Эрнст Кассирер Опыт о человеке Введение в философию человеческой культуры

Вид материала

Документы

Содержание Haldane J.B.S.

Подобный материал:

• Темы лекций и задания к семинарским занятиям Неделя, 175.18kb.
• План: Человек в поисках смысла. Animal Simbolicum животное, творящее мир символов, 625.33kb.
• Эрнст Кассирер философия классических форм том Мифологическое мышление, 4676.59kb.
• Введение в философию, 14108.65kb.
• План издания учебной и научной литературы на 2010/2011 учебный год Минск бгму 2010, 2234.34kb.
• Не искать никакой науки кроме той, какую можно найти в себе самом или в громадной книге, 4295.87kb.
• Не искать никакой науки кроме той, какую можно найти в себе самом или в громадной книге, 4440.09kb.
• Лекция первая введение в психолого-педагогическую антропологию, 975.63kb.
• Учебно-методический комплекс для студентов специальности 031401. 65 «Культурология», 204.15kb.
• В. П. Казначееву сформировалась «диктатура лимитов природы», 243.13kb.

3.

Чтобы отыскать ариаднину нить, которая провела бы нас через сложный и запутанный лабиринт человечес­кой речи, можно действовать двояко: искать либо ло­гический и систематический, либо хронологический и гене­тический порядок. Во втором случае пытаются проследить путь от индивидуальных идиом и различных лингвистических типов до сравнительно простых и аморфных языковых ста­дий. В XIX в. такие попытки часто предпринимались лингвис­тами, тогда ходячим стало мнение, что человеческая речь до того, как она достигла своей теперешней формы, прошла через ступень, на которой не было определенных синтакси­ческих или морфологических форм. Языки складывались из простых элементов, из односложных корней. Такую точку зрения предпочитали романтики. А.В.Шлегель⁷¹* предложил теорию, согласно которой язык развился из изначально не­организованного аморфного состояния. Начиная с этой ста­дии он последовательно переходил к другой, более совер­шенной — к изолирующей, агглютинативной, флективной стадиям. Флективные языки, согласно Шлегелю, — это пос­ледний шаг в этой эволюции, это подлинно органичные языки. Полный дескриптивный анализ в большинстве случа­ев разрушал иллюзии, на которых основывались эти теории. В случае с китайским языком, который приводят в пример, говоря о языках с односложными корнями, очень вероятно,

что его настоящая изолирующая стадия предварялась флек­тивной стадией³⁰. Мы не знаем языков, лишенных формаль­ных или структурных элементов, хотя выражение формаль­ных отношений, — таких, как различие между субъектом и объектом, между атрибутом и предикатом, — широко ва­рьирует от языка к языку. Язык, лишенный формы, — это не только очень сомнительное в историческом смысле по­строение, но и противоречие в определении. Языки наиме­нее цивилизованных наций отнюдь не были бесформенными:

наоборот, в них обнаруживалась очень сложная структура. А.Мейе, современный лингвист, обладавший обширнейшими познаниями о языках мира, заявлял, что никакое известное наречие не дает ни малейшего представления о том, что такое примитивные языки. Все формы человеческой речи совершенны в той мере, в какой они способны выразить че­ловеческие чувства и мысли с необходимой ясностью. Так называемые языки столь же соответствуют условиям перво­бытной цивилизации и общей направленности первобытного духа, сколь наши языки — целям нашей изощренной и утон­ченной культуры⁷²*. В языках семейства банту, например, каждое существительное принадлежит определенному клас­су, а каждый такой класс обозначается особой приставкой. Эти префиксы, однако, не принадлежат самим существитель­ным, а повторяются в соответствии со сложнейшей системой согласований и соотнесений во всех других частях предложе­ния, которые относятся к имени существительному³¹.

