Geum.ru

Долинин К. А. Проблема речевых жанров через 45 лет после статьи Бахтина // Русистика: Лингвистическая парадигма конца XX века. Спб.: Изд-во с-петерб ун-та, 1998. С. 35-46

Вид материалаДокументы

Содержание


КС (подробнее об этом наборе параметров КС
Костомаров, Леонтьев, Шварцкопф 1974
КС: "использование жанров, как правило, связано с четко определенными типами социальных ситуаций" (Luckmann
РА, но свести его жанровую определенность к тому или иному РА
Подобный материал:
Долинин К.А. Проблема речевых жанров через 45 лет после статьи Бахтина // Русистика: Лингвистическая парадигма конца XX века. – СПб.: Изд-во С-Петерб. ун-та, 1998. – С. 35–46.

ПРОБЛЕМА РЕЧЕВЫХ ЖАНРОВ ЧЕРЕЗ СОРОК ПЯТЬ ЛЕТ ПОСЛЕ СТАТЬИ БАХТИНА

С. 35. В отличие от многих других лингвистических понятий, понятие речевого жанра (иначе – коммуникативного жанра, жанровой формы речи, типа дискурса, типа текста и т.п.), по всей видимости, существует в головах не только лингвистов, но и рядовых носителей языка, хоть сколько-нибудь склонных к речевой рефлексии. По мнению М.М. Бахтина, "речевые жанры даны нам почти так же, как нам дан родной язык" {Бахтин 1979: 257). Жанр учебника, делового письма, лекции, рекламного объявления, дружеской беседы – такие сочетания понятны любому студенту. Характерно также, что, эксплицируя какую-либо сугубо научную классификацию текстов, мы постоянно прибегаем к ходовым названиям речевых жанров (в дальнейшем РЖ) как к чему-то общеизвестному (см., например, Богданов 1993: 10–17).

Обсуждение проблемы РЖ в отечественной лингвистике и смежных дисциплинах начинается со статьи М.М. Бахтина "Проблема речевых жанров", написанной в 1952–1953 гг., но опубликованной лишь в конце 70-х (Бахтин 1979). Статья Бахтина, с одной стороны, закладывает основы современных представлений о РЖ, а с другой – наглядно демонстрирует трудности, связанные с осознанием этого явления. М.М. Бахтин первый высказал гипотезу о глобальности феномена жанровой организации речи. Он также наглядно показал, что РЖ, понимаемые как "относительно устойчивые тематические, композиционные и стилистические типы высказываний" (с. 241–242), суть результат действия ряда экстралингвистических факторов – таких, как "типическая концепция адресата" (с. 276), целевая установка говорящего, конкретная ситуация речевого общения и др.; иначе говоря – что проблема РЖ входит в общую проблематику вариативности речи и детерминации речевого поведения.

Уязвимость концепции М.М. Бахтина наиболее явственно проявляется в приводимых им примерах так называемых первичных речевых жанров. Эти РЖ у него очевидно разновелики и разнородны: с одной стороны – "жанры застольных бесед, бесед интимно-дружеских, интимно-семейных и т.д." (с. 259), "бытовые рассказы, письма, дневники, протоколы и т.п." (с. 279), а с другой – "бытовые жанры приветствий, прощаний, поздравлений, пожеланий всякого рода, осведомлении о здоровье, о делах и т.п." (с. 258), "стандартные типы оценочных высказываний, то есть оценочные речевые жанры, выражающие похвалу, одобрение, восхищение, порицание, брань: "Отлично!", "Молодец!", ... "Гадость!", "Болван!" и т.п." (с. 265) и даже "вопросительные, восклицательные и побудительные предложения" (с. 269). Очевидно, что с точки зрения современного исследователя только что названные "малые" речевые жанры по Бахтину суть не что иное, как речевые акты (в дальнейшем РА). Отсюда естественно вы

С. 36. текает вопрос: как соотносятся друг с другом РЖ и РА? Вообще, имеет ли смысл говорить об РЖ применительно к одному элементарному выска­зыванию?

