Вера и Правда. Это идеи или эпидемии
| Вид материала | Документы |
- После Французской революции вера в силу чистого разума идеал просветителей, чьи идеи, 1959.93kb.
- 1. Наука: разум или вера?, 1528.22kb.
- Свободный киллер: Новая вера-новый мир, 152.84kb.
- Пьеса «На дне» вершина драматургии Максима Горького. Центральная идея пьесы спор, 21.45kb.
- Ясперс К. Философская вера, 583.87kb.
- Оправдание красотой Дмитрий Салынский, 482.23kb.
- Концепция жизненного цикла товара и конкурентные стратегии фирмы. 12 Решения об отдельных, 782.69kb.
- Два человека выходят вперед. Сержант, почесав затылок: Хорошо, а остальные пешком пойдут, 44.12kb.
- Тема № Товарная политика, 263kb.
- Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.
- К бабушке в деревню.
- А… понятно. Тебе сколько лет?
- Четыре.
- Молодец! – зачем-то похвалил дед.
Так все говорили, когда спрашивали, сколько мне лет, и я отвечала: «четыре». Но только я не понимала, почему я молодец… Без слов достала открытки и показала их мальчику.
- Во красота! Дай одну!
- Какую?
- Вон ту! С жар-птицей!
- На!
Но мальчишка выхватил из рук две. С богатырем ему тоже понравилась. Улыбаясь, он их тут же спрятал за пазуху.
- И эту можешь взять, с богатырем, - немного подумав, сказала я без тени жалости,- а у меня останутся лошадки. Там у бабушки в деревне много лошадок! Бабушка говорила.
- Подумаешь, лошадки!
- А еще там есть коровка. У нее молочко!
- Подумаешь, молочко! От него только пукать!
Мы засмеялись.
- Давай, - пхнул дед мальчишку. Мимо проходила неплохо одетая дамочка в перчатках, за которой носильщик нес красивый кожаный саквояж. Тот с полуслова возопил:
- Мамочка, милая мама,
Зачем ты так рано ушла?
Свет божий покинула рано,
Отца-подлеца не нашла!
Дамочка подошла ближе и вынула из кармана горсть монет. А мальчишка не унимался и надрывно пел:
- А я же, сынишка-воришка
С пяти лет пошел воровать.
Если об этом узнают,
Посадят на годиков пять!
- Ах вы, бедные детки! – погладила дама по голове меня, заглянув в глаза. Но деньги в картуз бросать не стала, а подозвала продавщицу пирожков и купила три пирожка с мясом.
Притулившись у мраморной лестницы, мы с мальчишкой и дедок быстро уплетали пирожки, как будто за нами гнались злые собаки.
- Вот эта жалесная песня, - рассуждал малыш, поглядывая впрочем, на мимо идущую няньку, что тащила непослушного ребенка, закутанного в матросский бушлат, - самая хорошая. Как только теткам затянешь «мамочка, милая мама», так они тебе сами деньги в картуз так и бросают. И не какие-нибудь копейки, а все пятаки или гривенники. А однажды мне прям рупь бросили!
- Рубль? – удивилась я. И цыганский азарт охватил мое сердечко.
- Точно! Не врет! – подтвердил дед, и снова засмолил цигарку, - ну? Поели?
- Угу, - вытерся рукавом мальчишка, - поехали!
Шарманка заиграла вступление. Я забралась повыше на свои вещи, чтобы было лучше слышно проходящим пассажирам. И запела звонким жалестным голосом, как будто меня кто-нибудь этому когда-то учил:
- Лунной рекой озарился
Тот самый кладбищенский двор,
А над сырою могилой
Плакал молоденький вор…
Мальчишка тоже подпевал. Стал подтягивать и дедок. Развеселая наша компания незаметно улыбалась друг другу. Но песня с жалестным надрывом делала этот неуютный вокзал еще более неуютным. Встречающие-провожающие бросали в картуз деньги.
«Что за лунная река такая?» - думала я, «и что такое сырая могила? Что-то страшное, раз над ней плакал вор. И кто это вор? Наверное, такой же мальчик, который поет со мною рядом».
- И вот на скамье подсудимых
Молоденький мальчик сидит.
И на отца прокурора
Большими глазами глядит…
- Это еще что за дела?!!! – рассердилась бабушка Валя, - ты чей этто тут распелася? Вещи ногам зашоркала! А ну слезай!
Я слезла.
- Вы гражданочка ребенка не ругайте, - вступился дедок, - у вас такая славная дочурка!
Баба Валя смягчилась.
- Закурить то есть?
- А как же! – дед отсыпал ей на желтый старый газетный клочечек мохры из квадратной пачки.
Бабушка быстро закурила эту ядовитую гадость. Потом закашлялась и кашляла раскатисто и долго бухкая: бух! бух! бух, совсем покраснев. Дед придвинулся ближе и стал бить ее по спине.
- Не надо! Это у меня другое, - остановила его Валентина, - а шарманка откуда?
- Привез с Японской.
- А мой в Отечественную погиб.
Оба помолчали.
- Ну что? Может, еще сыграм? – спросил дедок мальца, улыбаясь в косые дождинки щетины своей, - Эх, нога моя нога! Скрипи нога, скрипи, липовая!
- Не, - ответила за него баба. - Давайте лучше поедим.
