Вера и Правда. Это идеи или эпидемии
| Вид материала | Документы |
СодержаниеИван да марья Из воспоминаний Тамары Николаевны Тишковой 1982 год Эй, ямщик, гони-ка к яру! Письмо Николая 30/XI приняли военную присягу. Все. |
- После Французской революции вера в силу чистого разума идеал просветителей, чьи идеи, 1959.93kb.
- 1. Наука: разум или вера?, 1528.22kb.
- Свободный киллер: Новая вера-новый мир, 152.84kb.
- Пьеса «На дне» вершина драматургии Максима Горького. Центральная идея пьесы спор, 21.45kb.
- Ясперс К. Философская вера, 583.87kb.
- Оправдание красотой Дмитрий Салынский, 482.23kb.
- Концепция жизненного цикла товара и конкурентные стратегии фирмы. 12 Решения об отдельных, 782.69kb.
- Два человека выходят вперед. Сержант, почесав затылок: Хорошо, а остальные пешком пойдут, 44.12kb.
- Тема № Товарная политика, 263kb.
- Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.
ИВАН ДА МАРЬЯ
С годами чаще хотелось открыть форточку и дышать. Воздуха не хватало! Не хватало комнат. Это особенно ощущалось, когда выросли дети. Теснота и неблагополучие не выводили Ивана из себя. Внешне он оставался спокойным. Только внутренне угасал от навалившегося горя…
Если до революции он читал газеты, то теперь к ним не прикасался. Не верил. Развлекало только утреннее ОБС – «одна баба сказала», про жильцов их многоквартирного дома. И он подсел на это ОБС, как на махру подсаживаются грубые мужики.
Ждал утренних новостей дворничих Дуньки и Феньки. Новости работали бесперебойно, даже в выходной. И сегодня, встав раньше всей семьи по обыкновению (с годами он становился все более и более жаворонистей), он попивал чаек, сидя на превосходном, единственном оставшимся венском резном стуле, и глядел на просыпающуюся улицу.
Иван заметил одну особенность. Если ты стоишь у окна, и белый свет лупит в глаза, то с улицы тебя не видно. Но ты сам видишь всех и слышишь все, что говорят бесцеремонные дворничихи обо всех жильцах, о правительстве и даже о планах партии на ближайшую пятилетку.
Иван улыбнулся своей мысли: живая дворовая газета с названием «Дунька и Фенька» не заставила себя долго ждать.
- Чой-та Стяпана давно ня видали, - жаловалась Дунька.
- Здрястя тябе, - отвечала Фенька, - так Яго говорят того, замяли. И семью с им. Ня видела чтоля, давеча вещам трясли разным из их квартиры. Опрастали все под частую.
- Эко дело…
«Счастливые они, эти женщины» - думал Иван, слушая: « Как проста их жизнь!»
- О! О! О! Пошел козел стояросовый, залил бельма то с утра пораньше! У! Зверюга! – говорила Дунька о бухгалтере Брунчукове, - правильно от Яго Жана ушла! Фень, а Фень, у мяня капуста придохлась. Так че ея выбрасывать ли челя?
- Я бы пирожков бы напёкла. Да на базар снясла. Все польза.
- Оййй! Люди тож не собаки!
- Не бяда. Пропукаютси!
- Так тож нарвесси на кого – по шеям нададуть.
- Сама не плошай.
- Ой и ня говари! Эт кто яще попадетси. А то такая как Манька Папова. Как глянет, так душа вон!
Иван насторожился. Но продолжал слушать.
- Она, говорят, барыня. Настояща. Нигде не работат. Хозяйство вядёть. Но в доме палец о палец не ударит. Яё Ванька то бывшай промышлянник чуть ли не в мяшке из-за границы привез! Говорят, из самого Парижу! От те крест!
- Брешуть! Была бы барыня – ее давно б уж того, опредялили куда слендует…
***
Иван часто слышал их сплетни через форточку. Но такое впервые.
И хотелось ему дать опровержение, да не смел он вступать в разговоры с простым сословием. Все равно поймут не так. Извратят. Переиначат и опошлят.
Ведь его Мария – это совсем не то, что они. Феерия необъяснимой надежности – все, что внушало ее присутствие с самого первого дня.
А еще он вспомнил ее приезд, как это было на самом деле.
Иван в тот вечер бродил по перрону пьяный. Не потому что выпил тогда лишнего от счастья. А потому что действительно был счастлив. Мария приняла, наконец, решение вернуться в Россию с детьми. Мария! Он так любил эту женщину, что ее капризы выполнял с готовностью, понимая – каприз избранной женщины – еще не самое страшное в жизни.
Он был одет необыкновенно изящно для послереволюционного времени. Можно даже сказать – вызывающе аристократично. Начищенные до блеска туфли на меху. Ровно наглаженные стрелки брюк. Бобровая шапка. Роскошный воротник на драповом идеально черном без единой пушинки пальто. На шее кашне подчеркивало полоски ворота настоящей английской шерсти сюртука. Иван подбирал его под цвет глаз Марии. Синие, со множеством морских оттенков от серого до лучиков майской зелени, смотря с какого ракурса попадал в эти необыкновенные глаза свет, они были такие синие, как дыхание самой глубокой глубины. Как любил он эти глаза! Под их необыкновенной силой становясь робким, теряя вес… В рубленную полосочку под них же он подбирал и шелковый галстук и как это ни странно, накрахмаленную до хруста белоснежную рубашку… Он, думая о Марии просто забывал обо всем и казался себе совершенно непримечательным и обыкновенным. Что было в нем? Да, ничего. Имя Иван. Фамилия Попов. Глаза серые. Волосы русые. Чуть выше среднего рост. Чуть больше положенного вес. То, чем можно было гордиться раньше – 9 его скорняжных заводов по Сибири – отобрали. Что он мог ей предложить, Марии из царственного рода Нарышкиных теперь кроме своей любви? Лишь уверенность, что не убьют и не расстреляют семью, не смотря на аристократическое происхождение, потому что в стране просто нет таких специалистов, как он? Что он теперь просто директор на своем же когда-то заводе? Просто директор… управляющий…
От горькой мысли Иван снова захотел выпить. Подошел к окошку рюмочной.
Поезд где-то задерживался. Иван волновался. Трое в черных кожаных куртках давно поглядывали на него от примороженных к наружной стене вокзала столиков. Иван уже знал, что они подойдут проверять документы. Вопрос был во времени. Лучше бы они это сделали до приезда Марии. И сам полез на рожон.
Из окошка выглянула красная морда мясистой тетки в фуфайке, перетянутой поверх грязно-белым фартуком:
- Чего изволите?
Жажда выпить пропала. Иван оглядел замытый прилавок. Увидев шоколад, вспомнил о детях.
- Три шоколадки…
- Ваши документы, - прервал общение старший из патруля.
- Извольте, сударь, - Иван протянул бумажку с пометкой о своей необходимости советской власти.
- Встречаете кого-то?
- Встречаю. Дети приезжают. Простите. Три шоколадки, пожалуйста! – повторил он невозмутимо в окошко и передал деньги.
Продавщица медлила, ждала когда отпустит его патруль.
