Mail. Ru

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 12

Но есть и хорошие книги, конечно. Пиши. Андрей.

ОНА. Добрый вечер, Андрей. Когда я писала о языке Бродского и Достоевского, то не вносила в рассуждение никакого оценочного оттенка. Я говорила лишь о том, что для одних писателей язык – СРЕДСТВО изображения, инструмент... ну, как микроскоп, сквозь который смотрят на инфузорию (цель). Он не имеет значения, как бы – не существует, смотрят СКВОЗЬ него. Другие же изображают именно РЕЧЬ как МИР, в котором все уже есть, как в капле моря – все море, понимаешь? У Астафьева почти нет «нарратива», вернее, он, нарратив, весь поглощается стихией речения. Это особенно заметно в «Затесях», где повествование – лишь каркас для поддержания лирического (чисто речевого!) излияния. Мандельштам любил русскую речь – ласкал ее, наслаждался ею, всеми ее согласными – цокающими и шипящими. Бродскому это было чуждо. Он занимался своим «плетением словес» (опять же без малейшего негативного оттенка это говорю!) – вроде митрополита Илариона. Я очень книжный человек, очень городской, но ближе Астафьева к моему переживанию всечеловеческой расщепленности никто не подобрался. Даже Борхес, которого люблю как учителя. «Антинормализации» – это термин? Не очень точный, по-моему.

Я же чувствую себя даже не просто мертвой, а – разорванной на куски и разбросанной по всем городским помойкам. Всех благ. Ульяна.

ОН. Добрый вечер, Ульяна! По поводу языка как инструмента... Ты ведь знаешь, что Бродский именно ощущал себя, как инструмент, послушный языку. Как его орудие.

По поводу помоек, почему ты так себя чувствуешь? Я недавно гулял на помойке, мне нравится. Нашел там и принес домой две ценные вещи: Новый Завет и Марию Прилежаеву «Жизнь Ленина», было еще много интересного. Я подумал – какая богатая земля! А это, оказывается, ты их незримо наполняешь чудесами от библейских до советских. Надеюсь, ты улыбнешься. Андрей.

ОНА. Да уж... благодарю Вас! «Я хохочу, как ненормальная». Впрочем, Вам привычна такая «гомеопатия»... помню-помню, как Вы пытались вывести меня из шока рассказами о тараканах и кузнечиках (а мне просто нужен был валокордин или хотя бы дружеское рукопожатие!). Как, по Вашему мнению, внешне выглядит человек, которому внутренне ОЧЕНЬ ПЛОХО? Лежит неподвижно? бьется в судорогах? орет? рвет на себе волосы? каким образом вообще Вы делаете выводы о душевном состоянии кого-либо? Вот сейчас, в эту самую минуту, что я чувствую, как ты думаешь?

Андрей, я не говорила об ощущении Бродским себя «орудием языка»! Это – «из другой оперы»! Пусть бы он ощущал себя, кем угодно, но он не изображает «речь» (как это сплошь и рядом делает, например, Пушкин!), а пользуется речью – пусть даже проводя этой «речью» чьи угодно инкарнации, пусть даже некоего метафизического Языка – в его синтагмах, парадигмах, эллипсисах и пр. Может быть, я хотела сказать, что дух поэтики Бродского русской речи «заграничен» – и тебя это почему-то уязвило? Тебе так дорог Бродский? Забавно... Ульяна.

ОН. Добрый вечер, Ульяна! Я не совсем понимаю, что значит «изображать речь», может быть, только интуитивно. Я вообще – немного тупею по школьной еще привычке, когда на меня кричат. Думаю, если бы... хотя нет, шутить не стану, себе дороже. Открытый для всех твоих шуток и гонений остаюсь. Андрей.

ОНА. Доброе утро, Андрей. Я-таки достала «Догвиль» – вечер посвятила ему. Это я-то на тебя «кричу»?!!! У меня – напротив – ощущение, что ты занят исключительно размазыванием меня по асфальту... что – все, чего ты хочешь, – это наслаждаться лицезрением меня на ржавой койке с цепью на шее и с мельничным жерновом на ногах. Такою, должно быть, я хоть немного нравилась бы тебе... Я нахожу, что ты ко мне, мягко говоря, немилосерден. Какие уж тут шутки и тем более «гоненья». Ульяна.

