Вера и Правда. Это идеи или эпидемии
| Вид материала | Документы |
- После Французской революции вера в силу чистого разума идеал просветителей, чьи идеи, 1959.93kb.
- 1. Наука: разум или вера?, 1528.22kb.
- Свободный киллер: Новая вера-новый мир, 152.84kb.
- Пьеса «На дне» вершина драматургии Максима Горького. Центральная идея пьесы спор, 21.45kb.
- Ясперс К. Философская вера, 583.87kb.
- Оправдание красотой Дмитрий Салынский, 482.23kb.
- Концепция жизненного цикла товара и конкурентные стратегии фирмы. 12 Решения об отдельных, 782.69kb.
- Два человека выходят вперед. Сержант, почесав затылок: Хорошо, а остальные пешком пойдут, 44.12kb.
- Тема № Товарная политика, 263kb.
- Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.
МЕЛЬНИЦА
- Объявляю тебя врагом народа!
- Да сам ты, мать твою в жопу, враг!
Комиссар и мельник как два ужа выгнули шеи – кто кого переглядит ненавидящими глазами, готовые в любую минуту проглотить друг друга.
- От имени Советской власти, нам поручено изъять у тебя, вражья морда, мельницу и весь запас продовольствия и денег. Дети в Поволжье голодают! – тряс бумажками человечек в черной кожаной курточке.
- Ах ты, гнида мелкопородная! От какого еще такого имени? Тя Мотька нагуляла Спиридонова от тифозных солдат, ее камням из соседней деревни сюда пригнали. А в кузове – ты! Так и звали ее Мотя с кузовом. Позорный ты ублюдок! Каждое лето я ей мучки подавал. Безрукая она, безногая – лень за грибам - ягодам в лес сходить. Лень хворосту принести. Все клянчила, тебя в подоле таскала для выдавливания жалести у православных. Тьфу! Вот уж вправду говорят – не вскормивши, не вспоивши, змеюшку не вырастишь!
- Я на тя, кулацкая твоя морда, два лета спину гнул!
- Ах ты, гаденыш, забыл свою работу? Ты мне тогда чуть всю партию не запорол! Каки убытки от тебя претерпел! Никакого примола! А потом ты и мельницу чуть не спалил. Все то делал кое-как. Руки бы твои поганы оторвать, да этим же рукам то и тебе по морде! По морде! Думашь за счет чужого добра лентяюга разжиться! А потом что делать бушь? Когда всех трудолюбов изведешь со свету? Что кусать то? Клопишка? У кого кровь пить? Вон, если бы не Архипка, уже и нечего конфисковывать было б! А я тебе тогда из жалести одной три мешка зерна подал! От гаденыш! От твоя благодарность! Я мельницу своим рукам собрал! Из дерьма собачьего! Ты мне помогал? А мамка твоя помогала? А власть твоя помогала? Кажный гвоздик прилаживал своим рукам, когда ты гнусь обезьянья Мотьку еще за титьки дергал! Я сам здесь до зеленых потов спину гну! И нет у меня никакой муки. И денег нет! Осип! Архип! Открывайте амбары – проветрим заодно.
Макара предупредили заранее. Вот поэтому он был такой покладистый, хоть и злословил скверно для порядка. Он точно рассчитал, что убить его не убьют. Кто тогда на мельнице работать будет? Дураков нет. Даже среди дураков!
Также предусмотрительно он рассчитался с заказчиками, и на случай полного краха добрую долю отдал Архипу и Осипу за многолетний труд. Остальное разделил по количеству своих детей. И за один день зарыл в 11 кладах в ближайшем лесном колке березовом. Каждый раз при закапывании брал с собою одного отпрыска. Чтобы только он знал, где его доля свадебная и не проболтался при допросе. Дети у Макара были скаредные, наследуя, как по матрице, всю его суть. Поэтому и молчали в тряпочку. А одну часть, двенадцатую, Макар вместе с Капитолиной, схоронили у Лывы под тем самым ракитовым кустом, где в первый раз ее увидел. Скромный дом его особой роскошью никогда не отличался. Было в нем уютно. Опрятно и без излишеств. Так что, в общем то, и отбирать нечего, кроме книг. А книги то кому нужны, коли «есть нечего в Поволжье»?