Патруль тоже медлил.
- Что-то не так? – спросил Иван равнодушным голосом. Но у него задрожали руки. И заныло в левом боку.
- Да все так, - ответил человек в кожанке, вернув документ.
Иван получил свои шоколадки. Но настроение воздушности улетучилось. Он чувствовал ненависть трех незнакомцев. И не напрасно. Кожа курток патруля поскрипывала. А казалось, скрежещут их зубы. Кожа. Ах, эта кожа. Он бы руки оторвал за такую небрежную выделку! И с болью Иван отвернулся от пересушенного «товара» непрокрашенного как следует…
- Он же буржуй недорезанный! По роже видно! – нарочито громко прокомментировал младший по званию обладатель дешевой кожаной куртки, - зачем ты его отпустил?
- Приказано не трогать, - отрезал главный, грустно взглянул на свои давно, а может быть никогда не чищенные кирзачи.
- А я бы их всех, гадов… Как Яша Блюмкин правильно написал:
Нет больше радости,
Нет лучших музык,
Чем хруст ломаемых костей и жизней!
Вот отчего, когда томятся наши взоры
И начинает бурно страсть
В груди вскипать,
Черкнуть мне хочется
На вашем приговоре
Одно бестрепетное:
К стенке!
Рас-стре-лять!! – прочел незнакомец с подобострастием сумасшедшего…
Его перебил громкоговоритель:
- Граждане пассажиры! Поезд из Москвы прибывает на первый путь. Стоянка поезда десять минут.
И тут засуетился вокзал. Трое в кожанках поглотились суетливой, в несметном количестве откуда то взявшейся, толпой. Замелькали фибровые чемоданы, мешки, наволочки, котомки, узлы… волнующиеся лица.
Ивана перехлестнула непонятная тревога. И она нарастала с приближением поезда. Все громче и громче стучало сердце. Или это были колеса. Состав приблизился. Грохотом выбило все остальные мысли. Осталось только – МАРИЯ! МАРИЯЯЯЯ! БОЖЕ! ОНА СЕЙЧАС ПРИЕДЕТ! И как кульминация взрыва нарастающего чувства – гудок паровоза совсем близко и ледяной резкий ветер от него заставил задержать дыхание. Сердце остановилось.
Тут он увидел ее:
- Машенька! Машаааа!
Он узнал ее, скорее по манере махать белым кружевным платком, по ее сладкой крошечной ручке, затянутой, в одному промышленнику Попову известную, белую лайку. О! Это была самая тонкая и самая лучшая лайка во всей Европе! Лично он относил ее портному. Сам душил эту нежную кожу молодого козленка. Сам выбирал рисунок изгибов строчки…
- Иван!
Поезд пыхтя, остановился. Иван сквозь его пар отметил, что за Марией стоят дети. Николай то как подрос! Да и Василий с Андреем не отстают. Ему было приятно узнать на детях его мерлушковые дубленки и шапки. Он специально пересылал вещи за границу с посыльным. Он знал, что им пойдет. Ну, не совсем знал. Сомневался немного. А теперь видит, как ладно все, и главное, как во время.
- Маша! Машенька! Родная!
Мария улыбалась. И все сегодня улыбалось на ней и вызывающе выделялось на фоне сибирской совдепии. И французская лисья шляпка с легкой вуалью вместо шапки-ушанки, которые одевались товарками на станции под платок. И дубленое пальто из невероятного цвета золотого руна каракульчи не рожденных ягнят. И неправдоподобно-белоснежные после дальней дороги кружевные воротничок и манжеты, и выглядывающие из-под бархатной персиковой юбки пенные вороха изысканных заморских мережек. И шелковые чулочки, мелькнувшие на секунду на коленках(Ох уж эта секунда! Иван до конца жизни будет беречь ее в памяти!). И мягкие светло-коричневые сапожки из кожи бизона на небольшом устойчивом каблучке!
Грузчики выносили чемоданы. Мария, как молоденькая девушка, спрыгнула ему в руки. Обняла. Горячо сама поцеловала. Подала руки детям.
От станции до дома было не далеко. Но отцу семейства хотелось шикануть. Поповых ждал большой черный автомобиль.
Иван смотрел на Марию, во все глаза свои смотрел. Смотрел сердцем и душой. И не понимал. Как он не умирает от этой любви. Потому что сердце вытворяло Бог весть что – какую-то морзянку! Если была во всей России сейчас где-то любовь, то наибольшая ее концентрация вне всяких сомнений, находилась в сердце Ивана. И он видел ее, эту любовь, чувствовал в виде продолговатого овального облака, парившего на уровне шеи. И счастье и горе одновременно, эта его любовь представляла собою сгусток благоговейного восхищения.
Из воспоминаний Тамары Николаевны Тишковой 1982 год
Моего отца звали Николай Иванович. Мой дед Иван Попов был ранее владельцем 9 скорняжных заводов в Сибири. После революции его оставили на собственной фабрике в Мариинске директором. Вскоре он умер от инфаркта.
Бабушка Мария Нарышкина. От нас скрывали, что она царского рода. Не служила нигде. Сама по хозяйству ничего не делала, но была очень хорошей хозяйкой. Держала семью в утонченном порядке. Всем детям дала высшее образование.
У Поповых было три сына: Андрей, Василий и Николай. Андрей в 37-мом являлся первым секретарем обкома Красноярского края. Его арестовали. Жена его и два сына, узнав об этом, скрылись. И до сих пор не известно, живы ли они…
Глава двадцать третья
ЭЙ, ЯМЩИК, ГОНИ-КА К ЯРУ!
- Гаврила Лукич! БатюшкаС! Благодетель! Ганечка! Проходи, серебряный, проходиС! – кланялся целовальник, хозяин трактира «У Яра» Егор Судаков, часто кивая головой. Он «угащивал» всех, кто появлялся в дверях, олицетворяя московское радушие.
Маслом конопляным его волосы строго на прямой пробор улизаны. Усишки топориком. Сам кланяется. Сладенько улыбается. Весь развернулся к гостям любезным. Глянул на сторону к слуге Тришке, бросил сквозь зубы:
- Мухой! Мухой осетров! Патрикея кликни, Лаврентия, Силушку, чтоб накрывал самые лучшие скатерти! Витушки восковые поставьте в залу! Иван Лукич с друзьями изволят в гости к нам! Лимончики! Лучок зеленый срежьте с окна! Мухой! Мухой! Тыц!
И снова гостям сладенько:
- Милости, милости просим. Чтож давноС так не было?
- Да все дела, Егорушка, дела, - достал купец мешочек с золотишком, бросил ему через плечо, и тут же шубу снимать стал.
К нему подбежали две проворныые девки Дашка да Любка. Шубу подхватили. Поклоны отбивают.
- А цыганы то у вас поют сегодня?
- Ой, что ни прикажешь, батюшка. Для тебя – душу вон! Хлебушко насущее, на пару пекущее и сырчик дырчатый! - умасливал поклонами до земли Егор, и снова Тришке боковым голосом, точно это уже другой какой человек говорил, - бегись живо до Хведора, пусть тащит сюда цыгана Урсу со всеми его цыганятами! Гулять всю ночь будем! Да пусть поторопятся! Водки! Водки барину! С дороги вишь, промерзли насквозь!
