Б ахтин М. М. Проблема речевых жанров

8 Бихевиоризм («наука о поведении») – направление американ­ской психологии, ставившее своей целью сначала установить путем эксперимента, а затем и классифицировать врожденные и приобре­тенные схемы поведения человека, в том числе и его вербальные реакции на различные, как вербальные, так и невербальные, стиму­лы. В книге «Фрейдизм» имеется краткое изложение и критика основ бихевиоризма как собственно психологического направления за пре­увеличение роли биологического и недооценку роли социологического фактора. Непосредственно к лингвистике бихевиоризм был последова­тельно применен Л. Блумфилдом, настаивавшим на необходимости изучать прежде всего живую разговорную речь и рассматривавшим процесс речевого общения как последовательную смену стимулов и реакций (Bloomfteld L. Language. N. Y. 1933). Его последователи закрепили специальный термин для обозначения разработанной в рамках этого направления системы методов лингвистического анализа – «дескриптивизм» (ниже М.М.Б. использует этот термин). Впо­следствии методика дескриптивной лингвистики будет частично ис­пользована в теории и практике машинного перевода

9 Школа К. Фосслера по разработанному в МФЯ основному де­лению лингвистических направлений на «абстрактный объективизм» и «индивидуалистический субъективизм» – в отличие от трех названных выше школ, в той или иной мере относимых к первому направлению, – составляет, по М.М.Б., ядро второго направления. Несмотря на критику фосслерианства в целом, разделяющего все «ошибки» индиви­дуалистического субъективизма, оно высоко оценивалось М.М.Б. (МФЯ, 51), и прежде всего – за настойчивую постановку проблемы чужой речи и анализ различных форм ее передачи (МФЯ, 143-153), а также за интерес к типологии форм речевого общения (книга Л. Шпитцера «Italienische Umgangssprache». Bonn und Leipzig, 1922 названа «одной из первых серьезных попыток подойти к проблеме речевых жанров» – МФЯ, 24). В отечественной лингвистике специ­альный интерес к разговорной речи проявится значительно позже

10 О постепенном становлении терминов «первичные» и «вторичные» жанры см. прим. 10, 35 и 44 к Д-II.

11 Связь стиля с жанром – одно из основных положений М.М.Б. (см. напр., ВЛЭ, 77, 101 и др.), существенно отличающееся от влия­тельных в то время стилистических концепций, в которых либо при­знавались лишь индивидуальные стили (это не только соссюрианство и фосслерианство в их чистом виде, но и эклектичные, с точки зрения М.М.Б., концепции отечественных стилистов, не всегда отчетливо проговаривающих свои исходные принципы – см. прим. 18, 47 и др.), либо говорилось о двух стилистиках – индивидуальной и соб­ственно языковой. Стилистика языка, в разнообразных формах разви­ваемая в отечественной лингвистике, находилась в прямой зависимос­ти от тезиса об общенародном единстве языка (см. прим. 1, 12). Бахтинская категория жанра одновременно и подчеркивала объективность стиля (в противовес стилистике индивидуальной речи), и снижала жесткую нормативность монологически ориентированной стилистики языка. Ниже М.М.Б., не оговаривая конкретных оппонентов, оспари­вает обе версии, хотя на поверхностном уровне эта критика выглядит как нейтральное и даже благожелательное изложение общей ситуации в отечественной стилистике. О резком, но временном, терминологи­ческом смещении акцента от жанра к стилю в позиции М.М.Б., свя­занном с его диалогической реакцией на стилистическую дискуссию 1954 года, см. примечания к «Языку в художественной литературе»

12 Теория языковых или функциональных стилей, занявшая определяющее положение в отечественной стилистике начиная с кон­ца 60-х гг., в начале 50-х по существу еще только декларировалась на теоретическом уровне (А. М. Пешковский, Л. В. Щерба, Г. О. Вино­кур и особенно – В. В. Виноградов). М.М.Б. предвидел ее будущее влияние и пытался предвосхитить его, намечая как теоретически спорные, тек и перспективные моменты в таком понимании стиля (о сложном неоднозначном отношении М.М.Б. к самому функционально­му критерию в стилистике см. преамбулу к «Языку в художественной литературе»).

