Geum.ru

Доктор Живаго

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   34
-- Ведь я вам ответил, Иннокентий. Ваша вина, что не

слышали. Ну, будь по-вашему. Скажу снова. Маяковский всегда

мне нравился. Это какое-то продолжение Достоевского. Или

вернее, это лирика, написанная кем-то из его младших бунтующих

персонажей, вроде Ипполита, Раскольникова или героя

"Подростка". Какая всепожирающая сила дарования! Как сказано

это раз навсегда, непримиримо и прямолинейно! А главное, с

каким смелым размахом шваркнуто это все в лицо общества и

куда-то дальше, в пространство!

Но главным гвоздем вечера был, конечно, дядя. Антонина

Александровна ошибалась, говоря, что Николай Николаевич на

даче. Он вернулся в день приезда племянника и был в городе.

Юрий Андреевич видел его уже два или три раза и успел

наговориться с ним, наохаться, наахаться и нахохотаться.

Первое их свидание произошло вечером серого пасмурного дня.

Мелкой водяной пылью моросил дождик. Юрий Андреевич пришел к

Николаю Николаевичу в номер. В гостиницу уже принимали только

по настоянию городских властей. Но Николая Николаевича везде

знали. У него оставались старые связи.

Гостиница производила впечатление желтого дома, покинутого

сбежавшей администрацией. Пустота, хаос, власть случайности на

лестницах и в коридорах.

В большое окно неприбранного номера смотрела обширная

безлюдная площадь тех сумасшедших дней, чем-то пугавшая,

словно она привиделась ночью во сне, а не лежала на самом деле

перед глазами под окном гостиницы.

Это было поразительное, незабываемое, знаменательное

свидание! Кумир его детства, властитель его юношеских дум,

живой во плоти опять стоял перед ним.

Николаю Николаевичу очень шла седина. Заграничный широкий

костюм хорошо сидел на нем. Для своих лет он был еще очень

моложав и смотрел красавцем.

Конечно, он сильно терял в соседстве с громадностью

совершавшегося. События заслоняли его. Но Юрию Андреевичу и не

приходило в голову мерить его таким мерилом.

Его удивило спокойствие Николая Николаевича, хладнокровно

шутливый тон, которым он говорил на политические темы. Его

умение держать себя превышало нынешние русские возможности. В

этой черте сказывался человек приезжий. Черта эта бросалась в

глаза, казалась старомодною и вызывала неловкость.

Ах, но ведь совсем не то, не то наполняло первые часы, их

встречи, заставило бросаться друг другу на шею, плакать и,

задыхаясь от волнения, прерывать быстроту и горячность первого

разговора частыми паузами.

Встретились два творческих характера, связанные семейным

родством, и хотя встало и второй жизнью зажило минувшее,

нахлынули воспоминания и всплыли на поверхность

обстоятельства, происшедшие за время разлуки, но едва лишь

речь зашла о главном, о вещах, известных людям созидательного

склада, как исчезли все связи, кроме этой единственной, не

стало ни дяди, ни племянника, ни разницы в воз-расте, а только

осталась близость стихии со стихией, энергии с энергией,

начала и начала.

За последнее десятилетие Николаю Николаевичу не

представлялось случая говорить об обаянии авторства и сути

творческого предназначения в таком соответствии с собственными

мыслями и так заслуженно к месту, как сейчас. С другой

стороны, и Юрию Андреевичу не приходилось слышать отзывов,

которые были бы так проницательно метки и так окрыляюще

увлекательны, как этот разбор.

Оба поминутно вскрикивали и бегали по номеру, хватаясь за

голову от безошибочности обоюдных догадок, или отходили к окну

и молча барабанили пальцами по стеклу, потрясенные

доказательствами взаимного понимания.

Так было у них при первом свидании, но потом доктор

несколько раз видел Николая Николаевича в обществе, и среди

людей он был другим, неузнаваемым.

Он сознавал себя гостем в Москве и не желал расставаться с

этим сознанием. Считал ли он при этом своим домом Петербург

или какое-нибудь другое место, оставалось неясным. Ему льстила

роль политического краснобая и общественного очарователя.

Может быть, он вообразил, что в Москве откроются политические

салоны, как в Париже перед конвентом у мадам Ролан.

