Вера и Правда. Это идеи или эпидемии
| Вид материала | Документы |
- После Французской революции вера в силу чистого разума идеал просветителей, чьи идеи, 1959.93kb.
- 1. Наука: разум или вера?, 1528.22kb.
- Свободный киллер: Новая вера-новый мир, 152.84kb.
- Пьеса «На дне» вершина драматургии Максима Горького. Центральная идея пьесы спор, 21.45kb.
- Ясперс К. Философская вера, 583.87kb.
- Оправдание красотой Дмитрий Салынский, 482.23kb.
- Концепция жизненного цикла товара и конкурентные стратегии фирмы. 12 Решения об отдельных, 782.69kb.
- Два человека выходят вперед. Сержант, почесав затылок: Хорошо, а остальные пешком пойдут, 44.12kb.
- Тема № Товарная политика, 263kb.
- Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.
САВИЦКАЯ Светлана, г. Москва
РАСПУТАЙ ВРЕМЯ
роман
ВСТУПЛЕНИЕ
Вера и Правда. Это идеи или эпидемии?
За Веру и Правду погибали наши предки.
Все они умерли.
Все они в нас.
Вечность настолько плотна и упруга, что силой воли ее не взять. Хитро, по наитию, как в щели просачивается вода, можно попытаться проникать в эту темноту. И вдруг ярким алмазом пещеры, окруженным темным гранитом небытия, вспыхивает память. Где-то есть слои времени, которые мы не помним. Но мы жили в них! Криками, атомами, протонами, кварками, а потом: факсами, смс-ками, е-мейлами… Боже правый! Мы не повторим дословно, что отправляли по электронке неделю назад! Зачем же разум бьется снова и снова о стены темных лабиринтов времени? Зачем вдруг вот взяло и взбрендило здесь, в этом существовании распутать нити Доли и Недоли, перекрестившие столько судеб?
И почему память наша избирательно помнит лишь узелки? Встречи? Вехи? Бинарные точки?
Слова!
ЧАСТЬ первая
ГЛУБИННАЯ ПАМЯТЬ
ДЕТИ НЕБА
Глава первая
КНЯГИНЯ АРИНА СТАРИЦКАЯ
Почитай вот уж неделю с Крещения, спокойный мороз стоял, ни ветриночки. Солнце яркое. Ясное. От сугробов в небесное безветрие подымались легусенькие малюсенькие снежные крошечки, лазоревыми искорками свет божий вышивая. Перелетали от избы к избе, дрожа в воздухе, и не падая. Если б они были чуть больше, можно было подумать, что это пух, укрывший землю огромной лебяжьей периною, подымается от медленного сонного дыхания самой Земли. Но эти вездесущие веселешенькие ледяные крохотульки попадали в нос, оседали у мужиков на бородах белесым инеем, румянили девкам щеки. И Арина называла их не иначе как райскими пилигримами, что радость людям несут и свет.
Раньше то все шуршала юбками Арина, все хозяйство вела. А после Крещения как-то вдруг успокоилась, глядя на снежинки. Задумалась. Кто знает? Может и не переждет до весенних первоцветов ее душа в бренном теле? Даст Господь отмучиться, позволит превратиться светлой грусти в такую вот радужную частичку. Не все же ей в своей горнице сидеть, как в темнице. Да маяться.
Огромный деревянный дом ее был построен на совесть и напоминал скорее старинный терем. Косое высокое крыльцо, резные колонны. Крыши с изломом пирамид. Над крышей не крест, а конек-солнышко. Владение рода простиралось и на пологие взгорья, названные Солнечной горою, и на окрестные поля, и на озеро Сенежское. А село, где все подчинялось безграничной власти Арины, носило название Гомзино, от слова Гомза, кошель. Многим купцам княгиня помогала. Вела переписку со всей Русью. Дворы в селе – все зажиточные. Дома черленые, полы кирпичные. Арину шибко уважали и крепостные и вольные. Терем ее на самом высоком месте стоял. На самой солнечной горе. И говорили люди, что солнышко Арину любит. Вкруг тучи ходят, а над ее теремом всегда светло. Потому что добрая она, княгиня. Справедливая. Всем поможет. От любой беды советом избавит. И глаз ее особый, какой только у блаженных бывает, что всезнающе на любой вопрос ответить могут. Взглянет - как искра Божья сверкнет.
