Geum.ru

Доктор Живаго

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   34

Молодой человек сказал, что в родных местах он и охотился,

и похвастал, что он великолепный стрелок, и если бы не его

физический порок, помешавший ему попасть в солдаты, он на

войне бы выделился меткостью.

Уловив вопрошающий взгляд Живаго, он воскликнул:

-- Как? Разве вы ничего не заметили? Я думал, вы догадались

о моем недостатке.

И он достал из кармана и протянул Юрию Андреевичу две

карточки. Одна была его визитная. У него была двойная фамилия.

Его звали Максим Аристархович Клинцов-Погоревших, или просто

Погоревших, как он просил звать в честь его, так именно

называвшего себя дяди.

На другой карточке была разграфленная на клетки таблица с

изображением разнообразно соединенных рук со сложенными

по-разному пальцами. Это была ручная азбука глухонемых. Вдруг

все объяснилось.

Погоревших был феноменально способным воспитанником школы

Гартмана или Остроградского, то есть глухонемым, с невероятным

совершенством выучившимся говорить не по слуху, а на глаз, по

движению горловых мышц учителя, и таким же образом понимавшим

речь собеседника.

Тогда, сопоставив в уме, откуда он и в каких местах

охотился, доктор спросил:

-- Простите за нескромность, но вы можете не отвечать, --

скажите, вы не имели отношения к Зыбушинской республике и ее

созданию?

-- А откуда... Позвольте... Так вы знали Блажейко?.. Имел,

имел! Конечно, имел, -- радостно затараторил Погоревших,

хохоча, раскачиваясь всем корпусом из стороны в сторону и

неистово колотя себя по коленям. И опять пошла фантасмагория.

Погоревших сказал, что Блажейко был для него поводом, а

Зыбушино безразличной точкой приложения его собственных идей.

Юрию Андреевичу трудно было следить за их изложением.

Философия Погоревших наполовину состояла из положений

анархизма, а наполовину из чистого охотничьего вранья.

Погоревших невозмутимым тоном оракула предсказывал

гибельные потрясения на ближайшее время. Юрий Андреевич

внутренне соглашался, что, может быть, они неотвратимы, но его

взрывало авторитетное спокойствие, с каким цедил свои

предсказания этот неприятный мальчишка.

-- Постойте, постойте, -- несмело возражал он. -- Все это

так, может статься. Но, по-моему, не время таким рискованным

экспериментам среди нашего хаоса и развала, перед лицом

напирающего врага. Надо дать стране прийти в себя и отдышаться

от одного переворота, прежде чем отваживаться на другой. Надо

дождаться какого-нибудь, хотя бы относительного успокоения и

порядка.

-- Это наивно, -- говорил Погоревших. -- То, что вы зовете

развалом, такое же нормальное явление, как хваленый ваш и

излюбленный порядок. Эти разрушения -- закономерная и

предварительная часть более широкого созидательного плана.

Общество развалилось еще недостаточно. Надо, чтобы оно

распалось до конца, и тогда настоящая революционная власть по

частям соберет его на совершенно других основаниях.

Юрию Андреевичу стало не по себе. Он вышел в коридор.

Поезд, набирая скорость, несся подмосковными. Каждую минуту

навстречу к окнам подбегали и проносились мимо березовые рощи

с тесно расставленными дачами. Пролетали узкие платформы без

навесов с дачниками и дачницами, которые отлетали далеко в

сторону в облаке пыли, поднятой поездом, и вертелись как на

карусели. Поезд давал свисток за свистком, и его свистом

захлебывалось, далеко разнося его, полое, трубчатое и

дуплистое лесное эхо.

Вдруг в первый раз за все эти дни Юрий Андреевич с полной

ясностью понял, где он, что с ним и что его встретит через

какой-нибудь час или два с лишним.

Три года перемен, неизвестности, переходов, война,

революция, потрясения, обстрелы, сцены гибели, сцены смерти,

взорванные мосты, разрушения, пожары -- все это вдруг

превратилось в огромное пустое место, лишенное содержания.

Первым истинным событием после долгого перерыва было это

головокружительное приближение в поезде к дому, который цел и

есть еще на свете, и где дорог каждый камушек. Вот что было

жизнью, вот что было переживанием, вот за чем гонялись

искатели приключений, вот что имело в виду искусство -- приезд

к родным, возвращение к себе, позобновление существования.

