Здравствуй, уважаемый читатель
| Вид материала | Документы |
- Михаил булгаков и его время 21 эссе от юрия кривоносова, 43.27kb.
- Здравствуй, дорогой читатель, 1428.02kb.
- Конкурс «Проба пера» Очерки Здравствуй, школа! «Здравствуй, школа!», 76.55kb.
- Рассказы о природе для детей и взрослых Анатолий Онегов здравствуй, мишка! Москва, 3440.45kb.
- Здравствуй школа, здравствуй первый класс!, 27.94kb.
- «Здравствуй, Россия!», 35.09kb.
- Т. Г. Шевченко Экономический факультет Кафедра экономической теории Утверждаю, 237.16kb.
- Откуда появились славяне и "индоевропейцы", 341.88kb.
- Книга 1 Система полевой саморегуляции, 2124.62kb.
- Положение о проведении городского конкурса юных исполнителей сказок народов мира, 32.92kb.
Альтернатива
Жандармский ротмистр был предельно вежлив, и лишь подрагиванием кончиков тщательно нафабренных усов, да выразительной игрой крыльев породистого носа выражал свое крайнее неодобрение царившему в приемной начальника Сыскной полиции Санкт-Петербурга Путилина столпотворению. Присесть ротмистр категорически отказался, и мерил присутствие крупными шагами, да время от времени, не обращая внимания на напольные часы английской работы, позванивал своим серебряным брегетом.
Меж тем Путилин где-то задерживался, и решительно никто в Сыскной не мог поручиться, что ротмистру не придется вот так-то прошагать по присутствию до самого утра.
Порядки же здесь тщанием или попустительством Ивана Дмитриевича Путилина были заведены самые демократические. Большинство мундиров полицейских чиновников, сновавших туда-сюда, были расстегнутыми. Вместе с ними в приемной появлялись и сыщицкая братия, одетая в самое разнокалиберное платье и вносящая с собой то крепкий лошадиный дух, то ароматы дешевых кухмистерских, а то и явной сивухи.
Наконец-то глухо звякнул на стене колоколец, возвещавший о том, что действительный тайный советник Путилин прибыл в свой кабинет с черного хода и желает видеть у себя секретаря. Тот мимоходом подхватил со стола пухлую черную папку и исчез за дверью, успев перед этим успокоить жандарма и распорядиться дежурному сторожу в приемной насчет чаю для Путилина.
Через минуту, показавшуюся возмущенному донельзя жандарму вечностью, секретарь распахнул перед посетителем дверь.
- Ротмистр Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии Берсенев, ваше превосходительство! Имею поручение: срочно доставить вас на экстренное совещание с участием высокопоставленных особ, в Зимний. По вопросу, представляющему государственный интерес, - отчеканил ротмистр, и уже менее официальным тоном, со сварливинкой, добавил. – Сорок пять минут дожидаюсь, ваше высокопревосходительство! И там ждут-с!
- Откуда ж мне было знать, голубчик, про высокопоставленных особ? – развел руками Путилин. – Работы по горло, верите ли – со вчерашнего дня дома не был. Все в бегах… Форма одежды придворная, ротмистр?
- Не могу знать, ваше высокопревосходительство! Получил приказ сопроводить вас в Зимний без промедления – и все!
- Ну, что ж…
Путилин, мимоходом подписав пару самых срочных бумаг, позвонил колокольчиком и проворно скинул на руки появившемуся сторожу партикулярный сюртук. Принял поданный с почтением из шкафа виц-мундир с многочисленными звездами орденов. И, оправляясь перед зеркалом, вопросительно посмотрел на жандарма.
- Как поедем, любезнейший?
- Карета внизу дожидается, ваше высокопревосходительство, не извольте беспокоиться. А прибыть велено к Малому подъезду! – жандарм распахнул перед Путилиным дверь, всем своим видом демонстрируя неотложность порученной ему миссии.
Однако шеф Сыскного отделения не слишком торопился. Он несколько задержался в присутствии, втолковывая что-то вполголоса секретарю. Дважды приостанавливался на лестнице, причем один раз вполне панибратски, по мнению жандарма, поздоровался с некоей личностью, заслуживающей каталажки за один внешний вид и совершенно разбойничью рожу. Все эти задержки ротмистру совершенно не понравились, однако торопить Путилина он не осмелился, выразив свое нетерпение и возмущение лишь громким покашливанием.
- Ландсберг, не иначе! – решил про себя Путилин, усаживаясь наконец-то в карету. – Он, больше некому!
Начальник Сыскного отделения, державший в руках многие ниточки творящихся в Петербурге дел с громкими именами, решительно не мог припомнить никого другого, могущего вызвать подобный интерес и спешку. Спрашивать же о причинах вызова в Зимний у жандарма Путилин не стал намеренно – учитывая давнишний холодок между полицией и голубыми мундирами. Ротмистр если что и знает – нипочем не скажет, заставит помучиться неизвестностью. А то еще и про высшие интересы либо государственную тайну напомнит, жандармы это дело страсть как любят.
