Живописец, график, посвятивший себя изображению высоких гор

Вид материала

Документы

Содержание Вот ринутся с азартом на Фишт, на Фишт!

Подобный материал:

• Рабочая программа дисциплины профессиональная этика юриста Направление подготовки, 385.21kb.
• Марокко Сокровища Марракеша и древние крепости гор Атлас + отдых в Агадире, 41.65kb.
• Лар Леонид Алексеевич, 837.38kb.
• Лар Леонид Алексеевич, 837.5kb.
• Матисс (Matisse) Анри Эмиль Бенуа (31. 12. 1869, Ле-Като, Пикардия, 11. 1954, Симьез,, 37.3kb.
• Шехтель, Фёдор Осипович, 271.44kb.
• Эфир Обманы чувств, 257.47kb.
• «И дольше века длится день…», 29.9kb.
• Шагал (Chagall) Марк Захарович (р. 1887, Лиозно, ок. Витебска), живописец и график., 48.56kb.
• Песниптицыгамаю н первыйклубо, 1530.12kb.

^

Вот ринутся с азартом на Фишт, на Фишт!

И ты, как перед стартом, застыв, стоишь.

А ветер над застругами метёт,

Карнизов белое кружево плетёт.

...Красив лес, по которому пошли на спуск! Вековые ели, укрывшись снеговым покрывалом, замерли в абсолютной неподвижности. Полная тишина. Солнечные лучи, кое-где прорвавшись сквозь свод ветвей, растекаются золотом по синему снегу. Изредка какое-нибудь дерево вздрогнет во сне, качнёт пушистой лапой, и снег с тихим шорохом осыпает нас ярко вспыхивающими блёстками, приятно охлаждая лицо.

В лесу снег глубокий, рыхлый — спускаемся, проваливаясь по пояс.

...Тенистые деревья расступились, и нас, привыкших к лесному полумраку, ослепило яркое солнце — вышли к Курджипсу. Это пока ещё ручей. Трудно поверить, что вскоре, всего несколькими километрами ниже, он превращается в могучую реку, грозно рокочущую в Мезмайском каньоне, в глубокой теснине Гуамского ущелья.

Переправились по скользким обледенелым камням. По крутому глубокому снегу со следами недавнего оползня выбрались на противоположный берег. Теперь до места нашего базового лагеря рукой подать — уже виден бревенчатый домик, в котором собираемся расположиться.

Но пока добрались до него, не раз и не два сменились направляющие, пробивая тропу-траншею в глубоком снегу.

Подошли к избушке, распахнули приоткрытую дверь и замерли на пороге: дом внутри заметён снегом — на бреченчатых стенах белая волнистая бахрома, с потолка, с подоконников, со стола и лавок свешиваются прозрачные бирюзовые сосульки. По углам причудливые сугробы. Проволока, протянутая под потолком, вся в снежных кружевах. Железная печь заиндевела, запорошена снегом — белая медведица...

Жаль уничтожать эту неожиданную красоту. Но и в сугробе жить не хочется — выгребаем снег, конопатим щели в стенах, заделываем полиэтиленовой плёнкой окна и дверь.

Парни, вооружившись топорами, пилой и верёвками, отправились в лес за дровами. Девушки, во главе с инструктором Флорой Гатаулиной, разожгли печь, принялись за благоустройство жилья.

К вечеру — полный порядок: в доме тепло, чисто, уютно... Правда, когда разгорелась печь, стал таять снег на чердаке и началась капель с потолка. Это мелочи...

Блаженно растянувшись поверх спальников, вытянув усталые ноги к печи, наслаждаемся теплом. Колеблется мерцающий свет свечей. Словно танцуя, ритмично колышутся тени. Потрескивают в огне дрова.

…Вышли с Хизетелем покурить. Подмораживает. Над избушкой повисли звёзды. Кажется, что они продрогли и, опустившись ниже, с благодарностью принимают тепло летящих из дымохода оранжевых искр. Абсолютная тишина вокруг. Только тихая песня слышна над безмолвными снегами ночных гор.

Ну, так что вам рассказать о зиме?

То она как серебро. То как медь.

Это холодно, когда без огня.

А кому-то холодать без меня.

…Утром зарядка, завтрак, подготовка снаряжения и продуктов для обеденного перекуса и — целый день, до темноты практические занятия.

Отрабатываем технику передвижения по крутым снежным склонам. Учим молодёжь приёмам самостраховки и страховки. Тренируемся, до автоматизма, в выполнении самозадержания при неожиданном срыве на крутизне. На плотном и жёстком ветровом насте упражняемся в ходьбе на кошках.

А погода портится — задул ветер, закрутил поземку. Но там, где мы занимаемся, стоит облако пара — ребята работают на совесть. Все понимают, что каждый шаг на учебном склоне — это шаг к большим горам. Каждое падение здесь – уменьшает вероятность падений на сложных маршрутах.

Вечером загудел, завыл-засвистел ветер, понеслись-закружились снежные вихри.

...Ветер всё сильнее. Хотя, кажется, дальше уже некуда. Наше жилище сотрясается. Сквозь щели в стенах фонтанами бьёт снежная пыль. Врывается мороз.

Среди ночи грохот на крыше! Вскинулись испуганно. Но всё стихло. Непонятно и тревожно. Утром выяснилось, что ночью с крыши сдуло кирпичную печную трубу.

…Пурга продолжается третьи сутки. Грустно, конечно, что не повезло с погодой, что нет возможности заниматься на склонах. Но мы не теряем время зря – в домике идут лекции и практические занятия: вязка альпинистских узлов, приёмы организации страховки и самостраховки, тактика движения связок и их взаимодействие, различные способы подъёмов и спусков по верёвкам, приёмы подъёма, спуска и переноски пострадавшего, оказание первой медицинской помощи.

А когда пурга ослабела, мы в полном составе выбрались на склон и провели занятия по рытью снежных пещер и строительству иглу — круглых эскимосских хижин из снеговых кирпичей. Это сняло с ребят нервное напряжение и рассеяло сомнения, вызванные свирепой пургой – все убедились, что знающий и умелый человек уцелеет в непогоду и без бревенчатых стен.

В конце дня завхоз Наташа Дорожко отозвала нас с Хизетелем в сторону и с виноватым видом показала две бутылки «Алиготе». Мы нахмурились – в Школе инструкторов сухой закон.

- Разрешите, пожалуйста! У одного из парней день рождения.

Разрешить? Нет? Речь идёт о двух бутылках сухого вина на тридцать человек. Смешно даже. Но тут дело принципиальное. Но и день рождения это не просто так. Даже здесь... Тем более, здесь!

- Ладно, не будем ханжами!

...Все торжественно расселись за праздничным столом. И хоть стол этот вовсе не стол, а расстеленный на полу кусок полиэтилена, и сидим не столько за столом, сколько на столе, поджав ноги на разостланных спальниках, это не главное.

Главное, что мы вместе, что все здоровы и веселы, что ни у кого нет камня за пазухой.

Жуём самодельный торт из печенья, масла, какао и сгущённого молока. И что нам до того, что за бревенчатой стеной опять завывает ветер? Нам хорошо и тепло. Потому что тепло дружбы и товарищества сильнее любого мороза и любой пурги, сильнее самых суровых гор.

…До чего изменчива погода в горах! Ночью бесился ветер, а утром полный штиль. Воздух неподвижен. Яркое солнце так слепит, что невозможно шага сделать, не защитив глаза тёмными светофильтрами. Снежные склоны сверкают нестерпимо — кажется, они сияют не отражённым солнечным светом, а горят собственным внутренним полыханием.

Вновь топчут наши ребята ступени в крутом, уплотнённом ветрами снегу. Подъёмы, спуски, вновь подъёмы, траверсы, вновь и вновь спуски и подъёмы. Неожиданные, по команде тренера, падения. Стремительное скольжение по склону и самозадержание, торможение ледорубом – искрящийся радужный веер снежной пыли из-под его стального клюва...

Отрабатываем попеременную страховку. Высоко по крутому склону движется связка.

— Смотри, — тихо говорит Хазрет, — смотри, как воткнут ледоруб — страховки никакой.

— Вижу, — отзываюсь я, — и громко в мегафон: — Идущий, срыв!

