1. Кчитателю Конечно, эту исповедь можно было бы оставить при себе

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Неорелигии в украинском социуме, 235.51kb.
• Программа тура 31 декабря. Самостоятельный заезд в гостиницу. Расселение после 14 часов., 59.27kb.
• Борис пребывал в хорошем расположении духа. Утром завершилась очередная отличная сделка, 502.58kb.
• Опубликовано 15. 02. 2012 Мы уже поднимали вопросы о воспитательной работе с молодежью, 129.67kb.
• «Великая отечественная война», 18.28kb.
• Рассказ Эллины был записан на диктофон, и читатель познакомится с ним ниже. Однако, 49.57kb.
• Еще совсем недавно о брачном договоре можно было говорить только при характеристике, 58.07kb.
• Предисловие, 4936.46kb.
• Московского Государственного Университета, под названием «Методология социологии»., 681.97kb.
• I: Тот, кому можно доверять, 469.66kb.

что выступало до него, сразу забылось, исчезло. Исчез и многолюдный, душный зал, улетела усталость и скука. Сердце забилось учащенно, тревожно. И когда Вадик Островский (я потом узнал его имя, запомнил этот эпизод на всю жизнь, и до сих пор и благодарен ему) заканчивая стихи, сунул руку в карман и на сливах: "Я достаю из широких штанин дубликатом бесценно­го груза…" вдруг высоко над собой вскинул ее с зажатой красной обложкой воображаемого паспорта и закончил звонким голосом: "Читайте, завидуйте, я - гражданин Советского Союза", в зале раздался шквал аплодисментов. Но я их почти не слышал и не хлопал в ладоши. Не мог. Я сидел оглушенный, пораженный тем, что услышал. Все, что было еще на сцене, меня уже не интересо­вало. Очнувшись, выскочил из зала и помчался домой с единственным желанием: поскорее достать с полки томик Маяковского и найти это стихотворение. В этот вечер, ложась спать, я уже знал его наизусть.

Б нашей школе в те далекие годы была хорошая традиция: каждую субботу старшеклассники организовывали тематические ве­чера. Один десятый класс, например, готовил вечер по географии - путешествиям и великим открытиям. Другой десятый - исторический вечер, на котором можно было встретить многих незабвенных личностей от Петра I до Наполеона и Кутузова. Девятый класс посвящал вечер физике или химии и так далее. Клас­сы соревновались между собой, всем хотелось подготовиться, как можно лучше, "престижнее", как сейчас говорят.

На следующий день - это был понедельник - узнаю, что в ближайшую субботу, один из классов отвечает за вечер, посвя­щенный литературе, русским писателям. "Ага, - думаю, - это то, что мне как раз надо!" И, едва дождавшись конца шестого урока, ошарашиваю классную руководительницу - преподавателя русского языка и литературы:

- Галина Андреевна, мне бы хотелось в суб-боту п-принять участие в литературном вечере.

Дуги ее бравой поползли вверх:

- И что же ты собираешься там делать? - голос педагога звучал и удивленно, и строго.

- Б-буду читать Маяковского.

- Кого? - она не поверила тому, что услышала.

- М-Маяковского, "Стихи с с-советском п-п-паспорте".

Большие глаза учительницы литературы округлились еще больше.

К сожалений, педагогом Галина Андреевна была не от Бога. Поэтому сразу же энергично и горячо стала отговаривать, могущего опозорить ее класс, ученика, намекая, что, мол "рожденный ползать, летать не может" и потому рекомендовать его на сей "подвиг" она не станет.

Горько было. Но автор этих строк всегда отличался не­сносным характером: уж, если чего задумает - умрет, но сделает.