Разнообразие индивидуальных идиом и разнородность лингвистических типов выглядят совсем иначе в зависимости от того, рассматриваются ли они с философской или же с научной точки зрения. Лингвист радуется этому разнообра­зию; он погружается в этот океан человеческой речи без надежд на то, что измерит его подлинную глубину. Фило­софия всегда шла в противоположном направлении. Лейб­ниц был убежден, что без Characteristica generalis мы ни­когда не придем к Scientia generalis. Та же тенденция об­наруживается в современной символической логике. Но даже если бы эта задача была выполнена, философия че­ловеческой культуры все равно сталкивалась бы с той же проблемой. При анализе человеческой культуры факты над­лежит принимать в их конкретной форме, во всем их раз­нообразии и различиях. Философия языка сталкивается здесь с той же самой дилеммой, что и при изучении любой символической формы. Высшая и по существу единственная задача всех этих форм — это объединение людей. Но ни одна из них не может осуществить такое единение без раз­деления, разъединения людей. Так, то, что должно было бы способствовать гармонии культуры, становится источником глубочайших разладов и расколов. Такова великая антино­мия, диалектика религиозной жизни³². Такова же и диалек­тика человеческой речи. Без речи не может быть сообще­ства людей; нет, однако, ничего более мешающего такому сообществу, чем различие языков. Миф и религия отказы­ваются признавать такое различение как необходимый и не­избежный факт: они склонны скорее толковать его как ошибку или вину людей, чем как изначальное состояние и природу вещей. Аналогии библейской легенде о Вавилон­ской башне обнаруживаются во многих мифологиях. Даже в наши дни человек всегда испытывает глубокое стремление к золотому веку, когда человечество обладало единым язы­ком. Он оглядывается на свое первобытное состояние как на потерянный рай. Также и старая греза о lingua Adamica — “адамовом языке”, реальном языке первых предков человека, языке, который состоит не из условных знаков, а из прямых выражений подлинной природы и сущ­ности вещей, — отнюдь не исчезла полностью даже из сферы философии. Проблема такой lingua Adamica состав­ляла предмет серьезных дискуссий философов и мистиков XVII столетия³³.

Тем не менее подлинное единство языка, если даже та­ковое и существует, не может быть чем-то субстанциональ­ным — это скорее функциональное единство. Такое един­ство не предполагает материального или формального тож­дества. Два различных языка могут представлять собой крайние противоположности как по своим фонетическим системам, так и по системам речи. И это отнюдь не мешает им выполнять те же самые задачи в жизни говорящего со­общества. Важно здесь не разнообразие средств, а их уместность, соответствие цели. Мы можем думать, что эта общая цель с большим совершенством достигается с помо­щью одного, а не другого лингвистического типа. Даже Гум­больдт, который, вообще говоря, не хотел судить о значи­мости отдельных идиом, тем не менее рассматривает флек­тивные языки как образец и модель совершенства. Флек­тивная форма была для него die einzig gesetzmassige Form,

единственной законосообразной формой, подчиненной строгим правилам³⁴. Современные лингвисты от таких суж­дений предостерегали. Они говорили, что не существует об­щего и единого стандарта для оценки значимости лингвис­тических типов. При сравнении типов, конечно, может по­казаться, что один имеет определенные преимущества перед другим, но обычно более тщательный анализ показывает, что то, что мы считали пороками некоторого типа, компен­сируется и уравновешивается другими достоинствами. Если мы хотим понять язык, заявлял Сепир, мы должны покон­чить с иллюзией, будто наш ум может устанавливать пред­почтительные ценности, и привыкнуть рассматривать англий­ский или готтентотский языки с одинаково холодной, хотя и заинтересованной отчужденностью³⁵.

Коль скоро задача человеческой речи состоит в том, чтобы копировать или имитировать данный или готовый по­рядок вещей, мы вряд ли можем сохранять такую отчуж­денность. Мы не можем не прийти к выводу, что из двух или более копий одна может быть лучше других: одна может быть ближе к оригиналу, а другая дальше от него. Если, однако, предоставить речи продуктивную и конструктивную, а не только репродуктивную функцию, дело предстанет в ином свете. В этом случае вовсе не “работа” языка, а его “энергия” будет иметь первостепенное значение. Чтобы из­мерить эту энергию, нужно изучать сам лингвистический процесс, а не просто анализировать его последствия, про­дукты и результаты.