13 Ср. СВР, 101-108, где в качестве единого основания класси­фикации стилей выдвигается не жанровый, но интенциональный момент (каждый стиль отражает своеобразную «точку зрения» на мир), что формально шире, чем жанровый принцип, но по существу не находится в противоречии к данному тексту, так как М.М.Б. при­давал жанру универсальное значение как всякий раз новому способу видения и понимания действительности, то есть как определенной «точке зрения» (ФМ, 180)

14 В первом томе «Грамматики русского языка» (М., 1952), на который ниже будет прямая ссылка М.М.Б., нет специального раздела о стилистике; сказано лишь, что стилистический ракурс пронизывает все разделы грамматики. Вероятно, приводимый М.М.Б. список раз­новидностей языка собран им из разных разделов этого тома, в част­ности – из стилистических характеристик употребления различных грамматических единиц. Второй том «Грамматики...» (в двух частях) вышел в 1954 г. (то есть скорее всего уже после написания РЖ), но и в нем, хотя изложение вопросов синтаксиса и ведется там с привле­чением стилистических характеристик, специально выделенного раз­дела о стилистике, где приводился бы данный список разновидностей, также нет. В подготовительных материалах к РЖ предполагалось посвятить специальный раздел критике академической грамматики (см., в частности, прим. 51-55 кД-11)

15 Ср. рецензию на эту книгу В. В. Виноградова (ВЯ, 1952, № 6), где также отмечается нечеткость гвоздевской классификации стилей. Книга А. Н. Гвоздева могла привлечь особое внимание М.М.Б. и тем, что в ней упомянуты явления «скрытой», «живописной» и «несобственной прямой» речи, разработанные в МФЯ. (См. также прим. 34 к «Языку в художественной литературе»)

16


^ См., напр., Винокур Г. О. О задачах истории языка. – Уче­ные записки Московского государственного педагогического институ­та. Т. V. Вып. 1. 1941.

17 «Синтагма» – распространенный в то время, но неустано­вившийся термин. В отечественной лингвистике встречался уже у Бодуэна, но специально разрабатывался Л. В. Щербой и В. В. Виног­радовым. Синтагма была в центре дискуссий конца 40-х – начала 50-х годов. Элементом грамматики синтагма считалась в структура­лизме (см. напр., Trubetzkoy N. Les rapports entre le determine, le determinant et la defini. Melanges Ch. Bally. 1939, p. 79; у нас анало­гичное понимание синтагмы развивалось А. А. Реформатским, А. В. Лоя и др.); как категорию «стилистического синтаксиса» пони­мал синтагму вслед за Щербой В. В. Виноградов («Понятие синтагмы в синтаксисе русского языка» – ВС, 211, 248). Более подробно о бахтинском понимании синтагмы см. блок подготовительных материа­лов к РЯС

18 Понятие «речееого общения» (или «речевого взаимодей­ствия») относится к числу специфических категорий М.М.Б., разра­ботанных в 20-е гг. (МФЯ, 84-101 и др.). Так же как «высказывание» и «жанр», словосочетание «речевое общение» часто использовалось в то время в лингвистике, но – в отличие от М.М.Б. – без какого-либо четкого категориального статуса. Бахтинское «речевое общение» не вписывается в соссюроьскую дихотомию «язык – речь». В отличие от соссюровской «речи» а нем подчеркнут не индивидуальный, а социально типичный аспект (см. прим. 40), однако эта «социальность» бахтинского «речевого общшшя» принципиально отлична и от «монологической» социальности соссюровского языка, так как в ней учитываются типические формы многосубъектного расслоения речи, а не абстрактно единое языковое сознание". Если учитывать поздние работы М.М.Б., то можно предположить, что ко­нечная бахтинская схема лингвистических дисциплин предполагает не обычную диаду (язык – речь) и даже не более редкую триаду терми­нов (напр., у того же Соссюра или у Л. В. Щербы, понятие «речевой деятельности» которого имеет некоторое сходство с «речевым общени­ем» М.М.Б.), но – квартет терминов: «язык» (как система), «речь» {как совокупность текстов), «речевое общение» и «высказывание» (как единица речевого общения) – см. ПТ, 311. В настоящем тексте внимание фиксируется на противопоставлении «системы языка» и «речевого общения», причем одновременно в двух целях: в качестве очередного аргумента в постоянной дискуссии М.М.Б. с Соссюром о существовании особой области социально-типического в языке, кото­рая не покрывается понятием «система языка», и в качестве противо­веса нечеткому, аморфному пониманию «речи» или «речевого потока» в отечественной лингвистике начала 50-х гг., влекущему за собой стирание всякого различия между областями языка и речи, в резуль­тате чего предложение, напр., часто толковалось и как единица язы­ка, и как основная единица речи. Такое понимание «языка вообще», унифицирующее семантические и аксиологические особенности речи, связанные в своей основе с многосубъектностью речевого общения, в еще большей степени, чем структурализм, способствовало, по М.М.Б., усилению монологической тенденции в отечественном языкознании. См. прим. 27, 31, 32, 48 и др