На мгновение замерев в нерешительности, парень кричит партнёру: «Держи!» - резко прыгает в сторону, падает и, набирая скорость, катится по склону... Товарищ пытается удержать убегающую верёвку… Но его ледоруб, не выдержав рывка, выдёргивается… его хозяин тоже кувырком летит вниз!..

— Я понял, всё понял! — прокричал он, отплёвываясь от снега, когда остановились на пологом выкате.

— Вот и хорошо, — невозмутимо констатировал Хизетель, — всё получилось наглядно и убедительно.

- Вопросы есть? – уточнил я.

Вопросов не было...


Свет далёких костров


Научитесь радоваться препятствиям!..

(Из указаний Первой важности Учения Агни-Йоги)


Близится время окончания работы Школы инструкторов...

Впереди четырёхнедельный зачётный поход. Начав маршрут в Адыгее, мы закончим его в Абхазии, преодолев на пути восемь трудных перевалов через Главный Кавказский хребет и его отроги. Каждый день из числа курсантов будет назначаться дежурный инструктор, которому предстоит в течение дня самому принимать решения, отдавать распоряжения, выбирать дорогу и вести группу по маршруту. Мы, преподаватели Школы – руководители похода – будем вмешиваться в крайнем случае. Каждый вечер – подробный, детальный разбор, анализ всех событий и действий.

Те наши воспитанники, кто проявит себя должным образом, получат удостоверения инструкторов- стажёров, и право водить людей по горам. Через пару лет лучшим из них будет присвоено звание «Инструктор туризма».


…В аэропорту, сквозь накаты самолётного гула звенит гитара:


На леднике гроза слепила нам глаза,

Хлестал нас град, жестокий шквал.

Я не забуду, знай, как брали, старина,

В туман мы этот перевал.


Мы вернёмся домой через месяц. Вернёмся немного другими – чуточку лучше, чем сейчас.


...Самолёт, затем автобус, потом обшарпанный вахтовый ЗИЛ лесорубов — и мы у начала своего маршрута. Теперь лучшее и единственное средство передвижения — собственные ноги.

Сегодня набор высоты, подъём с равнины в горы – выходим на среднюю маршрутную высоту. Начало похода всегда даётся тяжело. И никакими городскими тренировками не предотвратить тягость первых ходовых дней. Сейчас всё дело в терпении, в привычке, в опыте. Опытный путешественник знает — будет несколько трудных дней, а потом организм втянется в работу, акклиматизируется, сердце застучит ритмично, по телу разольётся сила и лёгкость, рюкзак не будет так нестерпимо давить плечи...

А пока нужно терпеть. Ноги, ещё не отвыкшие от асфальта, еле идут. Лямки рюкзака врезались в плечи – руки немеют. Болит шея — голову не поднять. Смотрю на камни под ногами: на них мокрые пятна, словно начинается дождь – это капли пота...

Мучительно хочется пить. А воды нет. Мы взбираемся по раскалённому под солнцем крутому каменистому склону, упирающемуся, кажется, в самое небо.


...Остались позади перевалы Ачешбок и Бамбаки. Мы расположились на берегу Уруштена, поставив свои палатки в устье ручья, текущего из-под ледника Холодный.

На зелёном бугре, высоко над рекой, блестит в лучах закатного солнца высокий шпиль. На литой чугунной плите надпись: «Здесь в 1942—1943 геройски держали оборону воины Советской Армии, преградившие немецко-фашистским захватчикам путь к Черноморскому побережью». Рядом небольшая пластина из хромированной нержавейки: «Подвига их не забудем, гибели их не простим!»

Вокруг обелиска яркие цветы. А высоко в вечернем небе вечным огнём горят снеговые гребни горы Псеашхо…


...Тима задумчиво перебирает струны гитары и тихонько напевает:


А когда в пути

Тебя застанут беды,

Ты ничуть не унывай!

Помни – лёгкие победы

За свои – ты не считай!


Эту песню он придумал перед походом. А сейчас получил «госзаказ» сочинить песню о Школе инструкторов. Вот и сидит задумчиво, перебирая струны…

Мы на озере Кардывач. В тёмной воде отражаются низкие, быстро бегущие облака. Сегодня вынужденная днёвка — нет погоды. Только что закончился ливень с градом, полдня нещадно хлеставший палатки. Речка Лагерная вышла из берегов, и сердитые мутные волны разметали по всей поляне наши кухонные принадлежности. Подбадриваемые из палаток, избиваемые градом, дежурные спасали котелки и миски. Сейчас в них дымится сильно запоздавший и потому особенно вкусный обед.

А Тима перебирает струны. И вот появились первые строчки. Дальше – легче. За обедом песню сочиняем все вместе. И вечером, посреди сумрачных, разбухших от дождя гор, у доброго рыжего костра уже звучит наша песня:

Здесь мы не носим,

Как в школе портфели.

Тяжёлый рюкзак

За плечами у нас.

Наши парты – скалы, морены.

Экзаменатор – суровый Кавказ.

...Только что закончились ледовые занятия. Сидим на морене и сушим носки, рукавицы, гетры, штормовки, верёвки. Перед нами грустно поблескивает ледник. Изрубили его, бедного, ледорубами и айсбайлями, исцарапали кошками, истыкали крючьями. Ну, ничего, старик быстро залечит раны. А ребята наши теперь могут уверенно выходить на крутой лёд.

Лёд сверкает, словно перламутр, переливается искрами зелёными, изумрудными, синими и голубыми. А то вдруг вспыхнет красными огоньками. Словно зовёт куда-то, словно обещает указать дорогу к какому-то чуду. А в трещинах он то бирюзовый, то ярко-ярко-голубой, как небо...

— Приготовиться к движению! — раздаётся команда, — Под рюкзаки!

Привычным движением вскидываем привычную тяжесть на привыкшие к ней плечи, растягиваемся длинной цепочкой по склону.

Оставляя слева зону опасных ледовых разломов и трещин, вдоль скалькой гряды начинаем подъём к перевалу. Крутизна постепенно увеличивается. Сменяя друг друга, бьём ступени. Ледорубы на самостраховке. Плавными, размеренными шагами набираем высоту.

Шаг — и тридцать сантиметров высоты прибавилось. Ещё шаг — ещё тридцать сантиметров... Тысячи, десятки тысяч шагов легли в многокилометровый пунктир, которым прочертил горы наш маршрут.

Привычная, спокойная, медленная, тяжёлая и чудовищно однообразная работа. Шаг... Ещё шаг... Ещё...

Вдруг испуганный вскрик и удаляющийся шорох по крутому снегу. Сорвалась Ольга!

Ничего страшного — склон внизу плавно выполаживается, камней и трещин нет, срыв здесь практически безопасен. Потому и работаем без страховки. Да и Оля держится молодцом — как много раз отрабатывалось на тренировках, перевернулась на живот и, подтянув к груди ледоруб, вонзила в плотный снег его острый клюв.

Двое ребят сглиссировали к ней, сняли рюкзак, помогли встать на ноги.

— Как самочувствие? Не ушиблась? Не испугалась?

— Ой, что вы?! Так интересно!

Втроем поднимаются к нам, занимают свои места в цепочке. И вновь плавные, размеренные, ритмичные шаги вверх. И седловина в гребне хребта всё ближе.


...Ещё вчера мы не знали этих парней из Одессы. И завтра утром разойдёмся по своим маршрутам, не успев запомнить имена. Но сегодня вместе сидим у костра, смотрим в огонь и поём.

Человека можно сразу узнать по песне. Едва запели эти ребята, сразу стали нам близкими.

А часто бывает — садится в автобус или в электричку группа молодёжи с рюкзаками, с гитарой: обрадуешься — свои ребята, туристы-альпинисты – поговорим, вспомним-помечтаем, споём вместе, дорога будет интересной. Но грубо забренчат струны, взревут вразнобой нетрезвые глотки, и оборвётся что-то внутри. И нахмурятся, и отвернутся пассажиры. И всю дорогу, и ещё долго потом будут смотреть неприязненно на людей с рюкзаками...

А бывает, сидит в ожидании автобуса или поезда группа молодёжи, не претендуя на общее внимание, ребята тихонечко напевают для себя. А люди собираются вокруг, тихо стоят и задумчиво слушают. И удивляются и жалеют, что не знали раньше этих удивительно искренних, замечательных песен, родившихся не в прокуренных кабинетах, а среди мягких, росных трав и голубых туманов, острых чёрных скал, чистых белых снегов и облаков.