- Евлампия! – позвала княгиня девку-чернавку.
- Да, княгиня, матушка, - покорно голову склонив, вошла в горницу небольшого роста послушница в черном платке. Глаза таежные. Брови лохматые. Волосы надежно под платочком спрятаны. Туго пуговки застегнуты под самый подбородок. А пуговок то тьма!
Взгляд Арины в пуговках тех затерялся, застрял на мгновенье. Княгиня поморщилась, вспоминая, зачем звала Евлампию.
- Ах, да. Поди-ка принеси мне кунью шубоньку, морозит что-то. Да, подушечку захвати. Я подать тебе хочу диковину одну.
Арина зябко поправила чистый белый платочек, надела на него еще один по плотнее, с печатными розами на синем поле, волосы под платочком поправила.
Самая теплая в тереме горница была и самою светлою. Все четыре окна выходили на солнце. Длинная лавка вдоль окон. Стол дубовый. Широкая кровать с невысокими ножками. Резная табуреточка, у изножья которой таз стоял для умывания и кувшин с водой. Вышитый рушник на носу деревянной уточки. В углу образа, как положено, лампадка горит. Под ней – сундук, возле которого и склонилась старая Арина, успокоила колени на подушке, расписанной шелковыми жарами-птицами. За всю жизнь первый раз Евлампии было доверено подле сундука стоять, глядеть на господские сокровища да безделицы.
Сверху лежал узелок в черной клетчатой шали. Развязывая его, Арина странно так улыбалась, кисти шали разглаживая. Нежная матовая кожа на ее лучистых морщинах от этого тоже бархатно разгладилась и замерла в уложенной годами какой-то блаженной улыбке:
- Вот, Ягодка моя, что у меня на смерть приготовлено.
Руки у княгини были уж совсем старые. Кожа высохла, сморщилась, точно жирная пергаментная пленка, прилипла к костям. Жилки все сквозь нее проглядывают. А глаза молодые. Взор ясный. Память цепкая. Речь точная. Ни единого слова Арина лишнего из себя не выдавит, и слова скупые, как капли из камня. А сегодня разошлась что-то. Глядит на нее Евлампия. Удивляется. Ждет неизведанного. Тайного. Секретного. И чует ее сердце, что секретное это там, в сундуке схоронено. Ворошок развязывают узловатые сухие руки. Аж дыхание перехватило. Что же там? Что?
- Душе не все ли равно? В белом ли в черном в домовище укладываться? – сама себя спрашивала княгиня, по сторонам света укладывая на содержимое сундука углы от клетчатой шали, пока не показались из-под последнего уголка белые шелковые обуточки. Нежно их погладили старческие руки. Ласковый белый шелк им нравился. Переложили бережно в сторону, развернули рубашку, тоже белую, насквозь украшенную в четыре ряда затейливыми мережками.
- Ну-ка тронь рукою, гладеньки! – проворковала хозяйка.
Поняла Евлампия, что это княжеский саван и есть. Но руками потрогать побоялась.
От белой шелковой материи в горнице еще светлее стало. Да и солнышко добралось таки до сундука. И точно свет пошел от савана. Нимб! Аж глазам больно! Оторвалась крепостная от видения, шатнуло ее в сторону к окошку, украдкой слезу смахнула. Но Арина это заметила.
- Да, полно, - проговорила задумчиво, перекладывая все тряпочки, что на смерть положены: и небольшую, но затейливую подушечку, и простынки, и рукодельные цветочки. - Полно, ягодка моя, по горенке похаживать, с ясных очушек по мне слезы ронять. Присядь подли меня, вот тебе одежица сменная.
Весь, ну как ни есть весь бархатный темно-бардовый сарафан, обшитый серебряного шитья лентами, Арина достала с придыханием. Тяжелый. К нему подала прислужнице тонкую полотняную рубаху. Но ей показалось этого недостаточно:
– На вот еще, на Масленицу оденешь, - протянула она красные сафьяновые сапожки.
Евлампия приняла все с поклоном, в ноги кинулась, стала целовать складки одежды.
Княгиня тихонько оттолкнула ее:
- Полно. Ступай.