Проведя обыск, бригада «отбирателей» выскребла всю до зернышка последнюю муку. Прихватили мясо и сало, припасенное к зиме. Зачем-то сняли связки лука и чеснока, с десяток кур согнали в мешок, из загона выманили визжащего подсвинка…
Макар кипятился, и время от времени стучал кулаком по столу, рыча на каждый вид конфиската: «Чтоб у вас поперек горла мучка эта засохла! Детей голодными оставляете! Чтоб те срать этим салом и непросраться! Чтоб вам бельмы от чеснока нашего повылазили! Чтоб мой подсвинок тебе горло перегрыз, паскудина! Куда? Куда индюшку потащил жук навозник? Вот, ссы в глаза – все божья роса! Нелюди! Вы что и доски с пола отдирать будете?»
Дети жались по углам. Они понимали, что всю их семью до уровня простого быдла опускают отныне и до веку.
Капиталина молча смотрела на односельчан, бесстыдно лазивших в ее амбарах, скрестив руки на груди, как-то тупо и совершенно безучастно. Лишь когда Спиридонов открыл ее личный сундук со старинными сарафанами и схватился волосатой рукой за серебряный гребень, что-то переломилось во взгляде Капиталины. Она из покорной курочки вдруг обернулась петухом. Глаза сверкнули молниями. Двумя ногами мать вдруг перепрыгнула домотканую дорожку и лицом к лицу наклонилась к Спиридонову:
-Ты и это забрать хочешь? Ну, тогда и это бери! – Капиталина скинула платок. Волосы рассыпались по плечам. Затем она рванула на себе вышитую мелким бисером жилетку: - И это! Я два года вышивала! Мотьке и не снилось такой рукоделие! Забери и это, гад! – В лицо Спиридонова летели то кофточка, то юбка.
В одном исподнем белье бесновалась Капитолина и била наотмашь комиссара сорванными с ног чулками. В доме воцарилась немая сцена. Даже злобный Макар занемел с открытым ртом. А комиссар от неожиданности такой сел на попу у сундука. Из руки выпал гребень и звякнул об пол. Капиталина подняла его и тихо прошипела:
- Вон отседова! – потом закричала диким низким грудным голосом, бросая все, что попадало под руку в непрошенных гостей, - Забирайте ложки, платья, занавески! Все забирайте! Только убирайтесь вон! В-О-О-ОН!
И когда последний из группы обыска покинул светлицу, дети облепили Капиталтину со всех сторон и стали гладить-утешать ее плачущую горько-горько, и прижимающую серебряный гребень к сердцу:
- Мама, мамочка, не надо! Успокойся!
Архип с Осипом перекрестились даже:
- Вот сволочи! Довели бабу!
На крики со всех сторон собрался народ. Глядели молча, боясь, что по их избам тоже пройдутся такою же метлой.
Очевидно, по поводу Макара Анисимова решение было давно принято. Поэтому Спиридонов не особенно обижался на выпады мельника и его жены. Встряхнув головой, как молодой петушок, ощипанный хозяйкой, но по счастливой случайности не попавший в суп, он оценивающе окинул взглядом конфискованное чужое добро и зачитал протокол далее:
- Так как кроме тебя, Макарка, дело мельничное никто в округе не знает, останешься при мельнице чернорабочим. И благодари добрую и справедливую советскую власть, что в живых тебя, вошь кулацкую оставили. А Осипа назначаем директором мельницы. Вот.
Поставив точку на своем красноречии многозначительным поднятием указательного пальца и обоих бровей, Спиридонов со своей командой удалился.
Деревенские стали перешептываться и переглядываться. И мало кто понимал, что происходит. У Макара, у Архипа и Осипа тоже поднялись от удивления брови. Они долго стояли в оцепенении, пока Осип не изрек:
- Макар! Ну, ты это. Ты директором и оставайся. А я тя по-прежнему слушаться буду. Я в этом деле ни хрена. А?
Глава тридцать первая
ЧАСТУШКИ
Петру легко шагалось по зимнику. Солнца то разлилось по белу снегу! Не унять радости. Петр понимал теперь, что так притягивает к родной земле. Солнце. Совершенно особенное солнце. Ранняя сибирская стужа. И звезды такие, как надо. Колками разбросанный лес, где все тропки хожены-перехожены с детства. Дороги средь широких полей. Их изгибы похожи на натруженные жилы отца.