ОН. Привет, Ульяна! Правда, хорошее кино? Обрати внимание на фильмы этого режиссера, если будет возможность – «Европа», «Рассекая волны», «Идиоты», «Королевство», ну и, наверное, известный тебе «Танцующая в темноте» с поп-звездой Бьорк в главной и очень неожиданной роли.

Ты несправедлива ко мне. Сам не пойму, через какое кривое зеркало проходит мое дружелюбие? Пиши. Готовлюсь к лекции по акмеистам, одной из самых трудных Читаю ее раз в год и всегда надо повторять. Андрей.

ОНА. Добрый вечер, Андрей. У меня есть «Танцующая в темноте». «Догвиль», по-моему, сильнее. Это все тот же сюжет о Содоме и Гоморре. Не знаю, поступила бы я так же, как Грейс (в финале), но я к этому очень близка... Что до остального... мне не нужно твое дружелюбие. Сотни людей домогаются моего дружелюбия. Мне уже тошнехонько от него. Мне нужен ТЫ (а вовсе не постное бюргерское – филистерское! – дружелюбие). Понимай, как хочешь. Ульяна.

ОН. Доброе утро, Ульяна! «Догвиль», конечно, сильнее. И развязка вполне катарсическая, по греческим канонам. Ну, может, дружелюбие, было неверно сказано. А я и остаюсь твой, в той степени, в которой могу. А я бы не поступил как Грейс. Сострадание человеку (всякому) плюс момент чудовищной гордыни мне бы не позволили совершить это по зрелом размышлении. Спонтанно – может быть.Удачного дня. Андрей.

ОНА. Добрый день, Андрей. Спасибо за утреннее напутствие. Я с великим трудом терплю сама себя – последние несколько недель, по крайней мере. Больная, измученная, злая. Не обращай внимания на мой скулеж и щелканье зубами. Мы не скоро увидимся (а скорее всего, и не увидимся вовсе). Так что надо обживать вакуум (если надо). Помнишь, я спрашивала тебя про шесть глаз и восемь щупальцев?

Всего доброго. Ульяна.

ОН. Да, конечно, Ульяна, я помню про шесть глаз и восемь щупалец, но не уверен, что понял эту аллегорию. Это должно говорить об обилии дел, которые необходимо сделать?..

Мне кажется, я знаю, разумеется, только предполагаю, что дурное самочувствие связано, в частности, в какой-то степени с тем, на мой взгляд, возможно ошибочный, что тебе просто приходится много говорить о литературе и выполнять определенные функционерские обязанности, с ней связанные. А это должно крайне угнетать. Я бы не вынес и недели. Я не могу говорить о литературе много, это опустошает.

У нас уже по-летнему пахнет по вечерам, когда я открываю окно. Вчера бездельничал весь вечер, сидел в комнате, даже не зажигая света, просто лежал на диване. И это было удивительно хорошо.Пиши. Андрей.

ОНА. Добрый вечер, Андрей.

«6 глаз и 8 щупальцев» – это про то, что теперь уже, конечно, тебе абсолютно все равно, как я выгляжу. Пусть бы на моем месте была некая разумная туманность. Какая, в сущности, разница?

