Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 |   ...   | 49 |

Как я уже говорил, не в моих силах былосформулировать все эти интуитивные ощущения — они относились к сфере моеговторого ля, тогда как мое деятельное и осмысленное начало пребывало вневремени, превращаясь в старца. Я ощущал его в себе и ощущал его влияние, но,странным образом, не задумывался об этом. Когда старец присутствовал, мойлномер 1 как бы исчезал, и, наоборот, когда на сцену выходил номер 1,лстарец превращался в далекую и нереальную мечту.

Когда мне исполнилось шестнадцать лет, этоттуман стал медленно рассеиваться. Приступы депрессии становились все слабее, ивсе более отчетливо начало проступать мое первое ля. Школа и городская жизньпоглощали все мое время, и знания об окружающем мире, которых становилось всебольше, прорываясь в мир интуитивных опасений, подавляли их. Я сознательнонаметил себе круг вопросов, которыми систематически занимался. Прочитав краткоевведение в историю философии, я получил некоторое представление обо всем, чтоуже было передумано разными философами до меня. Мне было приятно узнать, что вомногих интуитивных ощущениях я имел исторических предшественников. Ближе другихоказались мне греки, особенно Пифагор, Гераклит, Эмпедокл и Платон (хотя егоДиалоги показались чересчур растянутыми). Они были столь же прекрасны иакадемичны, как те запомнившиеся мне фигуры в античной галерее, но и столь жедалеки. Впервые я почувствовал дыхание жизни у Мейстера Экхарта, но так и непонял его. Я остался равнодушен к средневековой схоластике, и аристотелевскийинтеллектуализм святого Фомы показался мне безжизненным, как пустыня. Все они,— рассуждал я,— хотят воспроизвестинечто при помощи логических кунштюков — нечто такое, чего изначально вних самих нет, чего они не чувствуют и о чем в действительности не имеют нималейшего представления. Они хотят умозрительно доказать себе существованиеверы, тогда как на самом деле она может явиться лишь через опыт. Они походилина людей, которые понаслышке знали, что слоны существуют, но сами никогда невидели ни одного, пытаясь с помощью умозаключений доказать, что согласно логикетакие животные должны существовать, как оно и есть на самом деле. По понятнымпричинам скептицизм XVIII века не был мне близок. Гегель напугал меня своимязыком, вымученным и претенциозным. Я не испытывал к нему никакого доверия, онпоказался мне человеком, который заключен в тюрьму из собственных слов икоторый с важным видом прохаживается по камере.

Главной удачей моих исследований стаШопенгауэр. Он был первым, кто рассказал мне о настоящих страданиях мира, опутанице мыслей, страстях и зле — обо всем том, чего другие почти не замечали, пытаясь представитьлибо как всеобщую гармонию, либо как нечто само собой разумеющееся. Наконец янашел философа, у которого хватило смелости увидеть, что не все было к лучшемув самих основаниях мира. Он не рассуждал о совершенном благе, о мудромпровидении, о космической гармонии, он прямо сказал, что все беды человеческойистории и жестокость природы происходят от слепоты творящей мир Воли. И я виделподтверждение этому еще в детстве — больных и умирающих рыб, чесоточных лис, замерзших и погибших отголода птиц, т.е. те жестокие трагедии, которые скрываются под цветущимпокровом луга: земляных червей, заеденных муравьями, насекомых, разрывающихдруг друга на куски, и т. д. Мой опыт наблюдения над людьми тоже научил менячему угодно, только не вере в изначально присущие человеку доброту инравственность. Я достаточно хорошо узнал себя и видел, что я лишь в какой-тостепени, условно говоря, отличаюсь от животных.

Мрачную шопенгауэровскую картину мира япринимал, но с предлагаемым им решением проблемы не мог согласиться. Я былубежден, что под Волей философ в действительности имеет в виду Бога, Создателя,и утверждает, будто Бог слеп. По опыту мне было известно, что Бог не обижалсяна подобное богохульство, а напротив, мог даже поощрять его, как поощряет Он нетолько светлые, но дурные и темные стороны человеческой натуры, поэтому суровыйприговор Шопенгауэра я принял спокойно. Но крайне разочаровала меня его мысль отом, что интеллекту достаточно превратить слепую Волю в некий образ, чтобызаставить ее повернуть вспять. Возможно ли это, если она слепа Почему онадолжна непременно повернуть вспять И что такое интеллект Он — функция человеческого духа, невсе зеркало, а лишь его осколок, который ребенок подставляет солнцу в надеждеослепить его. Для меня было загадкой, почему Шопенгауэр довольствовался такойслабой идеей, это выглядело абсолютно неправдоподобным.

Я детально занялся Шопенгауэром иостановился на его полемике с Кантом, обратившись к работам последнего, и впервую очередь к его Критике чистого разума. Это стоило мне значительногосерьезного напряжения, но в конце концов мои усилия оказались не напрасными,потому что я открыл, как мне казалось, фундаментальный просчет в системеШопенгауэра. Он совершил смертный грех, переводя в некий реальный планкатегорию метафизическую, чистый ноумен, вещь в себе. Я понял это благодарякантовской теории познания, которая просветила меня гораздо более, нежелилпессимистическое мироощущение Шопенгауэра.