Но сама от сундука не отринулась. Убрала обратно в гробовой черный узелок белые тряпочки. Отложила подальше. Нырнула рукою в глубины бесконечных одежд, выловила меж ними еще один сверток, обмотанный таким же черным клетчатым платком. Извлекла из него древние книги и рукописные свитки. Стала шепотом-полушепотом прочитывать. Но что-то мешало. Тревожило. Не давало насладиться рукописью. И сначала сердцем, а потом чутким ухом уловила она незнакомые шевеления воздуха. Нездешних переливов бубенцы стремительно приближались. Пришлось убрать все в сундук, поспешно подняться и, перекрестившись на образа, заглянуть в окно.
Дворовые слуги уж бегали там, у крыльца, отворяя широкие двери, потому что громовой голос племянника хозяйки знала вся челядь.
- Родивон! А ну, отворяй ворота! Примай гостей! Доложи княгине, бел кречет любимый племянник с сынком пожаловали. Да к жаркой печи веди! Проморозило насквозь! Бр-р-р!
Старик Родион Михайлович в картузе и полушубке, управляющий, отбивал поклон за поклоном, пока гости не скрылись в дверях, потом сам споро распряг лошадей и отвел их в теплые ясельки, задал корма, потому как княгиня, не дожидаясь доклада, спустилась вниз, протянув обе руки для поцелуев.
- А это кто тут у нас? Откуль тако дитятко?
- Внук старшой, Юрием назвал, в честь деда! – гордо поднял мальца на руки Дмитрий.
Гостей усадили к двухведерному еще не простывшему самовару.
Племянник Андрей и его сын Дмитрий привезли не только внука Юрия на показ, но и в подарок мешок белок на новую шубу старухе, да полную подводу всякого добра.
- А я еду-еду, дай, думаю, уважу тетушку. Вот и загулял сюда! – весело шутил дед Андрей.
- Да куда уж мне сносить! – отнекивалась Арина, улыбаясь и розовея от удовольствия, - думайте-тко!
- Она уж вон други наряды примерят! – поставила на белую скатерть поднос с калачами Евлампия.
- Ах ты, ворона пустоперая! Потешаться надо мной вздумала! Тебя кто спрашивал? Вон поди! – отрезала Арина, - угощяйтеся. Вот ествушка сахарнея, питье медвяное. Пряники в Москве, в лавке Родивон покупал. Хлеба-соли…
Арина сама не ела. Мелкими глоточками прихлебывала чай. Любовалась красотой богатырской Андрея. Сел-то на пол-лавки, ногами уперся о кирпичный пол. Усищи – в стороны! И сын его – красавец. А внук - вообще глаз не оторвать. Кожа белая, что зимний снег. Щеки алые от мороза горят. Глаза блестят, улыбаются. Вот и ее Ванечка был бы таким, кабы не помер на седьмом году жизни. Остается ей одно – внучатым внукам-правнукам радоваться, да украдкой слезу утирать.
После третьей кружки племянник разомлел:
- Решил я… в Покрову Димитрия послать. Пусть дело новое начнет.
Княгиня допила из блюдца чай. Подняла брови удивленно:
- А то дело то в Московии с мельницами, что ж? Не слюбилось?
- Та каки там мельницы? – резанул рукою Андрей. – Мы вот тут решили. То есть… Есть у нас порученьице от Самого, - он сделал паузу, подняв палец указательный для пущей важности своих слов, - всю историю по свиткам, да по книгам старым собрать и в единый труд объединить. Ты у нас, матушка, самая старшая в семье осталася. У тебя, говорят, грамотка старинная схоронена. Вот и приехали по такому случаю на прощеньице-благословеньице.
Княгиня поставила блюдце. Отвалилась резко на спинку высокого своего стула, сказала тихо-тихо, чтоб чада и домочадцы разобрать не могли, медленно из себя слова выковыривая:
- Самого-самого! Да тока кто он сам то? В древние времена многие роды избирали Вождя. Они же имели Старост и Вече. Избирали! Власть просили принять! А не по наследству власть получали! Другие имели князей, которых избирали на семь коло(лет) от Коляды до Коляды. И всякий род правился кудесниками, которые творили жертвы. И всякий род имел старшего кудесника, который заботился о радости всех. А теперь кудесники колдунами объявлены. Почитай все Дети Неба истреблены. Все, кому старше земной жизни живота детей Земли. Дело серьезное, старшего найти. Тока, кака ж я старшая? И не старшая я. У нас старшинство то, эх-эх-эх, не по женской линии, а по мужу идет. Нас же девять в семье. Сестер уж нет. Вот и мать твово деда давно Господь прибрал. В мужски руки свитки переданы. А я уж так.