Застоявшиеся лошади стремительно рванули с места в карьер. Тем не менее ротмистр, давший кучеру на сей счет строжайшие указания, то и дело открывал переднее окошко и озабоченно покрикивал:
- Шевелись, шевелись, братец! Погоняй!..
Наконец карета остановилась, тяжело качнулась напоследок и замерла. Ротмистр ловко выскочил наружу, придержал дверцу, захлопнул ее за Путилиным, и, сделав приглашающий жест рукой, столь же стремительно направился к ступеням Малого подъезда Зимнего дворца.
«Сдав» Путилина дежурному офицеру, ротмистр откозырял и исчез. Дежурный, в свою очередь, передал посетителя по инстанции рослому лакею в красной ливрее, и тот почтительно, но без подобострастия повел начальника Сыскной полиции по нескончаемой анфиладе комнат.
Здесь уже не было так тихо и безлюдно, как в приемной дворца. Кое-где в залах и гостиных попадались люди. Они тоже двигались куда-то, либо негромко беседовали, замолкая при появлении Путилина с лакеем и тут же возобновляя разговор, едва они проходили мимо.
Наконец молчаливый лакей распахнул последнюю дверь и негромко произнес:
- Это библиотека-с… Вам сюда, ваше высокопревосходительство…
И прикрыл дверь, оставив Путилина в сумрачной зале со стенами, всплошную состоящими исключительно из книжных шкафов и стеллажей. В дальнем углу библиотеки стоял стол, окруженный дюжиной стульев с высокими спинками. В альковах окон были расставлены низенькие журнальные столики с парой-тройкой покойных кресел вокруг. Пахло вощеным деревом, дорогим табаком и неповторимым запахом множества тисненых золотом книжных переплетов из телячьей кожи.
У огромного камина розового мрамора, по правую руку от длинного стола, стояла группа сановников. Там преобладали золотое шитье, генеральские эполеты и аксельбанты, сверкали во множестве звезды орденов. Пока Путилин, несколько оробев от впечатляющей обстановки, лихорадочно размышлял, оставаться ли ему на месте или пройти вперед, от группы отделилась внушительная фигура градоначальника. Подрагивая кончиками гигантских усов, переходящих в бакенбарды, Зуров торопливо подошел к Путилину и свирепо зашептал:
- Почему вы заставляете себя ждать, Путилин? Что за легкомыслие? Вам что – снова надзирательский мундир предложить? На Толкучий рынок захотелось?! Эти господа – не я, либерал! Они шутить не станут, Иван Дмитриевич!
Путилин объяснился. Не дослушав, Зуров прервал:
- Ладно. Вам повезло: великого князя пока все равно нет. Ждем с минуты на минуту. Сейчас я вас представлю министрам. Ну, с Маковым Львом Саввичем вы и так знакомы, полагаю, - Зуров притянул Путилина за пуговицу и понизил голос. – Боже вас упаси, Путилин, без спроса лезть со своими рассуждениями! Знаю я вас, натерпелся. Спросят – самую суть говорите, без оценок. Не подведите, голубчик!
- Понятно, ваше высокопревосходительство. Скажите только – неужто из-за Ландсберга весь сыр-бор?
- Представьте себе! Впрочем, не нашего с вами ума дело, Иван Дмитриевич! Есть какие-то высшие соображения. Великий князь Николай Николаевич на нашем совещании представляет самого… Вы понимаете?! Его Императорскому Величеству по вполне очевидным причинам неудобно и неприлично вмешиваться в обычное, казалось бы, уголовное дело. Как еще все обернется? Эх, Путилин, Путилин! Не могли вы какого-нибудь каторжника-бессрочника найти!
- Ваше…
- Молчите! Молчите, ради Бога! Это я так, вслух мечтаю, так сказать. Вот и вырвалось…
Путилин чуть заметно усмехнулся: второй раз уж намекает градоначальник на «излишнее» его усердие при розыске убийцы в Гродненском переулке. Впрочем, это уже не намек, а нечто большее. Как бы и вправду не пришлось на старости лет на Толкучий рынок возвращаться…
- А кто там еще стоит? – все же не утерпел Путилин. – Господина Кони, председателя окружного суда, я знаю. А кто во-он тот господин в партикулярном платье?
С Анатолием Федоровичем Кони Путилин познакомился еще в январе 1872 года: они впервые встретились в Лавре при расследовании убийства иеромонаха Иллариона. Путилину Анатолий Федорович весьма импонировал: он был внимательным слушателем, остроумным и эрудированным собеседником, великим знатоком законодательства и высочайшим профессионалом. К тому же он никогда не присваивал чужие идеи, был азартным спорщиком и не стеснялся, к тому же, признать в случае чего свои ошибки.
Лицо второго господина в партикулярном тоже показалось Путилину каким-то знакомым. Невысокий, европейско-заграничного вида господин с породистым бритым лицом держался в окружении министров со спокойной уверенностью опытного царедворца. И вместе с тем Путилин готов был поклясться, что во дворце он бывает нечасто.