Иван Лукич, улыбаясь широко Егору Судакову, показывал своим друзьям, еще трем купцам помоложе, крепкое и надежное убранство трактира. Дубовые лавки. Мощные столы. Кружевные занавески на окнах.
- А вот и водочка, Иванушка Лукич! ИзвольтекаС откушать! – преподнес подносец сам хозяин.
Купец крякнул, проглотил водку залпом. Остальные стопки его дружки в себя опрокинули.
- Ах ты, душка, душечка, Егорушка! Ну, братцы вы мои любезные? Не говорил ли я вам? Душа человек этот наш Егор! Ну, давай, брат, показывай! Каких сельдей привез из Астрахани? Вся Москва уж трещит три дня к ряду, каки они жирны да сладки!
- Так сельди то что? Я ж привез осетров, никому не показывал, тебя все поджидал верно-вернешенько! Да еще ж и арбузов соленых! Фиников! Заморские сушеные смоквы из Дагестана прибыли, хурма Королёк! Но, по секрету скажу – зайцы, вот только бегали, и так их Малашка запекла в сыру, в сметане, что пальчики оближешь! Так и тают во рту, батюшка! Так и тают!
- Да, давай уж чего-нибудь скорей к столу! Все, что есть в печи, на стол мечи! – гремел богатый голодный гость.
В отдельном гостевом малом зале уж накрыты скатерти, надушены. Рюмочки из Гусь Хрустального, тарелочки - Кузнецовского фарфора. Прибор серебряный. Девки бегают, на стол блюдо за блюдом выносят, улыбаются. Гости их по попкам шлепают, те визжат, и снова на стол несут то горку салата, то огурчики-помидорчики, то зелень…
- Вот это по-нашему, - развалился Иван Лукич в большом кресле бардово-алом с резными дубовыми ручками-перильцами, - по рассейски!
И тут же цыгане толпою ввалились в залу. А старший из них заныл струною гитарной, точно сразу же гостя за сердце схватил. И уж не отпускал весь вечер.
- Пойте, ромалы! Сегодня гуляем до утра! – бросил им в толпу купец горсть монет. Цыганята малые подбирать их бросились. А Урса и бровью не повел, песнь заканчивая. Она для него важней. И не успела та песнь «отныть», как две молодые цыганочки в пляс пустились пред гостями, что никак от тарелок глаз не подымали. А тут подняли. И пляс этих дев пышнокудрых развеял в них грусть-тоску…. Пошло веселье огневое. Уж и не понятно, кто с кем танцует. Кто в пляс идет, а кто за столом кушанья уплетает. Каждый другому брат-товарищ. Беден ли богат. После третей бутылки все равны.
Тем временем колокольчик в двери забренчал. И Егор тут как тут:
- Здравствуйте, несравненная Лукерья Степановна! Как хороша! То! Господи! Как хороша! Шляпка то! Шляпка! Неужто из Парижу?
- Ну, что вы, Егор Кузьмич! Не были мы этой осенью в Парижу. Мы из Берлину только прибыли. И сразу к Вам, голубчик! – ответил за графиню Оболенскую супруг Алексей Сергеевич.
- Вот и хорошо. Вот и правильно! Изволите зеленый кабинет ваш любимый приготовить к ужину?
- Дас, можно и зеленый. У нас сегодня, - он шепнул на ухо Егору Судакову тихонько, - особенный день, наш с Лушенькой, мы хотели бы без шума, вдвоем, сам понимаешь, отметить его душевно!
- Ах, конечно-конечно! Как хороша, душенька! Как хороша! Дайте перчатки ваши. Лично присмотрю! Целую ручки! Графиньюшка! И эту, дайте поцеловать, не обижайте, покронейше прошу! Ах! Какой запах! Какой запах! Благородные духи! Это же! Да, не может быть! Это же «Поцелуй весны»…
Лукерья Степановна, розовея от комплиментов, стыдливо стягивала перчатки и подавала целовальнику шляпу.
- Спасибо, голубчик.
- ОсетрыС? – спросил любезно Егор у ее супруга.
- Нет. Жирного ничего не надо. Вот, пожалуй, пирог яблочный.
- Хведор! Одна нога здесь, другая там! Пусть Малашка яблоки режет, шарлотку живо в печь! Чтоб тепленькое! Чтоб свеженькое! Чтоб сей секурнд! – и, рекомендуясь графу, - слушаюС, барин.
Но вместо него сказала графиня:
- И Шампанского! Шампанское есть?
- А как жеС! Самое что ни на есть Шампанское! Сен Жермен! О! Мадам! Вы так прекрасны! Позвольте вам преподнести первую порцию в подарок от скромного хозяина этого заведения лично.
Проворные слуги, что секунду назад отдыхали тут же на ларе, уже откупорили французскую бутыль, наливая два высоких узких фужера до верху. И Егор на круглом серебряном подносе с поклоном предложил его гостям.
Те выпили с удовольствием. И, пока провожал их хозяин до зеленого кабинета, слушали от него о деликатесах, заказывая и улыбаясь его комплиментам.
И снова в дверь колокольчик. Завалились гусары с девицами. Егор снова рядом. Кланяется.
- О! Егор, дорогой!
- Добрый вечер, Сашенька! Добрый вечер, Аркаша! Не знаюС, вас, господин хороший, не знаюС!
- Как???? Ты не знаешь майора Першина? Да он нынче в Москве первый герой. Мы его к тебе привели рассказы о войне послушать!
- Водки, Хведор! Водки! Перепелов, как обычно, не желаете лиС?
- От, хитрец! От хитрец! – грозил пальцем гусарский поручик, - знаем мы, что у тебя сельди привезены из Астрахани. Вели ка их подать с картошкой горячей!
- Все, как скажете. Картошка хороша! Владимирская! Рассыпчатая, как роза на тарелочке! Но, по секрету, только вам скажу, что прибыли нам не только сельди, но и осетры…
- Мы сельдей хотим! Под водочку! Сельдей с картошкой!
- Очень хорошо, господа! Очень хорошоС! А хлеб то получился сегодня у Малашки! Хлеб то! А к хлебу и икорка черная! И рыжики! Не прикажете ли подать? - обратился он к девицам.
Те закивали.
- Подавай, чего уж там! – махнул рукою Аркадий, отсчитав поджидающему нетерпеливо ямщику три целковых на водку, - Гулять, так гулять!...
- Сонюшка! Душечка! Сколько лет? Сколько зим? – встречал новую пару, Софью Петровну Толстую и с нею кузена Сильверстова неутомимый хозяин, - здравствуйте Вам, Олег Радионович! Как поживаетеС? Какими судьбамиС?
- Да вот, Софьюшка мне рекомендовала сынка вашего послушать. Ариюс Князя Игоря из оперы «Иван Сусанин». Это можно устроить сегодня жес?
- Всегда рад служить благородным господам. Всегда радС! – и снова в сторону, - Тришка! Пусть Григорий спустится из своих комнат.