Андрей аж поперхнулся, тоже перешел на шепот:
- Ты про отшельника Нестора, которого я мальцом в катакомбах видел? Ему же бают триста лет! Думашь, уцелел? Арина! Тебе то тогда сколько?
Улыбнулась опять старуха, сказала еще тише и еще медленнее:
- У меня не один, а четыре брата. Младший Александр – у Белогорье, далече на Востоке, не знаю, доберешься ли. Обладает он тайнами русского боя, в руках ветры дёржит. Другий - у Бела моря, средний Феденька. Только один из нас он умеет летать. Облегчать камни. Подыматься над водою и слушать ея. Фрол самого крутого нрава, на сивой кобыле не подъедешь, живет у белой реки Молочной на Кисельных берегах. На гуще их видит прошлое и будущее, и всех нас. Ему дано повелевать стихиею огня. При ем и вода загореться может. Четвертый – отшельник и есть, но он старший самый, Нестор, у белой пещеры под Московией хоронится. Ведает тайны Земли. От любой хвори избавит, и даже от смерти. К ему сначала и идти надобно, по старшинству. Он растолкует, что и как.
Андрей обратился в сплошной слух. Вырастивший семерых сыновей мужик, сам чувствовал себя дитем рядом с княгинею. Дмитрий молчал, глядя исподлобья, боясь, что голос Арины совсем угаснет, как дотаявший до жестянки фитилек лампадной свечи.
- У меня тока начало свитка. Кое-каки книги зарыты, и лишь по весне их откопать можно, но эт все не то. Остальное уж не знаю, как добывать будете. Да и живы ли они, братья, давно весточки от их не получала, как ни раскидывала руны – все беда по им выходит, а что и как – не знаю, сынки, не ведаю, - перекрестилась, брови свела на переносице, губы поджала.
***
- Ему стрижено – он брито! Ему стрижено – он брито! – ворчала Евлампия, - матушка Арина велела, чтоб ты десять раз урок держал. А ну, сказывай, всю азбуку от Азов до Ятя!
- Уж три раза говорил. Хватит!
- А я те розги приготовила! Вон, в медном тазике мочатся. Так как? Будем науку любить, али Митьку позвать?
Юрка упорно молчал.
- Ми-и-и-и-и-ть! – звучно вскрикнула Евлампия, как выпь на болоте.
- Че, сразу Митьку! Знаю я!
В горницу протиснул здоровенные плечи дворовый мужик Митька:
- Ну?
- Сядь ка тут, послушай. И тебе полезно грамоту знать, - строго усадила его жестом на сундук Евлампия. И повелительным тоном обратилась к малому Юрию:
- Сказывай, дитятко!
- Я не дитятко, я – Юрий Дмитриевич Тишков.
- О! О! О! Щас вот розгу та возьму, посмотрим, какой ты Дмитрич! Все! Хватит! Говори! Ну! Давай! Годовое Коло! Аз…
- Ну, Аз, весна, возвращение Светлых Богов и душ предков из Ирия небеснаго.
- Комоедица кода?
- Кода день и ночь равны.
Евлампия кивала. Митька тоже кивал, значит, правильно Юрий урок держит. И малец, одобренный взглядами, продолжал:
- И Масленица Аз. Зиму провожам, весну закликам.
- Кода?
- В конце березола.
- Следуща буква?
- Буки. Выход змей из-под земли. Велесов День.
- Месяц?
- Цветень!
- Верно! – улыбнулась Евлампия, - Дальше?
- Веди. Первый гром. Перунов день. Отмыкаются Сварги. Тоже в цветене. И Глаголь в цветене. Только в конце. Ляльник. Первые русалии – время бурлящих весенних вод.
- Что еще в цветене?