Сам Бахтин, видимо, не считал, что разработал целостную и последовательную теорию РЖ, о чем свидетельствует следующее замечание: "Номенклатуры устных речевых жанров пока не существует и даже пока неясен и принцип построения такой Номенклатуры" (с. 259). "Пока" – значит, .в „принципе ее все же можно построить? Эта мысль как будто подтверждается, другим замечанием Бахтина: "Мы говорим только определенными речевыми жанрами, то есть все наши высказывания обладают определенными и относительно устойчивыми типическими формами по­строения целого" (с. 257). Но так ли это на самом деле? На этот счет существует и прямо противоположная точка зрения (Luckmann 1990: 13).

Так или иначе, вплоть до сегодняшнего дня не нашли общепринятого и сколько-нибудь убедительного решения по меньшей мере три проблемы: 1. Какие факторы формируют РЖ и определяют выбор одного из них, осуществляемый субъектом речи (в дальнейшем Ан)? 2. Всякая ли речь реализуется в форме определенного РЖ и можно ли построить исчерпывающую классификацию последних? 3. Как РЖ соотносятся с РА? Напоминаем, что мы исходим из гипотезы, согласно которой РЖ – это не конструкт (или не только конструктиве продукт отвлеченного те­оретизирования лингвистов, а реально присущие речевой компетенции носителей языка образцы (модели, фреймы) говорения и письма. Этим предлагаемый подход к проблеме отличается от подхода исследователей, которые – эксплицитно или имплицитно – вычленяют и изучают РЖ с позиции "нададресата" {Дементьев 1995а: 18, а также Арутюнова 1992, Дементьев 19956, Земская 1988, Капанадзе 1988, Wierzbicka 1983).

1. Чтобы попытаться ответить на сформулированные выше вопросы, обратимся прежде всего к общепринятому тезису о детрминированности речевого поведения экстралингвистическими факторами – параметрами коммуникативной ситуации (КС) – и представим зависимость между сообщением (его семантикой, композицией и стилем) и параметрами КС в виде, следующего равенства:

С = f (Ан, Aт, H, PC, КСв, ДС, ВМО),

где С – сообщение; f – знак функции; Ан – субъект речи, рассматриваемый как носитель некоего статуса, роли, как субъект некоего дейст­вия, преследующего определенную цель, и как личность; Aт – адресат в тех же четырех ипостасях; Н – наблюдатель; PC – референтная ситуация, какой она является "на самом деле"; КСв – канал связи; ДС – деятельностная ситуация, общий контекст деятельности, в который включено сообщение; ВМО – время, место и окружающая обстановка. Равенство в целом означает, что сообщение является функцией названных ар-

С. 37. гументов – параметров КС (подробнее об этом наборе параметров КС см. Долинин 1985: 8—14 и Долинин 1987: 19–22).

Каждый аргумент задает некую более или менее широкую норму речевого поведения ( Костомаров, Леонтьев, Шварцкопф 1974: 305), каждому типовому значению каждого параметра соответствует некий круг предписаний или хотя бы круг ограничений для Ан и круг ожиданий для Aт (адресата). И каждое сообщение, возникшее в естественных условиях и соответствующее речевому узусу (прежде всего – принципу кооперации Грайса), лежит на пересечении этих кругов. Об этом неопровержимо свидетельствует тот факт, что любой относительно завершенный фрагмент дискурса достаточно легко позволяет восстановить если не все, то большинство параметров КС (Долинин 1985: 44–54).

Из сказанного следует, что для существования РЖ как устойчивого образца речевого поведения, "горизонта ожидания для слушающих и мо­дели создания для говорящих" (Гайда 1986: 24), "социально детерминированной модели разрешения коммуникативных проблем" (Luckmann 1990: 6–7), необходимо устойчивое, повторяющееся сочетание определенных значений параметров КС, т.е. некоторая стандартная КС, характеризующаяся рядом признаков, пусть обладающих разной "жанрообразующей" силой, но действующих совместно (естественно, что Ан и Aт как личности не входят в их число – эти параметры характеризуют не типовые модели КС, а конкретные ситуации общения).