- СкрипкуС? – изогнулся услужливо Тришка.
- Скрипка в китайском кабинете. И прикажи принести для гостей, - и снова господам, - Чего изволитеС на ужин?
- Сельди, говорят, у тебя, Егорушка…
***
Китайский кабинет был излюбленным местом изысканной интеллигенции. В нем накрывалось шесть ламберных столов. Расчехлялись люстры. Была небольшая сцена, отделенная от общего интерьера тяжелыми синими бархатными шторами. Стены покрыты полосами китайского шелка такого же синего оттенка с выбитыми золотыми драконами. Блестели привезенные с Востока гигантские медные подсвечники в виде скрученных кольцами высоких ящеров. Скатерти и салфетки отличались редкостной белизной.
В китайском кабинете, однако, на тот момент все столики были уж заняты. Но Егор Судаков, улыбаясь и кланяясь поминутно двум молодым людям, живехонько проводил их к гуляющим с цыганами купцам. Щелкнул пальцами. И в мгновение ока скатерть и приборы были освежены. И столик оброс всевозможными яствами. А на сцене оказался его старший сын Григорий. Лет тридцати пяти, кареглазый симпатичный мужчина, он начал свистеть сначала по-соловьиному, в тридцать три перелива этой диковиной птички. Зал затаил дыхание. Потом заоплодировал. Григорий показал дудукание бекаса, стук дятла одним внутренним небом, квакание лягушки, крякание уток.
Егор тем временем взял скрипку, и нежная мелодия растворилась в бархате портьер. Дамы томно приложили бокалы к губам, чтобы не показывать кавалерам, что музыка для них сейчас – единственное упоение души.
Под музыку эту Григорий начал читать романс «Утро туманное», а потом запел его нежно, так же как скрипка, сливаясь с нею голосами.
Поклонился под шквал аплодисментов. И хотел было уходить. Но сразу трое мужчин положили на поднос пред ним выразительно крупные купюры.
- Арию Игоря! – воскликнула одна из дам.
И скрипка заиграла снова. А Григорий запел:
- О! Дайте, дайте мне свободу! Я свой позор сумею искупить! Спасу и честь свою и славу! Я Русь от недруга спасу! Я Руууусь от недруга спасуууу….
***
- Беда, Тришенька!
- Что?
- Ой беда случилась! – вбежала мокрая от пота служанка Григория.
- Да говори ты отчетливей!
- Горит!
- Что горит то? Что горит?
- Ой, горит наш барин!
- Да где горит то?
- Все семейство его горит! И жена его там во дому осталася. И все шестеро детей! Чует сердце мое! Кака то сволочь Пятуха красного пустила им под стреху!
- Пожарных вызвали?
- Вызвали, да поздно. Я возвращалась от кумы – смотрю, уж матка обвалилась. Народу вокруг тьма тьмуща! Зови Григория скорей!
- Ой, беда-беда! – дернулся в китайский кабинет Тришка, и уже просунув голову в двери на звуки новой арии, увидел угрожающий кулак и услышал от Егора:
- Пшел вон, дурак!
Глава двадцать четвертая
СУДИ ЛЮДИ, СУДИ БОГ!
Снег хрустит под валенками: хрум-хрум осенней сочной капустой, когда ее мнешь. Вот только снег есть нельзя. Снег хрустит под такт песне: «Суди люди, суди Бог, как же я любила, по морозу босиком к милому ходила…»
Поля-Пелагея идет по зимней дорожке на свет фонаря. В руках огромный тюк с одеждой. Тяжело нести. Несет-несет Поля. Остановится. Передохнет. Несет дальше.
Гонит Поля от себя мысль – во сколько эта тварь, перекупщик Слимман, оценит то, что дороже ей всего на свете? В мешке ведь не только барчатки и мерлушковые дубленки редкой дореволюционной выделки, шубы и шали. Там наследство, что досталось им к свадьбе с Николаем от его родителей. Да во сколько бы не оценил – все одно денег хоть каких-то даст. Можно будет от лютой смерти спасти семью голодную. Времена то лихие. Война!
Вот и сестры пристали – продай, да продай! Есть нечего! Сидим на сундуке твоем, как на золоте! Примета плохая: хранишь Колины вещи. Он и без вести пропал. А продашь – так и вернется еще живой!
Несет Поля неподъемный тюк. А на душе – еще тяжелее. Как казнит она себя, как виноватит, что не пришла на последнее прощание. И его слова перед отъездом:
- Я не вернусь, Поля…
Не смотря на двойную бронь напросился Николай на фронт сам. И уехал. Ведь не здоров он. Сердце у него! Да и таких, как он учителей-преподавателей по автоделу и подготовке механиков – раз-два и обчелся…
Эх, Коля-Коленька!
Нет. Невмоготу нести. Остановилась Поля. Зима морозная за щеки хватает. Мужики, бабы, обходят ее по узкой натоптанной в снегу дорожке, матерясь. А она стоит. И горько ей. И плохо. Коля-Коленька, красавчик то какой. Любо-дорого смотреть на него. И себя Николай любил соблюдать. Всегда чистенький, аккуратный. За собою так следил, что до удивления. Зубы белые, ровные в одну полосочку. Красивые. Бабы все на них заглядывались, когда Николай улыбался. И ему это нравилось. И еще больше старался он. Даже клыки подтачивал напильником. А Поля сердилась. И ведь не зря. Шла как-то с работы поздно. Видит, у кустов цветущей черемухи целуется кто-то. Сердце защемило. Узнала она Николая своего. А тот, как увидел Полю, как откинет прочь женщину, что только что горячо целовал:
- Поленька! Это не то! Клянусь тебе! Это она сама…
Да что ж это воспоминания грустные все в голову ее лезут!
Надо бы нести эту ношу дальше. Да сил нет.
Отца вспомнила. Как умирал вспомнила. Все рассказывал о дедах и прадедах. Отец ее Григорий Егорович Судаков из богатой семьи ведь был тоже. Был очень и очень грамотный. Знал и поэтов всех и писателей. Хорошо пел арии. Их называли тогда «песни для богатых». А еще хорошо у деда получалось подражать птицам. Поля любила слушать, как он читал ей и сестрам наизусть произведения в лицах. И Шекспира и Лопе-Де-Вега. Настоящий артист!
Вот и перед смертью говорил шепотом, что был у них даже свой ресторан в центре Москвы и назывался «У Яра». И еще, что дед его был выдающимся скрипачом. Первая его жена родила ему шестерых детей. А потом дом их сожгли вместе с ними. Отец и женился на Анне плакальщице из бедной семьи. Она родила ему четыре дочки и три сына, мальчики с голубыми глазами, а дочки все, как Григорий – с карими.
Улыбнулась Поля. Вспомнила, как Коленька просил ее:
- А ну зажмурь глазки! Зажмурь посильнее!
Она зажмуривала, а кончики загибающихся ресниц все равно были видны. Коле это очень нравилось. Говорил, что глаза ее карие насквозь в душу глядят. Строгая была Полина.