19 Философскую критику экспрессивных теорий см. АГ, 58-72; специально о фосслерианстве – МФЯ, 85-95; об установке на «выражение» у русских формалистов – ФМ, 120-128. Логика разви­тия мысли в АГ, МФЯ, ФМ и настоящем тексте совпадает в своих основных пунктах. О специфике бахтияского употребления термина «экспрессивность» в эти годы см. прим. 16 кД-11

20 М.М.Б. здесь, вероятно, намеренно заостряет тему, чтобы расширить само понимание коммуникативной функции языка. Офи­циальная версия того времени предполагала единство двух функций языка – функции становления мысли и функции коммуникативной (см., напр., квалификацию В. В. Виноградовым в связи с общей критикой марризма противопоставления этих двух функций как «антимарксистского» – «Критика антимарксистских концепций стади­альности в развитии языка и мышления», ПВИМ, 118). Тезис о гене­тическом родстве этих функций не был абсолютно чужеродным для М.М.Б. (см., напр., МФЯ, 102-108, а также прим. 110 к ПМ, где это родство прямо утверждается), но в данном случае, чтобы выразить специфику речевого общения, М.М.Б. важнее было подчеркнуть – на фоне условного для него разведения двух функций – именно комму­никативную функцию, так как в лингвистике того времени единство функций по сути дела только декларировалось и коммуникативный аспект практически не рассматривался. Так, напр., в большинстве работ того времени при анализе предложения, декларативно назы­ваемого коммуникативной единицей, речь тем не менее шла либо о том или ином понимании его психологической основы (суждение, волевой акт и т. д. ), либо же о формах отражения в нем объек­тивной действительности, причем обе версии отличались настойчи­востью. См., в частности, критику В. В. Виноградовым А. М. Пешковского как «идеалиста» за то, что его «не интересовал» вопрос о связи предложения с действительностью («Идеалистические основы синтаксической системы проф. А. М. Пешковского, ее эклек­тизм и внутренние противоречия». – ВС, 37, 74). Следует также учитывать, что М.М.Б. понимал коммуникативную функцию шире ее обычного толкования (см. прим. 63 к ПТ).

21 О «пассивном понимании» по М.М.Б. см. прим. 46 к ПТ

22 Имеется в виду школа X. Штейнталя и М. Лацаруса, у нас – Г. Г. Шпета («Введение в этническую психологию». М., 1927). В ранних работах это направление критиковалось за монологизацию общественного сознания, за сведение множественности говорящих к гипотетически единому «духу нации» (МФЯ, 50-51). Подробнее о бахтинском отношении к Шпету см. примечания к «К философским основам гуманитарных наук».

23 Ф. де Соссюр. Труды по языкознанию. М., 1977, с. 50

24 О категории «ответа» у М.М.Б. см. прим. 51 к ПТ

25 О вероятно первом употреблении критерия смены речевых субъектов как способе определения границ высказывания см. прим. 8 к Д-1. Характерным показателем бахтинской оценки ситуации в оте­чественной лингвистике начала 50-х гг. является то свойство данного текста, что здесь по сравнению с ранними работами основной пункт убеждения слушателя находится как бы на шаг «раньше», то есть фактически лишь на подступах к собственно бахтинской тематике отражения чужого слова в высказывании, которая здесь лишь пунк­тирно намечается (см. прим. 38, 39, 56). В МФЯ вся подробно раз­вернутая здесь проблематика выделения границ высказывания своди­лась фактически лишь к промежуточной констатации того, что грани­цы высказывания проходят по линии его соприкосновения с другими высказываниями (МФЯ, 98; о возможных «диалогических» причинах акцентирования разных моментов теории высказывания в РЖ и МФЯ см. обитую преамбулу к блоку подготовительных материалов к РЖ). Персоналистический критерии выявления единицы речи, при всей своей казалось бы очевидности и более того – спонтанном использо­вании, тем не менее официально не принят лингвистикой в качестве конститутивного признака речевой единицы, что вызвано, видимо, не только тем смущающим обстоятельством, что к единицам одного ранга будут в таком случае отнесены и реплика диалога, и роман (см. прим. 5), но и тем, что реплики диалога (классической формы речевого общения, по М.М.Б. – см. ниже) чаще всего рассматриваются в лингвистике не как отдельные, самостоятельные высказывания, а как элементы некоего сверхличного «монологического» единства, то есть диалога как единого сплошного текста (см. библиографию вопроса в Москалъская О. И. Грамматика текста. М., 1981, с. 42). Ниже М.М.Б. подробно оспаривает это устойчивое в лингвистике монологи­ческое понимание диалога