- А это господин государственный секретарь, Перетц, - вздохнул Зуров. – В довершение ко всему…
- Он-то тут зачем?! – чуть не застонал Путилин, чувствуя, что голова у него начинает ощутимо кружиться.
- Сам не знаю, голубчик! – снова вздохнул Зуров. – Говорят, что ждут еще Лорис-Меликова… Молчите, Путилин! Я и сам не знаю, при чем тут харьковский генерал-губернатор. Право, не знаю. Ну, пойдемте! А то уж неудобно, смотрят на нас, как на заговорщиков…
Представление вышло коротким – все то и дело поглядывали на двери в ожидании главных участников совещания. Путилин, воспользовавшись отсутствием к себе внимания, незаметно отодвинулся в сторону, однако нити в общем разговоре старался не терять – чтобы быть готовым в любой момент и не растеряться. Почтительно обегая глазами присутствующих, он, тем не менее, чаще всего с любопытством поглядывал на фигуру ранее незнакомого ему государственного секретаря.
Перетц. «Где соль, там и Перетц», - сразу вспомнил незамысловатую петербургскую прибаутку Путилин. Отец государственного секретаря, Абрам Перетц, вошел в государев фавор еще при Павле Первом. Откупщик, пожалованный званием коммерции советника, сделавший состояние на корабельных подрядах и поставках соли в царскую армию, Перетц перебрался в Петербург в конце прошлого века. Сделавшись одним из основных интендантов армии, Перетц женился второй раз на лютеранке и принял лютеранскую же веру, а сразу по приезду в Петербург, не торгуясь, перекупил особняк князя Алексея Куракина, впавшего в немилость Павла. Особняк располагался на пересечении Невского и Мойки.
Несметное богатство отца помогло его сыновьям не только получить прекрасное образование, но и сделало их завидными женихами. Вот и Егор Перетц, оправдав чаяния отца, женился на дочери сенатора, баронессе Греневиц. Дальше тоже шло все как по накатанному льду: деньги отца и авторитет тестя-сенатора помогли способному и деятельному молодому кандидату прав Петербургского университета сделать стремительную карьеру. Причисленный сверх штата ко Второму отделению Собственной Его Императорского Величества Канцелярии с чином коллежского секретаря, Егор Абрамович уже через восемь лет получил статского советника.
Ну, а далее Путилин, вынужденный в свое время постигать науку за медные деньги и считать с юности каждую копейку, уже не завидовал. У Егора Абрамовича была, как и у Путилина, светлая голова. Он стал автором самых разных проектов законоположений, решал судьбы воинского устава о наказаниях, согласовывал применение правил о взысканиях за нарушения «Соляного устава» (и тут соль, хмыкнул про себя Путилин). Назначенный в 1877 году членом Особого совещания под предводительством адмирала графа Ф. П. Литке, Перетц внес несколько дельных соображений с возникшими обстоятельствами о представленных Госсовету Предположений «О мерах обеспечения убитых, раненых и без вести пропавших воинских чинов», был пожалован орденом Белого Орла и назначен Государственным секретарем.
Вот только при чем тут все-таки Ландсберг, размышлял про себя Путилин. Престранная подобралась тут компания, однако! Ну, он и Александр Федорович Кони, начальник Сыска и председатель Окружного суда – понятно. Один поймал, второй судить будет. С Зуровым все тоже ясно: столичный градоначальник за все в ответе. Министр внутренних дел – ясно для чего. Ну, а дальше-то что за публика? Секретарь государя императора – было бы понятно. Но секретарь-то наследника Цесаревича? Великий князь Николай Николаевич старший? Да, конечно, он был главнокомандующим Дунайской армией в последнюю Турецкую кампанию, участником коей был и Карл Ландсберг – так что с того? «Дядя Низи», как именовали Николая Николаевича в кругу семьи, получил в прошлом году фельдмаршальские эполеты – но никто, в том числе и в самом царском семействе, не обольщался насчет умственных способностей великого князя. Недаром злые языки в Петербурге утверждают, что и Турцию-то русские побили не благодаря командующему, а вопреки его усилиям. Ценою крови и мужества русских солдат и офицеров, посылаемых на «бойню» бездарным царским дядею.
Уж он-то присоветует «дельное», мрачно размышлял начальник Сыскной полиции, которому по долгу службы приходилось слышать немало злых анекдотов, высмеивающих многочисленные проявления откровенной глупости родного дяди государя императора. О его глупости, жадности и неразборчивости говорили, впрочем, и всерьез, в том числе и в Зимнем.