Она достала из сумки сало, нож, хлеб, вареную картошку, пару луковиц и соленые огурцы.
Так наша компания познакомилась еще ближе. Насытившись еще раз до блеска в глазах, я, опьяненная сытостью, снова залезла на вещи и запела:
- Лунной рекой озарился
Тот самый кладбищенский двор…
Дед подхватился и завертел шарманку. Прохожие снова стали бросать деньги. А Баба Валя заплакала.
- Ах, Петенька то мой тоже петь любил. И прибаутки всяки знал. Да я ни одной не помню. Петя мой, ой, Петенька…
- А дочка то откуль?
- А я не дочка. Это моя бабушка, - сказала я. И тут же пожалела.
Потому что баба Валя опустила глаза, поджав губы.
Тут объявили наш поезд. Мы попрощались с шарманщиками, и затолкались в вагон. Валетом спать было не очень удобно. Но спать хотелось. Поэтому я уснула. Мне снился кладбищенский двор и мальчишка шарманщик.
***
Большая страна Сибирь встречала нас маленькой станций. Но станция та останется самой большой станцией моей жизни. Потому в снах перед самыми счастливыми событиями я буду к ней возвращаться. Какой огромный подарок сделала мне судьба! Маленькую сибирскую станцию Петухово.
Нас везли в Частоозерский край Курганской области, в далекую деревню, где сейчас жила баба Валя на допотопном автобусе по размытой колее сибирского грейдера.
И я часто задавала себе вопрос: ЗА ЧТО? За что я так любила все это? Разбитый лысой резиной грейдер? Бабулек в серых платках? Маврушу, Дрона, Уварку, Данилку, Никанора? Спину водителя в клетчатой рубашке? Бескрайные житницы, закустившиеся зеленя – озимь, озимые поля. Светло-желтое яровое жнивье с полосками гречихи. Звонких перелинявших до половины собак в будках, разбредающиеся лисьи выводки. Молодых волков, гонящихся за телегою. Они не больше собаки! Мощные сибирские дома, грязные гумны, обвалившиеся от снега сарайки, заборчики нерадивых и дубовые ворота ладных подворьев. Полосы жнивья. Березовые колки. И, как памятники, задержавшиеся на елях снеги. Запотевших лошадей от быстрого бега…
За что я так любила свою бабушку? И почему, когда она внезапно приезжала, сердце мое яростно и горячо радовалось, как будто я видела не низкорослую хромую старушку с одним подслеповатым маленьким зеленым глазом, а праздничную в серебристых огнях новогоднюю елку?
Я очень любила глядеть на ее вяжущие руки. Они также ловко чинили сети. Месили тесто. Плели полосатые половички. Потрошили и пластали рыбу. Держали книгу – долго-долго-долго-долго. Бесконечно долго, как мне тогда казалось!
Мы вместе ездили по гостям. Были у «бабки Пестюньи»( по тому, как называла ее баба Валя, она недолюбливала ее также, как и моя мама бабу Валю). Заехали и к бабе Капиталине. И этот эпизод я помню так же отчетливо, как любовь Анжелики и Де Пейрака во французском фильме, который я ни разу больше не видела в жизни.
Сухонькая, старенькая, низкого роста статная женщина в простом платке встретила меня очень внимательно:
- О! Какая большая стала! А поумнела?
Что-то тревогой резануло сердце. Кажется, я провинилась, когда мне было полтора! Но, как не тужилась, не вспомнила. Возможно, я рвала цветы в ее палисаднике…
- Да! Да, баба Капа! Я поумнела! – подтвердила я.
- Вот и хорошо! – ласково улыбнулась баба Капа, ну чтож мы стоим то? Пойдем в горницу! Сейчас картовницу разогрею, - она проворно достала из сеней котелок. Нет. По запаху это была не картовница, а что-то очень соблазнительно мясное!
Пока это чудо разогревалось, баба Капа показала мне свою горницу – пустую комнату с одной кроватью, аккуратно застеленную шалью. Даже половичков в горнице той не было. На стене висела одна единственная рамка для фотографий с побитым стеклом. Одна из них была большая с лицом девушки. Вторая – вставленная сбоку. На ней – красивый офицер времен войны с Наполеоном.
- Это Галя моя, Аганя. Вот на себя руки наложила. Знаешь? Чтоб наверняка не одним платком шею утянула, а сразу двумя…
Я молча смотрела на черно-белый портрет молоденькой девушки.
- Правда, красивая?
- Очень красивая! – подтвердила я, - правда, красивая!
- Ах ты, лапонька! Глазоньки ясны! Модры. Светла то кака! Да в кого ж? У вас все чернобровы да черноволосы! – заглядывала она в меня или сквозь меня в прошлое.
Модрые? Что за новое слово? Спросить бы, да боязно. Мне стало неуютно, как под рентгеном. Сразу стеснили как-то ботинки. Конфета, подаренная геологами в поезде и до сих пор не съеденная – московский шоколадный «батончик» залипла в руке.
- Дык, в деда Александра, а глаза Тамары, - отозвалась с кухни Валентина.
- Тоже мне! В деда! Седьмая вода на киселе! Ты еще скажи в Ярину Старицку! Светонька, не слушай ее! Ты - моя копия в детстве. И глаза таки ж и носик! И ротик! Бабу то конфеткой угости! – буравила она меня глазами.
