1. Кчитателю Конечно, эту исповедь можно было бы оставить при себе

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Неорелигии в украинском социуме, 235.51kb.
• Программа тура 31 декабря. Самостоятельный заезд в гостиницу. Расселение после 14 часов., 59.27kb.
• Борис пребывал в хорошем расположении духа. Утром завершилась очередная отличная сделка, 502.58kb.
• Опубликовано 15. 02. 2012 Мы уже поднимали вопросы о воспитательной работе с молодежью, 129.67kb.
• «Великая отечественная война», 18.28kb.
• Рассказ Эллины был записан на диктофон, и читатель познакомится с ним ниже. Однако, 49.57kb.
• Еще совсем недавно о брачном договоре можно было говорить только при характеристике, 58.07kb.
• Предисловие, 4936.46kb.
• Московского Государственного Университета, под названием «Методология социологии»., 681.97kb.
• I: Тот, кому можно доверять, 469.66kb.

ния. Помню, еще в детском саду, готовясь к утреннику, твердил строчки из поэмы Некрасова: "Однажды в студеную зимнюю п-пору, - звенел мой голос, - я из лесу в-выщел, был с-сильный мороз. Гляжу: п-поднимается медленно в гору лошадка, везущая х-хворосту воз…" Заикание усиливало волнение.

Гляжу: п-поднимается медленно в гору лошадка, везущая х-хво-росту воз…" Заикание усиливало волнение, А воспитательница Вера Петровна, родная сестра мамы, тетушка моя, пыталась успокоить "молодое дарование": "Ты, Левушка, заикаешься пото­му, что спешишь говорить. Сделай остановку, когда тебе трудно, подумай, представь себе лошадку, какая она, какой масти, вы­сокая ли гора, много ли снега и как он хрустит, а лошадка тяжело дышит, из ее ноздрей пар валит, она фыркает, трясет головой. Ты увидишь все это, представь всю картину, глубоко вдохни и плавно, спокойно скажи". И действительно, мне становилось чуть легче. Теперь-то я понимаю, что тогда, в пяти­летнем возрасте, получил от своей воспитательницы самый первый урок "по Станиславскому": сначала надо увидеть, представить, а потом сказать. Тетя Вера не имела большого образования. Она от природы была одаренным человеком: легко и свободно музицировала на фортепьяно, быстро подбирая на слух любую мело­дию, имела прекрасный сильный голос, танцевала. И разве можно забыть, как задушевно они с мамой пели на два голоса русские

и украинские народные песни.

С особой теплотой и признательностью вспоминаю своего первого профессионального учителя по слову - главного режиссера художественного вещания Приморского радио Василия Ивановича Ромашова. Сейчас его именем названа одна из больших студий Владивостокского радио, в ней обычно записывают театральные постановки.

Василий Иванович любил возиться с ребятней. Из начальных классов школ он приглашал на радио наиболее одаренных и делал с ними детские передачи по стихам Чуковского; Михалкова, Барто, Маршака, сказкам Александра Сергеевича Пушкина.

Не помню уж, откуда взялась смелость, но я тоже пришел как-то на радио по объявлению "попробоваться в чтецы".

Бедный Василий Иванович! Как округлились вдруг его маленькие, остренькие глаза, когда я заговорил. Не это была единственная реакция. Будто ничего не заметив, Василий Иванович пригласил меня в студию, на репетицию, посмот­реть, послушать. Часа два спустя, когда ребята ушли, я чест­но признался ему в том, что в школе меня дразнят "заикой", но пришел сюда потому, что очень люблю декламировать, читать вслух стихи и ничего не могу с этим поделать, что готов на самые страшные муки, только бы меня не выгнали.

Василий Ива­нович слушал не перебивая, а потом попросил прочитать что-нибудь самое-самое. Долго выбирать не надо было. "Любви, на­дежды, тихой славы недолго нежил нас обман", - зазвенел в студии дрожащий от волнения голосок. Пушкинское "К Чаадаеву" мне нравилось своей страстной гражданственностью, музыкальной чистотой каждой строчки, внутренней динамикой и проз­рачным лиризмом. Но главное - в нем было много трудных звуко­сочетаний, слова катились как бы сами собой, контиленно пе­реходя из одного в другое. И все же я несколько раз споткнул­ся, судорожно глотая воздух, а когда дошел до главного: "То­варищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья" - и вовсе остановился. При встречах со словами "товарищ" и "народ" до сих пор испытываю какой-го артикуляционный спазм.