Психологи единодушно подчеркивают, что без проник­новения в подлинную природу человеческой речи наше зна­ние о развитии человеческого разума останется поверхност­ным и ущербным. Однако же во всем, что касается методов психологии речи, существует значительная неопределен­ность. Изучаем ли мы явления в психологической или фо­нетической лаборатории или же полагаемся на одни лишь интроспективные методы, неизбежно возникает впечатление, что эти явления столь мимолетны и неустойчивы, что не под­даются никаким усилиям их стабилизировать. В чем же, од­нако, состоит тогда это основополагающее различие между такой ментальной установкой, которую можно принимать лишенному речи существу-младенцу, еще не научившемуся говорить, или животному, — и другой ментальной установкой, которая присуща взрослому человеку, полностью ов­ладевшему родным языком?

Довольно любопытно, что на этот вопрос легче ответить на основе аномалий в развитии речи. Наше рассмотрение случаев Элен Келлер и Лоры Бриджмен³⁶ проиллюстриро­вало тот факт, что в жизни ребенка первоначальное усвое­ние речевого символизма производит подлиную революцию. С этого момента вся личностная и интеллектуальная жизнь обретают совершенно новую форму. Грубо говоря, это из­менение заключается в переходе ребенка от более субъек­тивного состояния к объективному, от всецело эмоциональ­ной установки к теоретической. Те же изменения происходят в жизни любого нормального ребенка, хотя м с меньшей наглядностью. Сам ребенок ясно ощущает все значение но­вого инструмента своего умственного развития. Он уже не довольствуется обучением путем пассивного восприятия — он принимает активное участие в процессе речи, который оказывается тем самым процессом последовательной объ­ективации. Учительница Элен Келлер и Лоры Бриджмен опи­сала то рвение и нетерпеливость обеих девочек, с какими они, поняв использование имен, настойчиво спрашивали об именах всех окружающих предметов³⁷. И это общая черта нормального развития речи. “В начале двадцать третьего месяца, — говорил Д.Р.Мэджор, — у ребенка развивается мания называния всех вещей вокруг: он словно стремится назвать их имена другим людям или привлечь их внимание к интересующим его вещам. Он смотрит на тот или иной предмет, указывает на него рукой, называет его имя, а потом смотрит на взрослого”³⁸. Такое поведение непонятно, если не учитывать первостепенное значение функции именования в умственном развитии ребенка. Если бы ребенок, учась го­ворить, просто усваивал некоторый словарь, если бы в его уме и памяти запечатлевались огромные массы искусствен­ных и произвольных звуков, это был бы всего лишь меха­нический процесс. Это был бы в таком случае мучительный и скучный процесс, который потребовал бы от ребенка ог­ромных сознательных усилий, осуществляемых с неохотой, поскольку то, что от него требуется, никак не связано с его непосредственными биологическими потребностями. “Голод по именам”, который в определенном возрасте просыпается в каждом нормальном ребенке и был описан всеми, кто изу­чал детскую психологию³⁹, доказывает обратное. Он пока­зывает нам, что мы встречаемся здесь с совсем иной про­блемой. Изучая имена вещей, ребенок не просто дополняет список искусственных знаков к предшествующему знанию готовых эмпирических объектов: скорее, он учится форми­ровать понятия об этих объектах, вступать в отношения с объективным миром. С тех пор ребенок обретает твердую почву под ногами. Его туманные, неотчетливые, расплывча­тые ощущения и неясные чувствования начинают склады­ваться в новую форму. Они, можно сказать, кристаллизу­ются вокруг имени как фиксированного центра, фокуса мысли. Без помощи имени каждый новый шаг в процессе объективации подвержен риску потеряться в следующее же мгновение. Первые имена, сознательно используемые ребен­ком, можно сравнить с тростью слепого, с помощью которой он нащупывает путь. А язык, взятый как целое, становится воротами, открывающими путь в новый мир. Всякий следую­щий шаг здесь открывает новую перспективу, расширяет и обогащает наш конкретный опыт. Рвение и страстное стрем­ление говорить порождено не одним лишь желанием узна­вать и использовать имена, но желанием обнаружить и под­чинить себе объективный мир⁴⁰.