Служебные обязанности главы Сыскной полиции давали Путилину возможность близкого профессионального знакомства со многими благоглупостями Николай Николаевича-старшего. В путилинском сейфе лежали документы, неопровержимо свидетельствующие о «шалостях» августейшего дядюшки с подрядами на железнодорожные концессии. Россия стремительно покрывалась рельсами, железнодорожные подряды становились предметом спекуляций, откровенного мошенничества и не менее откровенного мздоимства. Во избежание всего этого государь взял многие концессионные вопросы под свой личный контроль – и тут же с легкостью отдал главные из них «на откуп» дядюшке! А тот – вот и назови его дураком! – беззастенчиво торговал концессиями и вопросами отвода и покупки земельных участков под прокладку железнодорожных путей. Скольких банкиров и высокопоставленных чиновников мог бы отправить на каторгу Путилин – если бы следы мздоимства не вели прямо в царскую семью!
Однако мерзавцы-мздоимцы прекрасно понимали это. И, будучи пойманными буквально за рукав, даже не пытались изворачиваться, а прямо называли своего соучастника и небескорыстного покровителя. А то и предъявляли, нарочито вздыхая, расписки Николая Николаевича в получении энных сумм «за оказанные услуги».
И очередное дело вынужденно спускалось на тормозах. Путилин отводил душу, хлеща по наглым мордасам спасительными для негодяев документами и отпускал их без каких-либо последствий. Несколько раз он порывался было получить высочайшую аудиенцию с тем, чтобы раскрыть глаза государя на позор, в который царя вовлекают помимо его воли. И каждый раз, по здравому размышлению, отказывался от этой мысли: как отреагирует царь – еще неизвестно. А вот могущественных врагов у Путилина прибавится наверняка.
А вот и Лорис-Меликов. «Хитрый генерал», «греко-армяшка», как называли его в Северной российской столице. Михаил Тариэлович давно уже заставил высший свет Санкт-Петербурга забыть о своем «инородческом» происхождении, а графский титул и вовсе примирил его с «чистопородными» потомками древних русских родов. Путилин, не будучи лично знакомым с Лорис-Меликовым, тем не менее, хорошо знал этого человека. И глубоко уважал его – не только, впрочем, за истинный полководческий талант, проявленный во время турецких и кавказских кампаний. Лорис-Меликов проявил себя и настоящим дипломатом, убедив, например, население оккупированных русской армией во время Турецкой кампании земель принимать в качестве оплаты за фураж и продовольствие российские кредитные бумаги. А когда в южных губерниях сразу после Восточной войны вспыхнула эпидемия чумы, то именно его, графа Лорис-Меликова, государь направил в эти страшные места. Коварные турки, проигрывая войну, приготовили под конец для победителей «чисто восточный сюрпризец»: в плен русским нарочно сдавались целые полки заразившихся чумой аскеров. От них зараза перекинулась на конвойных казаков, на жителей местностей, где были расквартированы опасные пленные. И если бы не решительные действия Лорис-Меликова – чума, возможно, уже сегодня гуляла бы по необъятным российским просторам, собирая свою смертельную многотысячную дань.
Задумавшись, Путилин даже вздрогнул, когда Лорис-Меликов как-то незаметно оказался прямо перед ним, дружелюбно улыбаясь и протягивая руку.
- Наслышан, весьма наслышан о ваших успехах на столь трудном полицейском поприще! – чуть асимметричное восточное лицо графа с густейшими усами, переходящими в тронутые сединой бакенбарды, искренне улыбалось Путилину. – Знаете, Иван Дмитриевич, если бы я не опасался вызвать неудовольствие государя, то непременно переманил бы вас к себе в Харьков! Там очень, очень много работы для умных людей, да еще и с вашим опытом.
Польщенный Путилин хотел было возразить против столь лестной для него оценки, но Лорис-Меликов уже отошел от него, приветствуя остальных собравшихся.
А Путилин продолжал размышлять над составом этого странного экстренного совещания. К неразъясненной пока для него роли государственного секретаря Пертца теперь добавился и граф Лорис-Меликов, харьковский генерал-губернатор. Единственное, что связывало графа с «героем дня» Ландсбергом, было участие обоих в последней Турецкой кампании. Да и эта связь была весьма зыбкой: хорошо зная послужной список Ландсберга, Путилин был убежден, что военные пути-дорожки прапорщика и генерала нигде не пересекались.
Почувствовав чью-то руку на левом локте, Путилин немедленно обернулся и совсем близко от себя увидел озабоченное лицо председателя Окружного суда Кони.
- Что, тоже впервые в царских хоромах? – вместо приветствия зашептал Кони, крепко пожимая руку Путилина. – Пока не прибыл великий князь, давайте-ка отойдем в сторонку. Вы извините, Иван Дмитриевич, но у вас такой растерянный вид, будто виноваты в чем… Вот сюда, пожалуйте, к окну. Ну-с, дражайший Иван Дмитриевич, вам уже, конечно, известна цель нашей встречи?
- Никто заранее не предупредил, но, думаю, что главный виновник тут все-таки я! – пошутил через силу Путилин. – Не поймай я этого Ландсберга – боюсь, ничего бы и не было.
