Вера и Правда. Это идеи или эпидемии
| Вид материала | Документы |
- После Французской революции вера в силу чистого разума идеал просветителей, чьи идеи, 1959.93kb.
- 1. Наука: разум или вера?, 1528.22kb.
- Свободный киллер: Новая вера-новый мир, 152.84kb.
- Пьеса «На дне» вершина драматургии Максима Горького. Центральная идея пьесы спор, 21.45kb.
- Ясперс К. Философская вера, 583.87kb.
- Оправдание красотой Дмитрий Салынский, 482.23kb.
- Концепция жизненного цикла товара и конкурентные стратегии фирмы. 12 Решения об отдельных, 782.69kb.
- Два человека выходят вперед. Сержант, почесав затылок: Хорошо, а остальные пешком пойдут, 44.12kb.
- Тема № Товарная политика, 263kb.
- Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.
В СВОЕМ САНТИМЕТРЕ
Василий всегда умел очаровывать, начинать новые проекты, радовать присутствием окружающих до какого-то тончайшего внутреннего визжащего восторга. В любом месте, в любое время он всегда был ко двору. Нет билетов в очереди. Он подойдет к кассе и спросит:
- А что для героев Советского союза без очереди?
И ему дают билет без очереди.
Нет молока в магазине. Василий улыбнется продавщице.
- Вас тут мужчина спрашивал.
- Где мужчина?
- Ну вот только что был. Высокий, красивый, с деньгами!!!
Расплывется продавщица от непонятного счастья и тащит откуда-то молоко…
И был бы Василий великим комбинатором и великим авантюристом, если бы не Тамара и не Светочка с Оличкой, которые смотрели папе буквально в рот, слушая его сказочки, какая у них будет однажды прекрасная распрекрасная жизнь, он напишет сценарий, который принесет им много денюжек и он их получит и истратит на все их мечты-желания! А как слушали, так и прямо благодать небесная на них исходила. Глаза у Василия горели странным гипнотическим светом. И оторваться от них не было никакой возможности. А все бы слушать и слушать.
Тамара читала детям то, что писал муж. И в Орджоникидзе и в Каспийске читала, а потом, когда получили квартиру в Балашихе – читала и там. Но читала еще и других авторов, конечно, самых талантливых по родительскому разумению.
Света рано начала писать стихи. Отец ее ругал:
- Работай над словом.
Когда рассказики начали брать в газетах, он приходил в редакцию и требовал снять материал, потому что он «сырой», а Свету ругал снова и снова.
У Тишковых часто были гости. Поэты, писатели, художники. Были однокурсники отца из ВГИКа – Василий Шукшин и Игнат Пономарев, композитор с Украины Саша Диметров, болгарин Слава Караславов и вьетнамцы Бао и Тяо.
Однажды в 8 классе Светлана написала стихотворение о Вьетнаме, там как раз шла война. Оно называлось «Письмо друзьям».
Смотрю я на карту, и думаю -
Как тесен людской океан!
В одном сантиметре Колумбия.
В другом - уместился Вьетнам.
Все так хорошо умещаются
В цветной колыбели людской.
Зачем кто-то снова старается
Границы нарушить покой?!
На карте не видно
страдания,
Не видно огромных потерь,
Не слышно осколков визжания,
Не слышно, где плачут теперь.
На карте не обозначено,
Где - танками взрыта земля,
Где - пламенем поле охвачено,
Где кровью умыта зоря.
Но счастье, свобода, надежда
Не покорятся врагам.
Хочу,
чтобы жил, как и прежде
В другом сантиметре
Вьетнам.
Отец, конечно, отредактировал это безобразие. Но он исправил только одно слово в последней строчке - вместо: «в другом сантиметре» получилось: « в своем сантиметре».
И Светлана поняла разницу. Оценила. Почувствовала, как надо «работать над словом».
Стихотворение это было опубликовано в газете «Маяк» Пушкинского района 22 мая 1979 года. А после - во Вьетнаме, потому что приехавшие на встречу с Василием Тяо и Бао были сильно растроганы и даже плакали, не скрывая слез.
Отец менял работы, жалуясь на то, что писателю нужна свобода, а он человек семейный и затянут в цепи.
- Вася, пиши рассказы, это неумирающий жанр и всегда ты в них можешь свою душу вложить, земеля! – говорил ему Вася Шукшин. Он всегда называл его так: «земеля».
Но Василий все мечтал одною кучею денег решить сразу все проблемы и отдать долги. Детям на дни рождения он дарил бумажки с надписью: «пальто» или «гитара». И дети радовались вымышленным подаркам, о которых потом отец забывал. Но радость от подарка оставалась. И это было просто удивительно. Тишковы жили, как в сказке. Тамара работала. Дети учились.
Однажды Василий все-таки сделал удачный сценарий. Ему заплатили гонорар. Он приехал домой подвыпивший и веселый, и раскидал в воздухе пачку денег десятками. Дочери бросились собирать. Потом была премьера фильма. Отец страшно переживал. Сценарий сократили до одной десятой. Убрали все смешные моменты, а когда получилось все-таки смешно, назвали комедией «Вы Петьку не видели?». На премьере автор сценария сидел, зажав голову руками, и боялся поглядеть в зал. Но фильм встретили хорошо.
Тамаре он купил искусственную шубу… Вот, собственно и все. Нет. Не все. Еще были долгие ночные сидения в душной кладовке, которую он называл «килдымом», из нее выходили действительно клубы сигаретного дыма. Был еще документальный фильм о Саянах, откуда отец привез рога изюбра и шкуру медведя. Была радость за друзей, когда всей семьей ходили глядеть «Калину красную» и читали в «Нашем современнике» повесть Васи Шукшина «До третьих петухов».
Отец работал в этом издании зав. отделом прозы. Редактировал самого Солоухина.