Василий Иванович одобряюще кивал головой, слушая "мо­лодое дарование", губы его непроизвольно шевелились, повто­ряя текст. А когда я, весь мокрый от напряжения и натуги, вовсе замолчал, и, наконец, страдальчески напружинившись, выкрикнул: "Т-товарищ, верь!..." Василий Иванович улыбнул­ся своей мягкой, доброй улыбкой, какой мог улыбаться только он, встал с кресла, подошел, обеими руками взял меня за плечи, слегка притянул к себе, и пристально и уже серьезно взглянув на меня плазами, в которых, как мне показалось, стояли слезы, тихо, почти шепотом, спросил: "Очень любишь вот это делать? Читать наизусть?" До сих пор помню его взгляд и интонацию, с какой Василий Иванович произнес эту фразу. "Очень!" - выдохнул я. "Ну, вот и хорошо, ну и ладненько, Пойдем тогда в редакцию, дам тебе текст. Будем работать". О-о, какое это было счастье, я не чуял под собою ног.

Комната литературного вещания, впрочем, как и весь радиокомитет, кроме студий, находилась в небольшом стареньком особняке, на том месте, где стоит здание Краевого драматического театра имени Горького. Чтобы дойти до него, надо было из радиостудии, нынешнего Дальтелефильма, спуститься на улицу Суханова к университету, и дальше вниз но улице 1-го Мая. Пять-семь минут всего. Но мог ли предполагать дорогой Василий Иванович, да и я сам, что этот короткий путь станет для его ученика началом большой дороги в искусство!?

Через мгновенье я обладал уже огромным сокровищем в десять с половиной коротких строчек из сказки Александра Сергеевича Пушкина - первый художественный текст для чтения по ра­дио, в эфир! Радости моей не было предела. Она клокотала где-то внутри, толчками билась в грудь, рвалась наружу. Но с кем я поделиться ею? Чужому – безразлично, а тот, кто хоть раз слышал мою речь, только скептически улыбнулся бы в ответ.

Радио - не телевидение: текст у микрофона читается с листа, но к вечеру свой фрагмент я уже знал наизусть.

Детский поэтический радиотеатр ставил тогда пушкинскую "Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях", и Василий Ива­нович поручил мне роль Ветра. Помните, Королевич Елисей в поисках пропавшей царевны обращается то к Солнцу, то к Ме­сяцу, и, наконец, к Ветру, который и указывает ему путь.


"-Постой, -

Отвечает ветер буйный, -

Там за речкой тихоструйной

Есть высокая гора,

В ней глубокая нора;

В той норе, во тьме печальной,

Гроб качается хрустальный

На цепях между столбов.

Не видать ничьих следов

Вкруг того пустого места;

В том гробу твоя невеста".


Видите, текст небольшой, но мне казалось, что я полу­чил целую поэму.

Застольная репетиция прошла довольно гладко, но когда в студии из динамика раздалось: "Внимание, начинаем запись!", а на пупырчатой, звукопоглощающей студийной стене зажглось кроваво-красное табло: "Тихо. Микрофон включен", я почувст­вовал легкую дрожь во всем теле: во рту вдруг пересохло, язык стал шершавым и липким, а по спине побежали холодные щекотливо-противные струйки пота. Уши заложило, словно ватой, да так, что я с трудом различая голоса моих сверстни­ков, хотя отчетливо понимал: время пытки приближается. Вот уже Королевич разговаривает с Солнцем, теперь с Месяцем. Как я завидовал уверенным манерам и четким голосам товарищей!

Студию от аппаратной отделяет такое толстое стекло, через которое и режиссер и звукооператор наблюдают за всем, что происходит в студии. Я, в свою очередь, видел сосредото­ченное лицо Василия Ивановича и большой магнитофон с дву­мя огромными вертящимися блинами-тарелками с пленкой - и постепенно скисал. Крутящийся диск подхлестывал, торопил, как бы говоря: "Ну, скорее, скорее, что ты молчишь?!" Жуткое состояние.