Он захаживал к своим приятельницам, хлебосольным

жительницам тихих московских переулков, и премило высмеивал их

и их мужей за их половинчатость и отсталость, за привычку

судить обо всем со своей колокольни. И он щеголял теперь

газетной начитанностью, точно так же, как когда-то отреченными

книгами и текстами орфиков.

Говорили, что в Швейцарии у него осталась новая молодая

пассия, недоконченные дела, недописанная книга и что он только

окунется в бурный отечественный водоворот, а потом, если

вынырнет невредимым, снова махнет в свои Альпы, только и

видали.

Он был за большевиков и часто называл два левоэсеровских

имени в качестве своих единомышленников: журналиста, писавшего

под псевдонимом Мирошка Помор, и публицистки Сильвии Котери.

Александр Александрович ворчливо упрекал его:

-- Просто страшно, куда вы съехали, Николай Николаевич! Эти

Мирошки ваши. Какая яма! А потом эта ваша Лидия Покори.

-- Котери, -- поправлял Николай Николаевич. -- И --

Сильвия.

-- Ну все равно, Покори или Попурри, от слова не станется.

-- Но все же, виноват, Котери, -- терпеливо настаивал

Николай Николаевич. Он и Александр Александрович обменивались

такими речами:

-- О чем мы спорим? Подобные истины просто стыдно

доказывать. Это азбука. Основная толща народа веками вела

немыслимое существование. Возьмите любой учебник истории. Как

бы это ни называлось, феодализм ли и крепостное право, или

капитализм и фабричная промышленность, все равно

неестественность и несправедливость такого порядка давно

замечена, и давно подготовлен переворот, который выведет народ

к свету и всТ поставит на свое место.

Вы знаете, что частичное подновление старого здесь

непригодно, требуется его коренная ломка. Может быть, она

повлечет за собой обвал здания. Ну так что же? Из того, что

это страшно, ведь не следует, что этого не будет? Это вопрос

времени. Как можно это оспаривать?

-- Э, да ведь не о том разговор. Разве я об этом? Я что

говорю? -- сердился Александр Александрович, и спор

возгорался.

-- Ваши Попурри и Мирошки люди без совести. Говорят одно, а

делают другое. И затем, где тут логика? Никакого соответствия.

Да нет, погодите, вот я вам покажу сейчас.

И он принимался разыскивать какой-нибудь журнал с

противоречивою статьею, со стуком вдвигая и выдвигая ящики

письменного стола и этой громкою возней пробуждая свое

красноречие.

Александр Александрович любил, чтобы ему что-нибудь мешало

при разговоре, и чтобы препятствия оправдывали его мямлющие

паузы, его эканье и меканье. Разговорчивость находила на него

во время розысков чего-нибудь потерянного, например, при

подыскивании второй калоши к первой в полумраке передней, или

когда с полотенцем через плечо он стоял на пороге ванной, или

при передаче тяжелого блюда за столом, или во время разливания

вина гостям по бокалам.

Юрий Андреевич с наслаждением слушал тестя. Он обожал эту

хорошо знакомую старомосковскую речь нараспев, с мягким,

похожим на мурлыканье громековским подкартавливаньем.

Верхняя губа у Александра Александровича с подстриженными

усиками чуть-чуть выдавалась над нижней. Так же точно

оттопыривался галстук бабочкой на его груди. Было нечто общее

между этою губой и галстуком, и оно придавало Александру

Александровичу что-то трогательное, доверчиво-детское.

Поздно ночью почти перед уходом гостей явилась Шура

Шлезингер. Она прямо с какого-то собрания пришла в жакетке и

рабочем картузе, решительными шагами вошла в комнату и, по

очереди здороваясь со всеми за руку, тут же на ходу предалась

упрекам и обвинениям.

-- Здравствуй, Тоня. Здравствуй, Санечка. Все-таки

свинство, со гласитесь. Отовсюду слышу, приехал, об этом вся

Москва говорит, а от вас узнаю последнею. Ну да чорт с вами.

Видно, не заслужила. Где он, долгожданный? Дайте пройду.

Обступили стеной. Ну, здравствуй! Молодец, молодец. Читала.

Ничего не понимаю, но гениально. Это сразу видно.