Так было еще на Дальзаводе, где я позже работал чернорабочим, и меня никак не хотели переводить в слесаря. Говорили: "Нет, мол, свободных мест*. Но однажды перед Днем Советской Армии цех­ком и комсомольцы вывесили праздничную, блекло оформленную стенную газету. Я посмеялся, сказал что-то вроде того, что, мол "защитники наши заслужили лучшей доли". "Взял бы и нари­совал сам" - был ответ. Через две недели, к 8-му Марта принес в цех склеенные вместе, разрисованные гуашью и цветными карандашами два ватманских листа с заголовком газеты. Все удивились, меня восторженно похлопали по плечу и предложили ввести в редакцию цеховой газели. "Нет, - сказал я, - сначала примите меня в слесаря". И уже на следующий день, сдав тех­минимум на 4-й разряд, был переведен в бригаду по ремонту ди­зелей китобойных судов.

И а школе выручило меня то обстоятельство, что, входя в состав редакции стенной газеты, я часто общался с секрета­рем комитета комсомола Вадимом Шкодой, хорошим парнем, заво­дилой и настоящим вожаком. И хотя я ходил в твердых троечни­ках, а он был гордостью школы, отличником, мы дружили. Сейчас он живет в Киеве. Как-то, несколько лет тому назад, случайно встретились его стихи в журнале "Юность". Рядом на странице портрет и коротенькая справка, которая извещала, что Вадим Шкода является одним из секретарей республиканского Союза писателей.

Вот к нему-то я и обратился. Вадим меня понял сразу.

Естественно, дебют "заики" был неожиданностью не только для Галины Андреевны. Поэтому, когда ведущий вечера объявил, что стихи Владимира Маяковского о советском паспорте прочтет ученик 5-го "б" класса Лев Ткачев, зал ничего не понял. Мгновен­но наступила могильная тишина. Но, когда "чтец" появился на сцене, по залу прошелестел шепоток, в отдельных его местах раз­дались сдавленные смешки.

В человеческой природе развит инстинкт соперничества и тайной зависти. Искренне радоваться успеху другого может дале­ко не каждый. Зато провалу - О-о! Здесь раздолье чувств. Ведь казнить нам бывает часто легче, нежели оправдать случайно осту­пившегося. Стоя на сцене, как на эшафоте, знал, что в зале не­мало тех, кто ждет моего провала.

Жуткое волнение какой-го пеленой закрыло зрителей, лица сидящих перед сценой расплылись в тумане и закачались. Чув­ствовалось, как полторы сотни глаз невидимыми жгучими лазерами впились в меня. Но во мне уже заработал какой-то мотор. В разбуженном воображении возник живой облик Маяковского. За эту неделю я многое узнал о нем, о его жизни, прочитал "Мое откры­тие Америки" - рассказ поэта о его путешествии за океан. Вообще

провел работу, которая называется на профессиональном языке (я узнал это гораздо позже) "подходом к воплощению". И вдруг ясно представил себе длинный фронт купе и кают, где "чиновник учтивый движется" и скривленный, словно от ожога, рот господи­на, увидавшего краснокожую паспортину. И уже не Маяковский, а я сам стоял в окружении этих сытых и гневных мистеров, сыщи­ков и полицейских, которые готовы меня расхлестать и распять только за то, что я - советский. Меня обуяла гордость за нашу единственную тогда на Земле великую страну Советов. Забыв обо всем, я уже жил в другом, созданном моим воображением, мире. Я стоял на шкальной сцене, но это был уже не я, а тот, другой, с торжеством достающий "из широких штанин серпастый, молоткастый дубликат советского паспорта, не мог заикаться, не имел даже права.

Сладчайший яд вдохновения проник в кровь. Это был "момент отравления", первый жгучий миг, когда юную душу обожгла страсть к образной подаче слова, когда неизъяснимая, гипнотическая сила его власти завладела залом, и люди, оглушенные, пораженные, во­сторженно подчинились ей.

Каюсь, ничего не придумав нового, я так же, как и Вадим Островский, поднял над головой кусочек красного картона. Секунд пять-семь еще стояла звенящая тишина. Потом вдруг зал взорвался аплодисментами.

У Маяковского в биографии "Я - Сам" есть строчки: "В этот ве­чер совершенно неожиданно я стал поэтом". В свой вечер неожидан­но остро и окончательно понял, что нет мне в жизни другой дороги

Бацилла искусства, дремавшая в душе с детства, проснулась окон­чательно и, как раковая опухоль метастазами, охватила все су­щество.