Я, не моргнув глазом, отдала лучшее, что было у меня в тот миг: конфету, которую берегла на самый приятный момент, чтобы попробовать. Но баба Капа не стала брать мою конфету. Теперь я понимаю, что это было проверкой. Я ее прошла.
- Баба Капа, а модрые, это как?
- Это преголубые, то есть, синие. Я тоже така любопытна была и спокойна. Ничего мне не надо. Ни еды, ни нарядов, - Капиталина удовлетворенно улыбалась, как будто ей подарили что-то более ценное, чем конфета для ребенка, - Это Захарьинська порода. Говорю тебе! Куда там Поповым! Наш род то постарше будет! Главное для нас дело! И слово. Да и смотри, Валь, ручки у ей и ножки то махоньки. Шейка стройненька, лебединна. Модры глазоньки – все это признак истинного дворянства! Почто там уселася, Валентина? Дитятко кормить надо!
- Она не просит.
- И не попросить. А не покормить, таки умрёть! Достань вон, меду, да сливок, да маслица с подполья. Да земляничного вареньица… Хлеба! Хлеба не забудь! Груздей соленых!
…То вареньице было знатное! Ведь готовили его бабы не из земляники, а из дикой лесной клубники, которую называли клубяника. От клубяники хвостики оторвать было невозможно, поэтому варение варили с хвостиками. И душистее его нет на земле!
- Вот послушай, внученька, - она взяла меня на коленки и прижала к себе. Так пахло от нее прозрачным горным чебрецом! Нюхаю! – Никогда ничего не проси. Не проси у Богов чего можешь добиться трудом своим. Только прославляй их, поскольку они – отцы наши и деды. Ни у Богородиц, ни у Иисуса, ни у Ангироса небеснаго. Дать то они можа и дудуть, но отымуть самое дорогое, что дороже жизни.
- А что дороже жизни?
- Крылья.
- А у меня их нет, - обрадовалась я.
Баба Капа мечтательно тихонько засмеялась, поглядела в простенок, точно насквозь его проглядела и не увидела его, а то, что далеко за ним, и уверенно произнесла:
- Есь. Они у тебя есь. Ты знаешь, что Захарьины – древний во Росеи боярский род? К началу 16 века разделилси он на две ветки - Яковлей и Юрьевых. От последних пошли Романовы – царська денастья. А Захарьины славились испокон веку женщинами синеглазымя. Такая одна из ста нарождается и теперь. А ты – слава наша и гордось… И молодось. Дай я тебя поцелую.
Но старуха не поцеловала, а лишь блаженно прильнула теплой и уютной своей щекой.
- Вот и ты, выходит, в нашу родову пошла, цветуща веточка на славном дереве.
- Старицких то род еще древлее будет, я в книгах вычитала, - отозвалась Валентина.
- Тиц! Ты еще учить меня будешь! Я знаю, что говорю – в меня она, и дело с концом!
Я заерзала, глядя на Аганю в перекошенной побитой рамке:
- А она теперь где?
- Там, где и все, кто на тот свет сошел. Назад будешь идтить, там за деревней посмотри на могилушки. Все ладком лежать. Все упокоилися. И партейныя. И беспартейныя. И кресты на могилах. И рядом звёзды. И дед твой Петр. И сестра моя, невестка ляжить рядом со сверхкровкою. В жизни-то ругалися, да одряхлели от немочи да от хвори. И смертельныя грехи непрощённыя поделили в земле поровну. Ведь кто не простил, и кто согрешил – один грех. Поверишь ли? Вот и мне конец бытия уготован. Как земля в ладонке. Мы ложимся в неё и становимся ею, а значит, наша она. Внемлешь ли? Ты сёдни у памяти в гостях. А мы все туто-ка в гостях, а там наш дом. И саван тягостный приготовлен для каждого. Жил – не жил, а умер – покойник! Русський аль нерусь – один конец всем. Умирать – не лапти ковырять – не мудрено! А что там? В домовище? В гробной лачуге проснётся ли душа? Ой-йй, внученька! От покоя покоя не ищут. А ищут чего? Вот и я думаю. И все думают… Родимся на смерть. А мрём на вскрес? И ты подумай, сердешная. И живи так, чтоб не страшно было умереть… Может, мы являмся на этот свет не только для того, чтобы зажечь новые души...
- Полно тебе ребенку мошкару в глаза пускать! – отозвалась баба Валя, ревниво, - пусть идет, поест!
- Ты это всё поймёшь потом, мала ещё, матушка, - сказала на прощание баба Капитолина. И добавила в след, поцеловав в самую маковку: - Красавица моя…
Про вторую фотографию Капиталина не говорила. Но на ней, как я потом выяснила, был дед Василий. На нем блестящие сапоги с острыми носками и серебряными шпорами. Светлые рейтузы. Красивая гусарская форма с «Георгием». Лицо рассечено саблей.
Лет через пятнадцать после этого разговора, я нашла на кладбище возле остановки Леоново(Спортивная) в Балашихе место, где были похоронены какие-то Захарьины. Описание могилы можно найти в рассказе «Убереги живую душу».