Здравствуйте, Николай Николаевич. Сейчас я вернусь к тебе,

Юрочка. У меня с тобой большой, особый разговор. Здравствуйте,

молодые люди. А, и ты тут, Гогочка? Гуси, гуси, га-га-га, есть

хотите, да-да-да?

Последнее восклицание относилось к громековской седьмой

воде на киселе Гогочке, ярому поклоннику всякой подымающейся

силы, которого за глупость и смешливость звали Акулькой, а за

рост и худобу -- ленточной глистой.

-- А вы тут пьете и закусываете? Сейчас я догоню вас. Ах,

господа, господа. Ничего-то вы не знаете, ничего не ведаете!

Что на свете делается! Какие вещи творятся! Пойдите на

какое-нибудь настоящее низовое собрание с невыдуманными

рабочими, с невыдуманными солдатами, не из книжек. Попробуйте

пикнуть там что-нибудь про войну до победного конца. Вам там

пропишут победный конец! Я матроса сейчас слышала! Юрочка, ты

бы с ума сошел! Какая страсть! Какая цельность!

Шуру Шлезингер перебивали. Все орали кто в лес, кто по

дрова. Она подсела к Юрию Андреевичу, взяла его за руку и,

приблизив к нему лицо, чтобы перекричать других, кричала без

повышений и понижений, как в разговорную трубку:

-- Пойдем как-нибудь со мной, Юрочка. Я тебе людей покажу.

Ты должен, должен, понимаешь ли, как Антей, прикоснуться к

земле. Что ты выпучил глаза? Я тебя, кажется, удивляю? Разве

ты не знаешь, что я старый боевой конь, старая бестужевка,

Юрочка. С предварилкой знакомилась, сражалась на баррикадах.

Конечно! А ты что думал? О, мы не знаем народа! Я только что

оттуда, из их гущи. Я им библиотеку налаживаю.

Она уже хлебнула и явно хмелела. Но и у Юрия Андреевича

шумело в голове. Он не заметил, как Шура Шлезингер оказалась в

одном углу комнаты, а он в другом, в конце стола. Он стоял и

по всем признакам, сверх собственного ожидания, говорил. Он не

сразу добился тишины.

-- Господа... Я хочу... Миша! Гогочка!.. Но что же делать,

Тоня, когда они не слушают? Господа, дайте мне сказать два

слова. Надвигается неслыханное, небывалое. Прежде чем оно

настигнет нас, вот мое пожелание вам. Когда оно настанет, дай

нам Бог не растерять друг друга и не потерять души. Гогочка,

вы после будете кричать ура. Я не кончил. Прекратите разговоры

по углам и слушайте внимательно.

На третий год войны в народе сложилось убеждение, что рано

или поздно граница между фронтом и тылом сотрется, море крови

подступит к каждому и зальет отсиживающихся и окопавшихся.

Революция и есть это наводнение.

В течение ее вам будет казаться, как нам на войне, что

жизнь прекратилась, всТ личное кончилось, что ничего на свете

больше не происходит, а только убивают и умирают, а если мы

доживем до записок и мемуаров об этом времени, и прочтем эти

воспоминания, мы убедимся, что за эти пять или десять лет

пережили больше, чем иные за целое столетие.

Я не знаю, сам ли народ подымется и пойдет стеной, или всТ

сделается его именем. От события такой огромности не требуется

драматической доказательности. Я без этого ему поверю. Мелко

копаться в причинах циклопических событий. Они их не имеют.

Это у домашних ссор есть свой генезис, и после того как

оттаскают друг друга за волосы и перебьют посуду, ума не

приложат, кто начал первый. Все же истинно великое

безначально, как вселенная. Оно вдруг оказывается налицо без

возникновения, словно было всегда или с неба свалилось.

Я тоже думаю, что России суждено стать первым за

существование мира царством социализма. Когда это случится,

оно надолго оглушит нас, и, очнувшись, мы уже больше не вернем

утраченной памяти. Мы забудем часть прошлого и не будем искать

небывалому объяснения. Наставший порядок обступит нас с

привычностью леса на горизонте или облаков над головой. Он

окружит нас отовсюду. Не будет ничего другого.