26 О логической многослойности данного и предыдущего абзацев см. прим. 82 к ПМ.

27 В центре дискуссий о синтаксисе, как связанных, так и не связанных с критикой марризма, стояли вопросы о грамматической природе предложения (предикативность, модальность, субъектно-объектная структура, интонационное оформление) и о его «порождаю­щей» основе (логической, психологической, коммуникативной и др.) – см. прим. 22, 42, 43. Особо стоял вопрос о роли синтаксиса в общем строе языка, в частности, критиковалось преувеличение этой роли И. И. Мещаниновым, С. Д. Кацнельсоном и др. за счет одновре­менного умаления значения фонетики, лексики и морфологии. Для М.М.Б. главным здесь была проблема смешения в предложении ка­честв единиц системы языка и речевого общения (см. прим. 20, 32).

28 Вероятно, основным оппонентом здесь предполагался В. В. Виноградов, в теории которого природа предложения связыва­лась с категорией модальности, содержащей в себе прямое указание на отношение предложения к действительности («О категории мо­дальности и модальных словах в русском языке». – Труды Института русского языка. М.-Л., 1950. Т. 2, с. 38-79). Отказ видеть в предло­жении непосредственное соотношение с действительностью расцени­вался Виноградовым как «идеализм» (см. прим. 22). Многочисленные критические аллюзии к этой стороне виноградовской теории рассеяны по всему блоку подготовительных материалов к РЖ (см., напр., прим. 25 к ПМ)

29 Близкое к синонимичному употребление терминов «предложе­ние» и «высказывание» встречалось в работах многих исследователей, причем самых разных направлений (Виноградов, Мещанинов, Сухо­тин, Галкина-Федорук и др. – см. прим. 2). Для М.М.Б. дело, ко­нечно, не в терминологическом смешении самом по себе, но в отра­зившемся в этом смешении логическом неразличении единиц системы языка и речи, характерном для большинства направлений того време­ни. См., напр., определение предложений в цитировавшейся М.М.Б. «Грамматике русского языка» как «основных» единиц языка и одно­временно как элементов, на которые расчленяется «наша речь». Каж­дое предложение, выражая, согласно академической грамматике, отдельную мысль, является «более или менее законченным высказы­ванием» (с. 9). Бахтинский упрек в неправомерном понимании пред­ложения как «гибрида» языковой и речевой единицы впоследствии был признан многими лингвистами как справедливый

30 Частый лингвистический пример – МФЯ, 101; ФМ, 130

31 Бахтинское понимание завершенности высказывания проти­востоит распространенным в то время версиям толкования завершен­ности предложения как единицы коммуникации: логической (П. С. Попов), психологической (А. А. Шахматов), грамматической (И. И. Мещанинов), интонационной (С. О. Карцевскии). Об истории становления категории завершенности как признака высказывания см. общую преамбулу к блоку архивных материалов

32 Ср. аналогичное место в ФМ, 175-177.

33 Вероятно, дискуссионная отсылка к Виноградову, писавшему, что люди мыслят и говорят «предложениями» («Идеалистические осно­вы...», выше цит., с. 37). Аналогичные высказывания можно также найти у Пешковского, Карцевского и др.

34 Взаимная переакцентуация жанров и сопровождающие ее яв­ления двуголосости, полифонии, пародии, сказа и др., намеченные здесь лишь как далекая перспектива, составляют ядро бахтинской философии языка.

35 Локализация второго (см. прим. 38), не имеющего в данном тексте развернутого обоснования, пласта бахтинской философии язы­ка – проблемы «непрямого говорения» (см. прим. 39 к ПТ).