Есть, однако, авторитетная точка зрения, которой придерживается, в частности, Н.Д. Арутюнова (1992) и согласно которой если не единственный, то далеко превосходящий все прочие по важности фактор, который надо брать в расчет при определении РЖ, это "целеориентированность" речи (что соответствует параметру Ан в приведенной выше формуле). В соответствии с этим фактором автор строит общую схему жанров диалогического общения, состоящую всего из пяти разновидностей, которые различаются "по своим целям – прямым и косвенным, степени запрограммированности ответных реакций, распределению ролей и коммуникативных интересов, "правовому кодексу", протяженности, структуре, связ­ности, интенциональным состояниям собеседников, условиям успешности, развитию диалогических тактик" и некоторым другим характеристикам (Арутюнова 1992: 53).

Не подлежит сомнению, что такой подход имеет право на существование (тем более, что в названной работе он осуществлен с обычными для этого автора блеском и убедительностью). Но соответствует ли столь высокая степень обобщения всего по одному признаку стихийной жанровой компетенции носителей языка? Ведь, следуя этой логике, пришлось бы признать одним и тем же жанром воскресную проповедь в церкви и "воспитательский час" в школе, встречу на высшем уровне ("саммит") и бандитскую "стрелку"... Нет нужды доказывать, что сами дискурсы в этих случаях существенно различны. Выделение типов дискурса только по це-

С. 38. ленаправленности дает не столько жанры, сколько "макроречевые акты" (ван Дейк 1989: 36). Это понятие ван Дейк иллюстрирует примером письма, которое "в единстве всех своих частей может выполнять роль угрозы, инструкции или запрещения" (там же). Но при этом, добавим мы, оно не перестает быть письмом, деловым или личным, т.е. текстом, жанровая принадлежность которого определяется прежде всего каналом связи и статусно-ролевыми характеристиками Ан и Aт.

Конечно, для многих жанров, в основном официальных (декларативов, по Серлю), целевая установка и в самом деле является ведущим признаком; характерно в этом отношении, что у соответствующих им текстов в заголовке, как правило, фигурирует "перформативное существительное" – приказ, распоряжение, договор, инструкция, приговор, постановление и т.п. Но и эти РЖ определяются не только целью сообщения – для их функционирования и адекватного восприятия не менее важны статусы и роли Ан и Aт. А кроме того, наряду с ними, на другом, так сказать, полюсе, существуют такие РЖ, как личный дневник, застольная беседа, любовное письмо, интимный разговор в интимной обстановке и т.д., где ведущие факторы уже принципиально иные – личностные взаимоотношения партнеров, окружающая обстановка и пр. "Целеориёнтированность" в такого рода жанрах тоже присутствует, но достаточно часто движущей силой здесь оказываются не четко осознанные цели, а мотивы, которыми руководствуются партнеры, и не они "делают погоду", не они включают соответствующие модели поведения.

С этой точки зрения интересно было бы проанализировать обиходные обозначения РЖ. Здесь, помимо "целевых" названий, выявились бы названия по теме (разговор о политике, о погоде, о спорте, о ценах; международная информация и информация по стране на ТВ и т.д.), по внешним обстоятельствам и по месту общения (разговор в гостях, на пляже, в спортивной раздевалке, в поезде [Гинзбург 1979: 158–159]), по статусам или по ролям партнеров (женский разговор, мужской разговор, разговоры с животными (Ермакова 1988), беседа врача с больным, адвоката с клиентом и т.п.), по межличностным отношениям партнеров (дружеская беседа, интимный разговор). Возможны и названия одновременно по двум параметрам КС, например, по КСв и по ролевому или статусному признаку (деловое письмо, дружеское письмо и т.д.).