Он еще что-то говорил и тем временем совершенно

протрезвился. Но по-прежнему он плохо слышал, что говорилось

кругом, и отвечал невпопад. Он видел проявления общей любви к

нему, но не мог отогнать печали, от которой был сам не свой. И

вот он сказал:

-- Спасибо, спасибо. Я вижу ваши чувства. Я их не

заслуживаю. Но не надо любить так запасливо и торопливо, как

бы из страха, не пришлось бы потом полюбить еще сильней.

Все захохотали и захлопали, приняв это за сознательную

остроту, а он не знал куда деваться от чувства нависшего

несчастья, от сознания своей невластности в будущем, несмотря

на всю свою жажду добра и способность к счастью.

Гости расходились. У всех от усталости были вытянувшиеся

лица. Зевота смыкала и размыкала им челюсти, делая их похожими

на лошадей.

Прощаясь, отдернули оконную занавесь. Распахнули окно.

Показался желтоватый рассвет, мокрое небо в грязных,

землисто-гороховых тучах.

-- А ведь видно гроза была, пока мы пустословили, - сказал

кто-то.

-- Меня дорогой к вам дождь захватил. Насилу добежала, --

подтвердила Шура Шлезингер.

В пустом и еще темном переулке стояло перестукиванье

капающих с деревьев капель вперемежку с настойчивым чириканьем

промокших воробьев.

Прокатился гром, будто плугом провели борозду через все

небо, и все стихло. А потом раздались четыре гулких,

запоздалых удара, как осенью вываливаются большие картофелины

из рыхлой, лопатою сдвинутой гряды.

Гром прочистил емкость пыльной протабаченной комнаты.

Вдруг, как электрические элементы, стали ощутимы составные

части существования, вода и воздух, желание радости, земля и

небо.

Переулок наполнился голосами расходящихся. Они продолжали

что-то громко обсуждать на улице, точь-в-точь как препирались

только что об этом в доме. Голоса удалялись, постепенно

стихали и стихли.

-- Как поздно, -- сказал Юрий Андреевич. -- Пойдем спать.

Изо всех людей на свете я люблю только тебя и папу.


5


Прошел август, кончался сентябрь. Нависало неотвратимое.

Близилась зима, а в человеческом мире то, похожее на зимнее

обмирание, предрешенное, которое носилось в воздухе и было у

всех на устах.

Надо было готовиться к холодам, запасать пищу, дрова. Но в

дни торжества материализма материя превратилась в понятие,

пищу и дрова заменил продовольственный и топливный вопрос.

Люди в городах были беспомощны, как дети перед лицом

близящейся неизвестности, которая опрокидывала на своем пути

все установленные навыки и оставляла по себе опустошение, хотя

сама была детищем города и созданием горожан.

Кругом обманывались, разглагольствовали. Обыденщина еще

хромала, барахталась, колченого плелась куда-то по старой

привычке. Но доктор видел жизнь неприкрашенной. От него не

могла укрыться ее приговоренность. Он считал себя и свою среду

обреченными. Предстояли испытания, может быть, даже гибель.

Считанные дни, оставшиеся им, таяли на его глазах.

Он сошел бы с ума, если бы не житейские мелочи, труды, и

заботы. Жена, ребенок, необходимость добывать деньги были его

спасением, -- насущное, смиренное, бытовой обиход, служба,

хожденье по больным.

Он понимал, что он пигмей перед чудовищной махиной

будущего, боялся его, любил это будущее и втайне им гордился,

и в последний раз, как на прощание, жадными глазами

вдохновения смотрел на облака и деревья, на людей, идущих по

улице, на большой, перемогающийся в несчастиях русский город,

и был готов принести себя в жертву, чтобы стало лучше, и

ничего не мог.

Это небо и прохожих он чаще всего видел с середины

мостовой, переходя Арбат у аптеки русского общества врачей, на

углу Староконюшенного.

Он опять поступил на службу в свою старую больницу. Она по

старой памяти называлась Крестовоздвиженской, хотя община

этого имени была распущена. Но больнице еще не придумали

подходящего названия:

В ней уже началось расслоение. Умеренным, тупоумие которых

возмущало доктора, он казался опасным, людям, политически

ушедшим далеко, недостаточно красным. Так очутился он ни в

тех, ни в сих, от одного берега отстал, к другому не пристал.