После того дебюта заикание, конечно, не прошло, но уже никогда больше за спиной не слышал я горького прозвища. "Здоро­во, Маяковский!" "Айда на каток, Маяковский," - кричали ребята. Слышать этот неожиданный псевдоним было не очень-то ловко, но с тех пор Маяковский стал как бы моим "посаженным отцом" в искусстве, и все годы его поэзия, его облик идут со мной рядом.

Не будем думать, что история - эго далекое прошлое. Корни ее уходят в глубь времени, но питают они ветки сегодняшнего дерева жизни. И в политике, и в области международных отношений и в культуре народов, и в их искусстве.

В истории русской литературы, на ее ярком и, разнообразном оттен­ками небосклоне сияют три имени, три судьбы: А.С.Пушкин, Н.А.Некрасов, В.В.Маяковский. За каждым из них три эпохи: за Пуш­киным - декабристы, за Некрасовым - революционные демократы, за Маяковским - социалистическая революция.

Марина Цветаева в статье "Эпос и лирика современной России" писала: "А я скажу так, что без Маяковского русская революция бы сильно потеряла, так же как сам Маяковский - без Революции". И эволюция русского литературного языка прошла через этих трех гигантов, где каждый внес свою неповторимую лепту. Первое прикосновение к народному языку - у Пушкина. Некрасов еще более раз­вил его, смело введя в поэзию лексику крестьянской речи. И, наконец, Маяковский, совершивший настоящий переворот в поэтическом языке, вынося его на подмостки площадей и улиц, на сходки, митинги, демонстрации. В поэтической речи Маяковского во всю силу легких зазвучали его неповторимые неологизмы, эпитеты, метафоры, сравнения. А сама строка Маяковского - каскадная, водопадная - это строка энергии. Она высмеивает, улыбается, издевается, призывает, кричит от боли и любви, тоскует о нежности. Мне нравится, как "фокусник рельсы тянет из пасти трамвая", что в "ушах оглохших пароходов горели серьги якорей", что "наши новые души" гудят "как фонарные дуги". В клас­сической поэзии мне было хорошо знакомо выражение боли, тоски, протеста против жизненных мерзостей. У Маяковского необыкно­венно острее восприятие "гор горя" переходило в прямой при­зыв к борьбе - "даже переулки засучили рукава для драки".

Главная сила Маяковского, как предполагает Валентин Ка­таев в повести "Трава забвения", - воображение.

"Океан - дело воображения, - писал Маяковский в "Моем открытии Америки". - И на море не видно берегов, и на море волны больше, чем нужны в домашнем обиходе, и на море не зна­ешь, что под тобой.

Но только воображение, что справа нет земли до полюса и что слева нет земли до полюса, впереди совсем новый, второй свет, а под тобой, быть может, Антарктида, - только это вообра­жение есть Атлантический океан".

"Гениально, - продолжает Катаев, - но именно в этом и заключается самая суть поэзии".

До сих пор иногда приходится слышать: "Я не понимаю стихов Маяковского". "Я не люблю Маяковского", то есть его поэзию. Ну, что можно ответить на это?

Есть люди, которые не изведали настоящего, бескорыстно­го чувства любви к ближнему, к жене, другу, мужу. Физическую страсть, привычку отношений или бесстрастие семейной дружбы они принимают за истинную любовь, и вполне довольствуются этим. Но, как сказал поэт, "...шорох юбки колокольной не веет шелестом весны".

Не познав поэзии Маяковского, не утруждая себя даже по­пыткой вникнуть в суть его образного и неповторимого поэти­ческого языка, такие люди духовно обкрадывают себя. Конечно, без этого можно прожить, и, представьте, вполне благополучно. Но они и не подозревают даже, мимо какого родника мудрости проходят.