Рощи кончились. Поезд вырвался из лиственных теснин на

волю. Отлогая поляна широким бугром уходила вдаль, подымаясь

из оврага. Вся она была покрыта продольными грядами

темно-зеленой картошки. На вершине поляны, в конце

картофельного поля, лежали на земле стеклянные рамы, вынутые

из парников. Против поляны за хвостом идущего поезда в полнеба

стояла огромная черно-лиловая туча. Из-за нее выбивались лучи

солнца, расходясь колесом во все стороны, и по пути задевали

за парниковые рамы, зажигая их стекла нестерпимым блеском.

Вдруг из тучи косо посыпался крупный, сверкающий на солнце

грибной дождь. Он падал торопливыми каплями в том же самом

темпе, в каком стучал колесами и громыхал болтами

разбежавшийся поезд, словно стараясь догнать его или боясь от

него отстать.

Не успел доктор обратить на это внимание, как из-за горы

показался храм Христа Спасителя и в следующую минуту --

купола, крыши, дома и трубы всего города.

-- Москва, -- сказал он, возвращаясь в купе. -- Пора

собираться.

Погоревших вскочил, стал рыться в охотничьей сумке и выбрал

из нее утку покрупнее.

-- Возьмите, -- сказал он. -- На память. Я провел целый

день в таком приятном обществе.

Как ни отказывался доктор, ничего не помогало.

-- Ну хорошо, -- вынужден он был согласиться, -- я принимаю

это от вас в подарок жене.

-- Жене! Жене! В подарок жене, -- радостно повторял

Погоревших, точно слышал это слово впервые, и стал дергаться

всем телом и хохотать так, что выскочивший Маркиз принял

участие в его радости.

Поезд подходил к дебаркадеру. В вагоне стало темно, как

ночью. Глухонемой протягивал доктору дикого селезня,

завернутого в обрывок какого-то печатного воззвания.


* Часть шестая. МОСКОВСКОЕ СТАНОВИЩЕ *


1


В дороге, благодаря неподвижному сидению в тесном купе,

казалось, что идет только поезд, а время стоит, и что все еще

пока полдень.

Но уже вечерело, когда извозчик с доктором и его вещами с

трудом выбрался шагом из несметного множества народа,

толпившегося на Смоленском.

Может быть, так оно и было, а может быть, на тогдашние

впечатления доктора наслоился опыт позднейших лет, но потом в

воспоминаниях ему казалось, что уже и тогда на рынке сбивались

в кучу только по привычке, а толпиться на нем не было причины,

потому что навесы на пустых ларях были спущены и даже не

прихвачены замками, и торговать на загаженной площади, с

которой уже не сметали нечистот и отбросов, было нечем.

И ему казалось, что уже и тогда он видел жавшихся на

тротуаре худых, прилично одетых старух и стариков, стоявших

немой укоризною мимоидущим, и безмолвно предлагавших на

продажу что-нибудь такое, чего никто не брал и что никому не

было нужно: искусственные цветы, круглые спиртовые

кипятильники для кофе со стеклянной крышкой и свистком,

вечерние туалеты из черного газа, мундиры упраздненных

ведомств.

Публика попроще торговала вещами более насущными: колючими,

быстро черствевшими горбушками черного пайкового хлеба,

грязными, подмокшими огрызками сахара и перерезанными пополам

через всю обертку пакетиками махорки в пол-осьмушки.

И по всему рынку шел в оборот какой-то неведомый хлам,

который рос в цене по мере того, как обходил все руки.

Извозчик свернул в один из прилегавших к площади переулков.

Сзади садилось солнце и било им в спину. Перед ними громыхал

ломовик на подскакивавшей порожней подводе. Он подымал столбы

пыли, горевшей бронзою в лучах заката.

Наконец им удалось объехать ломового, преграждавшего им

дорогу. Они поехали быстрее. Доктора поразили валявшиеся всюду

на мостовых и тротуарах вороха старых газет и афиш, сорванных

с домов и заборов. Ветер тащил их в одну сторону, а копыта,

колеса и ноги встречных едущих и идущих -- в другую.

Скоро после нескольких пересечений показался на углу двух

переулков родной дом. Извозчик остановился.