Итак, будем считать установленным, что в основе РЖ лежат устойчивые, типичные комбинации определенных значений параметров КС: "использование жанров, как правило, связано с четко определенными типами социальных ситуаций" (Luckmann 1990: 7). Но почему эти комбинации задают устойчивые образцы речевого поведения? Какой психологический механизм вынуждает Ан следовать образцу?

Во-первых, параметры КС не вполне взаимонезависимы и, во-вторых, что еще важнее, действуют не сами по себе, не автоматически, – они должны быть восприняты и истолкованы субъектом речи (Михель 1980:

С. 39. 287—288). Говорящий (пишущий) в естественных условиях общения, как правило, не производит последовательный перебор и анализ параметров КС – он интегрирует их в некий образ, "гештальт" ситуации, соотнося конкретную КС с хранящимся в его памяти социально обусловленным набором типовых "контекстных моделей", как их называет ван Дейк (1989: 143, 170), более или менее идентичным у разных членов данного социума, носителей данного языка. Каждая такая модель предполагает типовой образ субъекта речи, и, идентифицируя данную КС как соответствующую той или иной контекстной модели, Ан как бы автоматически настраивается на нужную волну, принимает предписываемый моделью образ и строит свое речевое поведение в рамках этого образа, т.е. по правилам определенного жанра: говорит или пишет так, как, по его разумению, от него требуют и / или ждут (Костомаров, Леонтьев, Шварцкопф 1974: 306). При несовпадении взаимных ожиданий, вызванном различной оценкой КС, между партнерами может возникнуть конфликт – в открытой форме при диалогическом контактном общении ("Вы как со мной разговариваете? Я вам не жена, чтобы так на меня кричать!") или в форме прекращения контакта при монологическом дистантном.

Предлагаемая концепция природы и психологического механизма функционирования РЖ непосредственно сближает это понятие с понятием конвенциональной роли и ролевого поведения. Конвенциональную роль можно определить как установленный в данном социуме набор предписаний и / или взаимных ожиданий, регулирующих взаимодействие людей, которые занимают определенную позицию относительно друг друга; роли партнеров взаимосоотнесены и взаимообусловлены (ср. Шибутани 1969: 44–45). Главное в понятии конвенциональной роли – это заданность поведения: "Под ролью понимается функция, нормативно одобренный обществом образ поведения, ожидаемый от каждого, занимающего данную социальную позицию" (Кон 1967: 23). Но в этом же, как мы попытались показать, состоит суть РЖ. Типовой образ участника типовой, социально осознанной КС (контекстной модели, по ван Дейку), лежащий в основе РЖ, – это, в сущности, и есть конвенциональная роль, дополненная специфическими коммуникативными характеристиками, соотносимыми со специфическими условиями протекания общения. Такой типовой образ коммуниканта можно назвать речевой или жанровой конвенциональной ролью. Речевая роль не тождественна ролям Ан и Aт, фигурирующим в формуле, приведенной в начале этого раздела: последние суть роли, априорно приписываемые партнерами друг другу до начала общения и безотносительно к нему; это аргументы функции, интегрируемые речевой ролью наряду с остальными.

Таким образом, РЖ можно определить как установленный в данном социуме тип речевого поведения, задаваемый речевой ролью и регулируемый жанровыми предписаниями и / или взаимными

С. 40. ожиданиями партнеров по общению. Думается, что это определение хорошо согласуется с духом, если не с буквой, концепции М.М. Бахтина и в то же время не противоречит размытому, стихийному представлению о РЖ, которое присуще речевой компетенции рядового носителя языка.

2. Итак, вступая в коммуникацию, каждый участник ее идентифицирует КС как соответствующую той или иной "контекстной модели", принимает соотнесенную с ней жанровую роль и строит речь по канонам данного РЖ. Но каноны разных РЖ обладают, как известно, разной степенью жесткости. В лингвистике текста неоднократно предлагались классификации речевых произведений по степени стандартности и облигаторности их построения (см., например, Кожевникова 1979). Каждый жанр характеризуется определенной степенью регламентированности содержания; композиционного построения и языкового оформления. На одном полюсе располагаются жанры, строящиеся по жестким облигаторным схемам и не оставляющие субъекту никакой или почти никакой свободы интерпретации жанровых норм (доверенность, патентная заявка, постановление суда, выписка из протокола, коммерческое соглашение и т.п.), а на другом – .типы сообщений, минимально связанные правилами и нормами (большинство жанров, реализующих фатическое общение, и жанры художественной литературы).