Противный спазм сжимает гортань, стискивает челюсть, и я, как рыба, выброшенная на песок, никак не могу начать, только судорожно хватаю ртом воздух. Текст держу в руках, и все в первую минуту, кажется, подумали, что я его просто забыл, но, честное слово, я знал его, как таблицу умножения. "Там за речкой т-тихос-струйной есть высокая гора, в ней г-г-глубокая нора. В той норе, во тьме п-печальной г-гроб качается хрустальный..." Василий Иванович несколько раз оста­навливал запись, успокаивая меня, подбадривал. И вот, с гре­хом пополам, я дочитал наконец монолог Ветра до конца. Что говорить, было стыдно. И перед ребятами и перед всеми, кто имел отношение к передаче. Уши и щеки мои горели словно на­скипидаренные, рубашка на спине влажно холодила. И дернуло же заикнуться о своей мечте, прийти на радио: тоже мне вооб­разил из себя артиста! "Заика ты, а не артист, вот ты кто!" - думал я, идя домой, не разбирая дороги, натыкаясь на встреч­ных прохожих, глотая горячие, соленые слезы обиды. Ясно, что теперь-то путь на радио заказан - не мое это дело. И, конечно, роль Ветра дадут переписать какому-нибудь мальчишке, а мне нужно забыть не только о выступлениях на радио, но и вообще навсегда бросить мечту о чтецкой профессии.

Никому не рассказав о позоре, в объявленный день и час передачи я приник дома к динамику с тайной надеждой, что все же меня заменили другим исполнителем и конфуз останется тай­ной.

И вдруг... о ужас! Я слышу свой голос. Звенящий и как будто чужой. Но что это? Текст идет ровно и гладко. Где же заикания? Я так бы и не поверил в то, что читал именно, я, если бы в конце передачи диктор среди прочих исполнителей не назвал мою фамилию.

Уже после стал понятен секрет этого "чуда". Оказывается, звукооператор, по просьбе Василия Ивановича, ловко отстриг ножницами ненужные, лишние звуки, сделал несколько склеек, "подмонтировал", как говорят на радио, и речь потекла плавно и свободно.

Потом, приглашая меня на запись, Василий Иванович, прекрасный артист-чтец, добрый милый человек и тонкий пси­холог всегда записывал меня отдельно от других, понимая, что без свидетелей исполнитель будет менее скован.

Впоследствии, после того, как я закончил школу и поступил в университет, мы с Василием Ивановичем сделали немало хороших пере­дач. И для радио, и для телевидения. Некоторые из них остались в фонде литературной редакции и сейчас от времени звучат в эфире. Но чтобы заслужить право на это, пришлось выпить не одну горькую чашу мук и разочарований. Проклятый физический недостаток не только мешал плавному течению ре­чи, но не давал развернуться творчески, сковывал фантазию, глушил органику и мешал непосредственности речевого общения. Не хотелось бы, чтобы читающий эти откровения, воспринял их, как говорят французы, "шантажом сентиментальности". Но когда я прихожу теперь на радио как на ответственную работу» и сажусь к микрофону, всегда вспоминаю своего первого учителя. У входа в студию имени Заслуженного деятеля искусств Василия Ивановича Ромашова весит мемориальная доска, а над микрофонным столиком его большая фотография. Из-под холодного стекла рамки смотрят на нас добрые, умные глаза человека большой души и горячего сердца художника. И слышится его неповтори­мый с хрипотцой мягко-певучий голос: "Нет, дружок, так не пойдет, текстурка не та. Не раскрашивай фразы, не раскрашивай! Рисуй, рисуй образы и картину". И хочется на минуту выключить микрофон и молча поблагодарить Василия Ивановича.

Наверное, актера можно сравнить со скрипачом и со скрип­кой: так сказать, "сам по себе играю". Оказавшись в сыром помещении, скрипка меняет голос, меняем тембр звука. Да и скрипач может себя плохо чувствовать. Все это сказывается на исполнении.