Вот уже неделю он неторопко обходил родичей по соседним деревням. Выяснял – как обстановка. Не таит ли кто злобы. Не опасно ли будет жить среди новой власти. Забрел в избу кореша Понкрата, который в сельсовете писарчуком устроился:
- Слушай, Понкрат! Я ж ты знаешь, вне закона так и буду перескакивать с заимки на заимку. Мне документ, ну хоть какой нужон!
Понкрат вздохнул тяжко, но уж больно добрым был Петр к нему в детстве, чтобы вот так отказать. Хоть и была бумага в дефиците, но он достал из стола какую-то старую квитанцию, аккуратным почерком вывел на ней: «Тишков Петр Федорович. Родился в селе Идет в 1906 году». И поставил печать сельсовета. В тот же день он рассказал Петру, что семья его перебралась из Восточной Сибири в Западную, объяснил, как найти…
Дядья и тетки Петра оказались разбросанными по деревням Частоозерского края. Братья и сестры постепенно вставали на ноги. Брат Андрей женился на Фроське. Удивительно, как года незаметно бегут, а невесты подрастают.
А сегодня Петр решил навести тетку Маланью. Но это было лишь заделье. Горечь на сердце давно выветрило на далеких сопках. В тайне мечтал Петр остаться. Восстановить документы. Обзавестись семьей. За 11 лет скитаний душа намаялась. Остепенилась. А вторую половину так и не нашла. Да и не представлял себе Петр - со всей тайгой говорящий на «ты» в свои 28 лет, что присушит его какая-нибудь зазноба так, что осядет он у ее подола.
За поворотом дороги показались дымки сибирского села «Гомзино». Гомза – кошель. И жители в том селе все были крепкими хозяевами. Бывшие раскулаченные, сосланные за то, что свое дело вести умели. У каждого – высокий просторный дом с подворьем, где держали лошадей, коров, свиней, птицу. За каждым забором – тайна, своя непростая история. Тетка Маланья ждала его уже с утра. О дальних краях послушать. Да и хряка Тошку давно заколоть пора. Мужика то у ней не было. В тайге Трифона медведь задавил прошлым летом. Сын подросток остался и три дочери на выданье. Что с них толку!?
Сарафанное радио растрещало еще вчера, что к Маланье придет племянник свинью забить. Двухметровый красавец с царственным разворотом плеч и гордой посадкой головы, ясным соколиным взором и черными кудрями. Федора Тишкова, что владел когда-то всем извозом, старший сын, пропавший после красного террора двадцать четвертого. Что он охотник. И для Пистюньи третьего дня лису добыл, которая кур таскала. Что на язык бойкий. И, что самое главное – неженатый!
Он шел по деревне, которая про него уж «все» знала, а что не знала, то додумывала. Мужики здоровались. Молодухи вскинулись заливистым смехом у колодца, пробуя незнакомца на язычок:
- Эй! Чернобровый! Где сапоги таки достал?
- Та в Кургане на базаре на три пары драных валенок сменял, - завернул к ним, улыбаясь, Петр, хрустя снегом.
- Ловкий какой! Ножки не поморозишь?
- Лишь бы язык не примерз! Здравствуйте вам! – подошел Петр к ним совсем близко. Попил прямо из ведра.
- Здорово, молодец-удалец! Ты к Маланье? – бойко говорила за всех курносая Любка, надевшая по такому случаю цветастый платок поверх пуховой шали.
- Свинью забить, - ответил Петр, рукавом усы утирая.
- Так она вон в том доме с резным ставням. Давно тебя дожидат.
- Спасибо, лапонька! – широко улыбнулся Петр, от сладкой колодезной воды как от браги ошалевший. В глазах взыграли лихие огоньки: - Эх, милка моя, помилушка моя! Кабы рожки да ножки, телушка была! – неожиданно крепко обнял и раскружил он Любку. Да так и оставил, удивленной у колодца.
Девки засмеялись. И долго смотрели во след Петру. Такой прибауточки в деревне не слыхали. Они уже искали причину завалиться всем скопом к Маланье. Языки почесать. Незнакомца подразнить.
На стук в окошко Маланья спросила: - Петьк? Ты что ли?
- Я. Тетка Малань!
Залаяла собака. Звякнула щеколда. Злобный матерый полуволк аж присел на задние лапы и ощетинился, когда Петр на него цыкнул:
- Цыц! Сидеть!
Учуяв свою погибель захрюкал Тошка. Стал биться всем корпусом о стенки загона.
- Ой, мать! Перекормила ты его! Здоров гад!