...При спуске по снежнику, на безобидном месте неожиданно сорвался Аркадий. Не сумев задержаться – «зарубиться», как мы говорим, он вылетел на камни, сильно ободрал кисти рук, локти и колени, стесал кожу на бедре и плече. Но ничего не сломал. И, хоть это кажется абсолютно невероятным, даже ни одного вывиха нет. Подтверждение известной народной мудрости о том, что дуракам везёт.

Мы его, конечно, разукрасили зелёнкой, забинтовали, облепили лейкопластырем и разгрузили — идёт теперь налегке, сильно хромая и тихонько скуля.

Несмотря на силу и выносливость, смелость, доброту и отличную теоретическую подготовку, он недостаточно координирован, невнимателен и непредусмотрителен. Потому с ним постоянно случаются неприятные происшествия. В другом виде спорта он, может быть, и состоялся бы, проявился бы, как спортсмен. Но горам он противопоказан. Инструктором ему не быть.


...Долго вниз, вниз... и выскочили из облаков. Они клубятся над нами, облизывая скалы. А мы сидим на рюкзаках, жуём сыр с сухарями и облизываем с ложек сгущёнку. Хорошо!

Хорошо, когда последний перевал позади. Когда хоть не тепло, но не холодно. Когда не хлещет в лицо дождь, не рвёт штормовку ветер. Хорошо, когда не лезет за шиворот промозглый туман. Когда рядом лежат, удобно развалившись на холодных и острых камнях, ребята, ставшие за поход такими близкими.


..В Адлере на турбазе неожиданно встретили Ирину. Вернее, она нас встретила. После окончания Школы инструкторов она пойти в зачётный поход не смогла но, зная график нашего движения по маршруту, рассчитала, когда выйдем к морю, и явилась к нам.

Со стороны это выглядит забавно — Иркин макияж, белоснежный брючный костюм и туфли на шпильках среди грязных выгоревших штормовок, стоптанных вибрам, красных облупленных носов, обгорелых щёк и растрескавшихся губ.

Мы рады встрече, но узнали грустные новости. В то время, когда мы благополучно шли по своему маршруту, в карстовой пещере на склоне Фишта попали в аварию двое питерцев. Один погиб под землёй, второй умер уже на поверхности.

В спасработах участвовали краснодарские спелеологи и инструктора Хаджохской турбазы. Двое спасателей травмированы.


...На клылатой «Комете» мчимся по морю в Новороссийск, оттуда до родного Краснодара рукой подать. До свидания, яркие цветы альпийских лугов! До свидания, крутые снега! До свидания, близкое жгучее солнце! Хором поём:

Прощайте вы, прощайте,

Писать не обещайте.

Но обещайте помнить

И не гасить костры!


Мы обещаем помнить, конечно! Это несложно. Ведь забыть горы невозможно.

И мы будем возвращаться к горам вновь и вновь. И будем приводить с собой хороших людей.

И поможем им полюбить наши горы. Потому что общение с горами делает людей лучше и счастливее.


Горячие просторы


Душа томилась от безветрия

Синонимов и перемен,

Там кто-то коротал бессмертие,

А кто-то воплощался в тлен.

А. Слуцкий


Такси в дороге поломалось. Пришлось со всеми моими многочисленными тяжёлыми художническими причиндалами бежать – на вокзал чуть не опоздал. В запарке чуть не сел в чужой поезд. Но, в конце концов, одновременно с отправлением, ввалился в своё купе.

Мимо вагонных окон, исчерченных трассирующими дождинками, медленно поплыл вокзал – словно не поезд двинулся, а вокзал, как большой ярко освещённый теплоход, поплыл на поиски новых приключений и впечатлений.

В дождевых каплях лучится свет станционных огней – переливы белого, красного, жёлтого, зелёного, фиолетового. Красиво! Но грустно. Такой грустью пронзает цветистая красота похорон.

Мимо окна медленно скользнули в ночной сумрак тёмные громады спящих строений. Яркость многоцветного света отплыла назад. В неверном, бледном мерцании отражённых огней, округлые туши тепловозов – как слоны в зоопарке.

Накатила тоска от вдруг пришедшего понимания бессмысленности и ненужности совершаемого мною. Зачем мне эти «Сорок дней на Воронежской земле»? Мне, посвятившему своё творчество изображению высоких гор?..


…Проснулся, распутал обвившуюся вокруг потной шеи горячую простыню, лёжа натянул штаны, слез с полки, умылся и побрился.

И – хорошо! Ощущение застарелой физической и моральной усталости, нервной напряжённости и воспалённости глаз, отпустили. В душе стало ясно, легко и просторно.

Все окна открыты настежь. Занавески трепещут. В вагон врывается благословенная, после липкой краснодарской жары, бодрая свежесть, приятная и радостная прохлада.

…Среди бегущих вдоль вагонного окна бесконечных зарослей цветущей сирени вдруг блеснуло озеро. На берегу девочка в красном платьице, с венком из одуванчиков на голове. Увидев поезд, взбежала на пригорок и машет, машет рукой проносящимся вагонам. И это почему-то так растрогало, что слёзы на глаза навернулись…

Сентиментальный носорог! С гадостным характером. Обидчивый и обижающий, отвратительный тип – угрюмый, мнительный, вечно мрачный и постоянно беспричинно страдающий. Знаю, что грустные всегда проигрывают. А измениться – никак. Семью замучил.

Вспомнилось, кажется из Юрия Кукина:


Вот вы поверили в меня, а жаль мне.

Я драгоценности менял на камни.

Я забирался в небеса.

Я верил только в чудеса.

А вы поверили в меня, а жаль мне.


…Солнце село. Золотой закат сменился серебристыми сумерками. Потом – тихий, тёплый, сиреневый вечер. В распахнутые окна вагона вместе с душистым цветочным ветром влетает пение соловьёв…


…У дверей Воронежской организации Союза художников меня подхватили, со всеми шмотками запихнули в машину, привезли в гостиницу и поселили. И уже через полчаса художники, съехавшиеся в Воронеж со всех концов РСФСР, на ходу знакомясь, оказались за шикарно накрытыми столами в банкетном зале гостиничного ресторана.

Но то была разминка.

Основное действо развернулось вечером на лоне природы – на базе отдыха, под роскошными вербами, у реки, под пенье соловьёв, зуд комаров и звон стаканов. Застолье было изумительно вкусным, изобильным и весёлым. Народ оказался простым, дружелюбным и симпатичным. Тосты гениальные!


…В семь утра завтрак. Мучение. У всех коллег в мутных глазах жажда пива.

Погрузились, поехали – художники в автобусе. Рюкзаки, баулы, чемоданы, этюдники, папки и планшеты – в грузовике под брезентом. На границе Бобровского района торжественная встреча – оркестр, речь первого секретаря райкома КПСС. Изо всех сил стараемся не спать.

По району поехали с милицейским кортежем и третьим секретарём райкома в роли гида.

Прибыли на Хреновской конезавод – родину легендарных орловских рысаков. Прекрасный музей. Замечательная лекция. Лошади потрясающей красы. Их чистят пылесосами.

Прошлись по всем конюшням. Наблюдали выездку и преодоление препятствий. Восхитились мощью тяжеловозов. Очень интересно. Но очень спать хочется. И пива. И чтоб комаров не было.

Обед с водкой и кумысом.

Вечером поехали в дикую непаханую степь – смотрели вольно пасущиеся табуны, водопой и купание лошадей. Пытался рисовать, но быстро понял бесперспективность затеи. Просто глядел восторженно, вбирая впечатления.

Перед ужином нам продемонстрировали элитную лошадиную случку. Так создаются будущие чемпионы! Впечатляющее зрелище...


…Поражает тематическая всеядность коллег. Накидываются на любой изобразительный мотив и пишут, и рисуют вдохновенно, всё подряд от зари до зари. Потому что идея может и должна быть не только сюжетной, но и пластической. Для художника пластическая идея важнее. Именно она рождает изобразительное искусство. Красота и гармония творимы. И зависят не от сюжета, а от его пластического осознания и выражения художником.