Изучая иностранный язык, мы сами иногда испытываем нечто похожее на то, что испытывали в детстве. Недоста­точно здесь овладеть новым словарем или системой аб­страктных грамматических правил. Все это, конечно, необ­ходимо, но лишь на самых первых порах. Если мы не на­учимся мыслить на новом языке, все наши усилия останутся бесплодными. И во многих случаях это требование оказы­вается крайне трудно выполнить. Лингвисты и психологи часто задаются вопросом: как это возможно, чтобы ребенок своими силами решил задачу, которая взрослому не по силам. Возможно, на этот головоломный вопрос мы сможем ответить, обратившись к нашему прежнему анализу. На позднейшей и более продвинутой стадии нашей сознатель­ной жизни мы никогда не можем повторить процесс, кото­рый впервые ввел нас в мир человеческой речи. При той остроте восприятий, подвижности и гибкости нашего ранне­го детства этот процесс имеет совершенно другое значение. Реальная трудность, как это ни парадоксально, состоит не столько в изучении нового языка, сколько в забывании ста­рого. Мы ведь не находимся более в условиях, в которых находится ребенок, впервые получающий понятие об объактивном мире. Для взрослого объективный мир всегда имеет определенную форму в результате речевой деятель­ности, которая в известном смысле определяет все другие виды деятельности. Наши восприятия, интуиция и понятия сращены с терминами и формами речи родного языка. Чтобы освободиться от связей между словами и вещами, требуются огромные усилия; однако при изучении нового языка усилия по разделению этих двух элементов просто необходимы. Преодоление этой трудности всегда означает новый и важный шаг в обучении языку. Проникновение в “дух” нового языка всегда порождает впечатление прибли­жения к новому миру — миру со своей собственной интел­лектуальной структурой. Это подобно путешествию-откры­тию чужой страны, и самое большое обретение от такого путешествия — то, что свой собственный родной язык пред­стает в новом свете. “Wer fremde Sprachen nicht kennt, weiB nichts von seiner eigenen”, — говорил Гёте⁴¹. Кто не знает иностранного языка, не знает и своего собственного, ибо ему не дано знать его специфическую структуру и отличи­тельные особенности. Сравнение различных языков показы­вает также, что нет точных синонимов. Соотносительные термины двух языков редко приложимы к одним и тем же предметам или действиям. Они покрывают различные поля, которые, взаимопроникая, создают многоцветную картину и различные перспективы нашего опыта.

Это становится особенно ясно при рассмотрении мето­дов классификации, используемых в различных языках, в частности, принадлежащих различным лингвистическим типам. Классификация — фундаментальная черта челове­ческой речи. Сам акт деноминации зависит от процесса классификации. Дать имя предмету или действию — значит отнести его к некоторому классу понятий. Если бы это от­несение предписывалось самой природой вещей, оно было бы единым и единообразным. Однако имена, которые ис­пользуются в человеческой речи, невозможно истолковать одним неизменным способом. Они не относятся к субстан­циальным вещам, независимым, самостоятельно существую­щим сущностям. Скорее, они определяются человеческими интересами и целями. Но ведь эти интересы неустойчивы и непостоянны. Однако эти классификации в человеческой речи не случайны: они основаны на некоторых постоянных и повторяющихся элементах нашего чувственного опыта. Без

таких повторений у наших лингвистических понятий не было бы никакой точки опоры, никакого фундамента. Однако со­четание и отбор перцептивных данных зависят от свобод­ного выбора рамок референции. Конечно, не существует жесткой и заранее раз и навсегда установленной схемы, со­гласно которой происходит расчленение и подрасчленение нашего опыта. Даже в родственных и близких по общей структуре языках мы не находим одинаковых имен. Еще Гумбольдт подчеркивал, что в греческом и латинском языках термины, обозначающие луну, не выражают одинаковые за­мысел и понятие, хотя и относятся к тому же самому объ­екту. Греческий термин (men) обозначает функцию луны “измерять” время; латинский термин (luna, luc-na) обозна­чает лунный свет или блеск. Очевидно, что здесь внимание направляется и сосредоточивается на двух совершенно раз­ных чертах объекта. Однако сам акт концентрации и сосре­доточения в обоих случаях один и тот же. Имя объекта не претендует на выражение его природы, оно не направлено на то, чтобы быть его (pwei ov, давать нам истину вещи. Функция имени всегда ограничивается тем, чтобы подчерк­нуть отдельные аспекты вещи, и именно этим ограничением, обозначением пределов определяется ценность имени. функция имени вовсе не в том, чтобы исчерпывающе соот­нести имя с конкретной ситуацией, а как раз в том, чтобы отобрать, выделить только один какой-то аспект. Выделение этого аспекта — вовсе не негативный, а позитивный акт. Ибо в акте именования мы отбираем из множества рассе­янных чувственных данных некоторые устойчивые центры восприятия. Эти центры не совпадают с центрами логической или научной мысли. Термины обыденной речи измеряются иными стандартами, нежели те, что выражают научные по­нятия. При сравнении обыденной речи с научной термино­логией всегда выявляется некоторая неточность, туманность; почти все слова обыденной речи столь неотчетливы и не­определенны, что не проходят испытание логическим ана­лизом. Однако вопреки этому неизбежному и неустранимо­му недостатку наши обыденные термины и названия — важ­ные вехи на пути к научным понятиям, концептам: именно в этих терминах мы впервые получаем объективную или тео­ретическую точку зрения на мир. Такая точка зрения не про­сто “дана”: это результат конструктивных интеллектуальных усилий, который не может быть достигнут без постоянного содействия языка.