- Та я на листопад еще забить хотела. Но как?
Они взошли по высокому крашенному крыльцу на веранду. Затем в уютные сени, где висели шматы засоленного сала, связки лука, чеснока, березовые и дубовые веники. Пахло сушеной земляникой. Горница Петру понравилась еще больше. Вот такую хотел бы он и для себя. Очень просторная. Длинный стол с лавками. На полу – домотканые дорожки. На стенах - самодельные ковры из черного сукна с вышитыми яркими розами. За занавесками – еще две двери, ведущие в спальни. Беленая печь, от которой разливается запах капустных щей.
Маланья метнулась к ларю, достала белое.
- Перекусишь с дорожки?
- Не, тетка, Малань, сначала дело. Дома отобедал уже.
- Ну гляди. Как там сестра Пестимея?
- Та потихоньку поживат. Лис тут у ей пятерых кур уташшил. Так я его на капкан поймал.
- Слыхала.
- Можа и сама седня придет на свежанину.
- Хорошо, коли придет. А то все обещат, обещат…
Из комнат выплыли павами три очень похожих на отца Трифона молодухи. Одна другой краше. На ногах замшевые полусапожки. Юбки цветастые. Кофточки белые, рюшами схваченные на лебединых шеях и запястьях. Пуговки строго застегнуты наглухо. Глаза ждут гостинцев. Не даром вся деревня болтает, что дядька их с золотых приисков шел аж с самой Канады через Аляску! Уж верно принес что-нибудь и для них. Но про главное не спросив, сели на длинной лавке, поздоровавшись.
- Так. Кто тут самый старший? – спросил их Петр, распутывая узел на дорожном мешке.
- Я старший! – слез с печи конопатый отрок.
- А как звать то старшого? – немного опешил гость.
- Так и Петром, как тебя!
- Вот здорово! Тезка! Будешь мне сегодня пособлять.
- Он у меня молодец! – вставила Маланья. - Вон вечерась помог Тошку в загон переманить. Уж не знала, что и делать.
Только чуть тронутая сединою всегда строгая вдова Маланья, на которую еще поглядывали мужики вздыхая, стояла радостно улыбаясь, скрестив руки, любуясь невольно на детей и племянника, так кстати вернувшегося из небытия перед сватовством старшей дочери. Петр нашел, наконец, что искал в своем мешке.
- Видел такой? – он раскрыл и закрыл блестящий нож – бабочку, привезенный из самой Америки.
У малого щеки аж зардели:
- Не. Не видал! Ну-ка, дай посмотреть, дядь Петь!
- На. Смотри сколь хошь, он теперь твой.
Девки заерзали, обращая на себя внимание.
- А вам, - хитро улыбнулся Петр, - вот сладости заморские. Издалека вез. Зубки у вас острые. Осилите. – И высыпал на стол леденцы в цветных бумажках.
Девчонки на них тут же накинулись. Засмеялись. Фантики по столу разглаживают, как диковинку. Разглядывают, где белочка, где петушок на картинке, где жар-птица пропечатаны.
- И вот еще.- Петр достал из внутреннего кармана пиджака три пары маленьких золотых сережек. Все разные. Положил на стол в полоску света. Те запереливались.
- Ну, мать, докладывай! Хорошо ли себя ведут наши красавицы?
Девки умоляюще вскинули глазеночки на мать. Еще утром дала им разгон Маланья. Одну пол заставила мыть перед гостем, торопя чуть ли не пинками. Вторая по неловкости простынь с утреца испачкала. Тоже резких слов наслушалась. Третья вообще младшая. Ей и больше всех уроков достается, чаще всех мать за косы дергает. Все бы ей петь-гулять, с ребятами зубоскалить.
- Дак. Как бы я без них с этаким хозяйством? – Начала издалека Маланья, глядя непросто то на дочерей, то на серьги, вздыхая - Вот Полюшка ковер закончила. Танюшка шьет кофты да юбки. Машинку освоила. И на продажу быват, что берут. А Катерина, та и за скотиной убират. И корову ей доверить могу подоить. Молодцы девки, Петро. Не жалуюсь.
Молодухи зарумянились. Приятно, что мать похвалила. Глазами Петра сверлят.
- Ну что ж. Выбирайте, что кому глянется, коли так. – Сказал Петр. А сам достал из мешка широкую московскую шаль, раскрашенную вручную, что на трех соболей в Кургане выменял.