36 Ф. де Соссюр. Труды по языкознанию, с. 52. Эта же цитата в числе других использована в МФЯ, 62-63. См. также прим. 20. На верхнем поле той страницы автографа, на которой помещена данная бахтинская сноска, имеется следующая надписанная, вероятно, при перечитывании рукописи и никак не локализованная самим М.М.Б. фраза: «На ранних стадиях речевой культуры говорят только жанрами, не различая слов и предложений»

37 Необходимость выделять наряду с предложением другие типы единиц речевой коммуникации отмечалась многими языковедами. К тому времени в лингвистике изучались (помимо названных М.М.Б. ниже) такие более крупные, чем предложение, речевые явления, как абзац, колон, период, сверхфразовое единство, сложное синтак­сическое, целое и др. (А. X. Востоков, И. А. Фигуровский, Л. А. Булаховский, Б. В. Томашевский, Н. С. Поспелов, А. М. Пешковский, В. В. Виноградов и др.). Единства в понимании этих единиц не было. Начала к тому времени зарождаться и лингвистика текста. В целом, однако, эти явления находились на периферии лингвистиче­ского мышления, уступая пальму первенства предложению. Согласно ранним работам недостаток в подходе к единицам такого рода состоит, по М.М.Б., в применении к ним индуктивных, а не дедуктивных ме­тодов (см. о неверном понимании жанра у формалистов вследствие того, что они пришли к этой категории после изучения частных эле­ментов жанровой композиции, и критику понятия «конструкции из нескольких предложений», введенного в ранней работе Б. В. Томашевского в ФМ, 175-179).

38 «Наша речь распадается на высказывания. Каждое высказыва­ние выражается особой фразой. Фраза распадается на слова, соеди­ненные между собой по законам грамматики и объединенные общей интонацией» ЛКарцевский С. О. Повторительный курс русского язы­ка. М.Л., 1928, с. 14). Законченность высказывания-фразы Карцевского определяется законченностью интонации; при этом к четы­рем главным типам законченных интонаций, мыслимым в системе языка, относились: утвердительная (или повествовательная), вопро­сительная, восклицательная и побудительная (там же). Фразы произ­носятся на едином выдохе и отделяются друг от друга паузами, что делает фразу удобной для анализа (там же, с. 12, 99), то есть, по М.М.Б., придает ей «соизмеримость». Предложение, по Карцевскому, это предикативная синтагма (там же, с. 33); чтобы стать фразой, оно должно соединиться с законченной интонацией (Karcevskij S. Sur la parrtnxe et la syntaxe en russe. – Cahiers Ferdinand de Saussure. 7. 19'18, p. 34). В случае соединения с законченной интонацией фразой мо-/!?<:т стать и любое непредикативное словосочетание. Понятие фразы получило широкое распространение в лингвистике (А. М. Пешковский, Л. А. Булаховский и др.), однако ее толкование не было однозначным. Вероятно, вслед за Карцевским и Пешковским понятие фразы было использовано в статье волошиновского цикла «Конструкция высказывания» («Литературная учеба», 1930, № 3, с. 85-86), где она понималась как ритмическое единство, имеющее внутреннее подразделение на группы слов и объединенное единым смысловым развитием. Понятие «фразы» неоднократно всплывало в подготовительных материалах к РЖ; можно также предполагать, что концепция Карцевского интересовала М.М.Б. прежде всего в ее пере­ложении Виноградовым (см., в частности, прим. 15 и 19 к ПМ).

39 «Коммуникация», по А. А. Шахматову, это «сочетание двух представлений, приведенных движением воли в предикативную связь» («Синтаксис русского языка». М., 1941, с. 19). Предложение – это языковое выражение коммуникации, являющейся единицей мышления. Предложение Шахматова имеет и интонационные характеристи­ки, однако, в качестве основного критерия или показателя у Шахматова (в отличие от Карцевского – см. прим. 42) принимается не интонация, а истолкованная в логико-психологическом плане категория предикативности. Для М.М.Б. такое абстрактное, логико-психологическое выделение единицы речи есть проявление монологи­ческих тенденций европейского рационализма, игнорирующего субъ­ектную многослойность бытия. С других позиций оспаривал шахматовскую теорию В. В. Виноградов, считавший «идеализмом» говорить об отражении в единице речи связи представлений, а не того или иного (истинного или ложного) отражения в ней связей самой дей­ствительности («Синтаксис русского языка» академика А. А. Шахма­това». –