Великий писатель очень удивился и сказал Викулову, главреду журнала:
- Первый раз в жизни меня осмелился кто-то править!
- А ты что не согласен?
- В том то и беда, что согласен! – ответил Солоухин.
А потом была повесть Тишкова в «Юности» о целине и рабочем человеке Трунове. Вот она то и открыла для Светланы отца, как писателя.
Тишковы жили на четвертом этаже. Под ними – Глинские. Глина, так звали Таньку, подружку Светки Тишковой, все к ней приставала:
- Если твой отец писатель, то что он такого написал?
- Много чего написал! – гордо отвечала Светка.
Но, взвесив все, поняла, что она ничегошеньки не знает о том, что написал отец. Однажды, когда его не было, она забралась к нему в комнату, открыла рукопись и прочла:
«Дождь дождю рознь. Весной налетит туча, полоснет крупный, торопливый ливень, рванутся потоки вдоль улиц, но глядишь — и свалится туча за дальние рощи, брызнет солнце, и запарит свежеиспеченным, надломленным караваем земля. А через час-другой опять запылят на большаках машины, в полях гигантскими шмелями загудят трактора, и ребятишки с грачиным гомоном припустят в размытые лога ловить гальянов «самделишными» сачками.
Летом дожди — редкие и приятные гости. Их ждут, о них говорят, просят каждую из набежавших тучек завернуть на поля и, если это случается, радуются живительной благодати. Проливаются летние дожди тепло и вдумчиво. После них продирается грибная молодь, дружно зеленеют хлебные поля, задиристо топорщатся сорные дикари и огнисто пламенеют в переулках сдвинутые набекрень шляпы подсолнухов.
А вот осенний дождик мало кому радостей приносит. Кто бывал в наших краях зауральских, тот знает и дороги осенние, и дожди, что моросят по неделям. С утра и до вечера не ливнем льет, а так себе, трусит мелким бисером без конца и без края. Тут уж берегись, нерадивый хозяин: плохо накрыл дом — просочится вода в теплую избу; не так сметал зарод — промокнет до середины, сопреет и сгорит сено. Дороги раскисают, в колеях вода выше колен. В затянувшейся беспросветной мгле клянут шофера проселки, пробиваясь на авось в какую-нибудь отдаленную деревеньку, почти суеверно надеясь на случайный трактор у размывов, и в надежде этой каким-то чудом все же добираются до места. А полевые работы вовсе прекращаются: колхозники ждут, когда хоть немного просохнет. Да и просохнет ли? Недаром говорят старики: весной день мочит — час сушит, осенью час мочит — неделю сушит. Так и дожидаются белых мух в коротком предзимье, когда умудряются допахать недопаханное и убрать неубранное, пока крутые морозы не скуют на полгода уставшую землю.
Бывалому ходоку в хорошую-то погоду одно удовольствие встретиться один на один с проселком, что юлит меж полей и березовых колков. Но коль приспичит, не будешь ведь ждать попутной оказии, а вздохнешь, глядючи в беспросветное небо, расхрабришь себя для пущей уверенности и подашься месить грязь от столба до столба под тоскливо скулящими проводами».
Это было начало повести «Встреча на росстани». Светлана решила, что никто и никогда не писал лучше и красивее отца! Он действительно был в своем сантиметре.
Глава сорок четвертая
ПЕТР, ВАСИЛИЙ и СНОВА ПЕТР
Они пролежали в старом подвале несчесть сколько лет. Эти духи. На флаконе, перевязанном когда-то ленточкой из натурального розового шелка, посеревшего от пыли, была приклеена этикетка с красивой ангельской головкой девушки. Крышка за время забвения прикипела намертво. Дети не могли ее открыть и нечаянно разбили пузырек. Нежные духи с названием «Поцелуй весны» отравили резким запахом нашатырного спирта…
Любовь – это любовь. Ее нельзя препарировать. А у ненависти множество причин. Говорят, если много причин, значит, нет ни одной. На самом деле – одна: другое генетическое строение, другой химический состав клеток и крови. Не нужно быть химиком, чтобы понять, как благоухающий аромат любви постепенно превращается в отталкивающий запах неприязни. Нужно просто немножко повзрослеть.
А тогда Светка не понимала – за что мать так ненавидела бабушку Валентину, а бабушка – мать?
Как свекровь и невестка они уживались душа в душу, но стоило отвернуться – из обоих исходила просто видимая ядовитая аура, как испорченные старые духи, превратившиеся в дьявольскую жидкость, способной пробудить мертвого.
В данном случае уместны строки Парацельса: «Отравляют взаимно души два ненавидящих человека, глядя друг другу в глаза».
Мать всегда называла ее «мама», но за глаза либо «бабка», либо Макаровна. Иногда в воспитательных целях, сравнивая ее со Светкой. Это являлось самым отвратительным и ненавистным оскорблением. К примеру, она смотрела на девическую еще не сформировавшуюся до конца фигурку и говорила с мерзким, даже не ударением, а ударом на букве а: «Нет, тебе никогда не стать артисткой, у тебя такие же короткие ноги, как у Макаровны!» Или: «Посуду помыла абы как, как Макаровна!» «У тебя такой же длинный нос, как у Макаровны!» «Ты вот такая же вредная, как Макаровна!» и т.д. И в противовес была опять же подчеркнуто идеализированная любовь к собственной матери Полине Григорьевне. Вот эту вторую бабушку, свою маму она называла только на «вы», и рассказывала о ней только хорошее. Наверное, это было единственное существо, которое осталось неприкосновенным в ее душе.
Таким образом, при рождении «в нагрузку» Светка получила отца, мать, сестру Ольгу и две бабы – бабу Валю и бабу Полю. Ярко любимая матерью баба Поля и соответственно ненавистная баба Валя время от времени появлялись в ее судьбе и круто ее меняли.