***
А у тети Прони муж держал пасеку. И баба Валя называла его жадным. Но жадный муж тети Прони медом меня всеж таки угостил. Так какой же он жадный? Вот тетя Проня то мне не особенно приглянулась. Как мы приехали, сбивала она колотушкой масло. И масло пахло так необыкновенно вкусно, что мне захотелось попробовать. И я попросила, вне своего обыкновения. Но тетка не дала мне масла, объяснив это тем, что оно еще не готово. Оно так и оставалось неготовым целых три дня, пока его не съели сами домашние. А я уже больше не просила, коль один раз отказали.
Я очень отчетливо помню все деревни, где мы путешествовали с бабой. Дома крепкие. Избы рубленные. Дворы пустые без травинок – по ним куры бегают, все выклевывают. В каждом дворе собачка. И подворье с поросеночком, коровкой, лошадкой. За домами – огороды. На ближних - огурцы, морковь, укроп, мелочь всякая, на дальних – картошка. За огородами – «сраные кучи». За ними – спуск к озеру.
В тех озерах карасей ловили. Баба моя сети чинила. Уха из карасей сладкая!
По домам видно сразу – мастерущий живет в нем мужик или «безрукий», а по двору – хороша ли хозяйка, или «безряха». У доброй хозяюшки занавески выбиты мережками, белые крахмальные. А «лентяйкины» окна на прохожих пыльными «покупными тюлинами» глядят. Видно и по поленницам. У кого полешко к полешку, а у кого – горы навалены, гниют, портятся. А потом кадят в печах – прохожим покоя не дают. Скотина у таких хозяев мычит, некормленая. Голодные куры за ноги ухватить стараются. Собаки не лают, ластятся к ногам, чтобы им косточку соседи кинули. Картошка бурьяном поросла. Ходят нерадивые хозяева потом по деревне, просят «на поллитру Христа ради». Ох, как неприятно. Я решила тогда твердо, никогда такой не буду!
Помню весну на кладбище. Кажется, на Пасху или Троицу мы далёко ездили на могилы дедов. Трава зеленым зелена на том кладбище. Мы в траве на бугорке каком-то и покушали. Яичко мне баба дала выпить сырое, дырочку в нем пробив ножичком, посолила сверху. Яйцо, лучок, хлебушек. Вкусно! Деревья какие-то на нас ветки сбрасывают. А я думаю – зачем они ветки сбрасывают? Зачем умирают люди?
На могилах уж крестов нет. Опали. И чинить некому.
Помню осень. Мы едем на телеге. А за нами волки! Мы быстрее – и огни их глаз быстрее. Так до деревни и доехали. Лошадка наша чуть со страху не померла. Обкакалась. А мне интересно! Волки то бегут оказывается, не уставая. Какие они выносливые!
Для дальней бригады мы возили с бабой Валей и ее подругой еду через поля и колки попадающегося навстречу леса. Подругу тоже Аганей звали. Она потом тоже повесилась, но уже без меня. (Поветрие у них такое было после войны – все бабы вешались от горя, от непосильной работы и безысходности). Мы по пути грибы искали в лесу. Сыраны и Суханы. Эти сибирские грузди растут прямо в земле. Идешь – а они, как домики кротов бугорками. Раскопаешь, там суханчик. Сам бело-голубой. Если ножку отрезать – так и сырым есть можно. Сыраны же росли в основном на поверхности. И были бело-желтыми, сырыми сверху. Похожие на волнушки, но сырые, мокренькие сверху. Звали их и те и другие и третьи груздями. Суханы жарили и сушили. А сыраны и волнушки солили под гнетом и ели весь год. Были еще чернушки и свинушки. Но их никто не собирал. Кому охота по два часа горечь вываривать?
Однажды я нашла огромный сыран, величиной со шляпу и надела себе на голову. К удивлению моему он оказался совсем не червивым! И пошел на суп трактористам. А еще у меня был знакомый пень. Мы часто проезжали мимо. У поломанного пня торчали толстенькие ветки, точно руки. Казалось, дернешь за них, и вытянешь старичка-лесовичка!
А следующее воспоминание вообще как сон. Росли там в березняке еще и подберезовики – красноголовики. Огромные и часто-часто, как в сказке! Идешь вниз по склону, а они – вот же под твоими ногами – собирай, коль все унесешь в своей корзинке!
Лето помню. Бабы и мужики с косами. Идут ровно. Косы звенят. Бабы в белых платках крест-накрест. Мужики до пояса раздетые. Потом от них пахнет солнечным, аж голова кружится, так приятно!
Помню бабы сплетничали у дома. Семечки грызли. Плевали на дорогу. А я по кругу бегала. Бегала – бегала. Надоело бегать. Села на траву. Стала ее дергать. Это я играла в доярку и в коровьи титечки. Я траву доила. Вот такие детские игрушки были у меня.
У бабы Вали время от времени отекали ноги. Она их мазала Тройным одеколоном. Я ненавидела этот запах! Ненавидела и запах «Красной Москвы», которую бабе подарила мама. Мне нравились больше запахи свежего ветра из леса. Впрочем, как и сейчас.
Лето принесло еще одну большую радость – пшеницу! До самой границы! Желтая она такая! Крупная! Идут комбайны, срезают тучные колосья. Собирают. И я тут же пристроилась – собираю опавшие колоски. Председатель подходит ко мне, улыбается.
- Вот, помощница моя! – говорит баба Валя!
- Молодец! – похвалил председатель, - как закончим уборку, так рубль тебе дам! Заработала!
