаснет в зрительном зале электрический свет. Но память - удивительная штука: она может стремительно бросить человека в прошлое, вырвать из настоящего, и, как светляки в ночи, вспыхнут вдруг перед глазами картины детства.

Старый родительский дом со сверчком. Зимний холодный ве­чер. Снежная карусель за окном, удивительная песня вьюги: "То, как зверь она завоет, то заплачет, как дитя". За ночь наметет сугробы до самой крыши. Мама волнуется: надо идти в сени отбросить снег с крыльца - утром не выйдешь из дому, не откроешь дверь. На стеклах маленьких окон мороз соткал при­чудливый хрустальный орнамент: вот лапы елок, а вот целый куст папоротника, а здесь – то ли черт с рожками, летящий по­среди серебряного неба, то ли чудище морское с острой, резной короной на голове, выпростало свою морду из ледяной купели. Рисунки будили воображение. Меня и до сих пор удивляет эта способность природы создавать на стеклянном холсте окна такие сказочные» такие великолепные по своей гармонии и красоте картины.

А печь гудит от тяги, и чугунная, маленькая дверца с задвижкой краснеет от жара. Я сижу перед ней на низенькой, деревянной скамеечке.

В эти долгие зимние вечера дед любил задавать мне загадки:

- Рядом с человеком идет, а не видать. Что это такое?

- Не знаю, - отвечаю я.

- Время, - тихо подсказывает мне бабушка, вшивая узо­ры на теплых вязаных варежках. Это была последняя безвоен­ная зима, последняя, счастливая встреча нового, 1941 года. А потом - детская елка, устроенная работниками рыбного порта для своих детей. Настоящий карнавал с "настоящим" Дедом Мо­розом и Снегурочкой, со зверями и птицами в маскарадных ма­сках, с музыкой и серпантином, бенгальскими огнями и хлопушками, из которых, если потянуть за ниточку, с выстрелом вы­летает сноп разноцветных конфетти. Беспроигрышная детская ло­терея. Я выигрываю скрипку. Небольшую, детскую, но настоя­щую? Помню, попытался, было, провести смычком по ее струнам, но эта темно-вишневая, изящная, отливающая лаком красавица, вдруг издала такой дикий визг, как будто рядом замычала простуженная корова. Вокруг засмеялись. Сейчас понимаю, что, если бы тогда подошел ко мне настоящий музыкант и оживил бы скрипку, я наверное никогда бы с ней не расстался. Но ник­то не подошел и мне стало обидно. Мне показалось, ч го скрипка просто игрушечная.

С унылым видом таскал я за собой свою красавицу, не ви­дя в ней никакой практической пользы. И когда вдруг рядом появилась какая-то фея с ружьем в руках, которое стреляло настоящими пистонами, и предложила поменять его на скрипку, я долго не раздумывал. Логика карапуза простодушна. И потому поступки малыша обычно прямолинейны. Откуда же ему знать, что как раз в этом и кроется, возможно, парадоксальность его судьбы. Жизнь, особенно в начале, полна лабиринтов, лаби­ринтов без указателей. Не знаю, стал бы я музыкантом, но скрипку люблю не меньше, чем орган, домру или балалайку, и белой завистью сгораю, слушая их мастеров.

Где-то прочитал, что детство, это - спутник, который, если не летит, то едет рядом с нами через всю жизнь по ее лабиринтам и глядит на нас пытливыми глазами. И то, что зало­жено там, откликнется в тебе рано или поздно. Внук спросил однажды деда: "Что такое красота?" "Красота,- ответил дед, - это то, что ты видишь вокруг себя… - помолчал, добавил: …и в тебе…". Внук нахмурился, засопел, ничего не пони­мая. Дед добавил: "Если ты однажды услышишь, как в цветке стучит сердце, значит к тебе пришла красота".

Образы детства, запыленные временем. Помню старый цирк Шапито в центре Владивостока, на том месте, где сейчас площа­дь с памятником Борцам за власть Советов. После представле­ния, выйдя на улицу, я тянул маму за руку, прося ее завернуть за угол высокого дощатого забора. Там в одном месте была дыра, через которую всегда можно было увидеть зверей не на арене, а в "домашней" обстановке. Я лизал мороженое, зажатое между двумя вафельными колесиками, и неотрывно смотрел на усталых и почему-то печальных, как мне казалось, "актеров". Только обезьянки не теряли присутствия духа и с любопытством смотре­ли на незнакомое в дыре забора лицо. Я бросал им конфеты, а мороженое капало на матроску, и мама сердилась. Потом мы еха­ли домой через бухту. К старому буксиру с правого борта привязана толстыми канатами баржа, похожая, скорее, на большую, резиновую лодку, чем на пассажирский катер. Мы звали ее "калошей!