И люблю почти все произведения Маяковского. А поэмы "Об­лако в штанах", "Флейта-позвоночник", "Люблю", "Про это* счи­таются в мировой литературе, пожалуй, самыми страстными, самы­ми искренними монологами о любви. В них звучит такая щемящая боль, невыразимая тоска, нежность и откровение, что, когда перечитываешь их, кажется, написаны они не чернилами. Кровью. Но, к сожалению, не каждый понимает эти строчки и принимает всем сердцем. Но тут хочется привести ответы Маяковского на "реплики из зала" на одном из поэтических вечеров в Политехни­ческом музее. Лев Кассиль в своей книге "Маяковский - сам", в главе "На капитанском мостике" вспоминает:

"Вот еще кипятится один непонимающий:

- Маяковский, мы с товарищем читали ваши стихи и ничего не поняли.

- Надо иметь умных товарищей.

- Так их и дети мои не поймут.

- А почему вы думаете, что ваши дети должны пойти а папу? Может быть, у них мама умнее и они пойдут в нее."

8 этих импровизированных, шутливых, даже, на первый взгляд, обидных ответах Маяковского скрыт большой смысл: поэзия его рассчитана на элементарно образованного человека. Ну, вот, нап­ример, несколько поэтических выражений, которые встречаются в поэме "Облако в штанах".

"Обгорелые фигурки слов и чисел из че­репа, как дети из горящего здания. Так страх схватиться за небо высил горящие руки "Лузитании".

Или: "Слушайте! Проповедует, мечась и стеня, сегодняшнего дня крикогубый Эаратустра! Мы с лицом, как заспанная простыня, с губами, обвисшими, как люстра, мм, каторжане города-лепрозория, где золото и грязь изъязвили проказу, - мы чище венецианского лаэорья, морями и солнцем омытого сразу!"

Какая яркая образность метафор и сравнений!

И еще: "Жилы и мускулы - молитв верней. Нам ли вымаливать милостей времени! Мы - каждый - держим в своей пятерне миров приводные ремни! Это взвело на Голгофы аудиторий Петрограда, Москвы, Одессы. Киева, и не было ни одного, который не кричал бы: "Распни, распни его!"

Или: "Я, обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный скабрез­ный анекдот, вижу идущего через горы времени, которого не видит никто. Где глаз людей обрывается куцый, главой голодных орд, в терновом венце революций грядет шестнадцатый год..."

Кстати, Маяковский, написавший поэму в 1915 году и предсказавший свершение капиталистической революции, ошибся с прогнозом, как видите, только на год.

Так вот. Конечно, не зная смысла подчеркнутых мной слов и выражений, читатель споткнувшись раз-два на них, с досадой захлопнет книгу: "Какая белиберда". А тем не менее все так просто: "Лузитания" - это английский пассажирский пароход, торпедированный в 1915 году германской подводной лодкой, сгорел и затонул. Заратустра - мифический основатель религии (зороастриз­ма) в древней Персии, а лепрозорий - лечебное учреждение про­каженных. Холм около Иерусалима, на котором, по евангельскому преданию, был распят на кресте Христос, назывался Голгофа. Используя эту информацию, поэт аллегорично говорит о своих выступлениях с чтением докладов и стихов в 1913-14 годах, на которых он сам и другие футуристы неоднократно подвергались оскорблениям. И, наконец, терновый венец - символ искупитель­ного страдания. По евангельской легенде, на Христа перед казнью надели венец из колючих терновых веток.

Конечно, раскрыв томик стихов, не всякий осилит его до последней строчки. Стиль Маяковского своеобразен, он насыщен неологизмами, образными сравнениями, красочными эпитетами, емки­ми метафорами. Но это же как раз и прелестно, это и делает язык поэта предельно образным.