Первые свойственны общению, в рамках которого Ан и Am выступают только как носители конвенциональных ролей при полной нерелевантности их индивидуальных свойств. Тексты таких РЖ всецело определяются предписаниями и ожиданиями, предъявляемыми к носителям речевых ролей, соответствующих данным конвенциональным (судья, пишущий постановление суда, изобретатель как автор патентной заявки и т.п.), которые заданы изначально и остаются неизменными на протяжении всего акта общения. Стандартность такого рода речевой продукции обеспечивается не только постоянством и определенностью ролей коммуникантов, но и стандартностью остальных параметров КС; отклонения от стандарта здесь возможны только в силу недостаточной жанровой компетенции субъекта. Такие РЖ одинаково реальны для пользователей и для лингвистов; они относительно легко поддаются выделению и классификации, хотя и здесь эта классификация вряд ли может быть плоскостной, одноуровневой: только что названные жанры доверенности, судебного постановления, выписки из протокола и коммерческого соглашения при ближайшем рассмотрении предстают именно как жанры в этимологическом смысле этого слова, за которыми скрываются поджанры (виды) и разновидности (доверенность на получение зарплаты пишется иначе, чем генеральная доверенность на распоряжение жилплощадью, а коммерческое соглашение может быть протоколом о намерениях, контрактом, соглашением о порядке и сроках платежей и т.п.).

Чем менее жестки и императивны нормы РЖ, тем больше параметры дискурса зависят от индивидуальных, личностных свойств коммуникан-

С. 41. тов и их представлений о специфических характеристиках данной, единичной и неповторимой, КС. Предписания и ожидания, связанные с конвенциональными ролями, здесь отступают на задний план, уступая ведущее место личностным ожиданиям. В неформальном фатическом общении именно эти ожидания становятся определяющими: данный субъект говорит так, как этого ждет от него данный партнер в данных обстоятельствах. Такие типы дискурса четкому разбиению на РЖ, видимо, не поддаются: теоретически рассуждая, попытки такого разбиения должны были бы привести к индивидуальным РЖ или, точнее, к бесконечному множеству РЖ, включающему все реально существующие пары коммуникантов во всех теоретически представимых КС, что, очевидно, абсурд.

Конечно, и в личностном общении обнаруживаются типичные шаблоны взаимоотношений – межличностные роли: соперник, враг, союзник, лидер, последователь, покровитель... (Шибутани 1969: 266). Но, в отличие от априорно заданных социальных ролей, которые относительно устойчивы хотя бы в рамках законченных актов коммуникации, межличностные роли в процессе диалогического общения могут сдвигаться, меняться: ведомый может стать лидером, а соперник – союзником. Диалогическая форма вообще препятствует четкой фиксации ролей (равно как тем и целей); институциональные, заданные заранее конвенциональные роли эту потенциальную нечеткость преодолевают (примером могут служить допрос в суде или беседа врача с больным); межличностные же роли эфемерны.

В целом можно утверждать, что в неформальном диалогическом общении КС принципиально изменчива. М.М. Бахтин писал об этом так: "В действительности жизненное общение непрерывно становится, хотя бы медленно и хотя бы в узкой сфере. Взаимоотношения между говорящими всегда меняются, хотя бы в еле приметной степени. В процессе этого становления становится и само сообщаемое содержание. Жизненно практическое общение носит характер события, и самый ничтожный словесный обмен причастен этому непрестанному становлению события" (Бахтин 1993: 106). Сходную идею высказывает Ж. Карон, вводя понятие динамической дискурсивной ситуации (Сагоn 1983: 154). О "динамике прагматического контекста" говорит и ван Дейк (1989: 30–31). Эта мысль подтверждается и наблюдениями Гамперца относительно изменений в стиле речи при изменении "структурных признаков ситуации": смены участников беседы, ее тематики, характера общения, когда, например, "лавочник перемежает свой деловой разговор с покупателем дружеской болтовней" (Гамперц 1975: 314).