- Добро. Ярило Вешний. Первые ярилки – праздник весеннего солнца, Солнечной мужеской Яри.
- А в последню ночь цветеня, помнишь?
- А то! Буква Есть. Велесова ночь.
- Что в Велесову ночь на небе деется?
- Чернобог передает Коло года Белобогу.
- Ишь ты, помнит! – ухмыльнулся Митька, он и сам не все знал, что малой называл из азбуки. И было ему в диковинку смотреть Юру, разодетого в вышитую рубаху, полосатые домотканого шерстяного сукна Бручки, красные сапожки по ноге, похожего на игрушечного человечка, и стоящего по стойке смирно пред послушницей княгини.
- Потом! – кивала Евлампия.
- Живете. Весеннее Макошье.
- Правильно, - входила во вкус строгая мамка, и, не выдержав, сама продолжала урок, - День Земли Матушки. Месяц?
- Травень. И скотий праздник Турицы во травеню проходит.
- Не подсказывай! – бесшумной лебедью вплыла в горницу Арина с сахарным жженым петушком в руке для Юры, села подле окна, - говори дальше без запинки!
- Зело. Весенние дзяды. Встреча и поминовение Душ предков.
- Верно, - похвалила Арина, - Радуницы на Красную горку пойдут в травене.
- Ну, вот же, матушка, сами и подсказываете! – чуть ли не обиделась Евлампия.
Арина одним жестом закрыла уста прислужнице и другим открыла рот внука. И тот назвал следующую букву:
- День! Лето Лады. Семник. Вторые русалии – проводы Девы-весны. Это уже кресень.
Тут Юрий замешкался. Буква И всегда его заморачивала, и давалась с трудом, потому что у нее не было своего слова. Но он вспомнил ее по знаку солнцеворота на своей груди, висевшему на плетеном из шелка шнурке, и невозмутимо продолжал:
- И! Купало. Союз Неба и Земли, Огня и Воды, Мужа и Жены. Кресень. Тоже кресень! Солнцеворот остановится на небе, потом в другу сторону покатится.
- А в липене?
- Како. День Лады. Не девы, но жены. Потом в липене Люди. Перунов день. Мыслите в серпене.
- Праздники како?
- Спожинки, Велес, Макошь. Окончание жатвы, последний сноп оставляется в поле Велесу «на бородку».
- Осенью, - вставил обрывки знаний молчавший до сих пор Митька, - провожают старые Светлых Богов и Душ предков в Ирий Небесный.
- А букву знашь? – ухмыльнулась Арина. Но Митька молчал, опустив глаза в пол. Зато Юрий выпалил:
- Люди! Мыслите! Наш!
- Тпррр! Поехал в гору! Не все сразу! Тихо! Тихо! Наш – это что?
- Змеи уходят под землю. Велесов день. Вересень.
И опять заминка. Все тягостно молчат. Евлампия подсказывает:
- Буква дня рода и Рожаниц? Ну? Праздник собранного урожая? Тоже вересень!
- Он?
- Ну, конечно, Он! Дальше?
- Покой! Снова день и ночь равны. День Огня Сварожича.
- А Покров?
- В начале Листопада.
- Верно. Дальше?
- Рцы. День Сварога. Сварог кличет всех Светлых Богов и Предков на небо, кое замыкает до будущей весны. Тоже листопад, только поздний. И моя любима буква Слово! Велесова ночь. Во последню ночь листопада Белобог передает Коло Года Чернобогу.
- Три буквы груденя?
- Твердо, Уке и Ферт.
- Праздники?
- Осенние Дзяды – проводы-поминовения душ предков. Осеннее макошье, предзимник, это когда Земля Матушка засыпат до будущей весны.
- А еще один праздник забыл. Кого встречам?
- Зиму Марену! Смерть и Возрождение Коло, когда лишь Велес и Огонь Сварожич остаются на земле с людьми, помогая им пережить торжество Черных Богов. Потом идет стужень. Буквы Хер и ОтЦы. Самый короткий день Корочун. Мороз. Потом Коляда. Новое Коло. Солнце на лето – зима на мороз. Две недели после Коляды – Святки! И сивый Яр на Цы. Встреча Весны с Зимой.
- Зимы с Весной!