Вместе с тем эту цель нельзя достичь разом: подъем к высшим уровням абстракции, к более общим и всеохваты­вающим именам и идеям — тяжелая и трудоемкая задача. Анализ языка снабжает нас богатым материалом для изу­чения мыслительных процессов, которые в конечном счете приводят к решению этой задачи. Человеческая речь раз­вертывается, эволюционирует от сравнительно конкретного ко все более абстрактному состоянию. Первые названия всегда конкретны: они относятся к пониманию отдельных фактов или действий. Все оттенки и нюансы нашего кон­кретного опыта описываются детально и обстоятельно, но они не включаются в общий род. В работе Хаммер-Пургшталя перечисляются все названия аравийского верблюда. Не менее пяти-шести тысяч терминов используются для этого описания, но ни один из них не дает общего биологического понятия. Все эти термины фиксируют конкретные детали, от­носящиеся к форме, величине, цвету, возрасту, походке жи­вотного⁴². Эти подрасчленения весьма далеки от какой-либо научной или систематической классификации — они служат совсем иным целям. Во многих языках американских индей­ских племен обнаруживается поразительное разнообразие терминов для обозначения отдельных действий, например, ходьбы или нанесения ударов. Такие термины по отношению друг к другу находятся скорее в отношении противопостав­ления, чем соподчинения. Удар кулаком нельзя описать теми же терминами, что и удар ладонью, удар же, нанесенный оружием, требует другого названия, чем удар кнутом и роз­гой⁴³. В своем описании языка бакаири — разговорного на­речия индейского племени в Центральной Бразилии — Карл фон Штейнен сообщал, что каждый вид попугаев или паль­мовых деревьев имел здесь свое отдельное название, тогда как общих названий для выражения рода “попугай” или “пальма” не было. “Бакаири, — утверждал он, — так по­глощены множеством частных понятий, что у них нет ника­кого интереса к общим характеристикам. Они подавлены обилием материала и не могут экономно управиться с ним. Денег (новых слов и выражений) у них немного, но при том они скорее богачи, чем бедняки”⁴⁴. Так что в действитель­ности не существует единого способа для определения бо­гатства или бедности того или иного наречия. Каждая клас­сификация вызывается и направляется особыми потребнос­тями, а эти потребности, конечно, варьируются сообразно с условиями человеческой социальной и культурной жизни. В первобытных цивилизациях интерес к конкретным и част­ным аспектам вещей по необходимости преобладает. Чело­веческая речь всегда соответствует тем или иным формам человеческой жизни и соизмерима с ними. Интерес к “уни­версалиям” не только невозможен, но и не нужен индей­скому племени. Его членам достаточно — и это гораздо более важно — различать некоторые видимые и осязаемые черты объектов. Во многих языках круглые вещи нельзя рас­сматривать так же, как квадратные или продолговатые, ибо они принадлежат различным родам, для различения кото­рых используются особые языковые средства, например приставки. В языках семейства банту до двадцати классов существительных. В языках американских индейских пле­мен, например алгонкинцев, некоторые предметы относятся к одушевленному роду, другие — к неодушевленному. Не­трудно догадаться, что такое различение очень интересно и жизненно важно для первобытного разума, и легко понять, почему так происходит. Это яркое различие действительно поражает нас гораздо сильнее, чем то, что зафиксировано в наших абстрактных логических именах классов. Тот Же самый постепенный переход от конкретных к абстрактным названиям можно исследовать на материале названия ка­честв вещей. Во многих языках обильно представлены на­звания цветов. Каждый отдельный оттенок данного цвета имеет свое особое имя, тогда как наши общие термины — голубой, зеленый, красный и т.д. — отсутствуют. Названия цветов варьируют в зависимости от природы объектов: одно слово, обозначающее серый цвет, может быть использова­но, когда речь идет о шерсти или гусе, другое — о лошадях, третье — о скоте, и, наконец, совсем иные — когда речь идет о волосах человека и некоторых животных⁴⁵. То же от­носится и к категории числа: различные числительные пред­назначены для соотнесения с различными классами объек­тов⁴⁶. Восхождение к универсальным понятиям и категориям происходило, таким образом, очень медленно в развитии че­ловеческой речи, но каждый новый шаг в этом направлении вел к более глубокому охвату, к лучшей ориентации и организации мира наших восприятий.