Дедов уже не было. И Светка приняла это, как данность. Небо синее. Солнце желтое. А дедов у нее нет. Ну, нет и нет. Если бы на небе было две луны, и два солнца, а потом одна пара исчезла, она бы, наверное, горевала о том. А так, при рождении, она увидела всего одну луну. И одно солнце. А была бы вторая луна и второе солнце, как знать, может, мать ненавидела бы деда Петра так же, как и бабу Валентину. А отец бы ненавидел еще и деда Николая… А впрочем, он особенной любви и не питал ни к одному из индивидуумов всего «террариума» родственников. Вот этого бы Светка точно не пережила. Есть вещи, которые священны.
Обе дочери Тишковых всегда чувствовали какую-то вину за то, что они дочери, а не сыновья. Отец со свойственным ему писательским преувеличением, частенько повторял в сердцах на их нерадивость:
- Ну вот, полный дом бабья, а чай подать некому, - или что-нибудь в этом роде.
Наконец, мама решилась подарить им братика.
Как же Светка радовалась, что, наконец, появится тот, кто избавит их от отцовского недовольства их существованием!
Петя родился, когда она училась в восьмом. Но в доме практически ничего не изменилось от рождения Пети. Все «дела делало» по прежнему «бабье». Отец писал что-то в килдыме. Мама работала. Только изменилась сама фраза. Если раньше отец говорил о них:
- У меня две дочери.
То теперь он хвастался:
- У меня СЫН! И две дочери.
Но и это не огорчало. Ольга после восьмого класса окончила музучилище и вышла замуж за курсанта Наместникова. Светка закончила кондитерское училище и вышла замуж за курсанта Савицкого. Наместниковы получили распределение в Дубно. Савицкие – в Читу.
Что же касается до отца, он наконец, закончил ту главу, над которой бился последние годы. В ней легко узнать было деда Петра. Но маленький Петя тогда совершенно не понимал взрослой прозы.
ПОСЛЕДНИЙ РЕДУТ
Архангелы или еще кто там распоряжаются в небесной канцелярии, наверно, удивились, ведь ни одного даже самого захудалого облачка не было запланировано с утра над землями Воронежа, Орла и Курска, однако люди распорядились по-своему: целый день то раскатистыми тяжкими вздохами, то сплошным утробным гудом гремели громы, стонало и знобяще ныло искромсанное железо, бушевали в полях огненные смерчи, метались великие и поменьше плазменные всплески трассирующих молний, и гасло солнце в черном смраде дымовой облачности на огромных пространствах.
Терпкий запах полыни и сладковато-тошнотная пороховая гарь густо настояли полуденный зной. После, казалось, бесконечной и вдруг оборвавшейся сумасшедшей дуэли Ивану Разгонову померещилось, что в мире ничего уже больше не осталось, кроме стреляных дымящихся гильз да земли, обоженной солнцем и прожаренной до бесплодия взрывами.
... Батарея удерживала высоту, закрывая узкий перешеек с дорогой между болотом и лесом. По этой узкой горловине измотанные вконец подразделения прикрытия выскользнули ночью из жесткой подковы наседающих с трех сторон гитлеровцев и отошли на рубеж обороны стрелковой дивизии.
Начальник штаба артиллерийской бригады подполковник Грачев позвонил Разгонову на рассвете.
- Любой ценой, капитан, держи высоту до полудня, - потом тихо и почему-то виноватым голосом добавил: - Последний рубеж сдаем, Иван Степанович. Наотступались уже, хватит... Ты меня понял?
А как не понять. И приказ батарея выполнила. Да вот только цена оказалась слишком большой...
Хотя и не ждал легкого исхода капитан Разгонов, но смутную надежду таил, что именно на этом участке будет спокойнее. Не таким уж и танкоопасным направлением казался этот узенький, в пыль разбитый солдатскими сапогами проселок. Накануне до полуночи гремело слева за болотом и справа за лесом, а здесь стояла обычная тишина пробуждения нового дня, скупо блистала роса на низкорослых, иссушенных зноем травах, из лесу доносились легкие голоса птиц.
Когда уходили последние пехотинцы, пожилой старшина сказал, что передовые немецкие танки остановились за болотом, видимо, и лес уже занят. Чтобы как-то подбодрить капитана, он похвалил его новенькие, на резиновом ходу скорострельные пушки, мол, уже видел их в работе, даже «тигра» насквозь прошивают...
«Эх, пехота!»
Вместе с восходящим солнцем немцы открыли неприцельный огонь из пушек и минометов.
Танки показались неожиданно и не из леса, откуда по всей логике должны были идти, а нахально - по узкой проселочной дороге, шедшей по самой кромке болота к подножию высоты, на которой находился сам комбат с двумя орудиями. Остальные расчеты занимали позиции правее: у моста взвод Коршунова, а дальше, за маленькой речушкой, как раз напротив леса, откуда на ровное поле и ждали выхода танков, стоял взвод Али Магомедова.
Рассчитывая оказаться в тылу наступающих, капитан Разгонов теперь рискованно выжидал, попрут ли танки прямо на него в походной колонне или же, выходя из лесу горловиной, начнут разворачиваться фронтом, обтекая высоту, подставляя бока взводу Коршунова и захвостья орудиям засады.
С каждой минутой нарастал лязг гусениц и рев мощных двигателей. Не смолкали глухие, ахающие удары в тылу батареи, куда противник перенес огонь минометов. Кошмарная, но понятная артиллеристу музыка. И вдруг слух резанули посторонние ноты, словно начали лопаться натянутые до предела струны.
Это умирали кони.