Она так низко сидит на воде, что если перевалиться через борт и протянуть руку, можно дотронуться до разноцветных ма­зутных пузырьков, вылетающих из-под баржи. Но делать это надо незаметно от мамы - рука становится черной и липкой. Сколько веков прошло с тех пор? Давно уже нет ни цирка этого, ни мамы, ни мороженого в колесиках, ни этой "калоши".

Помню огромную политическую карту на стене в самой боль­шой комнате нашего маленького дома… Угрюмое, озабоченное лицо отца, переставлявшего на ней по утрам маленькие цветные флаж­ки: синие наседали на красных. И те, и другие были уже совсем близко к Москве и Ленинграду… Помню противные, соленые лепеш­ки и кашу из "тука" - рыбной муки… Помню ощущение всегдашнего сосания под ложечкой и руки мамы, штопающие латаные-перелатанные отцовские и наши с братом носки… Помню огромную разноликую толпу на улице у военкомата, звуки гармошки, заглушенные прон­зительным женским воплем и надрывным причитанием, когда бритые парни и мужики с узелками и мешками в руках, забрасывались в грузовики. Так кричат над покойником матери или вдовы. Мы пло­хо понимали, что происходит, принимая все почти как должное. Видели - взрослым было трудно.

Дети войны росли под присмотром бабушек и нянь в детса­дах - родители мало бывали дома, отец в особенности. Он был назначен директором Владивостокского холодильника, того самого в клубе которого еще недавно, радостно горела огнями новогодняя елка. Рефрижераторы - плавучие суда-холодильники, снаб­жали фронт выловленной в океане рыбой и другими продуктами, привозимыми ими из-за океана по договору нашего правительства из далекой Америки. Раз или два в год отец отправлялся в Москву, в Министерство на доклад. Вот тогда и произошло то событие, которое сильно повлияло на мою судьбу, загнав в один из лабиринтов, из которого я долго не мог потом выбраться.

…Поздний осенний вечер. Детям давно поре спать, но нас со старшим братом сегодня не гонят в постель. Все равно не заснуть: отец только что вернулся из очередной поездки в сто­лицу. На груди его, на форменном морском кителе, чуть выше левого кармашка блестит новенький орден Трудового Красного Знамени, который вручил отцу в Кремле Михаил Иванович Калинин.

Мы все сидим за большим семейным столом, стоящим посере­дине комнаты. Над нами круглый шелковый абажур с кисточками. Лимонным светом он заливает стол под белой скатертью и наши счастливые физиономии. По углам полумрак, там таинственно, а здесь светло и уютно. Мы пьем чай с сахарином и столичным пе­ченьем - восторг! И слушаем рассказы отце про Кремль, про Красную площадь, про Большой театр, куда пригласили всех наг­ражденных на оперу Чайковского "Пиковая дама".

Этот вечер я помню до мелочей. Надо сказать, что батя не большой меломан, но эта опера его захватила. В особенности сцена в спальне княгини, когда Герман приходит к ней, чтобы заставить старуху выдать ему тайну трех карт. Помните - тройка, семерка, туз? Отец очень образно передал это в лицах и даже пропел несколько фраз и кусочек мелодии в кульминационный момент сцены. Я и сейчас, сдувая это оркестровое крещендо, когда скрипки, словно беснуясь, на полном форте, выхлестывают из-под смычка завывание ураганного ветра, сатанинского смеха, а потом, как предсказание судьбы или рока, мощно звучат тромбоны, подхва­ченные медью труб, - меня охватывает дрожь.

Не знаю, что прочувствовал в этот момент брат, он был старше меня на четыре с лишним года, но я ясно представил себе эту злую, ненавистную Германну старуху. Что значит "Пико­вая дама" я в свои шесть лет знать, естественно, не мог - в детском сознании ясно отпечатался образ уже давно знакомый по русским народным сказкам - образ Бабы-яги.