Взяла Поля мешок и дальше пошла. Шагов двадцать сделала. Остановилась. Голова от голода кружится. А что если Слимман не дождется ее, лавку закроет? Придется домой назад тащить. Ой нет. Только не это! Еще десять шагов. И снова привал. Села Полина на тюк. Дальше вспоминать стала. Два сына Григория умерли. Остался один Иван, и тот на войне сгинул. И вот сестры…
Эх, сестры – сестры. Сколько из-за них пришлось пережить!
Полина не знала, как отца раскулачивали. Знала только, что работал он потом на станции. Мать Анна – наемной по дому. Жили очень бедно. Полина была старшей. Слыла рукодельницей. Все-все у нее ловко и быстро получалось. Вязание особо. Кружевные шали пуховые, варежки, кофты, носки, вышивки и мережки.
А музыку любила пуще всего. Помнит маленькой, сидела под забором около богатого дома и слушала, как парень на балалайке играл. Ночью во сне она играла ручонками. Отец увидел. Разбудил ее и спрашивает:
- Ты что это Поля?
- Я на балалайке играю, - и рассказала, что она видела.
Отец Григорий сделал ей тогда самодельную балалайку – ее первый музыкальный инструмент. Потом она выучилась сама и на гармонике и на аккордеоне…
Но играть было некогда. Ведь всю работу по дому выполняла она. Мать приходила поздно, усталая, вечно беременная. Дети: мал-мала – меньше…
В 14 лет Полину хотели выдать замуж. Были смотрины: выставлены все вещи, что вязала, ткала и пряла сама Поля. Ее тогда признали лучшей мастерицей округа. Мать Анна пожалела дочь. А, может быть, себя. Ведь в случае ухода из семьи Поли оставалась она без прислуги.
Отец научил старшую дочь читать и писать. А в шестнадцать Поля решила уехать в Омск на учебу.
Схватила мать в истерике ноги Полины:
- Не пущу! Поленька! Не пущу! Как же я теперь одна без тебя, доченькааааа?
Крики сестер, истерика матери, просьбы отца: все снова загудело в ушах Полины. Не смотря на все это, она ведь ушла тогда из семьи. Ушла учиться. И правильно сделала. Поступила на подготовительные курсы. А потом в техникум механизации. Факультет электричества. Каникул не знала. Работала на уборке шофером, комбайнером, трактористом. Была передовой. Еще бы! Все деньги, премии, отрезы, что давали за добросовестный труд – высылала семье.
Тамже и с Николаем познакомилась, в томже техникуме. Он на каникулы уезжал домой, привозил очень много дорогих вещей и еду. Подкармливал Полину. Николай закончил техникум на год раньше.
Она помнит, как зашлось дыхание, когда подошла к двери его матери Марии Поповой. Николай улыбался. А Поля ни жива - ни мертва.
Дверь отворилась. На пороге женщина красивая. Волосы хорошо уложены. Опрятная крепдешиновая блузка с мелконькими строчками, прямыми, идеально отглаженными. Белая-белая. Пошита четко по фигуре. А фигура – само совершенство. Юбка черная, толстой шерсти с ровными складками ее так подчеркивает, что взору приятно. Взгляд царственный из-под темных ресниц огромных синих-синих глаз. Строгий. Пытливый. Умный. На ногах чулки фильдеперсовые. Со стрелками. Туфельки точеные. Натуральной кожи. Такие Полине и не снились!
Мать жениха, свекровь будущая на Полину глядит внимательно: на ее ситцевое скромное стираное-перестираное платьице, на остриженные волосы под Любовь Орлову, на стоптанные туфли завода «Кождеталь». Да на узелок в руках, в котором только кофточка, да смена белья.
- Это что? Все твое приданое? – спрашивает удивленно Мария.
- Да.
- Что же это, мать твоя за всю жизнь тебя и к свадьбе не приготовила?
Как снести было горький тот упрек? Залилась слезами Поля. И сейчас. И тогда. И всегда плакала, когда про то вспоминала.
Не смотря на то, что одели-обули они Поленьку на свадьбу. Не смотря! Не смотря! А как горько! Как горько!
Поженились. Им дали комнату. Николай был секретарем парторганизации, вел в техникуме лекции, и так как был отличником, готовился в Москву в Академию. А Полина училась средне, но хорошо работала.
Вечерами они выходили в палисадник и вместе пели песни. Играли на аккордеоне, на гитаре и балалайке. Весь народ вкруг собирался. И казалось Поле, что все, ну все в ее Колю влюблены, все ее подруги.
Родился Борис. И с маленьким сыном они уехали в Мариинск к бабушке Марии. Чистая барыня, изнеженная Мария, не терпела прекословия. Все ей прислуживали, ей подчинялись. И восхищались ее походкой, голосом, синими глазами. Не смотря на раннюю смерть мужа Ивана Попова, и сыновьям, и дочерям Василисе, Анне и Музе, она дала высшее образование. Выделила часть средств в приданное, и денег и одежд и фамильного серебра.
Печальный случай с Андреем, которого расстреляли с его семьей, повлиял на то, что Полина с Николаем переехали к его сестре Музе в Казахстан в поселок Каскелен, где у них родилась дочь Тамара. Купили большой просторный дом.
Поля получила письмо от своих с Алтая, что они голы, босы.
«Поля, помоги!» – писал отец.
- Пусть едут сюда, - сказал Николай, - Дом большой, всем места хватит.
Вот они и приехали: дед Григорий с бабой Аней, Иван с женой и сыном и сестры: Катя, Аня и Мария. Все поступили учиться в городе Алма-Ата. Катерина – на физмат, Маруся в музучилище, Аня – в педучилище. Всех до войны выучили, лишь Маруся последний курс не закончила…
Такую семьищу содержать оказалось сложно. И Полина и Николай вкалывали до седьмого пота. Две коровы завели. Томка и Борька ходили в садик.
… Полина уж забыла, зачем шла. Полезла за пазуху. Достала фотографию Коли последнюю, что прислал с фронта. Поцеловала бережно, чтобы карточку «не попортить». Стерла снежинки рукавом. Обратно спрятала за пазуху. Достала извещение о том, что муж пропал без вести. А потом и похоронку. И письмо от майора, что старший лейтенант пулеметчик Попов Н.И. попал под городом Ржевом в окружение вместе с ротой… и т.д.
Поля все не верила. Все никак не могла взять себя в руки. Ее каждое утро «находили в вырытой его могиле». Поля рыдала на занятиях, видя плакаты, нарисованные Николаем. Он прекрасно оформлял все стены школы и техникума. Рисовал замечательно. Однажды Полю увезли на скорой. Разбил ее паралич. Левая сторона отнялась. И приснился тогда Николай. Как в жизни. Приходит с работы – а Томка сидит, его дожидается. Разбежится - и на руки к отцу. А он кричит ей:
- Царица моя! Беги же ко мне скорее!
Рано видать было уходить Полине за Николаем. Отпустил приступ…
Зачем же несет она эти вещи? Может быть, и вправду вернется ее Коля? Ну, вот же, как уверенно написал он ей об этом в письме!
Поля развернула коченеющими от мороза руками то, с чем не рассталась бы ни за какие миллионы!