…Рядом с лесхозтехникумом, где мы разместились, находится великолепный знаменитый Хреновской бор. Но идти в лес рисовать страшно – стоит остановиться, как комары собираются вокруг плотным звеняще-гудящим облаком и жрут нещадно. Никакие защитные мази и жидкости их не отпугивают.

Поднялся на заре, посомневался, но отправился в лес с надеждой поработать. Куда там! Комары, гады, даже остановиться не дали. Этюдник, папку, флягу с водой и планшет свалил в кучу под кустом и, вместо работы, бегал два часа по утреннему сосновому лесу – соскучился по физической нагрузке. Хвоя под ногами приятно пружинит. А запах!

…К обеду всё-таки написал в лесу акварель. Плохо. Ну не моё это! Потому никак не могу выйти на свой привычный уровень. В горы хочу, хочу горы писать!

Но сдаваться не привык. Вокруг настроение бодрое, весёлое, надо брать пример с коллег. А то торчу, как оттопыренный мизинец из сжатого кулака. Надо вплетаться в общий венок.

Или не надо? У меня есть своя тема, свой изобразительный язык – свой голос. Может быть слабенький голосок, но собственный. Кроме меня мою тему никто не решит, никто мои горы не изобразит. А сосновые леса, конезаводы, химкомбинаты и атомные станции пусть пишет и рисует тот, кто, в отличие от меня, делает это с удовольствием. И успешно. Каждому своё – кому оперная сцена, кому эстрада. А кому песня у костра.


...Приехали в Георгиу-Деж. Выслушали в очередной раз привычно-пустые и бестолковые приветственные речи. Потом банкет. И – на теплоход – по Дону до Павловска. На палубе с умным и вдохновенным видом позируем областному телевидению. Потом вместе с телевизионщиками обильно выпиваем и вкусно закусываем.

В Павловск прибыли поздно вечером. Комаров нет. Зато жуткое количество мелкой мерзкой мошки, типа таёжного гнуса или москитов. Кто-то из художников сказал про них: - «летающие челюсти».

Город красивый, старинный, основан ещё Петром Первым. Цветёт акация, и дух над городом чудесный…

Красив Дон! Он прекрасен в любое время, при любом освещении, при любом состоянии неба. И души. В любой стадии нетрезвости...


…Весь день до позднего вечера работал на судостроительном заводе. Написал четыре акварели. Лучшая среди них получилась в тёмном цехе, куда спрятался, спасаясь от всепроникающей сокрушительной мошки.


У всех у нас тут одна тема, мы разрабатываем одни и те же сюжеты, изображаем часто один мотив. Это рождает жёсткую творческую конкуренцию. Она подхлёстывает чувство ответственности. И стимулирует активность в творческом поиске формы выражения пластической идеи. Копится опыт работы в экстремальных условиях. Это мне в горах пригодится. Сомневаться можно было дома, а здесь некогда. И не нужно – делу противопоказано. Раз уж решился и поднял паруса, и они приняли ветер – вперёд! И думай не о том, что осталось позади, а только о том, что впереди за горизонтом...


…Здесь совершенно бесподобная сирень. Цветов на кустах столько, что, кажется, листьев нет совсем. Не кусты вокруг, а гигантские букеты.

Дождь собирался, собирался – покапал – но так и не решился пролиться. Очень жарко и душно. Спасительный прохладный ветер неразумно разогнал тучи, и прекратился. И мгновенно с новой яростью обрушилась на нас изголодавшаяся крылатая кровососущая сволочь.


…Сегодня Сашу Бобкина – замечательного художника из Кемерово – тощего, бледного, длиннобородого и фирменно заджинсованного, а потому шпионски подозрительного, повязала бдительная местная милиция в момент рисования какой-то архитектурной развалюшки петровской поры. Чтоб не компрометировал!

Оскорблённому в своих патриотических чувствах Бобкину, признанному художественному певцу российской старины, пришлось взывать за помощью к райкому КПСС.

После высокопоставленного заступничества справедливость восторжествовала. Опростоволосившиеся стражи порядка, пока Саша в исконно русских выражениях прощался с ними, стояли по стойке «смирно».


…Сегодня вновь работаю на судостроительном заводе. Выбрал для изображения два мотива. Оба трудные – запутанные планы, сложные объёмы, жуткий, по густоте переплетений, ажур изящных металлических конструкций.

Начал рисунок очень активно, энергично. Пожалуй, даже вдохновенно! А когда закончил, кажется, что ничего не получилось…

Руководитель нашей творческой группы знаменитый московский график Анатолий Петрович Болошенко – могучий и мудрый человек, замечательный художник – вечером неожиданно расхвалил то, что я сегодня сотворил…

Ничего не понимаю! Нужно разобраться, необходимо понять, в чём тут дело… что хорошо, а что плохо… и почему.

Проговорил с Болошенко до глубокой ночи. И понял, что качество создаваемого произведения зависит от количества ранее созданных качественных произведений. Качество произведений зависит от количества выполняемой при их создании духовной работы – на основе собранных жизненных впечатлений. Необходим творческий и жизненный опыт. Нужно вкалывать всё время, постоянно, непрерывно, без вздорных мыслей, не отвлекаясь на мрачные размышления о долге перед семьёй, о своей материальной несостоятельности, о том, что для блага семьи нужно заниматься более выгодным делом.

…Ночью гремел гром, сверкали зарницы, но вожделенный дождь так и не начался.

А утром, хоть солнце яркое, но весьма прохладно. А всё усиливающийся ветер понастоящему холодный. Нет в мире совершенства!

Сегодня работается трудно. Вернее, совсем не работается. Вернее, работается так трудно, что совсем ничего не получается. Замарал акварелью лист бумаги. Смыл краску, замазал лист ещё раз. Ещё смыл, опять закрасил – всё такая-же ахинея получается.

Психанул. И, плюнув на натуру, написал на размокшем, разбухшем листе что-то по воображению – вообще несуразное, несусветное. Совсем плохо! Ещё раз смыл акварель... И ещё раз написал. Теперь, вроде бы, получилось что-то толковое. Болошенко похвалил и констатировал: - Акварель испортить невозможно!

…После утомительной трёхчасовой езды по разбитой дороге, больше напоминающей танковый полигон, очередной приём в очередном райкоме. Здешний первый секретарь говорил, как и все предыдущие, очень долго и неинтересно. Мы изнывали от скуки и, борясь со сном, глушили ледяную минералку, которая, кроме как в райкомовских кабинетах, нигде не водится.

Россошанский химзавод – сверкающая, гудящая, свистящая, парующая, убийственно-бесчеловечная, но, одновременно, очень, по-человечески гордая, индустриальная красота. Гигантский монумент человеческому уму и трудолюбию.

Но сверху, прямо из раскалённого белёсого неба, что-то непонятное химическое мелко-мелко сеется омерзительно…

Завод модернизируется, устанавливается новейшее японское оборудование, монтируют его японцы – аккуратные, трезвые, поджарые мужички в красивой и удобной одежде серебристого цвета, в красивых и удобных шапочках с длинными широкими козырьками, в красивых и удобных ботинках на протекторе. Но эффектнее (а может быть эффективнее), всего то, что японские монтажники работают в белых перчатках!


…Недалеко от Россоши позавчера произошло крушение пассажирского поезда. Тепловоз и четыре передних вагона перевернулись, в них много раненых. А следующие тринадцать вагонов разбились – лишь единицы пассажиров уцелели. Ни по радио, ни по телевидению об этом, естественно, ни слова. И в газетах – ни строчки.

… Нечеловеческая сила,

В одной давильне всех калеча,

Нечеловеческая сила

Земное сбросила с земли.

И никого не защитила

Вдали обещанная встреча,

И никого не защитила

Рука, зовущая вдали…

Это из стихотворения Александра Кочеткова.

…После дня работы на Россошанском химзаводе, в девять вечера возвращаемся своим автобусом в гостиницу. У железнодорожного переезда огромная автомобильная пробка. Прождали час. Надоело – жара и духота доконали. С Бобкиным выбрались наружу и побрели к будке на переезде узнать, в чём дело.

А там дежурная в слезах – полтора часа назад произошла новая катастрофа – сошёл с рельсов скорый пассажирский поезд, очень много жертв.