Василий Иванович всегда так мог подойти к исполнителю, найти такие слова, которые снимали напряжение, будили вообра­жения» поднимали творческое настроение - сушили скрипку. Микрофон - он ведь и друг, и враг - все зависит от актера. Эта маленькая коробочка ловит тончайшие нюансы голоса. Радиослу­шатель актера не видит, он следит за процессом, за тем, что происходит внутри тебя не по мимике и жесту, не по тому, как ты произносишь текст - тихо или громко, а по тембру голоса, по интонации. Главное, чтобы и в душе и в сердце происходил определенный процесс, процесс, подготовленный режиссером и рожденный актером. Василий Иванович мог его подготавливать мастерски.

Заикание - вещь коварная. Тот, кто страдает этим недугом, поймет меня. Лечению оно поддается с большим трудом. Ни лого­пед, ни врач психоневролог не могли мне помочь. А сеансы гипноза приносили только временное облегчение. И в один прекрасный день я понял: "спасение утопающих - дело рук самих утопающих". Надо было решиться.

Я начал с общеукрепляющей гимнастики и занятий спортом: зимой бегал на коньках, даже принимал участие в городских и краевых соревнованиях. Летом - велосипед, легкая атлетике, плавание. Причем, начинал купаться как можно раньше и заканчивал поздней осенью. По утрам - зарядка, холодный душ. Укре­пить мускулы свои, тело, развить дыхание, закалить волю – это стало моей жизненной необходимостью. Познакомился с уче­нием йогов, в особенности, с разделом дыхания, разыскал учеб­ник "Сценической речи" Сарычевой. А когда оставался в комнате наедине с собой, читал нараспев стихи Пушкина, Баратынского, Фета, Тютчева, Никитина. Они наиболее музыкальны. Если не было такой возможности дома, уезжал за город, в лес. Деревья были единственными свидетелями моих упражнений и молчаливыми слушателями поэтических строк. В перерывах вместо аплодисментов я с удовольствием внимал их одобрительному шелесту, и всплывали в памяти слова великой Ермоловой: "Всем, что я до­стигла в искусстве, я обязана, прежде всего, тому, что научи­лась владеть своими чувствами".

А потом, уже много лет спустя, услышал по телевидению рассказ о жизни Героя Советского Союза, летчика-испытателя Михаила Михайловича Громова, и снова убедился в правоте своей настойчивости: "Чтобы овладеть техникой, - сказал тогда Михаил Михайлович, - надо научиться владеть собой". У меня на это ушел не один драгоценный год. Уже учась на последнем курсе университета, в двадцать пять лет, я почувствовал, что, ка­жется, смогу, наконец, выдержать приемные экзамены и в теат­ральный институт. А еще через пять лет - позади и госэкзамены, и ассистентура-стажировка в Государственном институте театрального искусства имени Луначарского по специальности сценическая речь. Я - молодой педагог, и как завершение всего - успешное выступление на Всероссийском конкурсе артистов-чтецов в Москве

Рассказываю об этом совсем не для саморекламы. Уже став артистом-чтецом, встречал своих однокашников. Видели бы вы их глаза. Они-то хорошо помнят того "заику" и не ве­рят, что вот так "просто" самому можно преодолеть такой физический недостаток. Читающему эти строчки, хочется сказать: действительно, если чего очень захочется добиться в жизни, добиться вполне возможно. Главное, чтобы в лабиринте жизни тебя звала высокая, благородная цель. И тогда слова из весе­лой песенки Исаака Осиповича Дунаевского "кто весел, тот смеется, кто хочет, тот добьется", знакомые каждому еще с детства, станут не только красивой фразой, а программой, ко­торая может приобрести реальный и символический смысл. У меня, по крайней мере, было именно так, потому-то и победа эта была из категории самых трудных: победой над собой. "Ведь человек, который побеждает себя, сильнее, чем тот, кто покоряет города" - сказал Э. Хемингуэй устами одного из своих героев. А он-то уж знал, что это такое.

Актеров в нашей семье и близко не было. И меня, тянув­шегося к искусству своим левым гуманитарным полушарием, счи­тали дома белой вороной. Но родители и не подозревали, что гены-то их все же бродили во мне. Я уже говорил о том, что мама и ее сестра прекрасно пели, а отец только волей обстоятельств не стал художником. Он не учился живописи, но одна из сохранившихся картин, написанных еще в юности, говорит о несомненном его таланте. И потом, когда отец вышел на пенсию, он снова, может быть с опозданием на пятьдесят лет, взял в руки палитру.