Письмо Николая
Ну, еще раз здравствуйте моя незабвенная Поля, детки Боря, Тамара, мамаша и папаша! Привет девчатам. Кате я писал, просил купить папирос, а Музу не знаю, где живет сейчас. Сообщаю, что из школы от нас отчислен чамалганский паренек Юрченко, родственник Балашова, я хотел с ним послать кое-чего и письмо, но он не зашел, хотя и обещал. Некоторые подробности он расскажет. Поля, его найди. Поля, почему от тебя писем нет? Я писал 4 письма уже. Ребятам идут из Каскелена. А мне нет. Неужели ты моих писем не получала? Еще раз сообщаю, что я зачислен в пехотную школу. Учить будут 6 месяцев. Но кто из меня получится, не знаю. Только вот военная выправка с ее многочисленными уставами мне трудно дается. Трудности, безусловно, есть, но все посильны. Зачислили Поля, не взирая ни на что. Нас механиков очень много, есть инженера, даже доцент, и все учатся. Ты спросишь, почему Юрченко отпустили, хотя у него та же статья болезни, что и у меня, но очевидно, он еще мальчишка, а я постарше, у меня побольше опыта что ли. При поступлении моем меня по моему желанию освидетельствовали, и врач сказал, а зачем послали, вы не строевик, у вас сердце, хотя не остро, но больное и вам трудно будет, так как вы попали в самую строевую школу. Однако говорит, от нас трудно будет вырваться, но просила поговорить с комиссаром. Я с комиссаром говорил, он говорит, мы вас подлечим и с сердцем и с геморроем. Спросил, а хотите вы учиться у нас. Я ответил, не хочу. И просил: переведите меня по специальности, он сказал, что я вас зачислю в обоз. Я сказал, что как хотите мне все равно, а потом слышу: меня зачислили. Ходил к врачу нашей амбулатории тот заявил - вытянете. Дал свечей и все. Вот как Поля. А попробуй еще ходить, припишут симуляцию.
Будем моя Поля ждать лучшего, но не худшего, ведь наши отцы по три года служили и вернулись здоровыми. Все натворил Гитлер. Он во многом повинен и надо его уничтожить, чтобы этого гада не существовало, который сеет нищету, рабство и голод.
Я писал и просил много прислать, но можете и ничего не слать, обойдусь. Держать при себе даже маленького мешка не разрешают. Перчатки носить тоже, джемпера свитер тоже. Так что если пошлешь носки теплые, спичек коробков пять, папирос, ну сальца грамм 500. Клей мой и тетрадей, а я их просил у Маруси. И фото последнее. Лишнего Поля ничего. Пиши Полиночка все и подробнее. Посылаю мое удостоверение. Оденься Поля получше, потеплее. Одень наших деток. Старики пусть не ругаются, а дед пусть будет послушным. Из него плохой хозяин. С войной дела идут так, что от гитлеровской банды скоро мокро останется, и мы будем опять вместе.
В город нас не пускают, да и делать нечего. Ты, может быть, думаешь или подумываешь, что меня тянет кое-куда, но поверь, здесь и думать о лишнем некогда. Сожалею, что ты меня не проводила на вокзале. Мы долго стояли.
Писать больше нечего. Пиши Поля и главное будь умницей. Т.е. спокойнее все обойдется по-хорошему. Мысленно обнимаю тебя, целую. Поцелуй деток. Они, наверное, спрашивают, где я и скоро ли приеду.
Не пишу ласки, ты сама знаешь, что я в них на словах плох. Любимая, очень рад был бы, если бы ты была со мной совсем близко. Виноват я был с тобой, но всегда знал, что не прав и раскаивался. Целую сколько хочешь.
30/XI приняли военную присягу. Все.
Денег у меня есть. Если нужно, часть вышлю. У меня расход это табак. Не могу бросить курить. Мыло не надо…
***
- А вот и Полиночка наша идет, - подбежал по снегу к Поле Слимман. Сам прибежал. Без шапки. Ждал-поджидал, верно, варнак.
Поля поднялась, утерла слезы. Слимман поднял мешок. Крякнул. Что-то в его организме от натуги хрустнуло. Но он не показал виду. И жадность его погнала быстрехонько до лавки.
Поля смотрела спокойно, как торговец, перебирая каждую вещь дрожащими ручонками, откладывал на замусоленных щетах костяшки.
Цену назвал заикаясь. Глянула Полина на него так, что того перекорежило, и пот прошиб. Сунул он ей деньги в руки, отвернувшись.
- Дай те Бог здоровья, и денег побольше, - ответила, еле сдерживая негодование Полина, - и детям твоим и внукам много-много денег.
- И тебе спасибочки! Если есть что-то еще, приноси. Всегда рад выручить.
Поля вышла, сплюнула на снег, глядя, как на каждую вещь Николая Слимман выставляет в витринном стекле цену вдвое выше, чем дал ей за весь мешок.
- Пошел бы ты …! Нет у меня ничего. Кровопивец! – увидела, что в окно все еще глядит на нее Слимман, добавила оберег от сглаза, - Глади, гляди, да не прогляди! Тебе меня не сурочить!
***
Дорога от фонаря лавки в неосвещенную часть города без мешка – куда короче.
Идет Полина. Утешает себя, как может. А, может и вправду, Николай вернется.
Ой. Как же он Томку не хотел! Хотел учиться в Москве. Да не пришлось. Забеременела Полина. Проучившись совсем немного, Николай вернулся. Вернулся из-за Томки.
А когда родилась – не спускал ее с рук.
Полина видела, что были они, как одно целое. Друг на друга похожие бесконечно. Видно Томка пошла в ту родову, даже не поповскую, нарышкинскую. Вся копия бабушка Мария, барыня. Без конца трещали они с отцом. Бегали. Пели песенки. Томка из садика придет. Садится и ждет отца на крылечко. Увидит вдалеке, как Николай покажется. Бежит бегом. А Коленька голубчик руки расставляет широко, кричит:
- Царица моя!
И что-нибудь вкусненькое всегда с собой припасено для Томки. Сластена она. До сих пор сладкое любит.
И с рук Томка у отца не сходит.
И во сне он такой вот пришел.
Полина подошла к детскому садику детей забирать, заглянула в окошко, там Томка пела частушки под аплодисменты одиноких мам:
- Ой! Ой, папа мой!
Скороль ты придешь домой?
Нащупала Полина в кармане деньги. Крепко-накрепко в руках зажала. Это все, что оставалось на черный день. Смогут ли они пережить суровую годину?
Вернется ли Николай?
Глава двадцать пятая
ПРИЩЕПКИ
Войной раскидало люд по всей стране. И унесенные не ветром - взрывной волной Отечественной Войны - обживали семьи наскоро выстроенные бараки в Казахстане, Сибири, на Урале.
Недалеко от станции Орск Оренбургской области, тогда еще Чкаловской, через несколько лет мира, образовалось такое же местечко с переселенцами из Курской области, которое называлось Баластный карьер. Дома, как игрушечные коробки, строились одинаково. Длинные, одноэтажные, в каждом подъезде по четыре комнаты. В каждой комнате по семье. Семьи тоже одинаковые: мать, трое или четверо детей.