У Юрия Андреевича захватило дыхание и громко забилось

сердце, когда, сойдя с пролетки, он подошел к парадному и

позвонил в него. Звонок не произвел действия. Юрий Андреевич

дал новый. Когда ни к чему не привела и эта попытка, он с

поднявшимся беспокойством стал с небольшими перерывами звонить

раз за разом. Только на четвертый внутри загремели крюком и

цепью, и вместе с отведенной вбок входною дверью он увидел

державшую ее на весь отлет Антонину Александровну. От

неожиданности оба в первое мгновение остолбенели и не слышали,

что вскрикнули. Но так как настежь откинутая дверь в руке

Антонины Александровны наполовину представляла настежь

раскрытое объятие, то это вывело их из столбняка, и они как

безумные бросились друг другу на шею. Через минуту они

заговорили одновременно, друг друга перебивая.

-- Первым делом: все ли здоровы?

-- Да, да, успокойся. ВсТ в порядке. Я тебе написала

глупости. Прости. Но надо будет поговорить. Отчего ты не

телеграфировал? Сейчас Маркел тебе вещи снесет. А, я понимаю,

тебя встревожило, что не Егоровна дверь отворила? Егоровна в

деревне.

-- А ты похудела. Но какая молодая и стройная! Сейчас я

извозчика отпущу.

-- Егоровна за мукой уехала. Остальных распустили. Сейчас

только одна новая, ты ее не знаешь, Нюша, девчонка при

Сашеньке, и больше никого. Всех предупредили, что ты должен

приехать, все в нетерпении. Гордон, Дудоров, все.

-- Сашенька как?

-- Ничего, слава Богу. Только что проснулся. Если бы ты не

с дороги, можно было бы сейчас пройти к нему.

-- Папа дома?

-- Разве тебе не писали? С утра до поздней ночи в районной

думе. Председателем. Да, представь себе. Ты расплатился с

извозчиком? Маркел! Маркел!

Они стояли с корзиной и чемоданом посреди тротуара,

загородив дорогу, и прохожие, обходя их, оглядывали их с ног

до головы и долго глазели на отъезжающего извозчика и на

широко растворенное парадное, ожидая, что будет дальше.

Между тем от ворот уже бежал к молодым господам Маркел в

жилетке поверх ситцевой рубахи, с дворницким картузом в руке и

на бегу кричал:

-- Силы небесные, никак Юрочка? Ну как же! Так и есть, он,

соколик! Юрий Андреевич, свет ты наш, не забыл нас,

молитвенников, припожаловал на родимое запечье! А вам чего

надо? Ну? Чего не видали? -- огрызался он на любопытных. --

Проходите, достопочтенные. Вылупили белки!

-- Здравствуй, Маркел, давай обнимемся. Да надень ты,

чудак, картуз. Что нового, хорошенького? Как жена, дочки?

-- Что им делается. Произрастают. Благодарствуем. А нового

-- покамест ты там богатырствовал, и мы, видишь, не зевали.

Такой кабак и бедлант развели, что чертям, брат, тошно, не

разбери-бери -- что! Улицы не метены, дома-крыши не чинены, в

животах, что в пост, чистота, без анекцый и контрибуцый.

-- Я на тебя Юрию Андреевичу пожалуюсь, Маркел. Вот всегда

он так, Юрочка. Терпеть не могу его дурацкого тона. И наверное

он ради тебя старается, думает тебе угодить. А сам, между тем,

себе на уме. Оставь, оставь, Маркел, не оправдывайся. Темная

ты личность, Маркел. Пора бы поумнеть. Чай, живешь не у

лабазников.

Когда Маркел внес вещи в сени и захлопнул парадное, он

продолжал тихо и доверительно:

-- Антонина Александровна серчают, слыхал вот. И так

завсегда. Говорят, ты, говорит, Маркел, весь черный изнутре,

вот все равно как сажа в трубе. Теперь, говорит, не то что

дитя малое, теперь, может, мопс, болонка комнатная и то стали

понимающие со смыслом. Это, конечно, кто спорит, ну только,

Юрочка, хошь верь, хошь не верь, а только знающие люди книгу

видали, масон грядущий, сто сорок лет под камнем пролежала, и

теперь мое такое мнение, продали нас, Юрочка, понимаешь,

продали, продали ни за грош, ни за полушку, ни за понюшку

табаку. Не дадут, смотри, мне Антонина Александровна слово

сказать, опять, видишь, машут ручкой.