В больнице, кроме его прямых обязанностей, директор

возложил на него наблюдение над общей статистической

отчетностью. Каких только анкет, опросных листов и бланков ни

просматривал он, каких требовательных ведомостей ни заполнял!

Смертность, рост заболеваемости, имущественное положение

служащих, высота их гражданской сознательности и степень

участия в выборах, неудовлетворимая нужда в топливе,

продовольствии, медикаментах, всТ интересовало центральное

статистическое управление, на всТ требовался ответ.

Доктор занимался всем этим за своим старым столом у окна

ординаторской. Графленая бумага разных форм и образцов кипами

лежала перед ним, отодвинутая в сторону. Иногда урывками,

кроме периодических записей для своих медицинских трудов, он

писал здесь свою "Игру в людей", мрачный дневник или журнал

тех дней, состоявший из прозы, стихов и всякой всячины,

внушенной сознанием, что половина людей перестала быть собой и

неизвестно что рызыгрывает.

Светлая солнечная ординаторская со стенами, выкрашенными в

белую краску, была залита кремовым светом солнца золотой

осени, отличающим дни после Успения, когда по утрам ударяют

первые заморозки и в пестроту и яркость поределых рощ залетают

зимние синицы и сороки. Небо в такие дни подымается в

предельную высоту и сквозь прозрачный столб воздуха между ним

и землей тянет с севера ледяной темно-синею ясностью.

Повышается видимость и слышимость всего на свете, чего бы ни

было. Расстояния передают звук в замороженной звонкости,

отчетливо и разъединенно. Расчищаются дали, как бы открывши

вид через всю жизнь на много лет вперед. Этой разреженности

нельзя было бы вынести, если бы она не была так кратковременна

и не наступала в конце короткого осеннего дня на пороге ранних

сумерек.

Такой свет озарял ординаторскую, свет рано садящегося

осеннего солнца, сочный, стеклянный и водянистый, как спелое

яблоко белый налив.

Доктор сидел у стола, обмакивая перо в чернила, задумывался

и писал, а мимо больших окон ординаторской близко пролетали

какие-то тихие птицы, забрасывая в комнату бесшумные тени,

которые покрывали движущиеся руки доктора, стол с бланками,

пол и стены ординаторской и так же бесшумно исчезали.

-- Клен опадает, -- сказал вошедший прозектор, плотный

когда-то мужчина, на котором кожа от похудания висела теперь

мешками. -- Поливали его ливни, ветры трепали и не могли.

одолеть. А что один утренник сделал!

Доктор поднял голову. Действительно, сновавшие мимо окна

загадочные птицы оказались винно-огненными листьями клена,

которые отлетали прочь, плавно держась в воздухе, и оранжевыми

выгнутыми звездами ложились в стороне от деревьев на траву

больничного газона.

-- Окна замазали? -- спросил прозектор.

-- Нет, -- сказал Юрий Андреевич и продолжал писать.

-- Что так? Пора.

Юрий Андреевич ничего не отвечал, поглощенный писанием.

-- Эх, Тарасюка нет, -- продолжал прозектор. -- Золотой был

человек. И сапоги починит. И часы. И всТ сделает. И всТ на

свете достанет. А замазывать пора. Надо самим.

-- Замазки нет.

-- А вы сами. Вот рецепт. -- И прозектор объяснил, как

приготовить замазку из олифы и мела. -- Впрочем, ну вас. Я вам

мешаю.

Он отошел к другому окну и занялся своими склянками и

препаратами. Стало темнеть. Через минуту он сказал:

-- Глаза испортите. Темно. А огня не дадут. Пойдемте домой.

-- Еще немного поработаю. Минут двадцать.

-- Его жена тут в больничных няньках.

-- Чья?

-- Тарасюка.

-- Знаю.

-- А сам он неизвестно где. По всей земле рыщет. Летом два

раза проведывал. В больницу заходил. Теперь где-нибудь в

деревне. Основывает новую жизнь. Это из тех

солдат-большевиков, которых вы на бульварах видите и в

поездах. А хотите знать разгадку? Тарасюка, например?

Слушайте. Это мастер на все руки. Ничего не может делать

плохо. За что ни возьмется, дело в руках горит. То же самое

случилось с ним на войне. Изучил и ее, как всякое ремесло.