Молодухи так и ахнули. Богатый подарок! Добрый то какой дядька Петр! Никого не забыл. Всех уважил. Шаль на Маланью с любовью накинул:
- Тетк Малань! Да ты ж у нас всегда первая раскрасавица была! Я как шаль эту увидел, сразу понял, что тебе к лицу придется! Месяца три за собой таскаю.
А во дворе уже заливался пес.
- Ой! – вскинулась Маланья, - Опять каки-то гости. Пойду гляну.
И поплыла прямо в шали за ворота.
Петр тем временем под любопытные взгляды детворы переоблачился в фуфайку Трифона, сел поперек скамьи и стал править широкий охотничий нож.
- Вот пришли на подмогу. Вдруг Петро не справится с твоим Тошкой.
- Это Петро то не справится? Та он на медведя один ходил. Вы что нашего Петра не знаете?
Гости тянулись весь день.
Пошла у Маланина двора круговерть. Точно центр всего села вдруг сюда переместился. Приходили и уж оставались во дворе мужики. Смотрели, как Петр одним ударом в сердце заколол самого огромного борова в деревне. Тот только захрапел. Помогали освежевать тушу. Курили махру. Быстро притащили откуда-то белое, разогреться на морозе. В избу идти не решались, пока не скомандовала Маланья:
- Ну что там толчетесь. Идите ужо в избу. Я крови целую сковородину сделала и печени нажарила. Всем хватит.
Кто-то угощался, кто-то снова выходил на мороз к Петру. Расспрашивали что да как про его скитания. Про лесничиху, у которой целую зиму прожил как-то Петр. Но не остался, уж шибко домой захотел.
К вечеру потянулись девки и бабы на посиделки.
- Ой, огурчики, помидорчики! Не стойте, девоньки в коридорчике! – пел им Петр, когда кто-нибудь заглядывался на его черные кудри и выхолаживал сени.
Прикатили и дед Макар с Капиталиной. И дед Федор с Пистимеей. В горнице людей набилось немеряно. Заиграла гармонь.
- Рассыпала Маланья бабы… - запела курносая Любка, желая угодить хозяйке.
- Раскатилися бобы туды-сюды, - подхватили бабы.
Мужики не встревали. Знали – бабья песня. Так высоко вытянуть только они могут. Но петь страшно хотелось. А, может и не петь, а вообще участвовать во всеобщем действе. И следующую песню уже затянули они:
- По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах.
Все поглядывали на Петра. Только он подпевал старательно, но не горько, а как-то даже добродушно. Следующей песней было:
- Сенька первый был на улице злодей…
Странная это песня. Все знали, что злодей, это вовсе не злодей, а вот такой рубаха-парень, которого боялась и любила вся улица. В конце песни Маланья прошлась вдоль горницы, развернув, будто невзначай подаренную шаль.
- Красота то кака! Знатный платочек!- заметила Пистимея.
- Спасибо, сестрица! Петенька твой подарил.
- А нам вот сережки золоты, - вставила Катерина.
Но Пистимея этого не знала, и вдруг стала черней тучи. Уж больно ей шаль приглянулась! Да и сережки бы не помешали…
- Что ж ты у матери родной не спросил? – с болью и завистью в голосе шепнула она тихо Петру, но всем стало слышно, - доброта твоя, она хуже воровства!
Капиталина решила спасти положение, и будто ничего не расслышала, обратилась к мужу Макару нарочито звонкой задиристой частушкой:
- Ой, дед ты мой дед! А я твоя бабка! Корми меня калачам, чтоб я была гладка!
Гармонист тут же заиграл частушки нехитрым перебором, подхватывая тему:
- Ой, дед бабку завернул в тряпку. Поливал ее водой, чтоб казалась молодой.
Дед Федор поглядел с благодарностью на всю гоп-компанию, что так удачно прекратили разборки меж сестрами, добавил, крякнув старую с бородой частушку, свою любимую:
- Все милашки, как милашки, а моя как пузырек. У ней ножки, как у кошки, а во рту один зубок. Чем она питается? Последний зуб шатается!
Дружный хохот молодух разозлил Пистимею не на шутку. И она пропела тихохонько с придыханием и ехидством, ответив Федору:
- Ой, миленький, косорыленький, сядь на лавку гляди в печь, как я буду блины печь.