-- А как не махать. Ну хорошо. Поставь вещи на пол и

спасибо, ступай, Маркел. Надо будет, Юрий Андреевич опять

кликнет.


2


-- Отстал, наконец, отвязался. Ты верь ему, верь. Чистейший

балаган один. При других всТ дурачком, дурачком, а сам втайне

на всякий случай ножик точит. Да вот не решил еще, на кого,

казанская сирота.

-- Ну, это ты хватила! По-моему, просто он пьян, вот и

паясничает, больше ничего.

-- А ты скажи, когда он трезв бывает? Да ну его, право, к

чорту. Я чего боюсь, как бы Сашенька опять не уснул. Если бы

не этот тиф железнодорожный... На тебе нет вшей?

-- Думаю, что нет. Я ехал с комфортом, как до войны. Разве

немного умыться? Кое-как, наскоро. А потом поосновательней. Но

куда ты? Почему не через гостиную? Вы теперь по-другому

подымаетесь?

-- Ах да! Ты ведь ничего не знаешь. Мы с папой думали,

думали, и часть низа отдали Сельскохозяйственной академии. А

то зимой самим не отопить. Да и верх слишком поместительный.

Предлагаем им. Пока не берут. У них тут кабинеты ученые,

гербарии, коллекции семян. Не развели бы крыс. Все-таки --

зерно. Но пока содержат комнаты в опрятности. Теперь это

называется жилой площадью. Сюда, сюда. Какой

несообразительный! В обход по черной лестнице. Понял? Иди за

мной, я покажу.

-- Очень хорошо сделали, что уступили комнаты. Я работал в

госпитале, который был тоже размещен в барском особняке.

Бесконечные анфилады, кое-где паркет уцелел. Пальмы в кадках

по ночам над койками пальцы растопыривали, как привидения.

Раненые, бывалые, из боев, пугались и со сна кричали. Впрочем,

не вполне нормальные. контуженные. Пришлось вынести. Я хочу

сказать, что в жизни состоятельных было, правда, что-то

нездоровое. Бездна лишнего. Лишняя мебель и лишние комнаты в

доме, лишние тонкости чувств, лишние выражения. Очень хорошо

сделали, что потеснились. Но еще мало. Надо больше.

-- Что это у тебя из свертка высовывается? Птичий клюв,

голова утиная. Какая красота! Дикий селезень! Откуда? Глазам

своим не верю! По нынешним временам это целое состояние!

-- В вагоне подарили. Длинная история, потом расскажу. Как

ты советуешь, развернуть и оставить на кухне?

-- Да, конечно. Сейчас пошлю Нюшу ощипать и выпотрошить. К

зиме предсказывают всякие ужасы, голод, холод.

-- Да, об этом везде говорят. Сейчас смотрел я в окно

вагона и думал. Что может быть выше мира в семье и работы?

Остальное не в нашей власти. Видимо, правда, многих ждут

несчастья. Некоторые думают спастись на юг, на Кавказ, пробуют

пробраться куда-нибудь подальше. Это не в моих правилах.

Взрослый мужчина должен, стиснув зубы, разделять судьбу

родного края. По-моему, это очевидность. Другое дело вы. Как

бы мне хотелось уберечь вас от бедствий, отправить куда-нибудь

в место понадежнее, в Финляндию, что ли. Но если мы так по

полчаса будем стоять на каждой ступеньке, мы никогда не

доберемся доверху.

-- Постой. Слушай. Новость. И какая! А я и забыла. Николай

Николаевич приехал.

-- Какой Николай Николаевич?

-- Дядя Коля.

-- Тоня! Быть не может! Какими судьбами?

-- Да вот, как видишь. Из Швейцарии. Кружным путем на

Лондон. Через Финляндию.

-- Тоня! Ты не шутишь? Вы его видали? Где он? Нельзя ли его

раздобыть немедленно, сию минуту?

-- Какое нетерпение! Он за городом у кого-то на даче.

Обещал послезавтра вернуться. Очень изменился, ты

разочаруешься. Проездом застрял в Петербурге, обольшевичился.

Папа с ним до хрипоты спорит. Но почему мы, правда,

останавливаемся на каждом шагу? Пойдем. Значит, ты тоже

слышал, что впереди ничего хорошего, трудности, опасности,

неизвестность?