Вчера было очередное сборище «света»... я смотрела на всю эту публику – и недоумевала: чего я, собственно, тут делаю? Все – чужие... да и где у меня «свои»? Нигде. По большому счету, я – единственный экземпляр какой-то вымершей человеческой породы. Столь крошечные слабые существа, как я, не живут в одиночку. Так что существование мое чудесно и не сообразно естественному ходу вещей. Поэтому время от времени я просто дохну. Я уже говорила, что мне всего-то нужно немного тепла. Но я не от каждого приму (почти ни от кого!) и не всякое «излучение» мне на пользу. Следовательно, буду «дохнуть» дальше, пока – случайно – кто-нибудь в общей суматохе не сподобится меня «подзарядить». При этом сама я «излучаю» со страшной силой, непрерывно – и дошла уже практически до полного психического истощения. Вот и причина «плохого самочувствия». А литература... о чем же нам еще говорить с тобой? о погоде? о том, как снег идет? перечислять названия прочитанных книг и просмотренных фильмов? о чем говорят друг с другом люди, когда им хочется хотя бы виртуальной совместности? иногда, прочитав твое письмо, я впадаю в состояние тупого изнеможения... ты мог бы поднять меня «на крыло» – подвигнуть еще на какую-то позитивную и целесообразную деятельность! и люди были бы тебе благодарны за то, что ты вернул к жизни старый , но до сих пор мощный, «локомотив», брошенный на запасном пути. Ты мог бы (что само по себе – редкость великая!), но, наверное, не знаешь – как. И я не знаю. Поэтому просто «дивлюсь на небо – да думку гадаю...» Спокойной ночи. Юлиания.

ОН. Доброе утро, Ульяна! У вас еще утро.

А о литературе я говорил, что трудно говорить не со мной, а вообще говорить о ней много, со всеми, по обязанности, так сказать. А со мной – да, и мне с тобой тоже – хорошо. Ты высказываешь иногда такие радикальные вещи, до которых я не «допрыгиваю» с первого раза. Звонят, английский... Пиши. Андрей.

ОНА. Добрый день, Андрей. В нашем городе собачий холод – ветер, снег, круглосуточные промозглые сумерки... Про вчерашний банкет... я всех знаю в этом городе – столь давно я в нем живу! – подавляющее большинство гостей на таких мероприятиях между выпивкой и едой «решает вопросы»... Я тоже – увы! все старые знакомые. Грустно – телепаемся каждый по своим орбитам и мельчаем день от дня. А новые вещи свои ты присылай нашим ребятам – я же говорила, прочтут мужики... причем тут мои переживания «по поводу»? я уверена, что сделано это достойно (лучше тебя, признаться-то, такую прозу сейчас никто не пишет). Думаешь, не удержусь – и прочитаю? Удержусь – не сомневайся.

До связи. Ульяна.

ОН. Добрый вечер, Ульяна! У нас сегодня тоже холод и промозгло. Ходил вечером в гости к старому, еще с сада детского, товарищу, только что вернулся, мило посидели, потрепались с ним и его женой, журналисткой из пресс-центра нашего мэра.Услышал забавный анекдот про Путина, ты заметила, что про него практически нет анекдотов.

Спасибо за приятный отзыв, насчет того, «что никто таких вещей лучше не пишет», но мне все же было бы неприятно от того, что это может быть неприятно тебе. Лучше в конце концов взять и написать что-нибудь «более нейтральное». Если я еще не разучился это делать :)

Я с ужасом читаю дипломную работу по антигерою в совр. литературе своей дипломницы. Не тянет даже на хилую курсовую. То-то будет с ней мороки. А Бэнкса, не дочитав, подарил Ване, он более лоялен к такой ерунде. Пиши. Андрей.

ОНА. Шестого мая – ровно год с того момента, как мы встретились с тобой возле памятника на площади... Два года наши отношения остаются «виртуальными» по существу. Разве так бывает? Меня изумляет легкость твоих... упований. И твое – почти инфернальное – равнодушие. Ты можешь сделать что-нибудь? Вот просто взять – и что-нибудь сделать. Создать прецедент.

И... знаешь, пожалуй, не принимай меня во внимание в своих творческих дерзаниях. Мое жизненное пространство с твоим не пересекается, нам не понять друг друга. Я – не твой читатель, увы. Так ведь и ты – не мой. У тебя предостаточно других читателей. Ульяна.

ОН. Добрый день, Ульяна! Ну вот – и погода скверная, и ты хмуришься.