Среди черно-красных фонтанов метался на низкорослом гривастом коньке командир взвода конной тяги старшина Михаил Винокуров. Он пытался вывести лошадей из оврага, поросшего кустами молодого ивняка. Но животные обезумели: рвали недоуздки из рук ездовых, ломали в постромках и орудийных передках ноги, барахтались в вывороченных с корнями кустах, опрокидывались в воронки. Горячими шмелями осколки вонзались в живые тела, и сразу взлетали или предсмертный храп, или тонкое с болью ржание. Животные - не люди, молча умирать не умели.
Первым погиб взвод Винокурова. А мины все еще рвались. И вот тогда, словно уже из небытия, взвился гривастый конек под командиром.
Капитан Разгонов увидел, как всадник с зажатой в правой руке связкой гранат выскочил из дымной полосы обстрела, перемахнул позицию батареи и понесся пыльной дорогой, огибая высоту.
- Мишка! - закричал пожилой наводчик Федот Гаврилов. - Сдохнешь, дура...
- А-а... Ма-а... - пробилось из гула и лязга уже почти от самого болота.
Понял Иван Разгонов Мишу Винокурова, своего земляка, бывшего бригадира из соседней деревни Гренадеры, с которым они уже два года воевали вместе. Миша кинулся один на танки не просто с отчаяния или мести за солдат своих, он боялся и за командира: если танки не повернут, то ни Коршунов, ни Магомедов не помогут капитану, и сами окажутся под ударом с фланга. А Иван Степанович молчит, он должен молчать, он не имеет право обнаружить себя до начала боя и откроет огонь последним. Так было задумано с вечера. С этим расчетом они и занимали ночью позиции у моста через безымянную речушку.
Всадник на коне выскочил из ложбинки так неожиданно, что механик-водитель головного танка, наверное, удивился, слишком поздно заметив в узком визире летящую встречь лошадь, и не успел сделать нужного доворота. Танк кособоко заелозил правой гусеницей, обрушивая ненадежную и обманчивую твердь узкой дороги в жирное месиво болотной топи, накренился и медленно, с ленцой, завалился на бок, подставляя солнцу чумазое брюхо.
Миша проскочил его, но в тот же миг хлестко лупанули очереди крупнокалиберных пулеметов. Смертельно раненный конь дико шарахнулся и боком, с маху, ударился о второй танк. Старшина, вылетая из седла и падая грудью на башню, успел кинуть связку гранат в моторную часть.
Танк вспыхнул чадящим костром, развернулся поперек дороги и замер, выставив напоказ черно-белый крест на башне, залитый кровью старшины Винокурова.
- Спасибо, земеля... - опуская бинокль и с трудом разжимая побелевшие губы, прохрипел капитан. Потом он схватил трубку полевого телефона и вызвал второго взводного: - Коршунов! Ты еще живой, Коршунов? А, черт!
Из-за грохота, лязга гусениц и рева моторов слышимость была как в кузнечном цеху, где бьют сразу десятки молотов.
- Да жив я... - наконец услышал капитан спокойный голос лейтенанта.
- А какого хрена молчишь?
- Присыпало малость... Вижу танки. Начинать?
- Я тебе начну! Отшибло память, что ли? До времени не высовывайся! Понял? Сейчас они будут разворачиваться. Не лайся, мне виднее отсюда. Ты пропускай их... Пропускай, говорю, как договорились! Пусть идут на Магомедова.
- Понятно, капитан. Как сам-то?
- А... Винокуров погиб.
- Так это он головных-то уделал?
- Ну... Держись, лейтенант. Теперь нам отступать совсем несподручно.
- Понятно...
Иван бросил трубку и крутнул головой. До чего этот Коршунов понятливый. Под Сталинградом один остался возле орудия и получил приказ вот так же держаться. И держался, без орудийной прислуги сам еще подбил два легких танка и готов был броситься с гранатами, когда кончились снаряды, да вовремя тогда помогли.
Обходя горящий танк, колонна начала уступом разворачиваться, минуя высоту и выходя на ровное поле. Из лесу показались две пятнистые глыбы тяжелых «фердинандов», они пропускали вперед танки, длинные стволы мощных пушек выжидательно направились в сторону моста.
Вызывал Магомедов.
- Слушаю тебя, Али!
- Почему не работаешь, капитан? Почему молчит Коршунов? Что с Коршуновым случилось, а? У него ж танки под носом. Капитан, ты меня слышишь?
- Слышу, Али! Ты самоходки видишь?
- Вах! Какие самоходки?! Тут «тигры» прут! Почему ты их выпустил, капитан?
- Утяни поджилки, Магомедов! Все идет по плану. Ты первый начинаешь, понял? Подпускай на двести метров, не раньше.
- Тебя контузило, капитан, да? Они ж раздавят Коршунова.
- Не твоя забота! Приказываю: подпускай на двести метров! Не раньше! Все!
Тут же вызвал Коршунова.
- Коршунов! Ты самоходки видишь?
- Вижу, - спокойно ответил взводный. - Красавицы... На меня свои клювы наставили.
- Молодец, Коршунов! Молодец, говорю, что не обнаружил себя. Сейчас головные мимо тебя попрут. Во-во. Под дышла их... Но жди, когда Али начнет. Раньше не высовывайся. А «фердинанды» - моя забота. Все!
Да, теперь все. На скулах капитана заиграли желваки. Он представил, как смотрят сейчас батарейцы Коршунова на лавину стальных черепах, доступных уже не только орудийному огню, но и простому стрелковому оружию. Такой выдержки у солдат не было в начале войны.
Часами, а то и днями охотник идет по следу крупного дверя, и часто бывает, что зверь, сделав круг, сам идет за охотником. Иван Разгонов никогда не был большим охотником, но он был сыном охотника, да и война кое-чему научила, особенно в боях за Сталинград. Сегодня всю ночь батарейцы не спали: вгрызались в сухую землю, маскировали позиции, готовились вот к этой первой атаке. От нее все и пойдет, кто кого.
Вот и последние танки, разворачиваясь, уходили от высоты.