-- Я и сам так думаю. Ну что же. Будем бороться. Не всем же

обязательно конец. Посмотрим, как другие.

-- Говорят, без дров будем сидеть, без воды, без света.

Отменят деньги. Прекратится подвоз. И опять мы стали. Пойдем.

Слушай. Хвалят плоские железные печурки в мастерской на

Арбате. На огне газеты обед можно сварить. Мне достали адрес.

Надо купить, пока не расхватали.

-- Правильно. Купим. Умница, Тоня! Но дядя Коля, дядя Коля!

Ты подумай! Не могу опомниться!

-- У меня такой план. Выделить наверху с краю какой-нибудь

угол, поселиться нам с папой, Сашенькой и Нюшей, скажем, в

двух или трех комнатах, непременно сообщающихся, где-нибудь в

конце этажа, и совершенно отказаться от остального дома.

Отгородиться, как от улицы. Одну такую железную печурку в

среднюю комнату, трубку в форточку, стирку, варку пищи, обеды,

прием гостей, всТ сюда же, чтобы оправдать топку, и, как

знать, может, Бог даст, перезимуем.

-- А то как же? Разумеется, перезимуем. Вне всякого

сомнения. Ты это превосходно придумала. Молодчина. И знаешь

что? Отпразднуем принятие твоего плана. Зажарим мою утку и

позовем дядю Колю на новоселье.

-- Великолепно. А Гордона попрошу спирту принести. Он в

какой-то лаборатории достает. А теперь погляди. Вот комната, о

которой я говорила. Вот что я выбрала. Одобряешь? Поставь на

пол чемодан и спустись за корзиной. Кроме дяди и Гордона,

можно также попросить Иннокентия и Шуру Шлезингер. Не

возражаешь? Ты не забыл еще, где наша умывальная? Побрызгайся

там чем-нибудь дезинфицирующим. А я пройду к Сашеньке, пошлю

Нюшу вниз и, когда можно будет, позову тебя.


3


Главной новостью в Москве был для него этот мальчик. Едва

Сашенька родился, как Юрия Андреевича призвали. Что он знал о

сыне?

Однажды, будучи уже мобилизованным, Юрий Андреевич перед

отъездом пришел в клинику проведать Тоню. Он пришел к моменту

кормления детей. Его к ней не пустили.

Он сел дожидаться в прихожей. В это время дальний детский

коридор, шедший под углом к акушерскому, вдоль которого лежали

матери, огласился плаксивым хором десяти или пятнадцати

младенческих голосов, и нянюшки стали поспешно, чтобы не

простудить спеленутых новорожденных, проносить их по двое под

мышками, как большие свертки с какими-то покупками, матерям на

кормление.

-- Уа, уа, -- почти без чувства, как по долгу службы,

пищали малютки на одной ноте, и только один голос выделялся из

этого унисона. Ребенок тоже кричал "уа, уа", и тоже без

оттенка страдания, но, как казалось, не по обязанности, а с

каким-то впадающим в бас, умышленным, угрюмым недружелюбием.

Юрий Андреевич тогда уже решил назвать сына в честь тестя

Александром. Неизвестно почему он вообразил, что так кричит

его мальчик, потому что это был плач с физиономией, уже

содержавший будущий характер и судьбу человека, плач со

звуковой окраской, заключавшей в себе имя мальчика, имя

Александр, как вообразил Юрий Андреевич.

Юрий Андреевич не ошибся. Как потом выяснилось, это

действительно плакал Сашенька. Вот то первое, что он знал о

сыне.

Следующее знакомство с ним Юрий Андреевич составил по

карточкам, которые в письмах посылали ему на фронт. На них

веселый хорошенький бутуз с большой головой и губами бантиком

стоял раскорякой на разостланном одеяле и, подняв обе ручки

кверху, как бы плясал вприсядку. Тогда ему был год, он учился

ходить, теперь исполнялся второй, он начинал говорить.

Юрий Андреевич поднял чемодан с полу и, распустив ремни,

разложил его на ломберном столе у окна. Что это была в прошлом

за комната? Доктор не узнавал ее. Видно, Тоня вынесла из нее

мебель или переклеила ее как-нибудь по-новому.