Примечания

1 Muller F.Max. Contributions to the Science of Mythology. L.: Loncmans, Green & Co, 1897. I, 68 ss; Lectures on the Science of Religion. N.Y.: Charles Scribner's Sons, 1893. P. 118 s.

² См. выше, гл. VII.

'См.: Ogden C.K., Richards I.A. The Meaning of Meaning. N.Y., 1923. (5th ed. N.Y., 1938)

⁴ Empedocles. Fragment 335. See: Burnet John. Early Greek Philosophy. London; Edinburgh: A. & C.BIack, 1892. Bk. II. P. 232.

⁵ См.: Pott A.F. Etymologische Forschungen aus dem Gebiete der indo-germanischen Sprachen, 1833 ff.

⁶ См.: Schleicher A. Die Darwinsche Theorie und die Sprachwissenschaft. Weimar, 1873.

⁷ См. точки зрения В.Кёлера и Г.Ревеса, цитированных выше (гл. III).

⁸ Впервые эта теория была выдвинута Есперсеном в кн.: Jespersen. Progress in Language. L., 1894; Idem. Language, its Nature, Development and Origin. L.,; N.Y., 1922. P. 418, 437 ss.

⁹ Laguna Grace de. Speech. Its Function and Development. New Haven;

Yale University Press, 1927. P. 260 s.

¹⁰ Gardiner A/on H. The Theory of Speech and Language. Oxford, 1932. P. 118s.

11 Paul H. Prinzipien der Sprachgeschichte. Halle, 1880. Кар. I. (Русск. пер.: Пауль Г. Принципы истории языка. М., 1960. Гл. 1.)

12 Bloomfield L. Language. N.Y.: Holt & C., 1933. P. 17 ss.

13 Humboldt's Gesammelte Schriften. Berlin: Academie. Vol. VII, Pt. I. (Berlin, 1836—1839).

14 Humboldt. Op. cit. P. 46 f. Более подробный очерк теории Гумбольд­та дан в моей Philosophic der symbolischen Formen, I, 98 ff.

¹⁵ См., например: Jespersen J.O. The Philosophy of Grammar. N.V.: Holt & Co., 1924. P. 30 s.

¹⁶ См.: Haldane J.B.S. The Causes of Evolution. N.Y.; London, 1932.

¹⁷ См. опубликованные посмертно лекции Фердинанда де Соссюра под заглавием “Cours de linguistique generale”. Paris, 1915; (2""' ed. 1922). (См. русск. перев. в кн.: Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977.)

¹⁸ Dber die Sprache und Weisheit der Inder. 1808.

¹⁹ Эта программа была развита, например, О.Остгофом и К.Бругманом в “Морфологических исследованиях” (Osthoff H., Brugmann К. Mo'pholo-gische Untersuchungen. Leipzig, 1878). Подробнее см.: Bloomfield. Op. cit. Chaps. I, XX, XXI.