В приложении к этой книжке вы найдете одну из моих самых любимых программ. Это литературно-документальная композиция "Париж... Татьяне Яковлевой". Когда-то, на заре своей филар­монической работы, я побывал на концерте московского чтеца Андрея Гончарова. Тогда и услышал небольшой рассказ этой не­обычайной истории. Познакомившись с Андреем Яновичем поближе, я, с его разрешения, углубился в эту тему, с тем, чтобы раз­вить ее и взять в репертуар. А спустя несколько лег в журнала "Огонек" случайно наткнулся на статьи З.Воронцова и А.Колоскова "Любовь поэта" и "Трагеаия поэга", в которых были впервые опубликованы телеграммы Маяковского в Париж, к Татьяне Яковлевой и ее письма к нему и к ее матери, жившей в Пензе. Тогда окончательно и сформировалась композиция, в которую вошли еще стихи Валентина Сидорова и строки из поэмы Аркадия Рывлина "Цветы от Маяковского".

Прочтите эту композицию, и вы еще раз ощутите, какая нелегкая судьба выпала на долю поэта. Но ведь это только капля той огромной трагедии и боли, которую приходилось испытывать Мая­ковскому едва ли не ежедневно. Конечно, не мало у нас и почита­телей поэта. Горячий отклик зрительного зада, который испытыва­ешь всегда, читая и эту композицию, и поэмы Маяковского, и его стихи, и слова благодарности после концертов говорят сами за себя. А вот одно из писем, строчки которого приводит писатель Анатолий Сафронов в статье "Во весь голос", опубликованной в журнале "Огонек" в день 90-летия Владимира Владимировича Мая­ковского 19 июля 1983 года. Это письмо читателя А.А.Козлова из Челябинска. Привожу его полностью, потому что трудно чего-либо добавить к этим словам. В них горячая дань уважения к поэ­ту, гражданину, Человеку, к моему Маяковскому.

"Я, абитуриент, прожил 21 год, и только лет пять назад открыл дня себя Маяковского. Не понимаю, как мог раньше не понимать и не любить его, не восхищаться этим железным поэтом и гражданином? Но до сих пор я даже не подозревал и не догады­вался, сколько было врагов у моего любимейшего поэта, сколько самоотверженной убежденности и воли нужно было ему, преданнейшему народу и революции поэту, чтобы служить своему же народу. И тем сильнее мой гнев и возмущение против тех, кто, может бы­ть, и послужил причиной настоящей гибели Маяковского, а потом лицемерно выискивал удобную версию его смерти. Теперь это "без­дарнейшая погань" не смеет и голоса подать против него: всена­родная любовь и признание В.В.Маяковского навсегда заставили замолчать их голоса в советской литературе... Имя Владимира Владимировича Маяковского навсегда останется в памяти нашего народа как величайшего поэта советского времени, как выразителя идей своего времени. Его имя стоит рядом с именем Пушкина, Лермонтова и Некрасова. Смело беру на себя ответственность гово­рить от имени десятков миллионов его почитателей, не многие из них напишут вам, но, прочитав это письмо, они горячо выразят свое одобрение. И, глядя на этот многомиллионный фронт, пусть почувствуют свое ничтожество те из его хулителей, которые еще живы".

Вот такую огромную, искреннюю любовь к Маяковскому я ощути в Кузбассе, в городе металлургов Новокузнецке, строителям кото­рого Маяковский посвятил одно из своих лучших стихотворений. Несколько концертов в начале прошли в цехах знаменитого метал­лургического комбината, у входа в который на пьедестале стоит танк "Т-34". Для их производства в годы Великой Отечественной войны здесь варили самую стойкую, крепкую броню и сталь. Почему-то вдруг вспомнилось, что именно такой же вот танк был построен тогда на личные сбережения одного из первых и лучших наших артистов-чтецов Владимира Яхонтова, много читавшего Маяковского с эстрады. На броне боевой машины огненной краской блестело два слова "Владимир Маяковский". Этот танк штурмовал Берлин, а его командира Никиту Ашурова наградили золотой звез­дой Героя Советского Союза.

На центральной площади Новокузнецка возвышается величест­венный памятник Маяковскому, у подножия которого всегда цветы. №не кажется, что он даже лучше известного всем памятника поэту в Москве на его площади.