Я долго этим гордилась. И ждала рубль. Не дождалась, конечно. В дальнейшей жизни это будет повторяться. Только рубли я ждать уже не буду, а лишь радоваться, что я их честно заработала и удивляться, если хоть раз из десяти люди сдержат обещание.
Помню зиму. Сугробы у дорог, как горы божественно-белого снега! Запах дымов. Запах стружек от строительства новых срубов. Снегу выше крыши! Действительно выше крыши! Я прыгала в этот снег. И он забирался мне в валенки и за воротник. А я верещала от радости, что могу прыгать с крыши! Пока меня доставали с тех сугробов, ноги леденели. Баба Валя брала меня в свою кровать. Она носила женские рейтузы с длинными штанинками почти до колена. Она меня лечила тем, что мои ледяные ножонки укладывала между своих горячих голяшек и грела.
- Бабушка! Тебе же холодно!- удивлялась я, как это бабушка меня берет к себе в постель. Ей же неприятно! Я же холодная!
- Спи уж, - отвечала она, и быстро засыпала. И я, еще немного поворочавшись и найдя самое уютное место после сибирского снега, смотрела волшебные сны.
Вот я вспоминаю те времена и не пойму – за что я все это люблю? Что мы ели? Да, ничего особенного. Вода кипяченая и крошки хлеба в ней. Называлось тюрей. Иногда в нее крошился зеленый лук, что рос на подоконнике. У старой Агани была невестка и два внука Вовка и Димка. Младшему Димке было года полтора. Ему отец из Кургана яблоко привез. Красное. Мы в гостях как раз с бабой Валей были. Невестка та с яблока кожурку сняла и скормила его Димке. Кожуру в помойное ведро выбросила.
А я, когда никто не видел, кожуру достала и съела. Если вы думаете, что есть что-то вкуснее яблочной кожуры из помойного ведра, то вы ошибаетесь! Это самое вкусное, что есть на свете!
Раз в неделю баба Валя пекла хлеб, шанежки и калачи. А из оставшегося теста – жарила пирожки. Я просыпалась на печке от головокружительного запаха еды. Быстро мыла глазки и усаживалась за стол, чтобы наесться допуза. Ах эти шаньги-шанежки с морковью, с картошкой, с печенью!
Любимым лакомством была печеная морковка, резанная кусочками. Жуешь ее, жуешь, а она все жуется, как жвачка! Сладенька!
К бабе приезжали родичи. И они долго вели свои взрослые разговоры. А я, тем временем, «пользуясь случаем», вскарабкивалась на бабу сзади и расплетала ей «дульку». Бабы грызли семечки и не обращали на меня внимания.
У бабы был сундук – единственное запретное место, куда мне было нельзя! Он манил недоступностью. И вот однажды баба Валя показала, что было в ее сундуке. Пара тройка тряпок, которые она считала нарядными. Деревянная чарка. Медное колечко. Альбом с фотографиями. Несколько роман-газет. И завернутые в желтую старую газету мои детские светлые волосики. Она бережно их развернула, понюхала и завернула обратно.
Зачем она хранила их? Мои белые волосы? Зачем доставала и нюхала, когда меня не было рядом? Детский мозг мой запоминал информацию. Но скорее интонацию добра, обращенного на меня. Да. Именно это дорого сейчас. Маленькая избешка без подворья, без поросеночка и коровки, где жила баба Валя и являлось моим родовым гнездышком, где чувствовала я себя в полной безопасности, а главное – в абсолютной бескорыстной и преданной любви. Идеал душевного равновесия – неразмышляющее счастье без обещаний, объяснений и упреков – абсолютная свобода для самостоятельного познания мира. Она говорила мне ласково, если ей что-то нравилось, или так, без причины, когда настроение было хорошее:
- Ты ж моя ясна зоренька!...
Я думаю теперь, что была тогда очень счастлива. Наверное, потому что очень хотела этого. Можно ли туда вернуться? Нет. И не потому, что моя мама потом, когда умерла баба Валя выбросила на помойку и сундук и мои детские волосики. Нет. Мне больше не хочется быть по-детски счастливой. Я не могу лицом к лицу увидать его, это счастье. Я научилась думать. Плохо ли это? Нужен ли мне рай, если я не смогу в нем рождать мысли? Вот почему я не поверила ни Мастеру, ни Маргарите, ни Булгакову. Зачем покой Мастеру, если он не сможет в нем работать над новым романом? Даже, если рядом будет его Маргарита?
Покой не нужен. Не нужен покой!
***
Праздник готовились встречать заранее. Это был банный день. С утра мылись в общей бане мужики. А после обеда – бабы.
Меня раздели, завели в общую комнату, где собрались все бабы деревни Гомзино от самых мелких, вроде меня до древних старух. Зрелище, должна признаться, запоминающееся. От противного запаха полугрязных тел меня коробило. Бабы намыливали свои висячие сиськи и животы хозяйственным мылом, терли друг другу спины. Их тела были столь омерзительны и не эстетичны, что я до сих пор с отвращением думаю о голых женщинах.
После омовения тел, женщины стирали в тех же шайках то, в чем пришли, чтобы сэкономить воду. Далее по очереди они направлялись в парилку.
Очень гладко выструганные доски серого цвета приняли меня в свои жаркие объятия. Баба Валя и баба Ганя начали бить мою спинку березовыми вениками. Закружилась голова. Я закричала.