Кроме головных, уже «списанных» «тигров», среди вышедших из горловины были еще две тяжелые машины. А всего капитан насчитал до тридцати танков.
«Фердинанды», чуть высунувшись из лесу, ждали первых выстрелов батареи, чтобы прицельным огнем подавить орудия. Они знали, что делают. Но не знали, что сами подставили бока орудиям засады.
- Ждите! Ждите, сволочи... Счас вы у меня дождетесь, - усмехнулся капитан и, повернувшись к расчетам, крикнул: - Орудия! К бою! Первое - по левому! Второе - по правому! Бронебойным!
Он поднял руку и впился взглядом в затылок наводчика Гаврило-ва. Гаврилов может. Может с первого выстрела накрыть цель и за пятьсот метров. Гаврилов - лучший наводчик на батарее. Постарайся, Гаврилов!
Хлопнул залп с позиции лейтенанта Магомедова.
И комбат, рубанув воздух рукою, прокричал осипшим вдруг до срыва голосом:
- Огонь!
Он слышал, что начали работать все орудия Коршунова и Магомедова, но для него сейчас были важны самоходки, их «самочувствие».
- Огонь!
Сначала одна самоходка окуталась дымом, с разбитой гусеницей дергалась влево-вправо как наседка на гнезде, неуклюже пытаясь направить ствол пушки в сторону высоты. Но после третьего залпа и над ней вскинулся черный с красным внутри шар всполоха, поднимая над лесом очередные души Богу или дьяволу.
А над полем все гремело: били танки, били по ним батарейцы, один «тигр» почему-то медленно, как слепой, пятился к лесу, напротив моста горели четыре легкие машины, подставившие свои бока под первые залпы Коршунова.
Задумка комбата удалась. Наступающие попали в ловушку: в лоб били орудия Али Магомедова, с фланга от моста работали пушки Коршунова, а с высоты в захвостья танков открыли огонь еще два орудия. Тут завертишься, как черт на сковородке.
Более часа длилась эта первая схватка.
Встающее солнце выхватывало лишь пятна обозримой земли, и в этих просветах то появлялись, то исчезали маневрирующие танки. Но и в дыму, казалось, их видят батарейцы и бьют со всех четырех сторон.
Не выдержали.
Отошли.
Укрылись в лесу.
Потом была отбита еще одна атака, в которой батарея понесла самые тяжелые потери.
И вот только что стихла последняя дуэль. Все поле между лесом, речкой и высотой дымилось. Горело железо, и земля горела, а на позициях батареи осталось одно исправное орудие, и артиллеристов в живых только трое: раненый наводчик Федот Гаврилов, санинструктор Катя Санчева и командир батареи Иван Разгонов. Комбат оглядел поле боя, сосчитал склоненные к западу шлейфы кострищ и отдал приказ отходить.
- Товарищ капитан, еще пять минут, - попросила Санчева. - Надо Гаврилова срочно перевязать.
- Действуйте.
Капитан опустился на пустой снарядный ящик, привалившись боком к стенке окопа. Он мучительно улыбался сухими шершавыми губами, слыша, как в пяти метрах от него наводчик Гаврилов спорит с Катей и отказывается снимать портки.
- Не повезло тебе, Гаврилов. Другим так непременно в лоб или в грудь, а тебе в самое неудобное место угораздило...
- Так точно, товарищ капитан, не повезло. За всю войну ни одной царапины, а тут сразу такой конфуз. Слышь, Катя...
- Ничего я не слышу, Гаврилов. Снимайте штаны.
- Подожди, дочка. Товарищ капитан, слышите, «кукурузник» стрекочет? Не иначе начштаба Грачев за нами летит.
Мотоциклетно треща мотором, маленький «По-2» вынырнул, казалось, прямо из болота, сделал круг над полем, его тень скользнула по-над лесом, дорогой, речкой, и самолет так же мгновенно исчез, как и появился.
Капитан раскрыл планшет, чтобы записать расход снарядов и состояние боевой части. Привычно отметил время: «четырнадцать часов семь минут».
Приказ выполнен.
«Остались втроем...» - вместо расчетов записал Разгонов. Лицо его передернула судорога. В сознание вдруг стремительно ринулись, как в старом кино, немые кадры сегодняшнего боя.
Вот летит на гривастом коньке Миша Винокуров.
Встали перед прорвавшимся танком с гранатами в руках братья Карасевы из Подмосковья.
Лежат у своих орудий батарейцы лейтенанта Магомедова, а сам Али с пулеметом в обнимку у последнего подбитого им танка, и лежат в полукруге веером от него трупы в черных комбинезонах.
Почти с двадцати метров уложил снаряд под брюхо танку лейтенант Коршунов, но в тот же миг плюнул снарядом и танк - издыхающая змея жалит смертельно.
К последней адской дуэли, самой непонятной для гитлеровцев, остались трое. Втроем они и отбили атаку.
Со второго орудия вели огонь наводчик Федот Гаврилов и санинструктор Катя Санчева. За первым орудием стоял сам комбат. Теперь они уже не выпускали танки ни из горловины, ни из лесу - били сразу по одной цели залпом из двух пушек как заведенные и заговоренные. Капитан, пьяный от усталости и пекла, забывший все, кроме нескольких механических движений: досыл снаряда, замок, выстрел; Катя Санчева, с короткой прической похожая на кавказского пастушка, так сноровисто и точно работала возле орудия, что было непонятно, кто же она по военной профессии; Гаврилов, волгарь, учитель из башкирской деревни, исполнительный и толковый солдат, лучший наводчик, каких только знал капитан, работал без суеты, по-домашнему обстоятельно, но именно от Гаврилова больше всех и доставалось тому, кто попадал в визир его прицела. Но Федот понятно - бывший математик, опытный солдат, а вот Санчева удивила капитана. Полгода она уже на батарее, а он как-то несерьезно к ней относился, вернее, слишком серьезно и считал, что война - дело не женское. А тут получилось - без Кати они бы последнюю атаку не отбили.