И, оказывается, вчера почти на этом же месте ещё один пассажирский состав опрокинулся. Мы потрясены и подавлены. Как хрупка человеческая жизнь! Как непредсказуемо несчастье, как неожиданна смерть! Как жизнь наша зависима от нелепых случайностей, от чьей-то ошибки, или халатности, или подлости! И как нужно ценить каждый миг счастья жить! Жизнь – она уже тем хороша, что другой у нас жизни не будет! Спешите жить, а то будет поздно!

…В городе только и разговоров, что о произошедших подряд трёх железнодорожных катастрофах. Одни толкуют о диверсии, другие говорят, что причина в рельсах – они вздыбились от жары. Двое из опрокинувшихся поездов шли к нам на юг – в Адлер и в Баку. Значит, были забиты битком, значит, было много детей…


…Сегодня гостиничная уборщица, наводя порядок в номере нашего астраханца Хамида Ганеева, смяла и выбросила лучшие его акварели, приняв их за испачканную краской ненужную бумагу...

Ганеев замечательный художник! Тонкий колорист, точный композитор. И мужик классный – добродушный и компанейский.


…Интереснейший художник Саша Бобкин! Все его произведения с пронзительным настроением, они очень образны. Его рисунки, сделанные на химзаводе – страшный образ технократической цивилизации, коверкающей и уничтожающей первозданную природу. Все его работы самобытны и талантливы. Но в Краснодаре подобные листы до краевой выставки не допустили бы. Наступят ли на Кубани времена, когда произведения на выставки будут отбираться не по идеологическим, а по художественным критериям?


…Пытался сегодня в городе пообедать, как обычный советский обыватель в командировке. И нарвался на повсеместные огромные очереди и такой запах в столовых, от которого есть расхотелось. Оказалось, что за эти дни я уж отвык от обыденности…

Пришлось тащиться в ресторан, к которому мы прикреплены распоряжением райкома,– здесь накормили мгновенно и очень вкусно.

А над входом в отвратительную столовую, в которой я не отважился обедать, висит лозунг: «Партия существует для народа и служит народу!»

Сама-то КПСС об этом помнит?


…Когда в полвторого ночи окончил работу и, собираясь спать, занялся уничтожением комаров, вошёл в мой номер горьковчанин Паша Рыбаков и сообщил, что назревает день рождения куйбышевца Володи Пашкевича – высокого, мускулистого, седобородого, голубоглазого, загорелого, весёлого и талантливого.

Мы подумали… и взяли разделочную доску… и к ручке не шёлковой ленточке подвесили сургучную печать с датой события. На доске нарисовали венок из цветов в стиле городецкой росписи, а в середине, опять же в обрамлении цветов, изобразили скачущего рысью кентавра с мощным конским крупом, окрашенным под ягуара, и с обнажённым атлетическим торсом Пашкевича, делающего на скаку наброски в своём знаменитом кожаном альбоме...

Почему кентавр? Потому что на Хреновском конезаводе Пашкевич влюбился в лошадей. И особой симпатией проникся к орловскому рысаку по кличке Гопак – бывшему чемпиону, а ныне производителю-рекордсмену.

Красив и могуч орловец Гопак.

Самарец Пашкевич прекрасней в сто крат.

Желаем Володе стать самым заметным

В истории искусства всех веков

Производителем-рекордистом

Графических листов!


…В шесть утра выехали из Россоши в Новую Калитву. Жары ещё нет. Настроение у всех необыкновенно смешливое, дурашливое и анекдоты летят фейерверком...

У железнодорожного переезда традиционно застряли в пробке. И услышали очередную трагическую весть – у моста перевернулся вахтовый автобус с рабочими химзавода!

Мы уже настолько переполнены трагедиями, что психика отказывается их воспринимать, и новость вдруг вызвала хохот!.. И наш шофёр сквозь смех, утирая выступившие слёзы, говорит: «Всё! Теперь уже наша очередь сыграть в ящик!» - и все покатываются от смеха…

«И на электромеханическом заводе вчера вечером был взрыв!» - сообщаю я коллегам ещё одну печальную новость, услышанную в гостинице от дежурной по этажу.

И опять хохот до слёз!

И москвич Багдасар Аветисович Месропян, лучший акварелист среди армян, вдруг очень серьёзно говорит: «Нет! Взрыв завтра будет!»

Ну, тут уж мы буквально зашлись от ржания…

Цинизм? Идиотизм? Да нет… Защитная реакция нормальных людей, позволяющая преодолеть страх, растерянность, чувство беззащитности и беспомощности перед жестокостью непредсказуемой судьбы.


…Съездили в деревню – Болошенко решил отвлечь нас от механических кишечников химзавода. Часть группы (Анатолий Петрович зовёт этих художников «аграрии») останется поработать несколько дней в селе. Остальные вернутся в Россош и продолжат пленэр на химзаводе. Тех, кто продолжит работу на химзаводе, московский художник Виталик Губарев, любящий и умеющий замечательно петь грузинские застольные песни, называет: «внуки Менделеева».

«Менделеевцы» просят «аграриев» нарисовать на их долю мазанки под камышовыми крышами.

«Аграрии» предлагают меняться на рисунки химических установок, и пиво в придачу.

«Менделеевцы» требуют в дополнение к мазанкам козье молоко.

- Жмоты и лодыри! – возмущается Паша Рыбаков, – у меня есть рисунки и завода и деревни. Всего лишь за чай с сахаром дам срисовать!..

Болошенко и староста группы Вася Дмитриенко отправились в правление колхоза договариваться о размещении «аграриев» на постой.

А мы пока выбрались из автобуса-духовки на свежий воздух. Но свежести в воздухе нет нисколечко. Опять пекло! Да такое, что даже комаров и мошек нет.

Здешние жители – помесь украинцев с русскими. Они не говорят, а «балакают», как у нас на Кубани. И молодые девахи здесь такие же красивые, как в Краснодарском крае.

Назревает очередной банкет. На этот раз в помещении колхозного парткома. В комнате тесно. Стульев не хватает. И правленческие девчата притаскивают дополнительную мебель из соседних комнат. Девчонки весёлые и ядрёные. Соскучившиеся по женской ласке художники из Сибири и с Урала, потрясённые южными дамскими прелестями, закатывают глаза, щёлкают зубами и восторженно трясут бородами…


…Отметили день рождения ленинградца Олега Яхнина – гениального, чернобородого, миниатюрного. Он один из лучших акварелистов страны. К праздничному столу он приехал на плече Пашкевича.

Двадцатому веку, родившему Яхнина,

Большое спасибо! Ура! Ура!

Без Яхнина искусству – хана!

Олег – выдающийся, известный в мире художник. Но никто не знает его творчество, кроме коллег, у нас в стране. Обидно за Отечество!

…Сегодня Болошенко преподал нам урок преданности искусству. Все, кто вместе с ним рисовали на дне каменного карьера, не выдержали жуткого солнцепёка и кошмарной мошкары, и сбежали наверх к автобусу. И устроились рисовать в тени автобуса на ветерке.

Анатолий Петрович сделал иначе. Когда мошкара совсем доняла, а солнце раскалило голову, он разделся, снял трусы, пописял на них, и укрыл ими лысину. И доделал рисунок – классно! Этот рисунок потом на нескольких всероссийских, и всесоюзных выставках экспонировался.


…Оказывается, Болошенко, в составе Кантемировской дивизии, воевал здесь. Прямо здесь, где мы сейчас этюды пишем.

Вот памятное ему здание школы.

От школы мы и начали подъём на гору, возвышающуюся над всей округой.

Поднялись, огляделись.

Держали эту гору итальянцы, и били с неё нещадно – много на этих склонах наших солдат полегло.

Вот остатки вражеских блиндажей, окопов. Вот осыпавшиеся и заросшие ходы сообщения.

Вокруг мусор: бумага, обрывки полиэтилена, презервативы, битые бутылки и давленные консервные банки, стоптанные туфли, ботинки и сапоги, драные кеды и шлёпанцы-вьетнамки, обгорелый фанерный ящик…

Жара. Солнце из зенита бьёт нам в темечко прямой наводкой. Комары и мошка. Горизонт в мутной дымке. Круговая панорама скучнейшая, пейзаж в полуденном освещении плоский и невыразительный. Постояли. Помолчали.