- Зимы с Весной, - поправился Юрий, и протянул рассеянно - Все, кажется.
- Опять Ять забыл, - вставила Евлампия, - придется Митьку просить розги вымоченные доставать.
- Вот уж, не надо розги, - мягко возразила Арина, - сейчас все без запинки на одних буквах ответишь, так и петушка получишь, не ответишь, так и нет!
- Отвечу! – улыбнулся Юрий. И начал перечислять заново буквы, - Аз, Буки, Веди, Глагол, Добро, Есть, Живете, Зело, И, Како, Люди, Мыслите, Наш, Он, Покой, Рцы, Слово, Твердо…
- Довольно, - видимо устала слушать княгиня, подошла к Юрию, - молитися как надо?
- С телесами омытыми чистой водою!
- Вот и умница, - вручила она Юре петушка, сама обе руки возложила на его маковку и сквозь них поцеловала русые кудри, - поди, погуляй, дитятко!
На этот раз, Юрий не стал поправлять свое имя, в рот лакомство засунул. Глазки заблестели от счастья.
А к вечеру из горницы Арины песни потянулись. Это девки пришли к старой княгине на посиделки. Да и Юрий тут как тут. Арина, даром что стара, а тоже, не отставая от них вышивала. И равной ей в мастерстве никого не было. Пред нею на столике стояло несколько коробушек с мельчайшим бисером разных цветов. Нанизывая каждую бисериночку на иголку, Арина находила ей на бархатном лоскутке без эскизов и рисунка нужное место. Получалась крошечная птица матерь Сва. С перьями жаркими: от оранжевых и желтых до червонных и белых. Готовила Арина внуку подарочек. Кропотливо, старательно и долго. Жаль, что к тем годам гусельки в Московии все повывели. Но народ помнил на память их звучание и многоголосьем пытался заменить былинную прелесть старых песен. Арина пела не так сильно, как девки, зато на слова была памятлива. Начало песен запевала сама. А уж они подхватывали:
- Эиой, эиой, уж вы доски мои,
Эиой, эиой, гусли звонки-ие.
Эиой, эиой, заиграйте мне,
Эиой, эиой, заиграйте вы мне,
Эиой, эиой, да про старо-ого,
Эиой, эиой, да про удало-ого,
Илья Муро-мыца…
***
Прямая родственница Арины по покойному мужу передала грамоту, чтобы ждали в тереме приезда беременной снохи. Срок родин Августины, крестницы старой Арины, со дня на день мог наступить. Ее привезли в крытой повозке. Поместили в теплой горнице. Что-то с ней было не так. Потому что во всех уголках поселилась тревога за благополучие родов. А Зима никак не хотела с Весной встретиться. Стоял уж ветряный холодный март. Загостившиеся с Крещения гости засобирались к Нестору. Сколько можно! Только Боги видимо забыли о правилах азбуки.
- Евлампия! Подорожники собери! Родивон! Седлай тройку Дмитрия! – гоношилась княгиня, и, зная, чем заманить племянника, заявила, - а тебе Димычок, еще кое-что передать хотела. – Она одела на его сынка Юрия ладанку, вышитую мелконьким бисером, с землей родною внутри, и со словами оберега по кругу: «Иду-иду, веду-веду, заведу запутаю. В молитву закутаю. Глаза отведу, любой дорогой пройду, изведу беду. Храни меня Господь. Аминь». - Вот, приедешь от Нестора, и достану на волю Божью из потайного места еще и свитки. У меня в лесу под снегом сундучок дубовый хоронится…
А внука Юру ей вообще не хотелось отпускать. Столько жизни было в нем! Столь радости! Душа точно приросла к мальцу. Размякла мякотью сердечной. Но и как делу не помочь с летописями! Нужно.
Андрей и Дмитрий готовили в дорогу котомки с пищей. А внук Юрий подглядывал за Августиной. Профиль белый, точно фарфоровый. Глаза полны печалей. Под сарафаном угадывается живот, где шевелится новая жизнь. Мальчик или девочка? И как это оно на свет появится? Вот бы углядеть, хоть краем глаза! Куда там! Везет его отец к древнему Нестору. Зачем? Тут же интереснее! И грамоту он здесь узнал, и Августина рожать собралась…