- Как дела с перевязкой, Катюша?
- Заканчиваю, товарищ капитан.
Бризантный снаряд разорвался в десяти метрах от траншеи. «Ну, опять начали выковыривать, - уже совсем безразлично отметил капитан. - Теперь-то уж наверняка доконают...»
В наступившую на миг тишину впечатались дальние звуки: слева на болоте треснуло сухое дерево, возле опушки леса скрижанула по камню саперная лопатка, с подбитого еще два часа назад танка упал мертвый гитлеровец и как живой крякнул.
Сразу же за теми мгновениями все исчезло в гулком реве. Десятки мин и снарядов вспороли уставшую землю, вздыбили ее, пронизывая рваными кусками железа и прожаривая до хруста.
Прямо перед окопом сухо шваркнула мина. Зримо приподнялся и надвинулся бруствер, а уж потом где-то над головой приглушенно охнул упругий взрыв, вышибая сознание.
Не сразу очнулся комбат, заживо погребенный в горячей земле. Ноющая боль скручивала суставы, и ломило в ушах. От душной темноты и тяжести, что давила на плечи, мутило и выворачивало желудок. Гулко стонала и вздрагивала земля, словно кто-то гигантским цепом молотил ее вдоль и поперек.
Рыба глохнет в воде и всплывает брюхом вверх, если глушат ее болотом или полой пешней. А человеку, заживо погребенному, чтобы не оглохнуть совсем и не задохнуться, надо собрать в комок нервы, тело напрячь пружиной и вырваться из могилы в дневной ад.
Косо летящее с полудня солнце ударило в глаза вместе с тишиной. Неужели закончился обстрел? А может быть, капитан совершенно оглох и никогда уж больше ничего не услышит? Тогда почему не стонет земля и не бьют по лицу хлесткие волны взрывов?
- Товарищ капитан! Справа два танка! - это кричала Катя и трясла за плечи Разгонова, протирающего от пыли глаза.
Значит, не оглох он. Значит, жива еще батарея. Значит, надо еще воевать.
- Гаврилов, к орудию!
- Убит Гаврилов...
Иван метнулся к пушке. В сознании мгновенно отпечаталось, как сидел в окопе Гаврилов - он походил на уставшую крестьянку, кормящую ребенка, так он нежно прижимал к груди бронебойный снаряд.
Орудие завалилось колесом в воронку. Капитан ухватился за сцеп, приподнял, и поплыли радужные искры перед глазами, но развернул-таки пушку.
А Катя уже стояла рядом и подавала снаряд.
Два легких танка на большой скорости обходили высоту. «Цель для новичков», - подумал капитан и сделал выстрел. Снаряд прошил танкетку насквозь, и она неслась еще по инерции, поднимая пыль и окутываясь ядовитым желтым дымом.
Второй танк, не снижая скорости, сделал доворот и помчался к пушке, ведя огонь из пулемета.
Не успел капитан дослать очередной снаряд - уткнулся в щиток и стал медленно оседать, сдирая ногтями краску с металла. Катя подхватила командира, стащила его в окоп, когда рев мотора и знобящий лязг гусениц были уже в десяти шагах. Девушка упала сверху на капитана, прикрывая его своим телом.
Танк остановился над окопом, словно осматриваясь в удивлении, что же это за такая неприступная высота, и что за упрямые люди здесь были. Для пущей верности, чтобы вообще стереть все, танк крутнулся на месте, вминая в рыхлую землю последних защитников высоты, заутюживая живую память.
Танк веселился на отвоеванной высоте, елозил по завалившимся окопам и ходам сообщения, вминая в пыль останки покалеченных пушек, мертвых батарейцев, горящую снарядную укупорку. Гусеницы проворно сновали по высоте, пока не натолкнулись на последний горящий ящик со снарядами. Грохнули всполохи двойного взрыва - под танком и внутри его. Подобно неуклюжей черепахе, он чуть подскочил одним боком, а башня его отлетела метров на двадцать и завертелась волчком в пыли.
И снова могильная тишина. Второй раз за этот безумный день. Второй раз хоронит солдат земля. Или спасает, прикрывая от огня и железа...
...А девушку ту звали Красимирой. Она вместе с отцом - болгарским коминтерновцем - ушла в сорок первом добровольцем в Красную Армию. Зимой попала санинструктором на батарею Разгонова.
Как и в других частях, на батарее Красимиру называли по-русски: Катей, Катенькой, Катюшей. Все, кроме капитана. Он придерживался только официального слога, для него она была санинструктор Санчева. И потому Катя побаивалась комбата, старалась лишний раз не попадаться ему на глаза, хотя ее почему-то всегда тянуло к этому зеленоглазому строгому человеку с вьющимися темно-русыми волосами.
И вот остались они вдвоем из всей батареи.
Катя не думала, что шальной осколок может остановить ее жизнь, у нее просто не хватало сегодня времени на раздумья. С самого утра шел непрерывный бой. И падали один за другим батарейцы. Раненые не отходили от орудий. И если люди падали, то падали замертво.
Сначала Катя подносила снаряды, потом сменила заряжающего. У нее не было страха до той самой минуты, когда увидела она темное пятно на плече капитана, и как он стал неловко валиться на щиток орудия. Первый раз у нее остановилось сердце от страха перед надвигающимся танком, от собственного бессилия преградить ему дорогу, от перехватывающей дыхание жалости к своему командиру.
Вместе с испугом всплыло удивление. Раньше девушка не представляла, что земля окажется такой тяжелой и горячей. Сразу нечем стало дышать. Девушка попыталась приподнять спиной навалившуюся землю, но тут застонал командир. Это она оперлась о его раненное плечо. Да и не по силам ей одной разорвать утрамбованную сталью земляную крышу. Она враз все это поняла. А поняв, горько заплакала.