Оказался чудным стрелком. В окопах, в секрете. Глаз, рука --

первый сорт! Все знаки отличия не за лихость, а за бой без

промаха. Ну. Всякое дело становится у него страстью. Полюбил и

военное. Видит, оружие это сила, вывозит его. Самому

захотелось стать силою. Вооруженный человек это уже не просто

человек. В старину такие шли из стрельцов в разбойники. Отыми

у него теперь винтовку, попробуй. И вдруг подоспевает клич:

"Повернуть штык" и так далее. Он и повернул. Вот вам и весь

сказ. И весь марксизм.

-- И притом пренастоящий, из самой жизни. А вы что думали?

Прозектор отошел к своему подоконнику, покопался над

пробирками. Потом спросил:

-- Ну как печник?

-- Спасибо, что рекомендовали. Преинтересный человек. Около

часа беседовали о Гегеле и Бенедетто Кроче.

-- Ну как же! Доктор философии гейдельбергского

университета. А печка?

-- И не говорите.

-- Дымит?

-- Одно горе.

-- Трубу не туда вывел. Надо вмазать в печь, а он верно

выпустил в форточку.

-- Да он в голландку вставил. А дымит.

-- Значит дымового рукава не нашел, повел вентиляционным

каналом. А то в отдушину. Эх, Тарасюка нет! А вы потерпите. Не

в один день Москва построилась. Печку топить это вам не на

рояли играть. Надо поучиться. Дров запасли?

-- А где их взять?

-- Я вам церковного сторожа пришлю. Дровяной вор. Разбирает

заборы на топливо. Но предупреждаю. Надо торговаться.

Запрашивает. Или бабу-морильщицу.

Они спустились в швейцарскую, оделись, вышли на улицу.

-- Зачем морильщицу? -- сказал доктор. -- У нас клопов не

водится.

-- При чем тут клопы? Я про Фому, а вы про Ерему. Не клопы,

а дрова. У этой всТ поставлено на коммерческую ногу. Дома и

срубы скупает на топливо. Серьезная поставщица. Смотрите, не

оступитесь, темь какая. Бывало, я с завязанными глазами мог по

этому району пройти. Каждый камушек знал. Пречистенский

уроженец. А стали заборы валить, и с открытыми глазами ничего

не узнаю, как в чужом городе. Зато какие уголки обнажились!

Ампирные домики в кустарнике, круглые садовые столы,

полусгнившие скамейки. На днях прохожу мимо такого пустырька,

на пересечении трех переулков. Смотрю, столетняя старуха

клюкой землю ковыряет. "Бог в помощь, -- говорю, -- бабушка.

Червей копаешь, рыболовствуешь?" Разумеется, в шутку. А она

пресерьезнейше: "Никак нет, батюшка, -- шампиньоны". И,

правда, стало в городе, как в лесу. Пахнет прелым листом,

грибами.

-- Я знаю это место. Это между Серебряным и Молчановкой, не

правда ли? Со мной там мимоходом всТ неожиданности. То

кого-нибудь встречу, кого двадцать лет не видал, то что-нибудь

найду. И говорят, грабят на углу. Да и неудивительно. Место

сквозное. Целая сеть ходов к сохранившимся притонам

Смоленского. Оберут, разденут, и фюить, ищи ветра в поле.

-- А фонари как слабо светят. Не зря синяки фонарями зовут.

Как раз нашибешь.


6


Действительно, всевозможные случайности преследовали

доктора в названном месте. Поздней осенью, незадолго до

октябрьских боев, темным холодным вечером он на этом углу

наткнулся на человека, лежавшего без памяти поперек тротуара.

Человек лежал, раскинув руки, приклонив голову к тумбе и

свесив ноги на мостовую. Изредка с перерывами он слабо

постанывал. В ответ на громкие вопросы доктора, пробовавшего

привести его в чувство, он пробормотал что-то несвязное и

снова на некоторое время потерял сознание. Голова его была

разбита и окровавлена, но черепные кости при беглом осмотре

оказались целы. Лежавший был несомненно жертвой вооруженного

грабежа. "Портфель. Портфель", -- два-три раза прошептал он.