- Ландсберг, – кивнул Кони. – До вчерашнего дня, как вы, вероятно, знаете, в убийстве он не сознавался. Не то, чтобы отрицать все – он уходил от вопросов, замолкал или начинал рассуждать абстрактно. Наш следователь уж бился с ним, бился… Ну, а вчера Ландсберг заявил, что готов представить письменное признание. Разумеется, ему дали такую возможность, и он писал всю вторую половину дня, да и вечер прихватил. Следователь как прочел – тут же ко мне бросился. Ну, а я, минуя канцелярию Его Величества, сразу сюда.
- Вот как! И что же он написал там такого, позвольте полюбопытствовать, что потребовался личный доклад Его Императорскому Величеству?
- Бомба. Настоящая бомба, драгоценнейший Иван Дмитриевич! Не имею, к сожалению, права без высочайшего соизволения дать вам возможность полностью ознакомиться с этим признанием. В общих чертах – безусловно. Иначе зачем совещаться? Зачем завязывать глаза, когда ловишь в темной комнате кошку? – рассмеялся Кони. – Конфуций сказал, конечно, иначе, но мой вольный перевод как нельзя лучше отражает положение дел. Бомба, даже похуже! Лучше бы вы уж, Иван Дмитриевич, на сей раз маху в розыскном деле дали, право!
- Я говорил Путилину то же самое, - раздался рядом голос незаметно подошедшего Зурова. – А ведь тогда еще и признания этого не было!
- Александр Елпидифорович, вы позволите ввести господина Путилина в курс дела? Благодарю… Коротко говоря, банальнейшее уголовное дело превращается в громкий политический скандал с совершенно ненужным огромным резонансом. Как вы знаете, в России сейчас идет реформа армии и всего военного дела. Идет трудно, болезненно. Откровения Ландсберга, полагаю, вполне способны похоронить то немногое, в чем удалось продвинуться вперед. Будет много шуму, много излишней говорильни – и заболтаем, господа, опять заболтаем хорошее дело! Да еще и недавняя помолвка Ландсберга. Дочь Эдуарда Иваныча Тотлебена – и не меньше, господа! Генерал-адъютант, инженер-генерал, европейская величина и авторитет, одних наград хватит на весь королевский дом Габсбургов – и чуть не породнился с уголовным убийцей. Старик просто не переживет такого ославления на весь мир!
Путилин покосился на дальние двери, в которые лакеи вносили тяжелые шандалы со свечами, курительные принадлежности и кофейный сервиз.
- Ну, а я-то тут каким боком? – поинтересовался Путилин. – Ну, маху дал, поймал Ландсберга, вместо каторжника какого-нибудь безродного, как вы утверждаете. Мавр, так сказать, сотворил свое дело – сейчас-то что делать? Побег ему организовать, что ли? Или другого убийцу Власова прикажете из рукава вынуть?
- На вашем участии в совещании настоял великий князь. У него есть какие-то соображения касательно вашего участия в расхлебывании заваренной вами же каши.
- Скорее не соображения, а сомнения, - вступил в разговор столь же незаметно, как и предыдущий собеседник, оказавшийся рядом Государственный секретарь Перетц. – Все дело в том, господин Путилин, что и государь, и его наследник, Его Высочество великий князь Александ Александрович, и великий князь Николай Николаевич-старший являются шефами Саперного Лейб-Гвардии батальона. И в качестве таковых несут моральную ответственность за каждого офицера батальона. Кому же и решать-то, как не шефам? – развел руками Перетц.
- Не скрою, - продолжил он. – Шефство царской фамилии над батальоном, как вы знаете, чисто номинальное. Скорее уж, это формальная дань традициям Русской армии. Я, будучи человеком штатским, специально навел справки. И оказалось, что в Русской армии просто нет ни одного гвардейского полка, в чьих шефах бы не числились члены царской фамилии. Но, как бы там ни было, а такое положение обязывает, как вы понимаете, господа! Не в коей мере не покушаясь на прерогативы судебных властей, Анатолий Федорович! – Перетц коротко кивнул председателю окружного суда Кони. – Ни в коей мере! Но первое слово, первую оценку любому столь серьезному происшествию с гвардейским офицером должны дать шефы с монаршей фамилией!
Машинально кивая, Путилин все же с неудовольствием отметил для себя, что его приватный разговор с Кони уже превратился в некий пролог будущего совещания. Вот и Лорис-Меликов опять подошел, поблескивая умными глазами и поглаживая голый бритый подбородок. Вот тебе и приватность, прости, Господи!
- Итак, господа, первое слово – за шефами батальона, к коему был причислен и фон Ландсберг, - продолжил Перетц. – Но и тут есть несколько вопросов протокольного, я бы сказал, свойства. Наследник престола, не в обиду ему будь сказано, занят массой других дел и весьма далек от специфических вопросов Русской армии. Кроме того, в настоящий момент Александр Александрович… гм… несколько нездоров и просил передать, что заранее согласен с решениями, которые будут приняты его монаршим батюшкой и Николаем Николаевичем-старшим.