Его живописные полотна неоднократно выставлялись не краевых вернисажах самодеятельного творчества, а потон в Москве, в выставочном зале Манежа. Как художник-любитель он демонстри­ровал свои картины по телевидению и был отмечен призами и грамотами.

Может быть, и меня подстерегала судьба отца, потому что на извилистой юношеской дороге, когда молодой человек вбирает себе путь, приходилось блуждать по многим лабиринтам. Мальчишкой б летние каникулы плевал матросом на "жирафе" - так окрестили суда, рубка которых находится на корме, а весь кор­пус до носа был вытянут, как шея у жирафа… Закончив школу и не попав, естественно, сразу в театральный институт, работал акте­ром вспомогательного состава Городского театра драмы… После - слесарем-дизелистом девятого цеха "Далъзавода", где стал удар­ником коммунистического труда… Параллельно учился на отделении филфака университета.

В 1956-м году в Москве проходил 6-ой Всемирный фестиваль молодежи и студентов. На зональном конкурсе самодеятельных чтецов в Хабаровске получил свою первую награду - звание Лау­реата и путевку в Москву» на фестиваль. Незабываемое время!

Вернувшись домой, был приглашен в Окружной ансамбль песни и пляски погранвойск – ведущим. Исколесил, объехал всю Дальне­восточную границу – от Аляски до Посьета. Для Вдадивостокского телевидения, которое только что начинало свои передачи, писал репортажи с границы, присылал фотоснимки. А потом, уже учась на вечернем отделении института искусств, был назначен инструктором-корреспондентом при Политуправлении Краснознаменного Тихоокеанского флота для организации передач для воинов по Приморскому радио и телевидению. Тоже много пришлось исходить дорог "с лейкой и блокнотом", с кинокамерой и портативным магнитофоном. Пожалуй, нет таких типов кораблей, танков, бронетранспортеров и самолетов, которые не пришлось бы испробовать.

Однажды в августе, накануне дня Воздушного флота в одном из сел края снимал киноочерк о морской транспортной авиации. Работу закончил - надо вылетать домой. Но погода была дрянь, и я начал подумывать о наземном транспорте. Убегало драгоценное время, до праздника оставались считанные дни, а пленку надо было еще успеть обработать и смонтировать, подогнать под кадры текст сценария…

И тут в часть на маленьком тренировочном двухместном "Яке" прилетел с инспекцией заместитель командующего авиацией флота. Герой Советского Союза, генерал-майор Александр Васильевич Пресняков. Летчиком он был классным – войну прошел. Плохая погода была ему нипочем и на следующий день он собрался лететь во Владивосток. Я попросил его взять меня с собой. Немного поколебавшись, Александр Петрович согласился.

Сел за его спиной на место пилота-инструктора. Высотомер на приборной доске показывал, что летим на высоте полутора тысяч. Распогодилось. Выглянуло солнышко. Панорама прекрасная. Из иллюминатора современного лайнера такую не увидишь. В маленьком самолете чувствуешь себя птицей, парящей над землей.

Штурвал, торчащий между колен, словно волшебный, сам ходил взад и вперед. Вот уже вдалеке показался Амурский залив. Маленький полевой аэродром штаба находился тогда неда­леко от станции Седанка, примерно в восемнадцати километрах от Владивостока. И вдруг мотор нашего "Яка" начал чихать, чи­хать и через несколько минут замолчал. Только пропеллер жел­тым ореолом еще вертелся но инерции и от встречных потоков воздуха. Стало жутко и тихо. Ветер тонким пронзитель­ный писком свистел по плоскостям и за плотно закрытым фонарем кабины. Стрела высотометра поползла назад, но и без этого было видно, что земля стремительно надвигалась на нас. Чувствовалось, что Александр Васильевич пытается завести мотор, но тот только еще пару раз натужно взвыл, как раненый зверь, и смолк вовсе. Я сжался в комок, втянул голову в плечи и закрыл глаза...

Несколько мягких, но довольно ощутимых толчков вернули меня к действительности, Самолет, как глиссер вспарывая поверх­ность залива, садился на воду. Примерно в десяти метрах от берега, сразу за пляжем океанского санатория МВД. Александр Васильевич рассчитал точно: вода самортизировала удар. "Як" заливало, но потонуть он не мог: тот кто отдыхал в этих местах» знает, что на таком расстоянии от пляжей, еще довольно мелко.