Бабы поняли, что переборщили и принесли мне тазик с холодной водою под нос, чтобы я дышала, продолжая хлестать меня по спине с двух сторон.
После бани мы еще с полчаса сидели на завалинке. Отдыхали. Я наслаждалась чистым платком и дымком березовых поленьев, которыми топили баню.
Но как ни просили потом пойти с бабами в баню, наотрез отказывалась. Мылась дома в тазике. Не хожу и до сих пор.
Вечером того дня был великий праздник. День Победы. Значит, это была весна. Бабы собрались у одной из своих подруг, долго пели. Пили, конечно. Пили они белое и красное вино. Мужиков с ними не было. Они их всех на войне оставили. Бабы были в белых кофтах и красных бусах.
- Ба, а, ба! Пойдем домой! – канючила я, когда баба Валя набралась до кондиции.
- Я за Петю пью. Имею право! – отнекивалась баба Валя, затянула толстым пьяным голосом, - Не осуждай меня, Прасковья, что я пришел к тебе такой! Хотел я выпить за здоровье, а пить пришлось за упокой!...
И вот мы правдами и неправдами добрались до родного крыльца. А баба упала у порога, и двинуться не может. В стельку пьяная. Что делать? Я не достаю до уступки, где ключик лежит!
- Ба! А, Ба! Пойдем домой!
- Дайте мне веревку и гвоздик крепкий!– отвечает бабушка, тихо сопли пуская.
- Ба! А я? Я же твоя дочка! Ты же сама говорила! Ба!
Баба Валя закрыла глаза, из них потекли мутные пьяные слезы абсолютного дикого одиночества и безысходности.
Я залезла на нее и дотянулась до ключа. Открыла дверь. Начала тянуть бабу внутрь. Она как большой и тяжелый боров. Хрюкает. Ничего не соображает. На руке колечко, похожее на медное. Только не медное. Странное какое-то. Затянула я ее в сенки. Начала кусать, чтобы она рассердилась и очухалась. Баба Валя рассердилась. Погналась за мной. Потом упала у печки и уснула до утра.
Можно конечно, сказать проще: у меня была баба Валя. И она очень страдала. Но тогда боль, которая живет занозою в сердце – она не уйдет. Бабушка! Ты слышишь меня? Я люблю тебя! Прости, что я не смогла объяснить тебе тогда, насколько это «не понарошку».
***
Пока я «колбасилась» с бабушкой, отец – мой великий комбинатор и авантюрист - поехал в Москву, получил работу главного редактора в пригородной малотиражке, и в придачу к ней квартиру. Ольга пошла в первый класс. И закончила его с одной четверкой. Но бабушка все равно говорила, что она круглая отличница!
К Новому году мы дождались посылки от родителей. В мохнатых стружках рыжими солнышками прибыли в целости и сохранности, не смотря на трудную дорогу, апельсины, палка копченой колбасы, маленькая куколка для меня и бардовая атласная ленточка.
С куклой было все понятно. Что случилось с апельсинами и колбасой – не помню. А вот ленточка меня очаровала. Мне быстро прицепили ее на макушку. Баба Аганя и говорит:
- Какая ты у нас стала красивая!
Я тут же спинку то выпрямила – и мухой к зеркалу! В первый раз меня заинтересовало собственное отражение.
Наклоненное к полу овальное большое зеркало мне показало: бардовую ленточку, завязанную бантиком на макушке, круглые любопытные глазищи и обыкновенную девчонку, а не красавицу Анжелику, у которой муж Де-Пейрак!
Я обиженно поглядела на бабу Аганю и бабу Валю, и поняла, что они меня обманули. Зачем? Просто хотели сказать что-нибудь приятное?
Летом мы еще работали. Ходили за ягодами и грибами, ловили рыбу. Возили трактористам и комбайнерам завтрако-обедо-ужин. В свободные минуты баба Валя читала. И всегда после делилась со мною самым интересным:
- Смотри-ка, что я тут вычитала!
Таким образом, уже до школы я познакомилась с Распутиным, Проскуриным, Ракшой, Бондаревым, Айтматовым…. Знала буквы. Но читать сама еще не могла. Что-то болаболила, претворяясь, что читаю.
Там мне снились скалы. И двери в скале. Я рисовала их на обрывках газет. И никто не понимал – что это я там такое рисую. А, если удавалось залезть в какой-нибудь песчаный карьер, я строила эти скалы. Упорно строила скалы из песка, лестницы, соединяющие монашеские кельи.
Каждый день в 10-00 по радио слушала детские передачи:
- Здравствуй, дружок! Сегодня я расскажу тебе сказку…
Потом были последние новости. И я боялась, что все – новости кончились, и больше их не будет! Раз они последние. И сказок не будет!
Баба продала дом к осени с искренним желанием поселиться в Москве у сына. И мы торопились на запад. Перед отъездом зашли в сельторг. Баба купила мне подарок – штаны с начесом очень яркого оранжевого цвета. Она их называла «жарки». И кукла Андрейку тракториста.
***
Мы позвонили в дверь. Открыла очень красивая моя мама с черными блестящими волосами, убранными в хвостик. Она прикоснулась ко мне прохладной потной щекой и быстро ушла на кухню дожаривать котлеты. Баба с отцом, как всегда это случалось, когда она приезжала, сели говорить о всех деревенских родственниках.