Совсем не слышно дыхания капитана. Но он продолжал, хоть и в беспамятстве, помаленьку жить. Катя чувствовала своим телом его живое тепло, от гимнастерки пахло гарью и терпким соленым потом, какой бывает только у живых и любящих работу мужчин.
Через несколько минут после их захоронения грохнул взрыв, подорвав железного могильщика. Раскололась стенка окопа, в трещину брызнула струя свежего воздуха.
Какая-то нечеловеческая сила вдруг вернулась к Ивану Разгоно-ву. Может быть, то внезапная боль в ушах или контузия ударила по нервам, возвращая к жизни. Он рванулся с такой силой, что приподнял и Катю, и всю навалившуюся на них землю. Встал на твердых ногах. Удивленно и неузнаваемо осмотрел бывшую позицию батареи, всю в глинисто-рыжых полосатых стежках, простроченных траками гусениц.
Как-то беззащитно и по-мальчишески виновато улыбнулся капитан и, не оглядываясь, спустился к речке. Упал в теплую воду, жадно напился и сел на перекинутое с бережка на бережок бревно, все так же виновато озираясь по сторонам.
Тихо подошла Катя. Она ужаснулась безумному и отрешенному взгляду Ивана Разгонова, его сбитым и совершенно побелевшим за день волосам.
Глядя поверх Кати, комбат строго спросил:
- Гаврилов? Ты почему ходишь по земле, раз все мы убиты и захоронены на высоте?
- Я не Гаврилов. Я Катя.
- Катя? - лицо капитана не изменилось, но в голосе сникла командирская строгость. - Разве и ты воюешь? А на кого оставила сына?
- Я не та Катя. Я санинструктор Санчева... А вы сильно контужены, товарищ капитан. И ранены в плечо. Давайте сделаем перевязку.
Из боевого донесения в штаб Центрального фронта 5 июля 1943 года:
«...Бригада вела бой с 300 танками противника... Первый удар приняла на себя батарея капитана И. С. Разгонова, которая за один день уничтожила 19 танков противника. Все воины героически погибли в бою, но врага не пропустили».
Василий Тишков
Глава сорок пятая
БЕЛОЕ ВИНО
«Вспомним о том, какими были отцы наши,
которые ныне из Сварги синей смотрят на нас
и по-доброму улыбаются нам».
Велесова книга
Она не понимала, при чем здесь вообще город Реутов? Ни к ее жизни, ни к судьбе он никаким боком не приклеивался. Так. Стоял какой-то совсем чужой. Вот только церковь. Вернее, даже не она. Колокольный звон заманил Светлану на лавочку в парк недалеко от храма.
Не зная молитв, обрядов, не умея креститься как следует, да еще отказавшись от всего, кроме неверия, в церковь идти не хотелось. Но внутренний закон построения жизни требовал помянуть родную душу и выпить за упокой или за новое рождение или еще за что-то, что узнаем мы все после смерти.
И, найдя тот самый компромисс поколения, вроде и рядом со святой церковью в парке, но в то же время и без нее, в своем одиночестве, среди равнодушных взглядов незнакомых людей, которые забудут о ней через минуту, а то и раньше, глубоко вздохнула, уходя в свои мысли.
Долго глядя на бутылку водки, женщина решилась ее открыть. И обязательно выпить. И непременно сегодня. Сердце замирало от тоски, точно меркла свеча где-то в душе, останавливаясь на время, как от лучезарных красок старых мастеров, льющих волшебство полотен прямо сюда, в действительность. Нет. Это была не любовь. В свои годы она сделала вывод, что с тоскою-то любовной справиться можно, если делом стоящим заняться. Ты попробуй справиться с зовом крови в те места, где душа Родину выбирает…
Кой черт занес ее в эти края, где нет поддержки ни родных, ни друзей? Два года глядеть на Кольцевую дорогу Москвы! Зачем? Это ли не пытка?! Все время утешать себя, смывая мелкие засохшие брызги с лица, приходя домой, что где-то там есть большая страна ее детства, где чисты родники, где нет ворон, а летают гагары, чайки, жаворонки, где озера полны карасей, а леса ягодой… Вздохнешь памятью воспоминаний ли легенд – и дальше жить хочется.
Но сегодня – как наваждение приснилась бабушка. Ровно десять лет назад она умерла. Светлана не могла приехать на похороны. Ей сказали только, что та отошла в мир иной, улыбаясь. Вот и снилась теперь баба Валя всегда веселая.
Светлана никогда не пила «белого вина». Так в деревне Гомзино называли водку. Там было «белое» вино и «красное».
В те далекие дни своего детства она часто сидела с бабами за длинным столом. Бабы одевали красные бусы. И пели песни. Первой песней Светланы было: «Лунной рекой озарился тот самый кладбищенский двор…»
Первые запахи детства – свежевыструганных досок, дымка березовых полешек, запах деревенской бани, хрусткого звездного снега, первых незабудок. А разве можно забыть запах сенокоса? Грибов? Запах солнца от вспотевшей загорелой кожи, запах колодезной воды, запах ухи из только что выловленных карасей, запах сырого погреба, запах растущего укропа и вареной картошки? Запах пельменей, маленьких, сибирских. Запах слежалой в сундуках парадной одежды. Запах навоза, запах трактора, курятника и свинарника. Запах парного молока…
Удивительно, почему они так дороги теперь ей, эти запахи? И почему их растревожил именно колокольный звон, который медленно расслаивался в воздухе, точно слюда, на весь этот букет детских запахов, напоминая одновременно улыбку бабы Вали?
Что они праздновали тогда? Бабы за длинным столом? Кажется, День Победы. На деревню с войны вернулось всего три мужика. И два из них: калеки.