Мои философские занятия продолжались ссемнадцати лет вплоть до того времени, когда я всерьез занялся изучениеммедицины. Они в корне изменили мой взгляд на жизнь и мое отношение к миру.Прежде я был робким, стеснительным и недоверчивым. Теперь же я знал, чего хочу,и стремился к этому. Я стал общительнее, проще сходился с людьми и понял, чтобедность — не порок идалеко не главная причина страданий, что дети богатых на самом деле не обладаютникакими преимуществами и что для счастья и несчастья нужны более весомыеоснования, чем размер суммы карманных денег. У меня появилось больше друзей, идрузей хороших. Я чувствовал твердую почву под ногами и даже нашел смелостьоткрыто говорить о своих идеях, о чем, впрочем мне пришлось очень скоропожалеть. Я столкнулся не только с отчуждением и насмешками, но и с откровеннымнеприятием, с изумлением обнаружив, что некоторые люди считают меня хвастуном ипозером. Опять всплыло, хоть и в более мягкой форме, давнишнее обвинение внечестности. Поводом снова послужило сочинение, тема которого показалась мнеинтересной. Я писал очень старательно, на этот раз особенно изощряясь в стиле.Результат был ошеломляющим. Вот работа Юнга, — сказал учитель, — в ней видна одаренность, но онасделана поспешно и так небрежно, что легко заметить, как мало усилий потраченона нее. Вот что я тебе скажу, Юнг, ты ничего не добьешься в жизни с такимповерхностным отношением к делу. Жизнь требует серьезности и прилежания, работыи усилий. Посмотри на работу Д. Ему недостает твоего блеска, но он честен,прилежен и трудолюбив. А именно это и нужно для успеха в жизни.

На этот раз я был не столь уязвлен— все же учитель,contre coeur (против желания. — фр.), отдал мнедолжное — по крайнеймере, не обвинил меня в обмане. Я пытался протестовать, но он отделалсязамечанием: Аристотель утверждает, что лучшая поэма — та, в которой не виднызатраченные на нее усилия. Но к твоему сочинению это не относится, можешьоправдываться как угодно, но оно написано поспешно и без какого-либо усердия.Я знал, что в моей работе было несколько хороших мыслей, но учитель предпочелих не заметить.

Едва ли мне было обидно, но что-тоизменилось в отношении ко мне школьных товарищей — я опять оказался в изоляции иощутил прежнюю подавленность. Я ломал голову, пытаясь понять, в чем причина ихкосых взглядов, пока, наконец, задав несколько осторожных вопросов, не выяснил,что все дело в моих амбициях, зачастую безосновательных. Так, я давал понять,что знаю нечто о Канте и Шопенгауэре или, например, о палеонтологии, чего у насв школе еще не проходили. Теперь стало понятно, что причина их недовольствакроется не в обыденности, но в моем тайном Божьем мире, о котором лучшеупоминать не следовало.

С того времени я перестал посвящатьодноклассников в свою лэзотерику, а среди взрослых у меня не было знакомых, скоторыми я мог бы поговорить, не рискуя показаться хвастуном и обманщиком.Самым болезненным оказался крах моих попыток преодолеть внутренний разрыв, моюпресловутую раздвоенность. Снова и снова происходили события, уводившие меняот обыденного, повседневного существования в безграничный Божиймир.

Выражение Божий мир может показатьсясентиментальным, но для меня оно имеет совершенно иной смысл. Божий мир— это вселсверхчеловеческое: ослепляющий свет, мрак бездны, холод вечности итаинственная игра иррационального мира случайности. Бог для меня мог быть чемугодно, только не проповедью.

IV.

Чем старше я становился, тем чаще родителии знакомые спрашивали меня: чего же я, собственно, хочу Но этого я сам незнал. Меня интересовали самые разнообразные вещи. В естественных науках меняпривлекло прежде всего то, что здесь истина была доказана и доказана опытнымпутем. Но одновременно с этим меня увлекало все, я живо интересовался всем, чтоотносилось к истории религии. В первом случае мои интересы были сосредоточеныглавным образом на зоологии, палеонтологии и геологии, во втором же— на греко-римской,египетской и доисторической археологии. Тогда я еще не понимал, насколько этотвыбор соответствовал природе моей внутренней двойственности. В естественныхнауках для меня важны были конкретные факты и их историческая подоплека, вбогословии —философская и духовная проблематика. В науке мне недоставало смысла, а врелигии — фактов.Наука в большей степени служила нуждам первого ля, занятия историей ибогословием — лявторому.