У Полины Поповой было двое: Томка и Борька.
Матери работали на железной дороге. Полина устроилась на электроподстанции. А вечерами вязала. Сначала покупала подешевле шерсть или пух, тот самый знаменитый, оренбургский. Потом его чесала, пряла, мыла. А после уж вязала. Да такие из пуха кружева выделывала – нарасхват ее платки на базаре уходили.
А Томка с Борькой делали прищепки. Борька долго ходил по путям на станции, находил длинные тяжелые куски кабеля, тащил их домой. Этот кусок состоял из множества проволочек. Томка протирала их до блеска бензином, пока они не грязнили руки. Потом Борька закручивал проволоку на гвоздь. Приносил домой шпалы, вместе с Томкой распиливал, раскалывал, стругал. В конце получались маленькие палочки для прищепок. Из этих палочек Борька аккуратно вырезал тонким ножичком углубления для проволоки и натягивал ее на палочку. Труд не легкий. Дети уставали. Но зато их прищепки были самыми лучшими. В бараках, понятно, не они одни делали прищепки. Этим занимались и дети постарше. Благо на станции шпал и проволоки было много. Поэтому на Баластном карьере у всех людей были прищепки. И приходилось продавать их где-то подальше.
Мешок прищепок и большая сумка уже ждали Томку, подготовленные матерью еще с вечера. И Томка смотрела сквозь ресницы, долго просыпаясь.
Мать уже поняла, что Томка не спит, но все равно тихо, почти бесшумно, ходила по комнате. В этот воскресный день она собиралась обменять на базаре довязанный ночью ажурный пуховый платок на буханку белого хлеба.
-Доченька, вот деньги, - сказала она Томке, - иди, смени Борьку, купи столько, сколько дадут.
Мать ушла. Томка наскоро позавтракала хлебом и ливерной колбасой. Мясо в магазинах не продавали. На другой стороне станции в часе ходьбы от них - мясокомбинат. С вечера мать заняла очередь. Оставила Борьку. Хотя, мясо это трудно назвать мясом, состояло оно из хвостов, голов, внутренностей, людей в очереди записывалось много, до сотни. А мяса «выбрасывали» мало. Жарким летом спать устраивались прямо на ступеньках магазина, на скамейках, и даже на земле, с номером на руке.
Томка сменила Борьку. И тут же солнце стало жарить ее. Оглянулась девочка вокруг – ни тенёчка. Томке захотелось отойти, но тогда бы в очередь обратно не пустили. И она героически продолжала стоять. Наконец, очередь ожила. Первые счастливцы несли в авоськах длинные голые хвосты, пахнущие кровью. Томке было дурно от этого запаха, но она знала, какой получается вкусный суп из хвостов. Однажды она даже упала в обморок, соседи ее отнесли на время в тенек, но потом девочка стояла, как все.
И сегодня ей казалось, что вот-вот упадет. Уже кисленько подташнивало, и звездочки вертелись перед глазами, когда очередь опять сдвинулась, и Томка оказалась под спасительным козырьком магазина, дыша глубоко, точно рыбка. У Томки с детства была сердечная недостаточность, а может быть наоборот, избыток этой сердечности. Но Томка старалась скрывать свою болезнь. Томка мечтала купить сразу мешок хвостов, чтобы больше не стоять в очереди. Но их давали только по два килограмма. А еще довольная Томка несла домой килограмм требухи.
Борька уже позавтракал, когда вернулась сестра.
-Борь, а Борь, - попросила она его.
-Ну, чего?
Брат был неразговорчивый, но всегда соглашался на все просьбы младшей сестры. А Томка была сладкоежка. Борьку она просила всегда об одном и том же, и брат знал, если Томка вот так жалобно склоняет голову на правую сторону и вытягивает губки, надо идти к ларю за сахаром.
На ларе Борька быстро выбил висячий замок, достал головку сахара, отколол два кусочка. И убрал остальное обратно. Дети долго макали сахар в воду, а потом высасывали воду из сахара. Он медленно таял, как лед. Сначала становился пористый, колючий, острый, потом сыпался.
-Борь, а Борь, - Томке явно не хватило сладкого, - а подушечки?
Ну до чего ж хороши были эти послевоенные конфетки подушечки! Мать прятала их в пол-литровой банке, накрытой марлечкой. И дети стали искать. Обшарили всю комнату: под подушками, под кроватями, на полках, даже в чемодане. Тут Борька заглянул в поддувало. Нашли! И конечно, здорово к ним приложились. Борька выхватил у Томки банку:
-Хватит! – и положил на место, - вон уже Манька идет, - показал он в окно, - давай, до обеда поторгуй, и возвращайся.
Он знал, как Томка не любит продавать прищепки, но это было большим подспорьем в их маленьком хозяйстве. Дети гордились, что их школьная форма и хромовые сапожки были куплены на заработанные деньги. Гордилась ими мать. А Томка тогда еще не знала, что есть люди, которые могут продавать, есть у них вот эта куражная косточка. Но есть и другие, которые не могут этого делать.
Томка изо всех сил старалась следовать советам Маньки: люди берут по одному десятку, а ты навязывай по два, а то и по три! Томка видела, как Маруся упрашивает, бегает за покупателями, кричит: «Прищепки! Кому прищепки?!» А сама не могла пересилить в себе гнетущую робость. Стояла в сторонке и стеснялась и мешка и сумки. А когда подходил покупатель, начинал проверять каждую прищепку, как она работает, Томка готова была провалиться сквозь землю, хотя ее прищепки были гораздо лучше манькиных.
Вот и мешки проданы. Остались сумки. И так как на рынке прищепки уже не брали, дети решили, как всегда, пройтись по домам. Дома находились на другой стороне путей от базара. Этих путей тянулось множество. Обычно стояли три-четыре состава. Ждать, когда они тронутся и отойдут, никто не ждал. Местные жители приноровились перелазить по верху, если открыты двери, или под вагонами.
И Томка тоже давно умела очень низко прижиматься к земле, чтобы не поранить спину и не удариться головой. Девочка сразу выбрала вагон повыше. Но когда она с сумкой перелезла под ним через одни рельсы, поезд тронулся. Сердце вздрогнуло, когда девочка увидела движущиеся колеса, точно пространство поплыло вокруг. И, хотя поезд двигался очень медленно, она кинулась вперед от страха к следующим рельсам, буквально упав через них.
Она лежала на другой стороне возле набирающего скорость поезда и держалась за сердце, чтобы оно не выскочило, когда Маняша протянула ей руку:
- Пошли, - с досадой сказала она подруге, и снова прочла целую лекцию о продаже прищепок.
Земля уже накалилась настолько, что пекла пальцы сквозь сандалики. И сумка к обеду казалась тяжелее, хотя становилась легче. Томка вздыхала перед каждой дверью, прежде чем постучать, а потом виновато спрашивала:
-Вам прищепки не нужны?…
Когда оставалось всего два десятка, двери открыли, и на нее бросилась огромная злобная собака. Псину уняли. Прищепки у Томки купили. Но успокоиться она никак не могла. Плакала всю дорогу до дома:
-Я никогда больше не пойду продавать прищепки! – всхлипывала она.