- Ну, это надолго! - подумала я, оставшись наедине с Ольгой.
Дали нам карандаши, сказали, чтобы мы порисовали. На мне были широкие коротковатые штаны с начесом – жарки. Какой-то свитерок. Бардовая ленточка «на башке». На Ольге – белые колготки и модное платьице с иголочки. Аккуратные косички на вьющихся косах. Мы всегда разнились с нею характеристиками родителей. Ольга красивая – я некрасивая. У Ольги есть слух – у меня нет. Ольга аккуратная – я грязнуля. Ольга – пример для подражания – я хулиганка. Ольга бережлива – на мне «все горит, как на огне».
Она недружелюбно смерила меня с головы до ног.
- Привет, - сказала я.
- То-то я вижу, что ты с приветом! Штаны какие-то на тебе!
- Очень красивые. Жарки, - сказала я в свое оправдание.
- Не жарки. А оранжевые, - поправила сестра.
- Мне баба сказала, что ты круглая отличница! Молодец! – похвалила я ее искренне.
Но Ольга неожиданно обиделась:
- Сама ты круглая! Еще раз назовешь меня так – в лоб дам! Больно!
- Круглая! – сказала я, улыбаясь.
И Ольга дала мне в лоб. Я заверещала.
Прибежал отец.
- Ольга меня бьет!
- Она первая начала, - возразила тут же сестра.
- А ну сейчас же помиритесь! – закричал он на нас обеих, - тихо тут!
Мы как бы помирились. Сели рисовать.
- Еще раз назовешь меня Ольгой – в лоб дам! – сказала Ольга.
- А как тебя называть? – улыбнулась я, - если ты Ольга.
Ольга дала мне снова в лоб. Я снова заверещала.
Опять прибежал отец, шлепнул нас обоих.
- Еще раз услышу что-нибудь подобное – прибью обоих!
- А как тебя называть? – спросила я, когда отец ушел к бабе, мне было интересно, почему сестра сердится.
- Меня зовут Оля!
- Ааааа! – поразилась я, не видя коренной разницы между словами «Ольга» и «Оля». Но, если ей так хотелось, - Да, пожалуйста! Хорошо! Будем рисовать?
- Это я буду рисовать. А ты будешь бумагу изводить на свои каля-маляки!
- Я тоже умею рисовать!
Сестра хмыкнула.
- Вот это твоя половина стола, а это моя! И мои карандаши не трогай. А то…
- А то ты мне дашь в лоб! – угадала я.
Сестра снова хмыкнула. Она достала новую коробку карандашей с названием «Искусство». Там было 24 красивых карандаша. И самый вожделенный мною - розовый! А мне достался граненный «стопарик» с серыми, зелеными и коричневыми огрызками. Ну, разве можно ими нарисовать принцессе платье?
- А можно я возьму розовый карандаш? – попросила я.
- Нет нельзя, - ответила сестра.
- Почему?
- Ты его сломаешь!
- Не сломаю!
- Нет сломаешь!!!
Я подглядывала через плечо, как она рисует. Она демонстративно закрывалась плечом и руками. Но я все равно видела краешек рисунка. Ольга рисовала очень хорошо, как мне тогда казалось. А я рисовала плохо. У меня получилась принцесса с перекошенным лицом, потому что я неверно выбрала линию, а когда хотела ее стереть, то размазала коричневый карандаш по щекам. Моя редкая принцесса-уродина была полной противоположностью той принцессе, которую рисовала сестра.
Она рисовала фею весны в розовом платье. И вокруг той необыкновенной феи росли салатовые березки и лимонные цветочки.
Мама за чем-то позвала Ольгу. Ольга забрала с собой фею, чтобы я не подсматривала, и не скопировала себе на листок тайну очарования ее рисунка. Я тут же, оставшись одна, схватила розовый карандаш и быстро начала раскрашивать лицо и платье своей принцессе. Розовый карандаш, как заколдованный не хотел рисовать розовым. Он смешивал все цвета, которые были нанесены до этого – серые, зеленые, фиолетовые, коричневые, черные. Получалась дикая какая-то бяка…
Я так старалась успеть исправить положение, что сломала карандаш.
Ольга вернулась. Дала мне в лоб. Порвала мой рисунок и сказала:
- Вот дура! Свалилась на мою голову!
Она не знала, что я свалилась на ее голову аж на двенадцать лет.
***
Выдохнувшись полностью на Ольге, родители не стали проверять, как я учусь. Тем более, что и почерк у меня был ужасный. Я писала, «как Макаровна», а именно: «как курица лапой». Не смотря на это, оценки я приносила не меньше четверки. И мне предоставили полную свободу. Полгода баба Валя водила меня в музыкальную школу. А потом, видимо что-то не срослось у них с матерью. И она снова уехала в Сибирь. Водить меня в «музыкалку» стало некому, и я с радостью ее бросила. Мне хватало домашних на пианино. И моя психика не выдерживала еще и мое собственное пиликание.
Мамины начинания застревали в сестре, как плуг застревает в кочке. И моя земля оставалась «невспахонной целиной». Сестра закончила 8 классов. Ее выучили на платных курсах вождению автомобиля, оплачивали уроки композитора с еврейской фамилией «Русских». Стипендию в музчилище г.Пушкино Ольга не получала, все время хотела его бросить. Нашей всеобщей радостью было то, что она, не смотря на замужество и беременность старшим сыном Алексеем, его все ж таки закончила.