Таким образом, можно утверждать, что выделимость РЖ как четко очерченных таксономических единиц прямо пропорциональна их соотнесенности с конвенциональными ролями. В неформальном же диалогическом общении каждый конкретный дискурс можно подвести только под какое-то широкое и нечеткое определение, основывающееся прежде всего

С. 42. на статусах и межличностных отношениях партнеров. Примеры таких РЖ были приведены в разделе 1.

Из сказанного не вытекает, что применительно к этой коммуникативной сфере о РЖ говорить вообще не приходится: для рядовых носителей языка образцы речевого поведения, связанные с соответствующими КС, несомненно существуют; однако нормы построения таких дискурсов характеризуются не столько предписаниями, сколько запретами и ограничениями, в силу чего сами дискурсы оказываются весьма разнообразными и изменчивыми и по тематике, и по композиции, и по стилю. Таким образом, призывы некоторых исследователей установить "полный список существенных признаков жанра и их иерархическую организацию" (Земская 1988: 43), осуществить "полную типологизацию жанровых форм речи" (Стилистика русского языка 1987: 73) вряд ли реалистичны. РЖ неформального диалогического общения не поддаются классификаторским устремлениям лингвистов, стремящихся во всем обнаружить целесообразность, порядок, систему, – эти завидные качества далеко не всегда присущи речевой деятельности человека.

Итак, мы действительно "говорим только определенными речевыми жанрами" (Бахтин 1979: 257), но четкую номенклатуру устных речевых РЖ построить, видимо, нельзя.

3. Как речевые жанры соотносятся с речевыми актами? Смешение этих понятий, отмеченное нами у Бахтина (и вполне естественное в то время, когда писалась его статья), обнаруживается и в некоторых более поздних работах. Так, А. Вежбицка в числе РЖ называет и анализирует такие виды высказываний, как вопрос, угроза, предостережение, просьба о прощении и т.п. (Wierzbicka 1983). Можно предполагать, что аналогичные типы высказываний имеет в виду Л.А. Капанадзе, говоря о "малых речевых жанрах", определяемых ею как "микроструктуры, которые выделились в определенной языковой общности как ограниченные языковые клише" (это понятие иллюстрируется единственным примером – "жанром прощания") (Капанадзе 1988: 232–233).

С нашей точки зрения, отождествлять РА и РЖ в целом или хотя бы приписывать статус РЖ некоторым РА (каким именно?) было бы неправомерно. Интуитивно представляется более естественным связывать РА с такими речевыми действиями, которые могут быть реализованы в одном элементарном высказываний (ср. Гловинская 1993), а РЖ – с текстами (в монологическом общении) или с такими отрезками диалога, которым присуща тематическая и / или логико-прагматическая завершенность. Если же РА не укладывается в одно высказывание, то его, как уже было сказано выше, следует квалифицировать как "макроречевой акт" (ван Дейк 1989: 36).

Но главное даже не в этом, количественном, критерии, а в содержании самих понятий РА и РЖ. Практически во всех известных нам типо-