А Манька утешала ее, как могла.
Дома Борька заканчивал новую партию прищепок. Томка молча положила сумку и деньги на ларь, еще всхлипывая, взяла ведро воды, чтобы помыть пол.
-Ты чего? – спросил Борька.
-Собака там. Собака, как кинется!
-А ты к ним не ходи больше.
-А я и не пойду. Вообще не пойду!
-Да? – Борька долго наблюдал, закручивая прищепки, как Томка прибирала нехитрую комнату: три кровати, стол со стульями, фикус, китайскую розу. Она протерла от пыли ларь, который стоял в углу у печки. В нем мать хранила муку, крупу, сахар головками.
Полы мыла Томка всегда до бела, вернее до желта. Сначала терла кирпичом, потом веником. Заваривала полынь. Так же, как соседи это делали. Это прелесть – вымытые полы! Борька любил, когда широкие половицы становились желтыми, запашистыми.
Да и Томка за мытьем успокоилась, запела. Села рядом на Борькину работу глядеть.
Мать ждали не долго. Полина тоже зашла вся в слезах.
-Да вы что сегодня, сговорились что ли? – пробурчал Борька.
-Мама? Что Вы? – Томка всегда называла маму на Вы. Так было принято.
-Вырвал платок, сволочь, гад черномазый! Через забор перекинул. Я за ним бежала, а догнать не могла! Целую неделю вязала, - мать плакала, а дети не знали, чем помочь, - да и жара сегодня, как назло, умаялась я что-то…
Мать стала закладывать в печку дрова. Дети притихли. Они знали, что там, в поддувале конфетки. А мать, расстроенная, наверное, забыв об этом, все кладет и кладет дрова в печку. Дети – сами не свои. А сказать не могут. Вот затопила. Дети ходят возле печи, смотрят. Уже искры в поддувало летят. Мать стала закладывать на дрова уголь.
-Мама! В поддувале конфеты! – не выдержал Борька.
-Ай! Ай! Я и забыла, - мать вытащила банку, отдала детям. Не ругала за то, что ополовинили ее утром. Сделала вид, что не заметила.
Пообедав вкусно, но не вполне сытно супчиком из требухи, сваренным на скору руку, дети побрели к тетке Секлетиньи. На лето они нанимались к ней на работу. Соседи ее не любили. В отличие от всех – бедных переселенцев, многодетных, работающих с утра до вечера на станции (они носили шпалы, мыли полы на вокзале, чистили вагоны), Секлетинья нигде не работала, имела свой дом, небольшой сад, держала корову. А Томка с Борькой должны были носить мешки травы для этой коровы.
Взяв пустые мешки, дети направились к тем самым карьерам, в честь которых был назван населенный пункт. Скорее всего, во время войны добывался из них песок. А теперь ямины заполняла вода. В этих засушливых местах трава водилась только у той воды, коричневатой, ржавой, с лягушками, и еще Бог знает с чем плавающим.
-Ну, сколько нужно травы этой проклятой корове, - ворчал Борька, дотягиваясь до водяной кочки, а потом пытаясь оторвать ее с корнем, - какая она ненасытная, эта корова! Набиваешь, набиваешь мешок, а он все пустой!
-А в нем все мало! – подхватила Томка, шатаясь от жары и усталости…
-Хиба ж це мешок? – щупала и мяла мешки тетка Секлетинья, всегда недовольная всем. Но потом все ж таки наливала детям за работу по кружке не молока – обрата от молока. Иногда давала по яблоку. У Борьки всегда от обрата бурчало в животе. Тетка Секлетинья терпеть этого не могла, отсаживалась подальше, морщась:
-Борыс! Що в тэбэ там бурчит?
А Томке жаловалась, что ночью ребетня опять бросала в ее дом камни, и разбито окно. А ведь она такая добрая. Продает приезжим молоко и яблоки. А они такие неблагодарные…
Борька же тянул Томку за рукав, потому что, сделав все дела, они обычно шли на реку. Секлетинью до конца выслушать было трудно, а вот река – другое дело.
До реки Урал нужно было идти несколько километров. В тех местах всегда лето жаркое – пекло! Но зато, нырнуть в чистую горную воду – наслаждение! Забыв об усталости и огорчениях, дети долго плескались и не могли успокоиться.
С того берега возвращались ребятишки одноклассники, или соседи по баракам с криками:
-Да, здравствует Азия!
Борька и Томка прыгали и брызгались. Но вот, ребят собралось довольно много и, полежав на песке, они стали думать, как переплыть реку. На той стороне реки Урал стоял столб с надписью «ЕВРОПА – АЗИЯ», и там простиралась Европа. Азия была здесь.
Мальчишки сговаривались шарить по тамошним огородам. А Томка лежала и мечтала о том, как будет собирать цветы…
И вот чумазая ватага с разбегу ныряет в прохладные воды. Все переплывали легко. Томке же это давалось с большим трудом, но виду она не показывала.
Европейский берег был полной противоположностью Азиатскому. Крутой и абсолютно весь покрытый травами, кустарником и необыкновенными цветами. Он манил детишек, как сказочная страна Дариочанги.
-Да, здравствует Европа! – уже кричали мальчишки, доплывшие до него.
-Да, здравствует Европа! – закричала и Томка, и упала в голубые цветики цикория.
Ребетня убежала. Борька с ними. А Томка осталась отдыхать, плести венок и дышать ароматами трав. Она бы набрала их большую охапку. Но как с ней переплыть? Томка жадно вглядывалась в зеленую даль Европы, где война разрушила ее дом. Она знала, что когда-нибудь непременно туда вернется. Она очень смутно вспоминала ласковый голос отца, идеальный ряд белых зубов, последний тревожный взгляд родных очень-очень синих глаз. Там, на том берегу, она была безмятежно счастлива. Отец почему-то называл ее «Царица моя!» А еще, она никогда не продавала там прищепки…
-Да, здравствует Азия! Ура! – кричали мальчишки, вернувшись обратно.
-Да, здравствует Европа, - шептала Томка, чтобы никто не слышал….
Вечером у бараков уже играла гармонь. И соседи собирались петь частушки, когда мать собрала новую сумку с прищепками для Томки.
-Я не пойду больше продавать прищепки, - сказала Томка, поглядев исподлобья на мать.
-Что ты сказала?
-Не пойду никогда! Никогда!
Мать взяла прутик, и к Томке. Девочка бегом выбежала из дома. Мать – за ней. А Томка бежит и кричит:
-Никогда не буду! Никогда! Ни за что!…
Мать её быстро догнала, ведь Томка задыхалась от быстрого бега. Нечаянно сбила с ног. Обе упали в какую-то серую пыль, испачкали коленки. Обняла мать Томку, плачет. И Томка плачет.
-Сиротинка ты моя… больше никогда не будешь продавать. Не будешь…
Мать поняла, что Томка выросла.
-Во! Теперь уже вдвоем ревут! Ну, вы чего? – встретил их у порога Борька.
-Да вот, упали, коленки расшибли, - втянув последний всхлип, сказала Полина.
-А с прищепками то чего?
-А ничего. В хозяйстве пригодятся.