И вот накануне праздника Великого Октября отделом культуры горисполкома, городским комитетом комсомола, Новокузнецким от­далением Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, местной филармонией был организован у памятника вечер поэзии. Своеобразная дань памяти Маяковскому. "Если революция может дать искусству душу, - сказал как-то Анатолий Васильевич Луначарский, - то искусство может дать революции ее уста". Та­кими устами был у революции Владимир Маяковский. На вечере при­сутствовал ленинградский скульптор Борис Пленкин, заслуженный художник РСФСР, лауреат республиканской Государственной премии имени Репина, автор памятника великому поэту.

Остановились трамваи и троллейбусы, потоки машин ручейка­ми растеклись в переулки. Тысячи людей заполнили площадь. Комсомольцы с факелами в руках окружили импровизированную сцену с микрофонами, залитую десятками мощных прожекторов. Вспомни­лись стихи Андрея Вознесенского: "Вас понимающие потомки Тянутся к завтрашнему через стихи". Увертюрой праздника гре­мит медь военного оркестра. Сквозь мелкие, редкие, но колкие снежинки, летящие из черного провала неба надо мной, нижу на высоких зданиях, горящие неоном слова: "Я знаю - город будет, я знаю - саду цвесть, когда такие люди в стране в советской есть!".

Через несколько дней 6 ноября 1973 года газета Новокузнецкого городского комитета КПСС и городского совета народ­ных депутатов "Кузбасский рабочий" опубликовала репортаж с места события. Вот фрагменты из статьи журналиста В.Поляновского "Праздник у памятника поэту".

"Было любопытно взглянуть, кто пришел на праздник у памятника поэту. А были здесь и совсем юные девочки и мальчики, и пожилые рабочие, и известные в городе ученые - толпа на нашей Маяковке собралась громадная. Полагаю, не часто артисту Льву Ткачеву приходилось читать стихи в такой обстановке. Вместо сцены - кузов грузовика с опущенными боргами. Вместо зала - вечерняя площадь с неумолчными трамвайными звонками, автомобильным гулом... И словно голос самого Владимира Маяковского разносят над людской сумятицей мощные радиорупоры:

"Товарищ Ленин,

по фабрикам дымным,

по землям,

покрытым

и снегом

и жнивьем,

вашим,

товарищ,

сердцем

и именем

думаем,

дышим,

боремся

и живем!

"Сила слова", "слов набат", властвовали в этот вечер на площади имени поэта.

Лев Ткачев безукоризненно чувствует взрывчатую силу, энергию трудного, громкого стиха Маяковского. Он экономен, лаконичен в жестах, очень расчетливо использует он и свой сильный голос. И эта расчетливая скупость позволяет обнажить, приблизить мысль поэта, его страсть и глубочайшую лиричность.

Конечно же, этот вечер не мог обойтись без "Рассказа Хрено­ва о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка". Недавно мне довелось прочитать заметки Валентина Катаева, которые уважаемый писатель назвал "Воображаемый разговор с Маяковским". В воображаем раз­говоре с Маяковским, начатом артистом Львом Ткачевым, участво­вали с этот ноябрьский вечер собравшиеся на площади новокузнечане - сверстники кузнецкстроевца Хренова и их дети. И многим, мне думается, как и мне, хотелось вслед за Катаевым повторить ошибку писателя, утверждающего, что Маяковский перед тем, как написать знаменитые стихи, побывал на строительстве металлургического гиганта в Кузнецке. Да, он был здесь, он жил в подвиге первостроителей. И прописан здесь навечно.

Катаев в своей воображаемой беседе с величайшим поэтом нашей эпохи говорит: "Сегодняшняя Сибирь воспламенена сотня­ми и тысячами электрических солнц, а ваша изумительная стро­фа о городе-саде стала классической, ее знает каждый грамотный советский человек". Словно продолжая эту мысль, на импрови­зированной эстраде выступает работник одного из проектных институтов города Валерий Ларин. Он читает только что напи­санные им стихи о Маяковском.