Это противоборство двух ля долгое время непозволяло мне определиться. Мой дядя — глава семьи матери, был пасторомцеркви святого Альбано в Базеле (в семье его прозвали Ледяной человек),ненавязчиво поощрял мой интерес к теологии. Он не мог не заметить, с какимвниманием я прислушивался к беседам за столом, когда он обсуждал религиозныепроблемы с кем-нибудь из своих сыновей (все они были теологами). Я сомневался,знают ли теологи, близкие к вершинам университетской науки, больше, чем мойотец. Из этих бесед я не вынес впечатления, что их рассуждения имеют какое-тоотношение к реальному опыту, особенно — к моему собственному. Ониспорили, исключительно школьным образом, о сюжетах из библейской истории, именя несколько смущали многочисленные упоминания о едва ли достоверныхчудесах.

Учась в гимназии, я каждый четверг обедал вдоме дяди и был признателен ему не только за обед, но и за единственнуювозможность слушать иногда взрослые, умные беседы. Это было чрезвычайно полезнодля меня, поскольку в моем кругу ничего подобного слышать не приходилось. Когдая пытался серьезно поговорить с отцом, то встречал лишь настороженность ииспуг. Лишь через несколько лет я понял, что мой бедный отец не смел думать,потому что его мучили внутренние сомнения. Он боялся сам себя и потому такнастаивал на слепой вере. Он хотел лотвоевать ее в борьбе, прилагаяневероятные усилия, чтобы прийти к ней, и именно потому он не смог воспринятьблагодати.

Мой же дядя и мои кузены обсуждали догматыотцов церкви и взгляды современных теологов совершенно спокойно. Там, где вседля них было самоочевидным, они, похоже, чувствовали себя в полнойбезопасности, но имя Ницше, например, вообще не упоминалось, а Якоб Буркхардтмог рассчитывать разве что на снисходительную похвалу. Буркхардт былллибералом, чересчур свободомыслящим, и я понял, что он не вписывается вэтот вечный и очевидный порядок вещей. Мой дядя, по всей видимости, даже неподозревал, как далек я был от теологии, и мне было очень жаль егоразочаровывать. Если бы я не осмелился прийти к нему со своими проблемами, делонеминуемо обернулось бы катастрофой. Я ничего не сумел бы сказать в своюзащиту. Зато мой номер 1 вполне благоденствовал, и мои скудные на тот моментзнания были насквозь пропитаны тогдашним научным материализмом. Меня лишьнесколько тормозили исторические свидетельства и кантовская Критика чистогоразума, которую в моем окружении никто, очевидно, не понимал. Хотя мой дядя спохвалой отзывался о Канте, кантовские принципы использовались им длядискредитации враждебных ему взглядов, но никогда не применялись к егособственным. Об этом я тоже ничего не говорил и потому чувствовал себя за однимстолом с дядей и его семьей все более неловко.

Учитывая мой комплекс вины, можно понять,что эти четверги стали для меня черными. В мире социальной и духовнойстабильности моих родственников мне делалось все неуютней, хотя я и нуждался вэтих редких моментах интеллектуального общения. Я чувствовал себя несчастным истыдился этого. Я вынужден был признаться себе: да, ты обманщик, ты жешьлюдям, которые желают тебе добра. Они не виноваты в том, что живут в своемнадежном мире, ничего не зная о бедности, что их религия — это их профессия. Им не приходитв голову, что Бог может вырвать человека из этого надежного и упорядоченногомира и приговорить его к богохульству. Я не сумел бы объяснить им это. Посему ямог винить во всем только себя и должен был научиться выносить это. Нопоследнее, к сожалению, мне не слишком-то удавалось.

По мере нарастания внутреннего конфликтамое второе ля казалось мне все более сомнительным и неприятным, в чем я былвынужден себе признаться. Я пытался подавить его, но безуспешно. В школе, средидрузей или на занятиях, я мог забыть о нем. Но едва лишь я оставался один,рядом со мной возникали Шопенгауэр и Кант, а с ними все великолепие Божьегомира. Мои научные знания становились частью этого мира, насыщая его все новымикрасками и образами. Номер 1 и его заботы о выборе профессии превращались вничтожный эпизод последнего десятилетия XIX века, уплывали за горизонт. Но,рано или поздно, я возвращался назад и впадал в состояние, сходное с похмельем.Я, или, вернее, мой номер 1, жил здесь и сейчас и, в конце концов, емупридется как-то определяться.

Обеспокоенный моим увлечением богословиемотец несколько раз пытался вести со мной серьезные разговоры, предостерегаяменя: Можешь становится кем угодно, только не богословом! К тому временимежду нами существовало молчаливое соглашение: некоторые вещи позволялосьговорить и делать, не объясняя. Отец никогда не выговаривал мне за то, что я непосещал церковь так часто, как следовало бы, и перестал ходить к причастию— так мне было легче.Я скучал по органу и хоралам, но менее всего сожалел о потере так называемойлцерковной общины. Это словосочетание ровным счетом ничего для меня незначило. Люди, которые ходили в церковь, ни в коей мере не были общиной, онибыли мирскими существами. Последнее вряд ли можно отнести к добродетелям, но вэтом качестве они казались мне куда симпатичнее — естественные, общительные исердечные.

Pages:     | 1 |   ...   | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 |   ...   | 49 |    Книги по разным темам