Александр Вампалов
Статья - Литература
Другие статьи по предмету Литература
»овека в себе, друге, враге; женщина - лучший человек, и любовь - наивысшее чувство, и то, и другое - благодать, и принимать их надо поклоняясь.
Ему, Окуджаве, начинавшему складывать свои песни еще во времена, когда гигантомания, помпезность и невнимание к душе человека были наиживейшим вчерашним днем, свойственна особая тяга к одухотворению человеческой личности. Этот поэт способен помещать человека на ту высокую ступень мироздания, в ту экологическую нишу культуры, которая была отведена ему золотым веком отечественной истории - декабризмом и пушкинской порой. Плохое в мироздании Окуджавы - это убогое, скудное, жалкое, но чистое, ибо оно освящено любовью и честью, "пряхины" - всегда другие. Мир Окуджавы знает боль, смерть, печаль, страдание и сострадание, но он не знает безвыходности, униженности, безнадежности, он не знает "гиблого места".
Высокость самостояния и высокость в отношении к человеку, которая, казалось бы, должна была расти, и расти безгранично, у Высоцкого сменилась темой совершенно иной - открытием трагедии личности, которая знает о себе низкое и страшное.
Этот поэт знает, что малейшее промедление - и правда оборачивается кривдой, лицо принимают за маску, а маска прирастает к лицу. Он знает, что вина и беда часто неразделимы, что вина не всегда поправима и искупима, знает, что прощение может не наступить, что можно не докричаться, не успеть, не добежать, не долюбить, что голубенький шарик может не вернуться, что объявлена охота и лучший человек может быть волком, что пройти нужно в одиночку на смертельной высоте, над толпой, жаждущей развлечений, что микрофон ждет фальшивого звука, чтобы усилить его во сто крат, и трос поднят как раз туда, где шея... Этот мир не спасется красотой, в нем нет гармонии. Лирический герой Высоцкого - это человек, внезапно обнаруживший, что жизнь его дала течь, крен, это человек, вдруг увидевший и осознавший себя в тот момент, когда он оказался на дне, - "очутился в гиблом месте я":
Жил я славно в первой трети
двадцать лет на белом свете по влечению.
Жил безбедно и при деле,
плыл - куда глаза глядели по течению.
Думал: вот она, награда, ведь ни веслами не надо.
ни ладонями.
Слышал, с берега вначале
мне о помощи кричали,
о спасении...
Не дождались, бедолаги,
я лежал, чумной от браги,
в расслаблении.
Берега текут за лодку,
ну а я ласкаю глотку
медовухою.
После лишнего глоточку,
глядь, плыву не в одиночку со старухою.
И пока я удивлялся,
пал туман, и оказался
в гиблом месте я.
Я кричу - не слышу крика,
не вяжу от страха лыка,
вижу плохо я.
На ветру меня качает.
- Кто здесь? - Слышу, отвечает:
- Я, Нелегкая!
Брось креститься,
причитая, не спасет тебя святая
Богородица!
Тех, кто руль и весла бросит,
враз Нелегкая заносит так уж водится.И преодолеть эту страшную ситуацию, разрушить чары "гиблого места" можно только чудовищным напряжением, нечеловеческим броском, когда на карту поставлено все.
Это ощущение гибельного места и всю остроту нового, незнакомого чувства и переживает герой "Утиной охоты", но сил для броска, которые неизменно передавались лирическому герою Высоцкого от самого поэта, этих сил у Зилова нет.
Вампилов с фантастической чуткостью уловил момент "смены песен" - переломный момент в развитии культуры, уловил задолго до того, как он стал внятен обществу и искусству в целом, уловил, предсказал и ощутил всей кожей, всей своей человеческой и художнической сутью.
Принципиальным открытием "Утиной охоты" было и другое: новая, иная, чем прежде, степень приближения к человеку. Драматургия и театр начала шестидесятых годов подошли к своему герою запросто, без затей и обрадовались как этой собственной простоте, искренности, так и тому, что этой простоте открылось: живая человеческая фигура была несравненно интереснее лица, втиснутого в прорезь силуэта-трафарета, а живой поступок - лучше деяния человека-должности.
В "Утиной охоте" драматургия подошла к человеку вплотную, открыла человека, так сказать, изнутри личности, она попыталась проникнуть под оболочку тела, за лобную кость, сделать процесс выбора, решения, думанья драматургичным. Драматургия восьмидесятых годов с радостью подхватила эту нутряную мозжечковую пристальность, но пока еще не очень хорошо отдавая себе отчет, что с этой пристальностью делать. Впрочем, в своего рода растерянности перед собственным открытием оказался и Вампилов.
Вампилов был последним романтиком советской драматургии. Как личность он сформировался во второй половине пятидесятых годов, в то время, когда идеалы, стремления, лозунги и цели общества, вполне гуманные сами по себе, казалось, вот-вот начнут соединяться с реальной жизнью, вот-вот обретут в ней вес и смысл (а иногда казалось, уже обретают). Как художник он работал тогда, когда начались необратимые процессы размежевания провозглашаемых ценностей и реальной жизни. Страшное состояло не в том, что таким образом уничтожался смысл идеалов, а в том, что уничтожался смысл нравственности вообще. Вампилов был сыном, и прекрасным сыном, времени, которое его породило: ему необходимо было знать, чем жив человек, куда ему идти, как жить, ему необходимо было ответить на эти вопросы самому себе, и он первым, во всяком случае первым из драматургов, обнаружил, что жизнь подошла к той последней черте, за которой вопросы эти уже не имеют привычного ответа.
* * *
&quo