«Равнодушие» мое не инфернально, это и не равнодушие по сути. Я прочел в записках моего отца и очень узнал то чувство, которое он хотел выразить, когда писал, что открытое проявление нежности просто убивает его. Так что это, видимо, наследственное. Я знаю, что, позволив себе нежность, я просто разрыдаюсь – в кисель и навечно- и все оставлю, всякое притязание на что-либо, откажусь от всего на свете и все на свете приму в крайнем смирении. Это будет уже просто Платоновская «Река Потудань», когда остается в сокрушенности нежностью и великой виной только молчать и чистить по базарам сортиры да спать с собаками на улице. Это страшный подвиг. Я не его герой.

Тут не демонизм совсем, милая Ульяна... Тут хуже...

Оставайся, по крайней мере, читателем моих писем. И пиши.

Ты всегда так строга ко мне.

Андрей.

ОНА. Добрый вечер, Андрей. Я помню, как мы однажды разговаривали с твоей матушкой о ее жизни (женщины должны «делиться» друг с другом особого рода секретами; это вообще очень важная вещь – передача «гендерного» опыта, сейчас это катастрофически утрачивается – люди теряют пол... а в древности – помнишь? – тайны пола передавались из поколения в поколение в особых сообществах, «женских» и «мужских» тайных союзах, с особыми ритуалами, реликвиями, инициациями и пр.). Я... немного «в курсе» той линии ее судьбы, которая связана с твоим отцом... это было страдание! есть ведь заблуждения и ошибки, которые не только тебя сбивают с толку и пути, но калечат (может быть, невольно! но от этого не легче) жизнь других, слабейших, – тот, кто любит, всегда слабей, не так ли? Так что ж теперь – давить в себе нежность, убивать себя как любящее (а значит – лучшее, богоподобное!) существо? Лгать? Если бы все избегали открыто проявлять нежность – мир стал бы театром замороженных теней. Ведь наши мысли и чувства – сокрыты для других, даже для самых близких. А жизнь приучила нас не доверять собственной интуиции (то есть не верить в Бога). Именно поэтому область личной воли – свободна даже от Его всеприсутствия. Надо научиться быть собой, держать удар, сохранять форму... Скажи, почему я всегда отдаю свою нежность открыто, безудержно и безоглядно, умирая, захлебываясь слезами, теряя голову и кровь (я все время говорю тебе об этом – слышишь ли?) – почему не боюсь быть «убитой» собственной нежностью, несмотря даже на то, что это всегда односторонне, всегда – абсолютное «донорство» без малейшей надежды на хотя бы ничтожную «отдачу»? Не потому ли, что жизнь сама по себе имеет смысл только такой ценой? Для меня, по крайней мере... Зато у меня внутри – за годы и годы унижений, мучительной борьбы, самосожжений и карабкания на Голгофу – вырос некий алмазный ствол, твердый и прямой. И я могу стоять прямо. Даже в полном одиночестве среди бушующего, воющего и воняющего дерьма. Юлиания.

Я так строга к тебе, потому что ты так суров ко мне.

ОН. Добрый вечер, Ульяна! Это ничего, что ты говоришь о делах моей семьи, в смысле родителей. Но тут тоже не все так просто. Ведь и его жизнь... не была праздником. Они, отец и мать, были разными по стилю, по формам выражения и содержания. Не стыковались во многих своих проявлениях. И здесь не может быть речи о вине или чьей-то черствости. Я помню некоторые их ссоры. Ну да ладно...

А в словах я нежным быть не могу (ты мне сама об этом писала словами Ахматовой, меня упрекая: Настоящую нежность не спутаешь...)Это, ну, не в моей природе, не в моей власти. Или я не совсем понял? У нас холодина, и весь день идет дождь, мне нравится написать хоть строчку о погоде. Я верю, что это всегда не просто какая-то отдельная от нас «погода».

Андрей.

ОНА. Как это всегда удается тебе – вытряхнуть меня из тщательно сберегаемой скорлупки, видно, затем только, чтобы окатить ведром ледяной воды... сейчас пойду в ванную, буду лежать в высокой розовой пене, греться – и глотать слезы... Мне ничего от тебя не надо. Ульяна.