Ясно, что мною родители не занимались. То есть не занимались абсолютно. Мама все работала. А папа все писал. Когда я закончила 10 класс, и на носу были экзамены в ВУЗы, мама спросила меня:
- Ну, кем ты хочешь быть, доченька?
- Не знаю, мама, - ответила я…
За время обучения в школе я два раза ездила к бабе Вале в Курганскую область. Одна. На лысой резине того же самого вонюченького автобуса, как будто их не меняли со времен царя гороха, по размытому грейдеру я всегда добиралась в дождь, узнавая дорогу до Гомзино по наитию, по какому-то внутреннему чутью. В седьмом классе и, кажется в девятом. На пару недель в гости. Один раз наш автобус перевернуло вверх ногами. Мне сейчас так и хочется написать «вверх ногам», как говорила бабушка. Я сейчас вспоминаю повесть отца «Встреча на росстани» отрывок о дожде. Это именно о том грейдере.
Мы почти не разговаривали с моей бабушкой. Мы едва обменивались парой-тройкой слов. Утром баба шла за литром молока к соседке. Но я не пила парного молока. Прополем, бывало что-то на огороде.
- Ну вот, мы пропололи, - скажет бабушка.
Сходим в лес за ягодой.
- Ну вот, набрали ягод, - скажет бабушка.
Соберем поленницу.
- Ну вот, дров заготовили.
И так далее.
По вечерам я гуляла с молодежью. У всех деревенских ребят от моего внешнего вида ехала крыша. По их деревенским меркам некрасивая я, считалась красивой. Они начинали творить глупости. А девчонки ревновали.
Мне это было совершенно не нужно. Но с бабушкой у нас была настолько полная идиллия, что мы не мешали друг дружке. Вечерами, возвращаясь с гулянки, я собирала ложкой с молока сливки. Лакомка. Я до сих пор их люблю. Бабушка уже спала. Она меня не контролировала. И правильно делала. Она мне доверяла. Я – ей.
Потом в Балашихе у меня родился брат Петя. Когда ему было три года, я вышла замуж.
В полном комплекте свадебных фотографий бабушка была только на одной. Она забрала ее в свой альбом, закрыла на ключ в свой недоступный сундук. Но та фотка мне нравилась тоже. Я была на ней такой прекрасной принцессой, не то что на детском рисунке! Я проникла в сундук(ворюга цыганча!), открыла альбом, взяла ее без спроса и вклеила в свой альбом. Бабушка сильно обиделась. Мы, конечно поговорили тогда, и она сделала вид, что простила. Но я долго мучалась от своей пакостности.
А бабушка навсегда поселилась у родителей.
Она писала мне в Петровск Забайкальский и в Читу письма с жалобами на мать. Мать писала письма с жалобами на бабушку. Помирить их не было никакой возможности. Тем более, что они никогда не ругались. Все дело было в любви, которой не было.
Муж позволял мне звонить домой в Москву один раз в месяц после зарплаты и говорить три минуты. Мое сердце рвалось к маме и бабушке, к отцу и братишке. К сестре. Но я в то время еще не знала, что подросших птенцов птицы выпихивают из гнезда. А люди отодвигают, как отрезанный ломоть. Я пыталась «впихнуться» обратно в семью своими звонками и огорчалась, если мне не радовались в ответ. На первое рождение ребенка мне прислали телеграмму: «Поздравляем с рождением сына», на рождение второго: «Поздравляем с рождением дочери», на рождение третьего пришло длинное письмо от обоих родителей со смыслом – может, хватит рожать, у вас там что, ночи длинные?
Родители не рвались как-то сидеть с моими детьми. Лишь баба Валя согласилась провести со старшим моим сыном Виктором месяц, когда мы поехали в первый раз в санаторий в Гурзуф.
А потом были только письма.
Ее последнее письмо:
«Света, я ночи не сплю, все о тебе думаю, думаю и раздумаюсь – есть люди, они тебе помогут. Света, а я не могу, старая вот и все расстраиваюсь. А ты у нас молодец. Ты мужественная, и смело иди на пьедестал жизненного урока. Ты у нас счастливая. У тебя все получится. Мы с Петей хотели к тебе приехать, да на улице снег. Пиши, дорогая моя, ясная моя зоренька…»
Однажды мама написала мне, чтобы я забрала бабу Валю к себе помирать. Я в то время только родила третьего ребенка. Еле справлялась со стиркой, уборкой, садиками в Чите, одна, без родителей, без друзей, по сути девчонка двадцати трех лет. Еще Юрку кормила грудью. Я отказалась от предложения матери.
А бабушка умерла без меня. В пышном гробу, полном белых роз. В кругу семьи и друзей. Улыбаясь.
Почему мне больно так теперь, когда прошло уж больше 20 лет? И какая разница в том, со мною умерла моя бабушка или без меня? Ведь умер и дед Петр и дед Николай. И баба Поля. И дед Федор. И старая Арина. И я умру тоже. Отчего ж душа то так убивается? Трудно ей ехать по размытому дождями грейдеру к тебе, любимая, на видавшей виды лысой резине машины времени. Неужто, и впрямь мы в ответе за тех, кого приручили? Ты приручила меня, баба Валентина? Мой ангел с седыми косами на голове!