«У наследника – очередной запой, - мысленно добавил Путилин, для которого алкогольные пристрастия будущего царя, как и для всего высшего света, не были тайной. Наследник уже перешагнул тридцатилетний рубеж, мало интересуется государственными делами. Похоже, его с утра до вечера волнует только одна проблема – как бы хоть на минутку выйти из-под строгого надзора супруги и вместе со своим собутыльником, адъютантом Черевиным, насосаться французского коньяку».
Обежав глазами окруживших его сановников, Путилин понял, что все они, без сомнения, думают сейчас о том же. Кто с искренним сожалением, кто со злорадством.
- Между тем Его Высочество великий князь Николай Николаевич уже внес свою лепту в решение возникшей проблемы, - продолжал Перетц. – Он сумел убедить государя в необходимости поспешного, на мой взгляд, Высочайшего Указа об увольнении Ландсберга в запас. Мне едва удалось, господа, умолить Его Величество добавить в Указ несколько других имен увольняемых в запас из армии офицеров.
- Позвольте поздравить вас с этим, - негромко проговорил Лорис-Меликов. – Как говорится, надежнее всего спрятать дерево в лесу! И хотя большой огласки избежать, видимо, не удастся, уж лучше хорошая мина при плохой игре, чем гримаса гнева…
Государственный секретарь, быстро и с уважением обернувшись к графу, хотел что-то сказать, но не успел. В дальнем углу библиотеки, у дверей, уже возникла короткая суета, предшествующая обычно появлению весьма высокопоставленных особ.
- Его Императорское Высочество великий князь Николай Николаевич! – послышался от дверей звучный тенор одного из адъютантов.
В библиотеку усталой походкой занятого человека входил дядя императора в сопровождении двух адъютантов и статского секретаря.
- Эх, Зуров, Зуров! – великий князь, став напротив градоначальника, поднял выразительное лицо. – И не стыдно тебе? Каков генерал был – а народ в столице р-распустил донельзя! Р-режут людей, пьянствуют, бесчинства творят – а ты что же?! Какой ты градоначальник после этого, а? А ты, Маков?
Он выговаривал Зурову и Макову «за неусердие» еще несколько минут. Выговаривал с большим чувством, отражая на лице всю гамму своих искренних переживаний за «непотребства» в столице империи и ничуть не смущаясь тем, что большинство его упреков было не по адресу. Позднее многие его современники с различной степенью удивления, грусти или сарказма отметят, что уже в то время, за десять лет до кончины, лицо дяди императора несло печать будущего безумия. Будут и такие, кто не преминет притворно удивляться – как можно сойти с того, чего никогда и не было?..
Кончив выговаривать градоначальнику и министру, «дядя Низи» вопросительно поглядел на Путилина, оказавшегося в центре группы сановников.
- Начальник Управления сыскной полиции Санкт-Петербурга Путилин, - подсказал негромко секретарь.
- Сам вижу, что Путилин, - ворчливо перебил великий князь, обегая взглядом звезды наград на мундире сыщика. – Дворянин?
- Будучи представленным к ордену святого Владимира 4-й степени, получил права на личное дворянство, - отрапортовал начальник сыска.
- Иметь-то имеешь, а чувствуешь ли себя дворянином? Ты кого поймал, кого в острог посадил? Убийцу ли? Гвардеец, боевой офицер – я нарочно вчера в батальоне о нем справлялся. Не верят-с! Слушай, Путилин, ты, наверное, ошибся! Или все это черт знает какое недоразумение. Может, оскорбили его честь? Фон Ландсберги – из курляндских дворян, порох – не люди! А? Путилин? Ты наверное знаешь, что именно он ростовщика какого-то убил?
- К сожалению, все факты полицейского расследования, - начал было Путилин, но, встретив предостерегающий взгляд секретаря великого князя, сориентировался. – Да, ваше высочество, факты сейчас тщательнейшим образом проверяются. Однако ошибка маловероятна – особенно после признания Ландсбергом своего участия…
- Знаю, что признался, - махнул рукой великий князь и направился к столу. – Прошу садиться, господа! Думать будем – что теперь делать-то? Эх, каков батальон был, а? Опозорил! Я флигель-адъютанту полковнику Кильдишеву так и сказал вчера: позор! Низость! Так батальон ославить – и не застрелиться после этого?! Кого же ты, командир, воспитал? С кем в походы ходил?