ОН. Загадочная ты женщина, Ульяна!

Обижаешься – на все. И даже более, что уже и непредставимо.

У меня уже некая фобия развивается. Ульяна, если все время обижаться, то это уже психологический террор. Синдром жертвы.

Я твои письма боюсь открывать, особенно с утра, чтобы не ходить потом весь день, как в воду опущенный. Сегодня открыл.

Мужчины вообще мыслят конкретнее.

А ты как в сказке – пойди туда – не знаю куда, найди то – не знаю что.

Но, впрочем, Бог с ним. Я не такой обидчивый, как некоторые. Поэтому улыбнись и с добрым утром тебя, Ульяночка! И не раскисать! Андрей.

ОНА. Добрый вечер, Андрей. Ты лукавишь – и, видимо, даже сознательно. Я веду себя совершенно естественно, ты и сам обнаруживал бы точно такие же реакции – на моем месте. Или же – ты не читаешь моих писем, просто скользишь взором по строчкам. Или же – тебе абсолютно все равно, что там написано. Дело не в содержании, не в смысле, а в самом факте присутствия или отсутствия «импульса».

Вот это, дорогой, и есть «психологический террор»: ты ЗНАЕШЬ НАВЕРНЯКА, что там, на другом конце провода, неисчерпаемый источник специфического отношения к тебе, на тебя настроенный уникальным, единственным, неповторимым образом... как бы ни модулировалось это отношение (нежность, забота, ласка, страсть, раздражение, сарказм, ирония, обида...), оно в любом случае есть специфически к тебе отношение, окрашенное во все вообразимые и невообразимые цвета со всеми плюсами (или минусами?), которые доставляет ему культура, интеллект и воспитание. Ты черпаешь из этого источника полной мерой – несмотря на все мои брыкания и попытки «оторваться». У меня (и ты всеми силами этот «статус кво» поддерживаешь!) в тебе такого источника нет. Я, на твоем конце провода, ощущаю НИКАКОЕ к себе отношение. Вернее, даже так – я ощущаю именно отношение дитяти, бунтующего, когда у него отнимают грудь, отношение чисто потребительское. Представь лишь на минуту, что я стала бы писать тебе такие письма: «Здравствуй, Андрей. У нас идет снег. Очень красиво. Читаю «Кысь» Татьяны Толстой. До свидания. Ульяна». Надолго тебя хватило бы? А ведь ты именно так и поступаешь. Я боюсь твоих писем... боюсь встречи с тобой... боюсь, что мое свободное, горячее чувство, уже навсегда последнее, бьющее через край – полное жизни! – снова ударится со всего маху в твою вечную мерзлоту (объясняемую, конечно, очень мудрено – защитой себя от собственной нежности!). Так кто же из нас – мудрит? кто «террорист»? Слушай, ну – отпусти меня с Богом, если взаимность для тебя – неподъемна! Во мне не осталось ничего, кроме боли. Извини. Ульяна.

ОН. Ульяна, у нас вся семья такая. Мы не выражаем нежность прямо.

Фраза: В Макондо идет дождь – одна из очень сильных в романе. А ты говоришь – просто погода. Да я именно так и общаюсь с теми, кто мне дорог. Именно так сдержанно. А с другими вообще никак не общаюсь. Такая природа.

С самым нежным вниманием (не вздумай принять за иронию!)

Андрей.

ОН. Доброе утро, Ульяна! У нас ночь, предутренний час. Идет дождь. Слушаю грузинские песни. Андрей.

Расположи строчки в столбик.

ОН. Доброе утро, Ульяна! Сегодня пятница. 9 утра, я пишу тебе до первой утренней сигареты. И в этом для меня и поэзия мира, и нежность.

Анакреонт первым открыл это. То, что поэзия может обходиться без аффектов. Красота и нежность не обязаны форсированно репрезентировать себя. «Просто жизнь» больше, естественней и мудрее.

С нежным утренним поцелуем. Ваш Андрей.

ОНА.

Из Анакреонта:

Как кузнец молотом, вновь

Эрот по мне ударил,

А потом бросил меня

Он в ледяную воду...