И вновь к микрофону подходит Лев Ткачев. Будто лирический пролог к наступающим Октябрьским торжествам звучит отрывок из поэмы "Хорошо!": "Это мой труд вливается в труд моей республики?".

Уместно, сердечно прозвучали после этого стихи Евгения Евтушенко о матери Маяковского и посвященный ему отрывок из поэмы "Братская ГЭС", строчки о револьвере, "вознесенном над веком":

Он учит против лжи,

все так же косной,

за дело революции стоять.

В нем не оставил пули

Маяковский,

чтобы стрелять,

стрелять,

стрелять,

стрелять…"

За несколько дней до смерти, 9 апреля 1930 года, Маяков­ский выступал перед студентами Института народного хозяйства имени Плеханова. Цитирую по стенограмме: "Когда я умру, - сказал он, между прочим, - вы со слезами умиления будете читать мои сти­хи. (Некоторые смеются). А теперь, пока я жив, обе мне го­ворят много всяких глупостей, меня много ругают..." Да, по­рох в поэтической обойме патронов Маяковского, как он и предвидел, не отсырел. Его творчество с годами становится все нужнее нам. Он не похож ни на одного из живших и ныне здравствующих поэтов. Он, как написал поэт Павел Железнов "...много дряни рифмой выжег. Он был безжалостен с врагом, он - всех мастей рвачей и выжиг, темноволосых, лысых, рыжих - давил стихом, как сапогом". Когда, как пишет Борис Пастернак в повести "Люди и положения", "…во время обострения наших разногла­сий, у Асеева, где мы с ним (с Маяковским - Л.Т.) объяснились, он с обычным мрачным юмором так определил наше несходство: "Ну что же. Мы действительно разные. Вы любите молнию в небе, а я - в электрическом утюге".

Мне нравится в Маяковском все: и его внешность - яркая, могучая, мощная, независимая, красивая; и его душа - страст­ная, темпераментная, ядовитая, саркастическая к врагам и ду­ракам, нежная, неповторима добрая и мягкая - к близким и друзьям; и, наконец, его масштабный, философский склад ума и тонкий, острый, и иногда, как заметил Б.Пастернак, "мрачный юмор", а чаще юмор веселый, искрометный, парадоксальный, мо­ментально отвечающий на любую реплику, вызывающий смех и апло­дисменты даже у капельдинеров и пожарных. Маяковский блестяще играл на бильярде и в этом ему достойным партнером был разве только поэт Иосиф Уткин. В юморе соперников ему не было. Ле­гендой стали мгновенные ответы на самые каверзные вопросы.

Ну, чего стоит, например, такая дуэль:

- Ваше перо никому не нужно!

- Мадам, не о вас речь, - усмехается поэт. - Вам перья нужны разве только на шляпу.

- Маяковский, сколько денег вы получите за свой кон­церт?

- А вам какое дело? Вам-то все равно ни копейки не пе­репадет.

- Скажите, может ли в Мексике появиться второй Маяковский?

- А почему не может. Вполне возможная вещь. Вот поеду еще раз в эту самую Мексику, женюсь там. Вот вполне вероятно и появится еще один Маяковский. Правда, маленький.

- Почему вы в поэзии отказываетесь от всяких оттенков и всему предпочитаете грубость?

- Я не хочу кисточкой разрисовывать вокзалы. Я работаю не для лорнета. Мне нужна не скрипка, а труба.

- Вы хотите сказать, что сейчас не время для оттенков?

- Не время. К старости я и сам буду писать, как Фет!

- Маяковский, как вы себя чувствуете в русской литерату­ре?

- Ничего, не жмет!

- Скажите, кто выше, вы или Демьян Бедный!

- По росту я, а по ширине Демьян Бедный.

Глупые люди смертельно обижались на эти остроты. Но большинство с благодарностью сохранило в памяти его манеру непри­нужденного и веселого общения.

- Маяковский, ваши стихи не волнуют, не греют и не за­ражают.

- Мои стихи не море, не печка, и не чума.

- Маяковский, почему вы носите кольцо на пальце. Оно вам не к лицу.