Меня била противная дрожь, да так, что не сразу смог открыть фонарь и выбраться из самолета. А причина остановки мотора, как выяснилось впоследствии, была нелепой, но всегда возмож­ной - отказал насос подачи горючего.

В другой раз, во время боевых учений, уже на подводной лодке, на глубине более ста метров, случилось вдруг так, что пять суток пришлось пролежать на грунте. По какой-то аварийной причине лодка не могла продуть балласт и всплыть.

Уже выброшен был на поверхность яркий желто-красный аварийный буй, уже шли из базы на помощь лодке, вызванные по рации эпроновцы, но экипаж, во главе с командиром, капитаном 2 ранга Виктором Николаеви­чем Ковалевым, проявив геройскую выдержку и умение, устранил неисправность своими силами.

Вообще, чтобы рассказать о всех перипетиях шестилетней журналистской жизни, в которой тоже было немало лабиринтов, надо писать отдельную книгу.

Как не бывает дня без ночи, птицы без крыльев, так чело­век не может жить без своего дела. Но вполне счастлив он лишь тогда, когда дело это - любимое. И, может быть, я, как и брат, остался бы на всю жизнь в журналистике, если бы в том же году во Владивостоке не открылся институт искусств.

В один из летних дней, когда шел первый набор на теат­ральный, музыкальный и художественный факультеты, с кинокаме­рой на одном плече, с "Репортером" на другом, я случайно про­ходил мимо открытых его окон, откуда слышались голоса абиту­риентов, звуки баяна, балалайки и скрипки. Случайность по диалектике - неопознанная закономерность. И эта закономерность совершилась. Страсть к Мельпомене, бродившая во мне с детства, вырвалась наружу. Пройти мимо этих окон было просто невозмож­но. И, зайдя в институт попытать свое счастье, я остался в нем навсегда.


3. Мой Маяковский.


Вам встречался когда-нибудь другой человек с этой звучной фамилией? Мне - никогда. Вот с Пушкиным – другое дело. Пушкины у нас есть, и даже тоже поэты. Такая аналогия, по правде говоря, наивна. Не менее.

В начале шестидесятых годов репортерская судьба забро­сила меня на Камчатку. Б местной газете прочитал стихи, ко­торые показались настоящими. Под ними подпись: старшина 2-й статьи Вячеслав Пушкин. В политотделе разузнал, в какой из частей служит паренек, поехал, познакомился с ним, записал на пленку, пригласил после демобилизации приехать во Владивосток. Он так и сделал. Работал Слава на Дальтелефильме, ши­роко, стал печататься, в разных издательствах вышло несколько его сборников. Потом Слава заочно закончил Литературный институт имени Горького, был принят в Союз писателей. Сейчас Вячеслав Пушкин живет в Москве.

Так что люди, носящие эту знаменитую фамилию есть, и, как видите, даже поэты. А вот Маяковских не встречал никогда.

Для меня Маяковский - больше чем великий поэт. Именно в то самое время, когда говоря словами Маяковского, в тине моего ребячьего сердца начала барахтаться глупая вобла воображения. Учеником пятого класса случайно попал я на литературную конференцию по творчеству Приморских писателей - Георгия Халилецкого, Бориса Кошева, Василия Кучерявенко. Она проходила во Дворце культуры моряков, в воскресенье днем. Было, как мне показалось, довольно скучно, и я собрался уже уходить, как вдруг объявили, что после перерыва состоится концерт худо­жественной самодеятельности школьников. Концерт, как концерт: пели, плясали, разыгрывали какие-то скетчи. И тут – на совершенно пустую сцену вышел невысокий, щупленький паренек, мой сверстник и объявил: Владимир Маяковский, Стихи о советском паспорте". И начал читать: "Я волком бы выгрыз бюрократизм. К мандатам почтения нету..."

Никогда раньше я не интересовался всерьез Маяковским. Пушкин, Лермонтов, ну еще Есенин - другое дело. Знал, что та­кой поэт есть, "трибун революции", пытался читать его, но ни­чего не понимал и поэтому на принимал. А тут? Я насторожился и впился в парня глазами и ушами. Все,