Генерал-фельдмаршал помолчал, исподлобья оглядел присутствующих и вдруг совершенно неожиданно повеселел:
- Господа гвардейцы всегда отчаянными были. Булгакова кто помнит, господа? Московского полка? Вообразите, господа: был я как-то в театре, на премьере. В антракте гляжу на дам в ложах – что за черт! Булгаков! А я как раз совершенно точно знал, что он – дежурный по полку. Сам прохвоста вне очереди и поставил. Ладно, думаю, я т-тебе устрою! Антракт закончился, свет гасят, я потихоньку выбираюсь из театра, в свою коляску – и кучера взашей: гони, шельма! Ну-с, приезжаю в булгаковский полк, велю бить тревогу, наблюдаю за построением. И – что за черт! Булгаков подходит, отдает рапорт… Я, господа, даже обомлел – самолично же в театре видел прохвоста! Ладно, еду обратно в театр, первым делом за бинокль – в ту ложу гляжу – Булгаков! Все отделение на него смотрел – он! Все ужимки, мордуленция – его! Мне остается только признаться, что спятил… Спектакль закончился, я снова тем же манером в его полк. Снова командую построение, - и он же рапорт снова мне, подлец, отдает! Не выдержал, отвожу его в сторонку, умоляю: сознайся, ты ведь в театре только что был? Никак нет, как можно, говорит, я ж, мол, дежурю! Пришлось слово дать, что не накажу – тогда только признался.
- А как же он, ваше высочество, прежде вас в полк поспевал?
- Да на запятках моей же коляски!
Собравшиеся вежливо посмеялись, и великий князь тут же припомнил еще одну проказу Булгакова, назначенного как-то в наказание дежурным по гауптвахте по улице Сенной, как раз на свои именины.
- И вот, господа, этот прохвост, зная, что я в Павловске, устроил на гауптвахте такой фестиваль, что любо-дорого! А я ночью вернуться решил и велел заехать на гауптвахту. Вы не поверите, господа – все пьяны до изумления! И часовые, и даже арестанты… А герой наш, Булгаков, пьянее всех. Спит беспробудно! Велел я своему денщику забрать их полковой барабан, да и уехал. Утром Московский полк получает мой приказ: быть к 12 часам на полковом дворе, в сборе. А без барабана – как без знамени: нельзя! Иначе – под трибунал! Булгаков проспался, понял, что его ждет. Но и тут догадался, чертяка! На его счастье был в полку рядовой, пользующийся репутацией отъявленного вора. Булгаков посулил ему 25 рублей – тот и украл барабан в Гвардейской артиллерийской батарее, что по соседству стояла. Я, конечно, потом об этом узнал – а тут жду двенадцати часов, злорадствую, грешник: ну, думаю, голубчик, как ты без барабана артикулы исполнять будешь? И вот полк построен, батюшки-светы: и барабан на месте! Зову Булгакова, требую объяснений. Тоже признался, конечно… Ну не молодец ли? Нельзя-с за смекалку наказывать офицера! Да-с, господа!
Великий князь внезапно остановился – осознав, что несет чепуху.
Неловкую паузу прервало сухое многозначительное покашливание Государственного секретаря. Великий князь недовольно глянул на него, однако намек понял.
- Да-с! – повторил он еще раз. – Ну, так что Ландсберг-то? Прошу высказываться, господа. И не чинитесь, сидите, не мельтешите своим вскакиванием. Ну-с?..
- Ваше высочество! – Кони все же встал. – Арестованный Ландсберг вчера передал следователю Окружного суда письменное признание в своем злодеянии, которое по характеру представленных объяснений не может, полагаю, быть оглашено публично, на процессе. Вот снятые копии, которые я предлагаю вашему вниманию. И вам, господа! – председатель Окружного суда роздал присутствующим бумаги. Особо обращаю внимание на два момента: упоминание имени генерал-адъютанта Эдуарда Иваныча Тотлебена и рассуждения относительно мотивов убийства. Где про справедливость говорится…
- Некогда нам каракули твоих писарей разбирать. Ты на словах давай объясняй, - распорядился великий князь, барабаня пальцами по столу словно и не он битых полчаса вспоминал былые проказы гвардейского офицера Булгакова, которого, кроме него, похоже, никто из присутствующих и не знал.
- Извольте, Ваше высочество. Цитирую: «С первого дня поступления на службу меня каждый день приучали владеть ружьем и револьвером, и обучали саперным работам, т. е. способам, пользуясь прикрытием из земли, камня и железа, уничтожать возможно большее число неприятелей». Смотрим далее – Ландсберг пишет о том, что постоянное изучение военной истории дает ему возможность сделать вывод об ориентации на воинские нужды целой трети государственного бюджета… Та-ак, что же далее?.. Ага, вот: Наполеон Третий затевает ужасную войну с Германией, гибнут сотни тысяч людей… Это примеры европейской истории, господа – а вот уже и Россия! Ландсберг пишет: мы-де возвращались из Европейской Турции, где русская армия убивала десятки тысяч людей, но на родине нас венчали лавровыми венками, награждали, чествовали как благородных победителей…
Кони быстро оглядел присутствующих и снова зашелестел бумагой.
- Вывод, который делает Ландсберг, совершенно очевиден. Солдат, который убивает противников своего государства, рискуя при этом своей жизнью, не может быть осужден за убийство одного-двух человек, представляющих угрозу ему самому.
- И чем же ему угрожал этот… Как его? Да, спасибо – Власов?