Красота и нежность (как, впрочем, и жизнь вообще) вполне могут обходиться без аффектов, пока не подвергаются испытанию на прочность. Там, где начинается полоса крайних сигналов бытийного датчика, – «веночек из петрушки» становится не только невыразителен, но и откровенно пошл. «Просто жизнь» в ее безусловной мудрости иногда нуждается в защите. Понятной, отчетливой и активной. Заслуживающей доверия... Ульяна.

ОН. Привет, Ульяна! Извини, не мог выйти на связь отсутствием карточки (выражаясь телеграфно). Сегодня было большое «окно», бродил в районе «миллионки» и все думал, где же мне отыскать (почти как в песне) такую нежность, которая бы соответствовала твоему «рецепту». Видел красивые балконы, поросшие зеленым мохом, заходил в галерею, смотрел картины, хорошие, фамилию художника не запомнил.

Ты говоришь (как всегда строго) «пошлость». Далось Вам меня клеймить, право же. Кем я только не был уже... Что хочешь, можно так назвать. Вот, скажем, немое кино, с подведенными глазами, заламываньем рук, экзальтацией страсти, аффектами – пошлость? Как посмотреть. Примешь буквально – да, пошлость. Поймешь, что искусство, со своими законами – трогательно. А трогательное уже не может быть пошлым.Обрати внимание и Мандельштам, и Набоков писали стихи о немом кино – с сочувствием этой трогательности.

Я, конечно, не скажу, что я трогателен...Не стану отказываться и от того, что мне присуща некотороя пошлость и дурновкусие – в здоровых пропорциях. Но разве это плохо – принимать человека таким, какой он есть? Я ведь принимаю.

Ты когда-то писала, что тебе близко католичество, мне теперь понятней, почему.

С наступающим тебя, Ульяночка, праздником. Пиши. Андрей.

ОНА. Добрый вечер (если в этом мире еще осталось хоть что-нибудь доброе...).

Я люблю немое кино и понимаю заламывание рук и подведенные глаза. Я и не думала тебя клеймить – хоть чем, тем более пошлостью (это ты уже «достроил» до собственного «таракана в голове»). Я просто хотела сказать, что когда человеку необходимо уже искусственное дыхание, нелепо (если не сказать резче!) – подсовывать ему под нос картинки Манэ... Ничего. Справлюсь сама как-нибудь. Без аффектов...

Ульяна.

ОН. Добрый вечер, Ульяна!

У меня не открывается твое последнее письмо почему-то. Я сегодня дома сижу целый день. Читал курсовые и дипломные, пока не одурел. В обед ничего уже не делал, сидел на диване, вспоминал тебя, смотрел на подаренную тобой фотографию в рамке, думал, где тебе удалось отыскать такую и каким счастливым было утро 1 сентября, это ведь было 1-ое? да?

Сокрушался (откроюсь доверительно) по поводу твоей постоянной строгости. А может быть, я чего-то не понимаю... То есть «может быть» это, пожалуй, неточно сказано. В общем, как бы ничего и не делал, но воспоминание это было, несмотря на его печальный оттенок, как-то живительно, не в плане некой пользы, а так, бескорыстно и светло. Желаю и тебе, милая Ульяна, светлого настроения. Напиши вечером, если сможешь. Андрей.

ОНА. Добрый вечер, Андрей! Странно, что не открывается мое последнее письмо. Зачем ты меня дразнишь? Ты же эту «строгость» сам придирчивейшим образом между нами культивируешь – загоняешь меня в броню, запрещаешь говорить от души, пугаешь подозрениями в излишних «аффектах»... Я так строга к тебе только потому, что ты так суров ко мне! Что в этом непонятного? Ульяна.

ОН. Доброй ночи, Ульяна! Открылось и старое письмо. Я тебя не дразню, извини, что опять что-то не так написал. Ну, просто, вот так написал, про то, чем занимался, про что думал...

Спокойной тебе ночи, приятных снов.

Blog

Mail. Ru