Заснуть в ту ночь не мог долго. Разбуженное воображение вновь и вновь рисовало ужасные картины. К тому же на улице разыгралась непогода. Дождь горохом сыпал по стеклам, хлопа­ли о стены дома ставни: мы их почти никогда не закрывали на ночь, и сейчас они, скрипя ржавыми петлями, пытались освобо­диться из плена.

Наш домик, построенный еще дедом, в четыре небольшие комнаты с кухней, стоял на отшибе недалеко от оврага, посре­ди огорода и палисадника, весь утопая летом в зелени огромных тополей, лип, черемухи и акации.

Б ту роковую ночь над городом разыгрался настоящий тайфун, который всегда приходит к нам в сентябре-октябре. Старожилы это знают хорошо. Ураганный ветер срывал мокрые, крепкие еще листья, бросал их охапками в низко сидящие над землей окна, и уносился в даль, в сторону, чтобы снова вернуться и набро­ситься с неослабевающей силой не наш маленький домик. Во дворе что-то ухало, стонало, где-то над головой однообразно и надоедливо хлопал оторвавшийся от крыши лист кровельного железа.

Все же я, кажется, задремал под эту неистовую увертюру.

Но вдруг очередной, яростней прежнего, порыв ветра уда­рил в раму окна. Оно распахнулось, зазвенело… Легкая, тюлевая занавеска, словно накидка всадника, рванулась к потолку, а в мою кровать, стоящую как раз напротив, долетели, как мне показалось, холодные, колкие капли дождя. Я вскочил! Все мое ребячье нутро сжалось от жуткой картины: в черном проеме окна, уже шагнув через подоконник, стояла, вся готовая к прыжку Баба-яга-костяная-нога. Ее страшные, сверкающе зрачки черных глаз глядели прямо на меня, беззубый и безгубый рот под нависшим носом был открыт, белые волосы паклей вздымались на ветру, а по-паучьи тонкие и острые пальцы рук уже тянулись ко мне.

Кажется, я больше не кричал так никогда в жизни. Но она все же сделала еще один шаг, и я потерял сознание. Не знаю до сих пор: был это сон или галлюцинация, но тогда я очнулся весь мокрый, и не только от слез. Я плакал навзрыд, не останавливаясь, как только дети и могут плакать.

В комнате горел свет. Окно закрыто. Сквозь слезы увидел над собою встревоженное мамино лицо. Большие добрые руки ее обнимали нежно меня всего, прижимая к груди. Она, успокаивая и причитая, никак не могла понять, что же произошло. Вода, поданная отцом, была солоноватой, зубы скучали о край чашки, а язык не мог вымолвить ни слова...

Прошло некоторое время. Происшествие понемногу, вроде, стало забываться: у взрослых ведь как всегда полно забот, а детская душа так же впечатлительна, как и безмятежна.

Болезнь подкралась исподволь, а потом, с каждым днем, все более и более сжимала в своих тисках. Я продолжал гово­рить, как и все нормальные дети, первых признаков заторможен­ности речи не помню. Но зато хорошо помню огромную потреб­ность читать стихи наизусть и пересказывать тексты сказок, рассказов, услышанные от бабушки и старшего брата. Но, чем больше хотелось говорить, тем труднее это давалось. Заика­ние, как излагает медицинская энциклопедия, это: "…рас­стройство темпа и ритма речи в виде кратковременной задержки зву­ков и слогов или их повторения". Вы, конечно, встречали таких людей. Они всегда вызывают сострадание и жалость. Не помню, как реагировали на мою речь родители. Кажется они в начале, как будто, не замечали перемены во мне. Потом старались успокоить свое чадо. Но досада от того, что не могу чисто и гладко говорить, как это было до испуга, постепенно перерастала в боль и негодование, граничащее с отчаянием, а это психо­логически еще более развивало неуверенность в себе.

Не имея сил и средств бороться с болезнью, чувствуя свою ущербность, я постепенно становился робким и замкнутым. Особые, невыразимые муки испытывал в школе. И чтобы не сме­шить ребят и не задерживать время урока, учительница разре­шала мне устные ответы писать в тетрадке. Дети есть дети, мое речевое "мыканье" их очень забавляло, и ко мне прочно и надолго прилипла ненавистная кличка: "заика".