Доктор раскрыл чемодан, чтобы достать из него бритвенный

прибор. Между колонками церковной колокольни, высившейся как

раз против окна, показалась ясная, полная луна. Когда ее свет

упал внутрь чемодана на разложенное сверху белье, книги и

туалетные принадлежности, комната озарилась как-то по-другому

и доктор узнал ее.

Это была освобожденная кладовая покойной Анны Ивановны. Она

в былое время сваливала в нее поломанные столы и стулья,

ненужное канцелярское старье. Тут был ее семейный архив, тут

же и сундуки, в которые прятали на лето зимние вещи. При жизни

покойной углы комнаты были загромождены до потолка, и

обыкновенно в нее не пускали. Но по большим праздникам, в дни

многолюдных детских сборищ, когда им разрешали беситься и

бегать по всему верху, отпирали и эту комнату, и они играли в

ней в разбойников, прятались под столами, мазались жженой

пробкой и переодевались по-маскарадному.

Некоторое время доктор стоял, все это припоминая, а потом

сошел в нижние сени за оставленной там корзиною.

Внизу на кухне Нюша, робкая и застенчивая девушка, став на

корточки, чистила перед плитою утку над разостланным листом

газеты. При виде Юрия Андреевича с тяжестью в руках она

вспыхнула, как маков цвет, гибким движением выпрямилась,

сбивая с передника приставшие перья, и, поздоровавшись,

предложила свою помощь. Но доктор поблагодарил и сказал, что

сам донесет корзину.

Едва вошел он в бывшую кладовую Анны Ивановны, как из

глубины второй или третьей комнаты жена позвала его:

-- Можно, Юра!

Он отправился к Сашеньке.

Теперешняя детская помещалась в прежней его и Тониной

классной. Мальчик в кроватке оказался совсем не таким

красавчиком, каким его изображали снимки, зато это была

вылитая мать Юрия Андреевича, покойная Мария Николаевна

Живаго, разительная ее копия, похожая на нее больше всех

сохранившихся после нее изображений.

-- Это папа, это твой папа, сделай папочке ручкой, --

твердила Антонина Александровна, опуская сетку кроватки, чтобы

отцу было удобнее обнять мальчика и взять его на руки.

Сашенька близко подпустил незнакомого и небритого мужчину,

который, может быть, пугал и отталкивал его, и когда тот

наклонился, порывисто встал, ухватился за мамину кофточку и

злобно с размаху шлепнул его по лицу. Собственная смелость так

ужаснула Сашеньку, что он тут же бросился к матери на грудь,

зарыл лицо в ее платье и заплакал навзрыд горькими и

безутешными детскими слезами.

-- Фу, фу, -- журила его Антонина Александровна. -- Нельзя

так, Сашенька. Папа подумает, Саша нехороший, Саша бяка.

Покажи, как ты целуешься, поцелуй папу. Не плачь, не надо

плакать, о чем ты, глупый?

-- Оставь его в покое, Тоня, -- попросил доктор. -- Не мучь

его и не расстраивайся сама. Я знаю, какая дурь лезет тебе в

голову. Что это неспроста, что это дурной знак. Это такие

пустяки. И так естественно. Мальчик никогда не видал меня.

Завтра присмотрится, водой не разольешь.

Но он и сам вышел из комнаты как в воду опущенный, с

чувством недоброго предзнаменования.


4


В течение нескольких следующих дней обнаружилось, до какой

степени он одинок. Он никого в этом не винил. Видно, сам он

хотел этого и добился.

Странно потускнели и обесцветились друзья. Ни у кого не

осталось своего мира, своего мнения. Они были гораздо ярче в

его воспоминаниях. По-видимому, он раньше их переоценивал.

Пока порядок вещей позволял обеспеченным блажить и чудесить

на счет необеспеченных, как легко было принять за настоящее

лицо и самобытность эту блажь и право на праздность, которым

пользовалось меньшинство, пока большинство терпело!

Но едва лишь поднялись низы, и льготы верхов были отменены,

как быстро все полиняли, как без сожаления расстались с

самостоятельной мыслью, которой ни у кого, видно, не бывало!

Теперь Юрию Андреевичу были близки одни люди без фраз и

пафоса, жена и тесть, да еще два-три врача сослуживца,

скромные труженики, рядовые работники.

Вечер с уткой и со спиртом в свое время состоялся, как

предполагалось, на второй или третий день его приезда, когда

он успел перевидаться со всеми.приглашенными, так что это не

было их первой встречей.