²⁰ “Следует изучать, — писал В.Брёндаль, формулируя программу этого нового структурализма, — условия лингвистических структур, отли­чать в фонологических и морфологических системах то, что возможно, от того, что невозможно, случайное от необходимого”. Brondal V. Structure et variabilite des systeme morphologiques // Scientia. Aout. 1935. P. 119. По­дробнее о проблемах и методах современного лингвистического структура­лизма см. статьи, опубликованные в “Трудах Пражского лингвистического кружка” (Travaux du cercle linguistique de Prague, 1929 ff., особенно:

Pos H.F. Perspectives du structuralisme / Travaux. 1929. P. 71 ff. Эбщий очерк истории структурализма дал Роман Якобсон (Jakobson R. La Scuola Linguistica di Praga // La cultura Anno XII. P. 633 ss.).

²¹ В семействе индоевропейских языков шведский — единственный, насколько я знаю, в котором высота тона или ударение имеют определен­ную семантическую функцию. В некоторых шведских словах восходящий или нисходящий тон совершенно меняет значение.

²² Подробнее см.: Bloomfield. Op. cit. Chaps. V-VI.

²³ Sapir. Language. P. 220. О различии между фонетикой и фонологией см.: Trubetzkoy. La phonologic actuelle // Journal de phychologie. P., 1933. Vol. XXX. Согласно Трубецкому, задачи фонетики — изучать материальные факторы звуков человеческой речи, колебания воздуха, соответствующие различным звукам или звукоподражающим движениям говорящего, фоно­логия же, вместо того чтобы изучать физические звуки, изучает “фонемы”, т.е. конститутивные элементы языкового значения. С точки зрения фоноло­гии, звук есть только “материальный символ фонемы”. Сама фонема “не­материальна”, поскольку значение не может быть описано в терминах фи­зики или физиологии.

²⁴ В основу следующего параграфа положена моя статья “Влияние языка на развитие научной мысли”. См.: Cassirer E. The Influence of Lan­guage upon the Development of Scientific Thought // Journal of Phylosophy, XXXIX. N. 12. June, 1942. P. 309—327.

²⁵ См.: Brunot F. La pensee et la langue. Paris, 1922.

²⁶ Подробнее см.: Bloomfield. Op. cit. P. 6 ff.; Sapir. Op. cit. P. 124 ss.

²⁷ См., например: Vendryes. La language. Paris, 1922. P. 193.

²⁸ См.: Hjelmslev. Principes de grammaire generale. Copenhagen, 1928. Brondal. Ordklassarne (Resume: Les parties du discours, partes orationis. Co­penhagen, 1928).

²⁹ Sapir. Op. cit. P. 124 ss.

³⁰ См.: Karlgren В. Le Proto-Chinois, langue flexionelle // Journal asia-tique. 1902.

³¹ Более подробно см.: Meinhof С. Grundzuge einer vergleichenden Grammatik der Bantu-Sprachen. Berlin, 1906.

³² См. выше, гл. VII.

³³ См., например, Лейбниц,. Новые опыты о человеческом разуме. Кн. III. Гл. 2.

³⁴ Humboldt. Op. cit. VII. Pt. II. P. 162.

³⁵ Sapir. Op. cit. P. 130.

³⁶ См. выше, гл. III.

³⁷ См. выше, гл. III.

³⁸ Major David R. First Steps in Mental Growth. N.Y.: Macmillan, 1906. P. 321 ss.

³⁹ См., например: Stern, Clara und William. Die Kindersprache. Leipzig, 1907. P. 175 ss.

⁴⁰ Более подробное обсуждение этой проблемы см. в ст.: Cassirer E. Le language et la construction du monde des objets // Journal de Psychologie. XXXe Annee, 1933. P. 18—44.

⁴¹ Goethe. Spruche in Prosa // Werke. XLII. Pt. II. S. 118. ¹² См.: Hammer-Purgstall. Wiener Academie, Philosoph.-hystorisch. Klass. Bde. VI-VII, 1855 f.

⁴³ Подробнее см. в: Phylosophie der symbolischen Formen, I. P. 257 ff.

⁴⁴ Steinen K. von den. Unter den Naturvolkern Zentral-Brasiliens. S. 81.

⁴⁵ См. примеры, приводимые Есперсеном: Jespersen. Language. P. 429.

⁴⁶ Подробнее см.: Philosophic der symbolischen Formen, I. S. 188 ff.