Вспоминаю сейчас эго время с улыбкой, но тогда было не до смеха, "Мужику не пристало плакать, - не раз говори­ла нам бабушка. Но никто не знает, сколько было пролито тай­ных, обидных мальчишеских слез.

Район Владивостока на правом берегу бухты Золотой Рог, где мы жили, напоминал в то время большую деревню. Самым значительным зданием был холодильник да наша 27-я средняя школа имени Анастаса Ивановича Микояна. Говорят, он был на ее открытии как раз в тот год, когда я родился. Асфальта не было и в помине - кривые овражные улочки с палисадниками и огородами вокруг домишек, знойным летом насквозь пропитывались запахами молыни, липой, черемухой. Весной в воздухе долго кружился снегопад тополиного пуха, а поздней осенью на штакетники ложились тяжелые гроздья ярко-красного боярыш­ника, шиповника, малины и смородины. Я забирался в самые дальние тенистые уголки и с наслаждением декламировал любимые стихи. Там, невидимый, неслышимый никем, о чудо! я почти не заикался.

Время шло, страсть разгоралась. Чтение вслух стало моим любимым занятием, упоением, счастьем. Калейдоскоп событий, поэтические образы, метафоры, сравнения, - весь строй стиха захватывал вс существо, наверное жилочкой» е мое существо. Наверное, каждой жилочкой, каждой клеточкой я ощущал интонационную выразительность фразы, ее музыкальную красоту. В такие минуты мне казалось, что сердце бьется уже в груди, а где-то в глотке. Но проверить гипнотическую силу, сорвавшегося с губ звука и слова решился только 9 мая 1945-го года, в динь Победы нашей Родины над фашистской Германией. Был солнечный, весенний день. Корабли в бухте длинными гудками и выброшенными на мачтах флагами расцвечивания приветствовали Победу. Незнакомые люди на улицах обнимали друг друга. У бабушки на лице слезы радости. А вечером, когда собралась наша большая семья – пришли и многочисленные родственники, я отважился на первое публичное выступление.

Все были удивлены моему творческому порыву, но, кажет­ся, больше всех поразился этому старший брат. Он только на­кануне написал стихотворение, посвященное празднику.

Мы шли от Волги и до Шпреи

Несли мы Родины наказ:

Разбить врага в его берлоге,

Чтоб больше он не трогал нас.


Сметая на пути преграды,

Деля с друзьями порох, хлеб и смерть,

Мы ворвались в немецкие засады

И я сказал врагу: "Не сметь!"


Не сметь! поганить наши нивы, •

Не сметь! сжигать наши дома,

Не сметь! их превращать в руины

И говорить мне: "Сын раба".


И вот лежит он предо мною

Проклятый зверь растоптан, смят,

Я голову срубил ему своей рукою

За город славы...

По этому поводу мы, помню, поспорили. Брат настаивал на "Сталинграде", а мне хотелось "Ленинград".По ритму и размеру слова "влезали" в строчку оба. Но брат, чудак, не знал того, что слово "Ленинград" мне произнести легче. На "Сталинграде" я обязательно споткнусь. Сочетание фонем "СТ" никак не давалось. В конце концов, известный в нашей школе автор снисходительно позволил прочесть так, как было удобно.

Зимними вечерами, закрывшись дома в своей комнате, я прослушивал на пластинках любимых актеров-чтецов Всеволода Аксенова, Дмитрия Журавлева, Сурена Кочаряна, Антона Шварца, Василия Ивановича Качалова. Стараясь подражать им, повторял себе под нос, едва слышно вслед за ними: "Во глубине с-с-сибирских руд х-храните гордое т-т-терпенье, не пропадет ваш скорбный т-труд и дум высокое с-стремленье..." Мне тогда ка­залось, что я тоже, как и декабристы, заточен в каземате своего физического недостатка, и так же кок и им, мне не выбраться из этого каземата никогда. Правда, позже, ожесто­ченно работая над речью, эта Пушкинская строфа зазвучала уже вполне символично: "Нет, - думал я, - не пропадет твой скорб­ный труд и дум высокое стремленье". Не должны пропасть! Эта убежденность вдохновляла.

Особенно мучительно давались слова, начинающееся на согласные и эубогубные: п, б, в, с, з, т и их сочета­