Жирная утка была невиданной роскошью в те, уже голодные,

време на, но к ней недоставало хлеба, и это обессмысливало

великолепие закуски, так что даже раздражало.

Гордон принес спирту в аптечной склянке с притертой

пробкой. Спирт был любимым меновым средством мешочников.

Антонина Александровна не выпускала бутылки из рук и по мере

надобности разводила спирт небольшими порциями, по

вдохновению, то слишком крепко, то слишком слабо. При этом

оказалось, что неровный хмель от меняющегося раствора многим

тяжелее сильного и определенного. Это тоже сердило.

Всего же грустнее было, что вечеринка их представляла

отступление от условий времени. Нельзя было предположить,

чтобы в домах напротив по переулку так же пили и закусывали в

те же часы. За окном лежала немая, темная и голодная Москва.

Лавки ее были пусты, а о таких вещах, как дичь и водка, и

думать позабыли.

И вот оказалось, что только жизнь, похожая на жизнь

окружающих и среди нее бесследно тонущая, есть жизнь

настоящая, что счастье обособленное не есть счастье, так что

утка и спирт, которые кажутся единственными в городе, даже

совсем не спирт и не утка. Это огорчало больше всего.

Гости тоже наводили на невеселые размышления. Гордон был

хо-рош, пока тяжело мыслил и изъяснялся уныло и нескладно. Он

был лучшим другом Юрия Андреевича. В гимназии его любили.

Но вот он себе разонравился и стал вносить неудачные

поправки в свой нравственный облик. Он бодрился, корчил

весельчака, все время что-то рассказывал с претензией на

остроумие, и часто говорил "занятно" и "забавно", слова не из

своего словаря, потому что Гордон никогда не понимал жизни,

как развлечения.

До прихода Дудорова он рассказал смешную, как ему казалось,

историю дудоровской женитьбы, ходившую между товарищами. Юрий

Андреевич ее не знал.

Оказывается, Дудоров был женат около года, а потом

разошелся с женой. Малоправдоподобная соль этого приключения

заключалась в следующем.

Дудорова по ошибке взяли в солдаты. Пока он служил и

выясняли недоразумение, он больше всего штрафных нарядов

получил за ротозейство и неотдание чести на улице. Когда его

освободили, у него долго при виде офицеров рука подскакивала

кверху, рябило в глазах и всюду мерещились погоны.

В этот период он все делал невпопад, совершал разные

промахи и оплошности. Именно в это время он будто бы на одной

волжской пристани познакомился с двумя девушками, сестрами,

дожидавшимися того же парохода, и якобы из рассеянности,

проистекавшей от мелькания многочисленных военных кругом и от

пережитков своего солдатского козыряния, не доглядел, влюбился

по недосмотру и второпях сделал младшей сестре предложение.

"Забавно, не правда ли?" -- спрашивал Гордон. Но он должен был

скомкать описание. За дверью послышался голос героя рассказа.

В комнату вошел Дудоров.

С ним произошла обратная перемена. Прежний неустойчивый и

взбалмошный ветрогон превратился в сосредоточенного ученого.

Когда юношей его исключили из гимназии за участие в

подготовке политического побега, он некоторое время скитался

по разным художественным училищам, но в конце концов его

прибило к классическому берегу. С запозданием против товарищей

Дудоров в годы войны кончил университет и был оставлен по двум

кафедрам, русской и всеобщей истории. По первой он писал

что-то о земельной политике Ивана Грозного, а по второй

исследование о Сен-Жюсте.

Он обо всем любезно рассуждал теперь негромким и как бы

простуженным голосом, мечтательно глядя в одну точку и не

опуская и не подымая глаз, как читают лекции.

К концу вечера, когда ворвалась со своими нападками Шура

Шлезингер, а все, и без того разгоряченные, кричали наперебой,

Иннокентий, с которым Юрий Андреевич со школьных лет был на

"вы", несколько раз спросил:

-- Вы читали "Войну и мир" и "Флейту-позвоночник"?

Юрий Андреевич давно сказал ему, что думает по этому

поводу, но Дудоров не расслышал из-за закипевшего общего спора

и потому, немного погодя, спросил еще раз:

-- Вы читали "Флейту-позвоночник" и "Человека"?