- Вот потому, что не к лицу, и ношу на пальце, а не в носу.

- Маяковский, вы пролетарский поэт, коллективист, а всю­ду пишете: я – я - я?

- Как вы думаете, Николай Второй был коллективист? А он всюду писал: "Мы - Николай Вторый!" Нельзя во всем быть коллективистом. Вот, например, если будете вы объясняться в любви девушке, так и скажете ей: "Мы вас любим"? А она спросит: "А сколько вас?".

Писатель Михаил Булгаков в редакции журнала "Красный перец" как-то встретил Маяковского: "Владимир Владимирович, вот, говорят, вы такой остроумный, - придумайте мне для романа та­кую фамилию для профессора, чтобы она была и научной и против­ной?" "Тимерзяев!" сходу ответил Маяковский.

И по отношению к себе чувство юмора ему не изменяло. Просматривая программу одного поэтического вечера, он как-то ирони­чески заметил:

- На первое - Маяковский, на второе - Маяковский, на третье - Маяковский. Не слишком ли на нашем вечере одно­образное меню?

Юмор не раз помогал Маяковскому и в чисто бытовых ситуа­циях, сродни той, о которой вспоминает Виктор Шкловский.

"Маяковский очень хорошо знал, что такое хорошо, что та­кое плохо.

Быть бритым - это хорошо.

А бритвы нет. Бритва есть на Лубянском проезде, в квар­тире напротив. Бритва "жиллет".

Владимир Владимирович брал бритву у соседей. Идет, поз­вонит, побреется и вернет. Но бритвы снашиваются. У соседей было двое молодых людей. Им для Маяковского бритвы было не жалко.

Была там еще мама - дама. Волосы зачесаны назад, но с ва­ликом. Говорит: "Он бритву возвращает, не вытерев хорошенько".

Приходит Владимир Владимирович за бритвой. Ему владели­ца отвечает:

- Занята бритва, Владимир Владимирович, и очень, очень дол­го будет еще занята.

- Понимаю, - ответил Маяковский - слона бреете.

И ушел".

(Эти эпизоды составлены по воспоминаниям Е.Гершуни, Ю.Казарова, Л.Кассиля, В.Катаняна, В.Шкловского, по статье "Словес­ный портрет" Д.Иванова и В.Трифонова, опубликованной в журнале "Крокодил" № 20 за июль 1983 г.).

Артисты, выступающие в концертах, знают, что не все произ­ведения можно читать со сцены. То есть, исполнять их, конечно, можно, но они не будут слушаться и приниматься зрителем, их на­до читать только в одиночестве, с книгой в руках.

Так вот Маяковский, весь, целиком автор эстрадный. Любое его произведение, при условии, конечно, что оно будет хорошо исполнено, приниматься аудиторией. Причем, любой! Это обстоя­тельство проверено мной уже не раз. Эстрада для меня не паперть для добывания аплодисментов любой ценой. И Маяковского читать не легко. Но какая награда знать, что с каждой встречей поэ­та с людьми, полпредом творчества которого является артист, становится в мире все больше и больше сторонников Маяковского, почитателей его произведений, ценителей и признательных слуша­телей.

Поэт Евгений Евтушенко в поэме "Фуку" рассказывает: "...У Асеева (Николай Асеев - советский поэт, друг Маяковского - Л.Т.) есть такие строки о Маяковском: "Только ходят слабенькие вер­сийки, слухов пыль дорожную крутя, будто где-то в дальней-дальней Мексике от него затеряно дитя". Когда я был в Мексике, продолжает Евтушенко, я цитировал эти строки Сикейросу. (Знаменитый мексиканский художник, коммунист, лауреат Международной Ленинской премии) Он шутливо сказал "Зачем ты ищешь сына Маяковского? Взгляни в зеркало, и ты его увидишь".

В каком-то смысле мы все - дети Маяковского.

Ах, как бы хотелось, чтобы эта последняя реплика Евгения Евтушенко хоть немножечко относилась бы и ко мне.