С. 43. логиях РА ведущим принципом классификации выступает иллокутивная сила, понимаемая в первую очередь как цель высказывания. Максимум, что учитывается помимо цели, – это отношение Ан и Am к пропозиции (то, что отличает просьбу от совета или похвальбу от жалобы), иерархия статусов коммуникантов (ср. приказ и просьба), институциональность или неинституциональность РА и "психические состояния" говорящего, соответствующие целям (Серль 1986: 172–177; см. также Апресян 1995: 200–202, Богданов 1990: 51–58 и др.). Что же касается соотношения ролей коммуникантов, их конкретных статусов, используемого КСв и типов обстановки, в которой совершается общение, – т.е. параметров КС, определяющих выбор РЖ, – то ни одна из типологий РА их не учитывает и не может учесть. Само понятие РА, опирающееся на глагольную лексику, применяемую для номинации речевых действий, предполагает иной, более высокий уровень обобщения – так сказать, алгебру коммуникации – и, вместе с тем, другой масштаб. Характерно, что, хотя в русском и в других европейских языках имеются глаголы, как будто прямо связанные с ходовыми названиями некоторых РЖ (приказывать, исповедоваться, проповедовать, присягать, гарантировать, допрашивать и др.), их значения, как правило, более широки и неопределенны, чем значения существительных, называющих соответствующие жанры, а сами эти существительные, в свою очередь, требуют определений: приказ по учреждению или воинскому подразделению, исповедь в церкви, церковная проповедь, воинская или президентская присяга, техническая или банковская гарантия, допрос в суде.

Есть, однако, концепция, согласно которой РЖ – это "сложная совокупность многих речевых актов, выбранных и соединенных по соображениям некоей особой целесообразности и относящихся к действительности не непосредственно, а через РЖ в целом" (Дементьев 1995а: 9). Иначе говоря, каждый РЖ составляется из определенной, более или менее стандартной последовательности РА, которые выступают в данном случае как единицы нижележащего уровня.

К ряду жестко регламентированных РЖ, реализующихся в коротких текстах, этот тезис как будто приложим. Так, например, в 1943–1945 гг. приказы Верховного главнокомандующего строились по стандартной схеме: ряд ассертивов (войска такого-то фронта прорвали... овладели... захватили...) и директив: в ознаменование... приказываю: произвести салют из... орудий в городах... Существенно, однако, что этот набор РА не исчерпывал сути жанра, поскольку тексты этих приказов должны были оказать воздействие не столько на непосредственного адресата – артиллеристов, которым предписывалось произвести салют, – сколько на все население страны, которое формально выполняло функцию наблюдателя, а на самом деле – истинного адресата. Противоположный пример – жанр торговой рекламы, четко очерченный и широко распространен-

ный. Основная цель рекламного текста всегда одна: сделать так, чтобы адресат купил рекламируемый товар. Но каких только РА не бывает в рекламе! Причем "адвисивы" (по терминологии Богданова) встречаются относительно нечасто. Вообще, по справедливому замечанию В.В.Богданова, целевая установка текста вполне может расходиться и часто расходится с иллокуциями составляющих его высказываний (Богданов 1993: 12). Таким образом, попытки представить РЖ в виде стандартных комби­наций РА не могут увенчаться успехом.

Наиболее интересная попытка связать РЖ с РА осуществлена А. Вежбицкой (Wierzbicka 1983). В соответствии со своей концепцией языкового значения, которая устраняет границы между синтаксисом, семантикой и прагматикой и воплощается в едином семантическом метаязыке, предназначенном для экспликации грамматических, лексических и прагматических значений, А. Вежбицка описывает по единому плану и в одних и тех же терминах, с одной стороны, такие виды речевых манифестаций, которые, на наш взгляд, являются типичными РА (см. примеры в начале этого раздела), и, с другой стороны, несомненные РЖ. Описания тех и других вскрывают имплицитное прагматическое содержание соответствующего вида речи и включают указание на цель, соответствующую ей эмоцию Ан, его предположения, касающиеся Am, и, что особенно интересно, его представление о том, как он сам выглядит в глазах Am. Например:

ЛЕКЦИЯ

я хочу сказать вам разные вещи о X,

я считаю, что вы должны знать кое-что о X,

я считаю, что вы знаете, что я много знаю о X,

я говорю это потому, что я хочу, чтобы вы знали кое-что о X;

ДОКЛАД

я считаю, что вы понимаете, что я могу сказать многое о X, о чем вы не знаете, потому что я работал, думая о X,

я считаю, что я должен вам теперь сказать разные вещи о X, которые я знаю.