- Я свою заглыжину посажу на Лыжину. Ты катися, Лыжина, умчи мою заглыжину! – ответил Федор под всеобщий смех.
- Я ногой топну. И второй топну, - уже улыбалась Пистимея, - будешь много говорить, как клопа прихлопну!
- Раньше я плясал цыганку, когда не было жены. А теперь качаю люльку, в печку ставлю чугуны, - перебил кто-то из мужиков.
Все с любопытством глядели на Петра. Но он лишь улыбался на известные каждому частушки местных жителей. Ждал своей очереди.
- Сколько раз я зарекался под гармошку песни петь. Как гармошка заиграет, разве сердцу утерпеть?! – вставил следующий. А Петр все молчал. Но селяне и собрались то для того лишь, чтобы его послушать. А как на частушечную перекличку вывести никто не знал. Для Петра такие посиделки всегда были экспромтом. Некоторые двустишья сочинялись прямо сходу. Но он еще не завелся, хотел посмотреть, на что способны гомзинские и волчанские.
В круг вышла бойкая Любка, что задиралась еще у колодца:
- Елки палки лес густой. Петька ходит холостой! Какую ищешь, сказывай!
Все ждали, что она закончит, как всегда словами: «на меня показывай!» Но Петр неожиданно для всех пропел на октаву ниже:
- Хромую! Одноглазую!
Дружный хохот его подзадорил. Петр вышел в круг и отбил пару колен чечетки, показал переход в присядку. И сел обратно на лавку, не запыхавшись. А с лавки небрежно добавил:
- Мне не надо пуд гороха. А одну горошину. Мне не надо много девок. А одну хорошую!
- Не гуляйте вы с усатыми – такая канитель! Холостыми здесь гуляют – дома семеро детей! – ответила Любка.
- Сине морюшко глубоко, чайка вьется над волной. Востроглазая девчоночка смеется надо мной! – отщучивался Петр.
Но неожиданно для всех в круг вышла маленькая румяная Валенька, дочка Макара, до сих пор не замеченная никем и, отбив обычные дроби ножками, спела свои слова:
- Пойду на гору высоку. Буду с лесом говорить. Укажи, зелена елочка, которого любить.
И, не дождавшись ответа, продолжила сразу, пока никто не забрал инициативу:
- Сошью розовый халат. Сорок пуговок назад. Золотые наперед.
Но тут уж занервничала Любка, перехватив заинтересованный взгляд гостя, и выкрикнула с места:
- Никто замуж не берет!
И снова все засмеялись. Деревенские знали, что Валентина из соседнего села проходила в девках аж до 26 лет. Валька не обиделась. Ответила подруге:
- Как моя подруга Любка носит по две юбки. Я любила – бросила. Люби мои облюбки!
Вот это уже было слишком. История с волчанским Ванькой, с которым гуляли обе, и который уехал потом в город, тоже была известна всем. Горница как бы сразу разделилась на тех, кто за Любку и тех, кто за Вальку. На волчанских и гомзинских. Любка не смолчала:
- Наша Валенька мала, тока шибко резва. На печи в углу спала - в валенок залезла!
- Ничего да ничего, что я ростиком мала. Мне бы шляпу да калошки, я бы во кака была! – не раздумывая ответила Валентина.
- Тебя маменька учила лен перемалачивать. А ты, дура, научилась дроби выколачивать! – резко выкрикнула подруга Любки, молчавшая до сих пор.
Волчанские ахнули. Гомзинские встретили новый выпад дружным хохотом. А Валентина, не обращая внимания на брань, продолжала стучать каблучками по крашенным доскам:
- Говорят, что я мала. С неба звездочки рвала! Говорят, что некрасива. Семерых с ума свела!
- У милашки русы косы ниже пояса вились. Как за эти русы косы мы с товарищем дрались, - поддержал из угла кто-то из волчанских.
- Я черемуху ломала. Ветки падали в реку. Некрасива я родилась, но любого завлеку, - продолжала Валентина, уже глядя на Петра, будто только что его увидела, отбивая дробь.
- Под окном стоит береза тонкая гибучая. У Валюшки глазки ярки, как крапива жгучая, - подыграл ей Петр. Воодушевленная его поддержкой, Валентина вспыхнула еще румянее, и пропела:
- Говорят, что не красивая. Зато я смелая. За меня растет красивая береза белая. У меня четыре шали. Пятая пуховая. Не одна я боевая. Вся семья веселая!