Спустились, загрузились в автобус, подъехали к берегу Дона. Мошка и комары. И слепни. Берег высокий и крутой, схода к воде нет. Обрыв – сплошная свалка. И вонючий ручей стоков со свинофермы в Дон струится…

…Репродуктор в гостиничном номере дефективный – либо молчит, либо оглушительно орёт. Третьего ему не дано, и очень жаль, ибо одному в тишине тоскливо, а слушать постоянный крик тоже невмоготу...


…Время полчетвёртого ночи. С двух часов я, расслабившись с коллегами божественно холодным белым сухим вином, спал, как голубок, но вот только что, с тысячью извинений, вихрем ворвался ростовский анималист Володя Бегма в поисках бумажки - помягче и побольше. Он, бедолага, весь день рисовал на плодоовощной станции и объелся варения. Опасна наша профессия!..


… Жара. Духота. Тоска. Полная прострация. Ничего делать не хочется. Постоянное желание спать. Но жара и духота спать не дают. В номере пекло – линолеум на полу вздулся большими волдырями. Тоска... духота…жара…

Перечитал письма из дома. Возник хоровод мыслей, которые невозможно выразить. Основной вывод – неправильно живу. Не умею выделить главное. Утопаю во второстепенных мелочах и сиюминутных маловажных ситуациях, раздуваемых до размера проблем. Постоянно обижаю жену. Хоть родней и дороже никого нет.

Небо на свете одно,

Двух не бывает небес.

Мне то не всё ли равно,

Сколько на свете невест?

Ты мне на свете – одна

С давнего дня до седин,

Ты мне, как небо, дана,

Чтобы я не был один.

Грянет пустая тоска.

Вот я и снова в пути.

К морю уходит река,

Чтобы дождями прийти.

Стынет река подо льдом,

Чтобы очнуться в тепле.

Я покидаю твой дом,

Чтобы вернуться к тебе...

Не могу вспомнить, чьи это стихи вспомнились.

…Москвичка Ирина Мешкова – замечательный акварелист, очень известный талантливый мастер – признанный и авторитетный. У неё куча дипломов и призов всесоюзных и международных выставок. Она показала мне всё, что успела сделать за поездку. Потрясающе! Листы великолепные, все один в один очень сильные! За три часа, что смотрел и анализировал её работы, голова разболелась. Очень большое напряжение и слишком сильное впечатление!..


…Едем на Нововоронежскую АЭС. Под долгожданным, благословенным, подзабытым дождичком. Хорошо!

Вокруг серебристо-голубые и сине-фиолетовые дали. Чёткая плановость – от напряжённой контрастности переднего плана, через множество сложнейших взаимоотношений красивейших цветовых оттенков – к туманно-далёкому горизонту... Холмы, распадки, перелески, цветущий клевер... Осколками зеркал – озёра…

- Миллион сто тысяч долларов за портрет вида этого пейзажа! - голосом и словами пристававшего к нам вчера добродушного местного забулдыги, говорит Рейнгольд Генрихович Берг – директор Дома творчества «Челюскинская», блестящий рисовальщик.

…Очень хочется, чтобы Россия любила нас так же, как мы её!..


…Яркое солнце, но прохладно. В теле бодрость, в голове свежесть, в душе работоспособность. Сегодня трудимся на Нововоронежской АЭС. Вокруг необычная, послезавтрашнего дня архитектура. На фасаде административного здания атомной электростанции огромная мозаика – очень украшает, оживляет, «очеловечивает» урбанистическую архитектуру…

Поднялись в конференц-зал: шик и блеск, как в фантастическом кинофильме! Здесь очень чисто, очень высоко, очень широко, очень светло и красиво: полированное дерево, белая и кремовая кожа, хромированный металл. Длинный стол сверкает батареей бутылок и хрусталём бокалов. Огромный технологический макет АЭС мерцает разноцветными огоньками…

… Беседуем с директором и парторгом. Оба молоды, элегантны, энергичны, остроумны, ироничны и

чуть циничны. Оба очень симпатичны.

Разговор интересный, уверенный, оптимистичный – всё здесь экономично, экологично и абсолютно безопасно.

Но! Отработанное ядерное топливо, оказывается, закапывают в землю! Хорошенькое дело! Так, со временем, вся наша планета будет нафарширована радиоактивными отбросами! И зачем тогда изобилие электроэнергии, если ею будет некому воспользоваться?

Зачем вообще технократия, она что – здоровья и счастья нам добавляет?

Разве асфальт лучше травы?

Разве это цивилизованность, когда чукчу из яранги переселяют в квартиру, и он вынужден покупать холодильник, чтобы сохранять в нём мясо, покупаемое в магазине?

Ещё с незапамятных времён искушения, грехопадения и изгнания наших предков из рая ясно, что всё, что ни делается – всё к худшему. Всё новое хуже старого…

…Ходим-бродим по станции – всё сверкающее, ослепительно чистое, огромное, просторное. Вот бы, хоть в одну стотысячную часть этого великолепия, были созданы в стране выставочные залы и мастерские для художников!..

На пультах множество разноцветных огней, всевозможные шкалы, циферблаты, ручки, клавиши, кнопки, переключатели, тумблеры, цветные дисплеи, что-то ещё, и ещё что-то...

Реакторный зал. Вокруг смотровой площадки толстенные стены с узкими низкими дверьми. Многослойное окно из специального очень толстого стекла – за ним реактор. Тело реактора глубоко под землёй. Виден лишь оранжевый защитный колпак – угрюмый, мрачный, словно смертоносная баллистическая ракета, притаившаяся в шахте до времени. На стенах горят зелёные огни – сигнал радиационной безопасности. Вспышки электросварки – рядом с реактором работают двое сварщиков в белых халатах.

…Усевшись прямо на сверкающем полу, за день нарисовал зал управления пятым энергоблоком. Как-то неожиданно изменил своей обычной изобразительной манере – работал не рассудком, а чувством. Сделал рисунок быстро – к вечеру полностью его закончил. Получилось так же выразительно, как и при длительном аналитическом рисовании в несколько сеансов.

Но психологически такое рисование очень утомляет, изматывает очень сильно. Ведь выплёскиваешь себя в работу концентрированно сразу всего. А не сцеживаешь долго по чуть-чуть.


…Ну, Олег Яхнин мастерюга! Сегодня наблюдал, как он очередной лист начал. Титан! Мне он ближе по духу, и по манере, чем Мешкова, или Месропян, или Ганеев. У них – дунул-плюнул… а у Яхнина точный расчёт, хотя в высшей степени вдохновенный, одухотворённый. Впрочем, и они своей работой владеют абсолютно, управляют ею и чётко контролируют. Не идут на поводу акварели, как часто бывает – что получилось, то и хорошо. Они строго и точно реализуют свой замысел. Но, на мой вкус, их произведения слишком экспрессивны. У них выразительность достигается колоритом, ритмом цветовых пятен и тоновых всплесков, при весьма приблизительном, каком-то струящемся рисунке…

А Яхнин рисовальщик рассудочный, волевой, жёсткий. Чуть гротесковый, остро характерный. И форму он лепит замечательно – объёмы гудят! И мощнейшие контрасты света и тени! Его акварели насыщенны в цвете, плотны в тоне, весомы и пространственны, как скульптура…

С такими разными, такими талантливыми и самобытными художниками свела меня судьба!


…Уработались так, что решили сегодня дать себе отдых. И поехали купаться. Место нашли чудесное. Чистейшая глубокая, прохладная вода. Вдоль реки по берегу бархатный песочек. А дальше сочная, нежная, мягкая травка и яркие полевые цветы.

На противоположном берегу высокие округлые холмы с белыми меловыми откосами. Среди химических труб и атомных реакторов все так истосковались по нормальному земному, природному пейзажу, что, презрев купание, бросились рисовать!

…Когда пекло сделалось непереносимым, мы всё-таки прекратили работу и пошли остудиться в реке. Это было божественно! Я никогда в жизни не купался с такой радостью и наслаждением! Мы уходили берегом далеко вверх по течению, там бросались в воду, и река плавно несла нас к длинной песчаной косе. «Как пустые бутылки!» - резюмировал наблюдательный Берг.

Потом всей компанией разлеглись на песочке загорать. И тут увидели доселе невиданное, и чрезвычайно интересное – из воды выползали на мокрый песок личинки стрекоз.