По телефону из ближней арбатской аптеки доктор вызвал

прикомандированного к Крестовоздвиженской старика извозчика и

отвез неизвестного в больницу.

Потерпевший оказался видным политическим деятелем. Доктор

вылечил его и в его лице приобрел на долгие годы покровителя,

избавлявшего его в это полное подозрений и недоверчивое время

от многих недоразумений.


7


Было воскресенье. Доктор был свободен. Ему не надо было на

службу. В Сивцевом уже разместились по-зимнему в трех

комнатах, как предполагала Антонина Александровна.

Был холодный ветреный день с низкими снеговыми облаками,

темный, претемный.

С утра затопили. Стало дымить. Антонина Александровна,

ничего не понимавшая в топке, давала Нюше, бившейся с сырыми

неразгорав шимися дровами, бестолковые и вредные советы.

Доктор, видевший это и понимавший, что надо сделать, пробовал

вмешаться, но жена тихо брала его за плечи и выпроваживала из

комнаты со словами:

-- Ступай к себе. Когда голова и без того кругом и всТ

мешается, у тебя привычка непременно говорить под руку. Как ты

не понимаешь, что твои замечания только подливают масла в

огонь.

-- О, масло, Тонечка, это было бы превосходно! Печка мигом

бы запылала. То-то и горе, что не вижу я ни масла, ни огня.

-- И для каламбуров не время. Бывают, понимаешь, моменты,

когда не до них.

Неудачная топка разрушила воскресные планы. Все надеялись,

исполнив необходимые дела до темноты, освободиться к вечеру, а

теперь это отпадало. Оттягивался обед, чье-то желание помыть

горячей водой голову, какие-то другие намерения.

Скоро задымило так, что стало невозможно дышать. Сильный

ветер загонял дым назад в комнату. В ней стояло облако черной

копоти, как сказочное чудище посреди дремучего бора.

Юрий Андреевич разогнал всех по соседним комнатам и отворил

форточку. Половину дров из печки он выкинул вон, а между

оставшимися проложил дорожку из мелких щепок и берестяной

растопки.

В форточку ворвался свежий воздух. Колыхнувшаяся оконная

занавесь взвилась вверх. С письменного стола слетело несколько

бумажек. Ветер хлопнул какою-то дальнею дверью и, кружась по

всем углам, стал, как кошка за мышью, гоняться за остатками

дыма.

Разгоревшиеся дрова вспыхнули и затрещали. Печурка

захлебнулась пламенем. В ее железном корпусе пятнами

чахоточного румянца зарделись кружки красного накала. Дым в

комнате поредел и потом исчез совсем.

В комнате стало светлее. Заплакали окна, недавно замазанные

Юрием Андреевичем по наставлениям прозектора. Волною хлынул

теплый жирный запах замазки. Запахло сушащимися около печки

мелко напиленными дровами: горькой, дерущей горло гарью еловой

коры и душистой, как туалетная вода, сырой свежею осиной.

В это время в комнату так же стремительно, как воздух в

форточку, ворвался Николай Николаевич с сообщением:

-- На улицах бой. Идут военные действия между юнкерами,

поддерживающими Временное правительство, и солдатами

гарнизона, стоящими за большевиков. Стычки чуть ли не на

каждом шагу, очагам восстания нет счета. По дороге к вам я два

или три раза попал в переделку, раз на углу Большой Дмитровки

и другой -- у Никитских ворот. Прямого пути уже нет,

приходится пробираться обходом. Живо, Юра! Одевайся и пойдем.

Это надо видеть. Это история. Это бывает раз в жизни.

Но сам же он заболтался часа на два, потом сели обедать, а

когда, собравшись домой, он потащил с собой доктора, их

предупредил приход Гордона. Этот влетел так же, как Николай

Николаевич, с теми же самыми сообщениями.

Но события за это время подвинулись вперед. Имелись новые

подробности. Гордон говорил об усилившейся стрельбе и убитых

прохожих, случайно задетых шальною пулею. По его словам,

движение в городе приостановилось. Он чудом проник к ним в

переулок, но путь назад закрылся за его спиной.

Николай Николаевич не послушался и попробовал сунуть нос на

улицу, но через минуту вернулся. Он сказал, что из переулка

нет выхода, по нему свищут пули, отбивая с углов кусочки