Такое описание нельзя не признать содержательным и интересным: автор успешно преодолевает фактическую одномерность чисто иллокутивных концепций РЖ. Однако и здесь типическое речевое событие лишается существенной части своего своеобразия. В частности, приведенные формулировки не имплицируют речевую стратегию и тактику, композицию и стилистику дискурса; такое описание жанра лекции вряд ли может быть использовано в качестве инструкции для аспиранта, проходящего доцентскую практику. Очевидно, что лекция и доклад должны строиться по-разному в соответствии прежде всего с уровнем подготовленности слушателей; последний же в формулировках Вежбицкой никак не отражен. Может быть, это связано с ограничениями, накладываемыми языком описания, но, так или иначе, и эта концепция РЖ слишком абстракт-

С. 45. на – она не соответствует стихийной жанровой компетенции носителей языка и, по справедливому замечанию С.И. Гиндина, "приводит к опасному неразличению жанров и речевых актов" (Гиндин 1988: 41).

Итак, не подлежит сомнению, что любое сообщение любого жанра складывается из РА, но свести его жанровую определенность к тому или иному РА или к той или иной комбинации РА так же невозможно, как свести смысл целого высказывания к значению "ключевого слова" или к сумме значений всех составляющих его слов. РЖ есть функция целого ряда аргументов, интегрировать которые теория РА принципиально неспособна.

ЛИТЕРАТУРА

Апресян Ю.Д. Перформативы в грамматике и в словаре // Апресян Ю.Д. Избр. труды. — Том II. — М., 1995.

Арутюнова И.Д. Жанры общения // Человеческий фактор в языке. Коммуникация, модаль­ность, дейксис. — М., 1992.

Бахтин М.М. Проблема речевых жанров // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. — М., 1979.

Бахтин под маской 2 |Медведев П.Н.] Формальный метод в литературоведении. — М., 1993.

Богданов В.В. Речевое общение. — Л., 1990.

Богданов В.В. Текст и текстовое общение. — СПб., 1993.

Гайда Ст. Проблемы жанра // Функциональная стилистика: теория стилей и их языковая реализация. — Пермь, 1986.

Гамперц Дж. Дж. Об этнографическом аспекте языковых изменений // Новое в лингвистике. Вып. VII. — М., 1975.

Гиндин С.И. Речевые жанры и языковое сознание // Тезисы IX Всесоюзного симпозиума по психолингвистике и теории коммуникации. — М., 1988.

Гинзбург Л.Я. О литературном гербе. — Л., 1979.

Гловинская М.Я. Семантика глаголов речи с точки зрения теории речевых актов // Русский язык в его функционировании. Коммуникативно-прагматический аспект. — М., 1993.

Дейк Т.А. ван. Язык. Познание. Коммуникация. — М., 1989.

Дементьев В.В. Жанровая структура фатической коммуникации: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. — Саратов, 1995.

Дементьев В.В. Жанры фатического общения // Дом бытия. Альманах по антропологической лингвистике. Вып. 2. — Саратов, 1995.

Долинин К.А. Интерпретация текста. — М., 1985.

Долинин КА. Стилистика французского языка. Изд. 2-е. — М., 1987.

Ермакова О.П. Разговоры с животными (лингво-психологические заметки) // Разновидности городской устной речи. — М., 1988.

Земская Е.А. Городская устная речь и задачи ее изучения // Разновидности городской устной речи. — М., 1988.

Капанадзе Л А. О жанрах неофициальной речи // Разновидности городской устной речи. — М., 1988.

Кожевникова Кв. Об аспекте связности в тексте как целом // Синтаксис текста. — М., 1979.

Кон И.С. Социология личности. — М., 1967.

Костомаров В.Г., Леонтьев Л.А., Шварцкопф Б.С. Теория речевой деятельности и культура речи // Основы теории речевой деятельности. — М., 1974.

Михель Г. Основы теории стиля // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. IX. Лингвостилистика. — М., 1980.