Мы сгрудились вокруг одной из них и стали наблюдать. Она выползла на берег и замерла под солнцем, обсыхая. Потом начала сучить лапками и задирать хвост, круто изгибая его. При каждом приближении хвоста к спине личинки, из него, по капельке, начала выбрызгиваться какая-то жидкость – как раз в то место, где на спине был небольшой выступ, как ранец. Потом по этому «ранцу» прошла чуть заметная трещинка. Она то расширялась, то снова сужалась. Так продолжалось долго. Потом вдруг створки «ранца» резко распахнулись. И из него дугой показалась-выгнулась нежно-зелёная спина стрекозы. Стрекоза напряглась. И резко выдернула из надоевшего ей скафандра свою голову с большими влажно блестящими глазами. После долгого отдыха в полной неподвижности, стрекоза вновь стала сучить лапками и, с большим трудом, высвободила их. А потом достала из футляра и хвост. Хвост был маленький, свёрнутый в кольцо. Стрекоза медленно и осторожно развернула его и распрямила. Затем постепенно стала его выдвигать, как телескопическую антенну. Одновременно очень плавно начали разворачиваться крылья, свёрнутые в рулончики. Они были белёсые, мутные. Но чем дальше разворачивались, тем чище и прозрачнее становились. Когда они перестали расти, их кончики ещё долго оставались мутными, и в этом месте крылья были склеены друг с другом. Потом крылья сделались абсолютно прозрачными. И на них стал проступать тончайший рисунок силовой решётки, и появился красивый перламутровый блеск. Но крылья ещё не расклеились, и из хвоста продолжало капать.

«Продувка перед стартом!» - сказал художник Адольф Демко. Замечательный, к слову сказать, московский литограф.

До старта, действительно, было уже совсем недалеко.

Но тут Паша Рыбаков из Горького (раздосадованный новосибирец Боря Конкин потом обозвал его представителем голодающего Поволжья), заныл, что хочется обедать, пора обедать, надо ехать на обед…

Питерский красавец Олег Кукушкин критически оглядел тощую Пашину фигурку и сказал сочувственно: «Конечно, Пашу нужно понять. Он абсолютно не имеет телесных запасов и, как только покакает, так сразу хочет кушать!»

Все заржали. А когда вновь уставились на стрекозу, её уже не было на песке – улетела!

Паша обиделся и ушёл в тень автобуса спать. Чтобы сберечь силы и дожить до обеда.

А мы нашли другую стрекозиную личинку, и ещё час неподвижно простояли вокруг неё на коленях в раскалённом песке. И увидели всё до конца.

Когда крылья полностью просохли, они задрожали, и раскрылись, сложились, вновь раскрылись, снова сложились. Стрекоза сидела неподвижно, набираясь силы и энергии, сосредотачиваясь. А потом, сверкнув, как солнечный зайчик, грациозно взмыла вертикально вверх с тихим шуршанием.

Это эпохальное событие мы отметили восторженным рёвом и аплодисментами.

Зрелище, конечно, было диковатым: два десятка мужиков два часа, уткнув бороды в песок, задрав к раскалённому небу обтянутые разномастными плавками разнокалиберные зады, замирали в напряжённом внимании, изредка шипя: «Не лезь!.. Не тронь!.. Не заслоняй!.. Гляди!.. Ух ты!..»


…Появился Саша Бобкин, неделю назад заявивший, что пластика атомной энергетики его не вдохновляет. Все эти дни он проработал в селе Хреновом на конезаводе. Саня ещё бородатее и тощее, чем был. Говорит, что в Хреновом никого нет, все на полевых работах. Столовая не работает. Он всю неделю питался кабачковой икрой и портвейном – ни консервов, ни хлеба в сельмаге хреновском ни хрена не было.


…У меня в номере далеко за полночь ребята неспешно, лениво трепались ни о чём, а я заканчивал сегодняшний рисунок. Заговорили вдруг о детях. Потом о жёнах. Я прочёл из письма Людмилы – об усталости и одиночестве. Долго молчали, горестно вздыхали. Потом стали себя ругать. И жёнами своими восхищаться, и соболезновать им. Бобкин даже всплакнул.


…Заканчивается наша работа. Предстоит отчётная выставка в Воронеже. После ужина Болошенко просмотрел, что мы за полтора месяца понаделали, отобрал у каждого работы для выставки. Результаты моих скорбных трудов, неожиданно, оказались не так уж плохи – я даже удостоился похвалы. Сидели с Анатолием Петровичем в моём номере, долго говорили об искусстве.

Подошли ещё художники, постепенно все в моей комнате собрались. Я распечатал пачку чая, а Хамид Ганеев – пакет душицы. Заварили чай. Аромат!

Болошенко, неспешно смакуя напиток, задумчиво выпил две кружки. И заявил, что это не чай, а сушёный навоз орловских рысаков. И ушёл спать. Тут появился знаменитый воронежский график – мастер монохромной линогравюры Масабих Ахунов, и мы нахохотались, слушая его гениальные байки.

В третьем часу ночи заглянул Болошенко – предложил ехать в Воронеж не вечером, как планировалось, а рано утром. Чтобы в дороге не спешить, и останавливаться где понравится. И рисовать, и купаться. Все в восторге. Это славно ещё и потому, что избавит от необходимости платить за завтрашний день дважды – и здесь в гостинице, и на новом месте.

Мои штаны и куртка, постиранные ночью, высохнуть не успели…


…Большой компанией отправились на главпочтамт за письмами. Обнаружил, что забыл паспорт. Но у остальных паспорта были при себе, а бороды у нас у всех одинаково безобразные, так что и мне письма из дому отдали без лишних разговоров.

Тут же перечитали послания и стали делиться впечатлениями. Оказалось, что все жёны недовольны сумками, которые мы им из Павловска в подарок послали. Выбирали мы этот фасон коллегиально, целым худсоветом, одновременно все вместе купили сумки и домой отправили. Все огорчены и недоумевают.

Володя Шкалин, поразмыслив, предположил, что при выборе сумок мы не учли размер булки хлеба – думали только о размере бутылки. Ганеев с восточной мудростью заключил, что сам Аллах не может точно знать, чего женщина хочет, потому впредь, во избежание обид, ничего жёнам покупать не следует!..

Вернувшись в гостиницу, до вечера задыхался в жаре и духоте, работая над рисунками, которые ещё с Павловска никак не могу довести до состояния «самому нравится». Нужно новое рисовать, а я от старого никак оторваться не могу.

На небе яркие зарницы, где-то рокочет гром. Хоть бы нас гроза не миновала!

После ужина опять слушали бесподобный трёп остроумного Ахунова.

В полночь отправились смотреть работы друг друга. Потрясён количеством и качеством наработанного ребятами!

И они хвалят то, что я сделал. Кажется, искренне.

…Утомлённые коллеги разбрелись по своим жилищам, а я, вдохновлённый похвалами, продолжил работу над рисунком Павловского судоремонтного завода. В третьем часу ночи пришли с пивом Ганеев, Бобкин и Шкалин. Взглянув на рисунок, сказали, что хватит напрягаться, работа закончена и удалась. Если продолжать, можно испортить.

Пожалуй, они правы. Отвалился от планшета с удовольствием от достигнутого результата, и с облегчением...


…После того, как закончил подготовку к выставке и сдал работы в оформление, наступила непонятная пустота. Словно резко остановился после долгого быстрого бега…

Чем ближе прощальный банкет и расставание, тем острее чувствую, каким полезным, результативным, каким счастливым было проведённое здесь время! Спасибо за это всем – и коллегам, и судьбе! И моей терпеливой жене...


Звёзды на перевалах


Во все тяжёлые моменты жизни,

во все трудные минуты её

моё сердце пело всегда один гимн:

«Да здравствует человек!»


М. Горький


...Вечер. Уютно трещит маленький костёр, выстреливая искры. Кружась, вычерчивая причудливые кривые, они поднимаются высоко-высоко и гаснут, передавая свой жар холодному небу. И там, в высоте, одна за другой загораются звёзды.

Звёзды горного неба — тёплые искры наших костров. Костры давно прогорели, а звёзды светят, мерцая в тёмной вышине, помогают кому-то найти путь в ночи. Напоминают о полыхавших давно кострах, о людях, гревших у их доброго пламени усталые руки. Напоминают о тревоге и горе, о разлуках и встречах, о грустных и весёлых историях, рассказанных у огня.