Маленькая Светка не понимала, почему бабы в красных бусах отчаянно пели «Не осуждай меня, Прасковья…», гордо пряча в гортанной песне боль, пили «белое» и красное вино.
Баба Валя, сколько помнила ее Светлана, всегда была угрюмой. Работала молча. Много читала. С ней почти не разговаривала. Любила выпить. И только «выпивши» улыбалась, показывая на одной из щек веселую ямочку. Светлану любила больше всех, всегда звала погостить, писала длинные письма и называла «ясной зоренькой». Светлану любили многие. Но тех, кто мог бы назвать ясной зоренькой, так, по настоящему, чтобы это в душе радостью осталось, можно было перечесть по пальцам одной руки.
Светлане рассказывал отец, как дед быка-трехлетка кулаком с ног сшибить мог. Один сруб ставил. Без помощников бревна на крышу заволакивал. Петром звали деда. Петром Федоровичем. В сорок первом забрали его вместе с остальными. Прошел он в составе Сибирской дивизии по Красной площади мимо Сталина и – прямиком на фронт под Москвой.
Батальон за батальоном шли сибиряки, чтобы удержать наступление немцев. Северо-Западнее Химок двигались оголтелые немецкие танки. Мир раскрошился на мгновения, минуты, секунды, которые становились ценою в жизнь, в десятки жизней, в тысячи жизней. Туда, к Химкам направило командование роту Кремлевских курсантов, самых лучших, ладных и стройных парней, все под метр восемьдесят, русые богатыри. Рота даже не успела получить боевого оружия, была вычислена противником и роща, где укрылись они от налета, была прошита тысячами жалящих пуль и осколков. Никто не уцелел. А танки продолжали неумолимый ход.
Остановил командир сибирский батальон. Надо, мол, ребята, танки остановить. Там, впереди, аэродром, кто желает «полетать»?
Сибиряки – мужики не из робкого десятка. В основном люди лесные, охотники, да хлебопашцы. К тому же земляки. И весь батальон сделал шаг вперед. Обрадовался командир. Довел их до самолетов. Но случилась непредвиденная неприятность. Парашютов в наличии не оказалось. Переглянулись командиры. Не один из них не может отправить сибиряков на верную гибель - прыгать на танки без парашютов. Тогда сказал командир: «Позади Москва. А впереди – танки. Их надо остановить. Но нет парашютов. Зима может помочь. Снег. Есть возможность уцелеть. Есть такой шанс. Приказ такой мы дать не можем. Но, есть ли желающие?…»
И опять весь батальон шагнул вперед. Это было семейной легендой или правдой?
Гансы обалдели в своих танках, когда из метельного неба без парашютов в белых маскхалатах падали на них «белые приведения» и тут же открывали огонь. Практически все сибиряки остались живы в той схватке. Ни один танк не прошел. А батальон двинулся дальше…
На всех битвах побывал дед. На Курской дуге, под Сталинградом. Войну закончил в Чехословакии. Артиллеристом был дед. Силой своей медвежьей мог один оружие поворачивать. Каждый раз бился до последнего. А однажды танк его прямо в окопе зарыл.
Пришел он с войны весь израненный. Письма свои пожег. Плохая, говорит, примета. Я живой пришел, а ты, Валентина, письма хранишь. Умер он вскоре от ран и от воспаления легких, кажется. Баба Валя с детьми на руках. А тут – голод, болезни. Поумирали тогда многие. Отец один из всех детей остался.
Светлана потом у бабушки спрашивала: «Как же ты такая маленькая, неказистая такого красавца мужика увела?»
«Веселая была…» - отвечала баба Валя.
Веселая?
Что-то надломилось в ней после смерти Петра. На всю - на всю оставшуюся жизнь – только тоска. На сорок с лишним лет! До смерти! Металась душа от белого вина до красного, пока не нашла свою пристань в последней улыбке…
День Победы справляла сегодня Светлана. Справляла зимой. В день смерти бабы Валентины. От того, что боль выворачивала душу наизнанку. Здесь. В Реутове. Глотнула «белого вина», не заметив горечи, не захмелев. Первый раз в жизни глотнула, осознав, почему так отчаянно пели бабы в деревне Гомзино.
Всплывали слова из Велесовой книги: «Богуны люди – богоугодные люди. Умерший на поле боя, отправлялся в небесное войско и там вместе с Перуном ковал мечи, чтобы помогать оставшимся на земле собратьям сражаться с врагами».
А на колокольне точно перезванивались сны. Что-то происходило с колоколом. Он то замирал, заставляя подрагивать воздух, то снова тревожил, попадая в унисон затаенных струн, спрятанных на дне самого сердца.
К куполам славной Реутовской церкви, выбеленных снегом к Сочельнику, прибилось несколько облачков. Камышовая полоска… Караси… Зимние снеговерты… Облака напоминали Светлане то сибирский глубокий снег, то улыбку – такую же, как у нее, с веселой ямочкой. А, может, это и была улыбка бабки Валентины. И ямочка та стоила, чтобы ее любили. И дед, наверное, стоил того, чтобы тосковать о нем. Так тосковать! До гроба!
Она понимала, что на самом деле не знает ничегошеньки о своих предках. И в тот миг приняла решение распутать время. Остановить мгновения жизни не в мемуарах. А в эпизодах настоящей жизни прабаб и прадедов. И оставить для детей своих нерукотворное наследство – хлеб наДсущий.
А еще Светлана думала, что дед Петр, дед Николай, и их отцы и деды, о которых она ну уж совсем ничего не знает, да и предки ее мужа, и предки их предков за все это и воевали. За деревню Гомзино. За первые ее запахи детства, за первую песню, за Московскую Кольцевую дорогу, за Химки, за Чехословакию, и даже за эту милую реутовскую церковь, к которой прибились облаками и смотрят, как Светлана пьет за них горькое «белое» вино.