- Хорошо девчонка пляшешь. И ногами топаешь! Посмотрел бы на тебя – каково работаешь?
Это уже был намек. И все поняли, что Валька глянется пришельцу. И уже другой волчанский пропел:
- Не носите девки юбки, юбки полосатые. Не любите вы усатых. Все они женатые!
- Мне сказали на базаре, что ребята дешевы. На копейку три десятка самые хорошие! – вставила ехидно Любка.
- Эх, рожь колосись! И овес колосись, - отвечал Петр, - Ты хорошенькая девушка, красой не заносись!
- Ты не смейся, дорогой, не смейся, ягодиночка! Ты – подметочка моя от левого ботиночка! – парировала Любка.
- Меня девочки не любят, говорят, что черный я. – Как бы сдался Петр, - Полюбите, ради бога! Мамка вымоет меня! Из-под моста рыба с хвостом. Уточка с утятами, - встал он наконец, и в избе стало тесно, - мы богатые ребята – валенки с заплатами!
Петр начал отбивать чечетку ногами и ладонями о коленки и об пол, иногда пускаясь в присядку и уходя на перебор так, что все повставали с мест. Валентина не уступала, выбивая все новые и новые виды дроби, какие гомзинским и не снились. В круге тут же появилось еще несколько молодух. И Любка. И Маланья.
- Меня тятька бил обухом. Не вяжись за молодухам. Хоть излящи весь обух. Не отстать от молодух! – не унимался Петр.
- На мне беленькая кофта, вышитая птичками. Коль не любишь кудреватых – есть у нас с косичками, - уже более миролюбиво пела, высоко забираясь, Любка.
- Мы плясали в три ноги, потеряли сапоги. Оглянулися назад. Сапоги наши лежат! – встал и дед Макар, поднятый всеобщим весельем.
- Вот те прялка, вот те лен. Вот те сорок веретен. Ты сиди попрядывай! На меня поглядывай! – подхватил Федор.
- Федор наш – румяный сочень, А Макар – овсяный блин, - ответила за себя и за Капитолину Пистимея, - Задаваться станут очень. Мы без соли их съедим!
- Огородики упали. Упадут и колики. Не грусти, Любавушка! Найдутся ухажорики! – поддержала Любку Маланья, тут же переведя внимание опять на Петра, - Ходит курочка по улочке. Кара. Кара. Кара. Что ты Петенька не женишься. Пора! Пора! Пора! Петька наш – бубновый туз. Кудри вьются на картуз. Вьются завиваются. Девочки влюбляются!
- На окошке свечка тает. За окном собака лает. Белоногая не лай! Мне удачи пожелай! – это уже ответил Петр.
И гармонист, видя, что танцуют все, перешел на кадриль.
Мужики и бабы встали парами. Федор с Пистимеей. Макар с Капитолиной. Петр с Валентиной. И еще три-четыре пары молодых неженатых.
Танцевали долго и чинно.
Потом вышли на улицу. Мужики курить. Бабы домой засобирались, намекая девкам, что пора бы уже и честь знать. Петр спросил у Маланьи, когда та заворачивала ему гостинец – лучший кусок мяса:
- А Валентина чьих будет?
- Макарова дочка. Да не смотри ты на нее. Странная она у них, не как все.
- А че странная то?
- Не загнать ее ни в коровник, ни в поле. Повадилась к Федору за книгами. Все читат. Всю библиотеку Старицких раза три перебрала. Что ей в тех книгах?
Но Петр пошел провожать именно ее, не смотря, что родители могли и того и другого довезти на телеге.
Дружно высыпали звезды. Такие, как надо.
- Ты всегда така весела? – спросил Петр.
Валька засмеялась вместо ответа. Щеки запунцовели от счастья. На одной из них обозначилась маленькая ямочка.
- А жених то у тебя есть?
Валька снова засмеялась:
- Ну, если есть, тогда что?
- Тогда я ему холку начишшу!
- Вот те раз! Да за что ж?
- А так! Ты теперь моя!
- Это как же я твоя? Ты что ж меня купил?
- Вот возьму и украду! Заверну как ляльку в тряпку. Увезу далеко-далеко!
- Я тяжелая!
- Ты???!!!
Петр поднял ее маленькую, в два раза ниже себя ростом, одной рукой. Второй обхватил.
- Щечки то каки румяны! Зоренька ты моя! Ясная!