Тепло, тихо. Слышно лишь, как постреливают в костре ветки. Огненные блики плещут по блестящим серебристым скатам палаток, вспыхивают на стальных клювах ледорубов, выхватывают из темноты задумчивые лица людей. Не нарушая тишины, глухо звучит песня:


Помнишь, товарищ, белые снега,

Стройный лес Баксана, блиндажи врага?

Помнишь гранату, и записку в ней

На скалистом гребне для грядущих дней?


Это «Баксанская», старая фронтовая песня бойцов-альпинистов. Так же, как мы сейчас, сидели солдаты у маленького костра. Задумчиво глядели в огонь, отдыхая после недавнего боя или готовясь к бою...

Прикрываю глаза, и в памяти возникли остатки блиндажей и окопов, мимо которых мы шли сегодня. Вновь вижу россыпь гильз и осколков на скалах, покорёженные стабилизаторы мин, мятые автоматные диски, остатки оружия. А на леднике — тонкие, прозрачные, выбеленные солнцем человеческие кости с круглыми аккуратными пулевыми отверстиями.

Сегодня над нами не свистели пули, не рвались вокруг мины. Но груз в рюкзаках сгибал плечи, и пот жёг глаза, и хлестал в лицо снег, и скользил лёд под ногами. Было тяжело, было трудно, даже немного опасно. Именно поэтому мы ясно ощутили и почувствовали, как трудно пришлось здесь нашим солдатам в том далёком грохочущем 1942-м. И, наверное, именно поэтому, когда среди альпийских цветов увидели ржавую солдатскую каску с застрявшим в ней бурым осколком, комок подкатил к горлу.

Утром над горами поднимется солнце, зальёт радостным светом землю, согреет солдатские могилы, вспыхнет победным салютом на ледяном куполе Эльбруса.

Как вечный памятник мужеству и героизму взметнулась выше туч, выше всех гор Европы его седая вершина.

Бережно ощупываю карман анорака — там лежат ржавые винтовочные и автоматные гильзы. Гильзы с перевала. Я повезу их домой, подарю сыну.


…Весной, в дни майских праздников, мы вновь в горах – там, где когда-то гремели бои. На этот раз пришли сюда специально, чтобы почтить память защитников Кавказа.

Раннее-раннее утро 9 мая. Мороз. Выбираясь из палаток, сдираем головой и плечами толстый слой инея с потолка.

В непроглядной темноте неба горят колючие звёзды. Луна огромная и яркая, заливает мир призрачным голубоватым светом. В отблесках неверного, пульсирующего пламени примусов вспыхивают кристаллы снега. В небе ни тучки, но прямо из прозрачной выси падают мелкие искрящиеся снежинки.

Запиваем скорый завтрак обжигающим чаем и быстро собираемся. Поверх рюкзаков грузим дюралевые детали разборного обелиска и свинчивающийся из отдельных труб четырехметровый флагшток — через несколько часов на нём развернётся флаг, затрепещет на ветру среди облаков.

...Рассвет застал нас уже высоко на склоне. Поднимаемся, проваливаясь выше колен в рыхлый снег. Приходится часто сменяться, вытаптывая ступени. Скрип снега в такт шагам, хрип напряжённого прерывистого дыхания, глухой кашель. Больше никаких звуков. Вокруг не нарушаемая ничем звенящая тишина. Далеко внизу замер в безмолвии седой лес. Вверху — посеребрённые снегопадом вершины гор. Полный покой.

Но есть что-то напряжённо-тревожное в этой тишине и в окружающем пейзаже, что-то настораживающее. Небо, рано утром такое ясное, теперь затягивают тучи. Они спускаются все ниже, окутывают вершины, клубясь, ползут через гребни, стекают по кулуарам.

Может быть, вернуться, переждать надвигающуюся непогоду внизу?

Посовещавшись, решаем — нет! Именно сегодня – 9 мая обелиск, в память погибших защитников кавказских перевалов, должен быть установлен. Это не для погибших важно. Это нужно нам.

...Крутизна подъёма увеличивается, растет опасность срыва. А внизу подстерегают острые скалы, невидимые за перегибом крутого снежного склона – связались.

Пятьдесят минут работы — десятиминутный отдых. Пятьдесят минут работы — десятиминутный отдых.

С высотой снег, утрамбованный постоянными ветрами, стал жёстким, плотным — пристегнули к ботинкам кошки. Пошли в три такта с попеременной страховкой.

Резко усилился ветер. Его ледянящие струи заставляют глубже надвинуть на глаза капюшоны. Из низко клубящихся облаков начинает валить снег. Облака давят, как низкий потолок, заставляют невольно пригибаться, втягивать голову в плечи.

Порывы ветра подхватывают снег, залепливают очки. В памяти навязчиво, в такт пульсирующей в висках крови, звучит строка из песни Боба Драгина: «Мы входили, как в бой, в облака»…

Леденит ветер, несутся перед слезящимися глазами снежные вихри, а в белом мареве возникают перед мысленным взором эпизоды из книг о битве за Кавказ.


...Фашисты на перевале и контролируют с высоты всё ущелье.

Группе наших бойцов приказано скрытно подняться на вершину, возвышающуюся над перевальной седловиной, и неожиданным ударом сверху уничтожить врага.

— Соблюдать тишину! — говорит командир замершему строю, — Приказываю соблюдать абсолютную тишину при любых обстоятельствах! В этом залог успеха операции! От этого зависит жизнь наша, ребята…

...Безлунная ночь беспросветна, даже звёзд в небе не видно — скрылись за тёмными тучами. Чёрные силуэты вооружённых людей медленно, осторожно и бесшумно карабкаются вверх по скользким обледенелым скалам, упрямо стиснув зубы, напрягая одеревеневшие от напряжения и холода мускулы, обдирая до крови бесчувственные, негнущиеся пальцы.

Вдруг под кем-то вывалился из скальной стены предательский живой камень — потеряла опору нога, беспомощно скользнули по холодному камню руки... И всё!

Но ни вопля, ни стона не прозвучало над мрачными ночными горами. Лишь гулким эхом каменный грохот. И потонул в нём неслышный, неразличимо краткий глухой удар далеко внизу на осыпи под стеной.

— Что это? - вскинулся фашистский часовой.

— Камнепад, — лениво зевнув, — откликнулся приятель.

А через полчаса напряжённую тишину над перевалом вспороли очереди советских автоматов, полыхнули разрывы гранат!


...Оказывается, стою неподвижно, навалившись грудью на воткнутый в склон ледоруб. Наваждение военных образов развеялось. В краткой неподвижности восстановилось дыхание. И, кажется, сил прибавилось.

А пурга разгулялась прям-таки по-зимнему.

Окружающие горы скрылись за белой пеленой. Вокруг непроглядная мгла. Пурга мгновенно заметает следы, забивает срывающееся дыхание. Как в песне Юрия Визбора:


Мы идём по крутым снегам

И метёт, понимаешь, метёт.

Упирается в грудь пурга,

На щеках намерзает лёд.


Но сгибает спину гора...

Всё!

Стоим, тяжело дыша, с трудом переводя дыхание, пряча лица от ветра.

Снизу ещё подходят связки. Фигуры людей возникают из пурги постепенно, как изображение на проявляемой фотобумаге.

Сбрасываем на обледенелые камни заснеженные рюкзаки, достаём элементы флагштока, распаковываем детали обелиска.

Стаскиваем заледенелые рукавицы и, отдирая вместе с кожей примерзающие гайки и шурупы, собираем пирамиду обелиска, свинчиваем флагшток.

Я спустился несколько шагов по склону, достал из-под пуховки фотоаппарат. Защищая объектив от летящего снега, прицеливаюсь и щёлкаю затвором. Перевожу кадр и вновь ловлю в видоискатель мутные силуэты друзей. Нажимаю кнопку, но затвор уже замёрз.

...Обелиск собран, и звезда краснеет на шпиле. Флагшток закреплён, и среди круговерти снеговых туч на нём развернулся и затрепетал флаг.

Мы устали и промёрзли. Но сделали, что хотели! Теперь – благополучно спуститься...