- Из объяснений Ландсберга, он был знаком с надворным советником Власовых с юных лет. Снимал у него комнату во время учебы и поддерживал дружеские отношения позже. Сам Власов детей не имеет, и, видимо, благоволил к юноше, который по возрасту вполне мог быть ему сыном. Несколько раз ссужал его деньгами. Вместе с тем, Ландсберг пишет и о том, что у Власова были черты характера, предполагающего жестокие поступки. Приводит пример, когда тот жестоко проучил юного Ландсберга, а потом долго насмешничал над его неопытностью и наивностью. Ландсберг пишет, что глубоко сожалеет о смерти Власова – но ведь тот, имея векселя офицера, грозил ему и позором огласки, и расстройством его матримониальных планов. К тому же Власов был стар, болен, ему недолго оставалось жить – меж тем у него, Ландсберга, вся жизнь была впереди…
- Ну-у, в чем-то этот Ландсберг, конечно пра-ав! - задумчиво покивал великий князь. Но тут же виновато заморгал. – Это я так, в порядке общих, разумеется, рассуждений. Да-с, так что еще нам сообщает этот прохвост?
- Отдельная глава его рассуждений – бедственное положение молодого офицерства в русской армии. В том числе и гвардейской молодежи. Тут даже арифметические выкладки, ваше высочество – выкладки, подтверждающие дефицит бюджета младшего офицера, получающего 39 рублей 75 копеек серебром в месяц. Замечу кстати: эта сумма меньше заработка опытного заводского мастера. Но сей мастер, извините, неграмотен – спасибо, если расписываться умеет! Ремесло его вполне можно в совершенстве освоить за пять-шесть месяцев. Разве все это сравнимо, господа, с личностью офицера Русской армии? Того, кто знает все науки, языкам обучен, воинскому делу – не говоря уже о том, что за царя и Отечество готов всякую минуту жизнь положить! И при этом дефицит молодого офицера составляет более восьми рублей даже в том случае, если полк стоит где-нибудь в глуши! Молодые офицеры там через день ложатся спать, извините, голодными, а в остальные дни их ужин составляет кусок булки с чаем. Если же говорить о большом, а тем более столичном городе, где сама жизнь более дорогая, то офицеру никак не миновать ростовщиков и заимодавцев…
- Господа, да он просто бунтовщик, этот ваш Ландсберг! Если у всяких там поповских и солдатских сынков хватает, с позволения либералов, наглости лезть в гвардейские части, то у них должно быть и соображение о том, что служба в элитных полках требует расходов! Если у их семейств нет средств поддержания достойного образа жизни, значит, им нужно изыскивать эти средства. Либо благословлять своих отпрысков на служение по гражданской части. Ишь ты, гусь! Зарезал, а теперь казна ему виновата!
- С вашего позволения я хотел бы использовать эту часть письма Ландсберга в своей докладной записке о необходимости реформирования русской армии, - подал голос Государственный секретарь Перетц. – Разумеется, без указания фамилии автора. Должен заметить, господа – безотносительно судьбы этого офицера – что именно нехватка бюджетных средств на денежное содержание Русской армии значительрно ее ослабляет. Мы должны понимать, что главной опорой Отечества должен быть не богатый аристократ, но истинный патриот России.
- Опять вы со своей реформой лезете, господин Перетц, - брюзгливо начал великий князь. – Либеральничаете все! Стыдитесь, господин Государственный секретарь! Называть Русскую армию слабой, особенно после победоносной Турецкой кампании, может только человек, чуждый православию духом и помыслами… И происхождением… Да перестаньте вы шипеть мне в ухо! – обрушился князь на своего секретаря. – Как представитель Дома Романовых, я не могу позволить, чтобы сын еврейского откупщика…
- Ваше высочество, - невозмутимо перебил великого князя Перетц. – Не далее, как вчера и в моем присутствии государь император со всей очевидностью указал вам на недопустимость дискуссии, которую вы все же собираетесь тут открыть. Не я, заметьте, а Его Величество! Пусть реформа идет своим чередом – здесь не место и не время для ее обсуждения. Позволю себе также напомнить, что у нашего совещания – вполне определенная конкретная цель.
Трудно сказать, чему больше внял великий князь, все еще отмахивающийся от настойчивых увещеваний секретаря – то ли самим увещеваниям, то ли рассудительному тону оппонента. Однако обстановка разрядилась: с раздражением переломив карандаш и отбросив обломки, великий князь внезапно успокоился и взглянул на председателя суда:
- Все у тебя, что ли?
- Почти, ваше высочество. Итак, будущая линия защиты на суде для меня совершенно очевидна. Не говоря уже о впечатлении, которое произведет на публику в открытом судебном заседании такая стратегия защиты, нам нужно подумать и о жюри присяжных. Крайне маловероятно, конечно, что жюри признает Ландсберга невиновным – и все же подобную возможность нельзя исключать.
- Ну так запретите этому Ландсбергу на суде болтать! - буркнул великий князь. – Понаберут в присяжные инородцев и голодранцев, а потом боятся слова при них сказать…
Собравшиеся деликатно промолчали, потом Кони дипломатично пошел в обход:
- Гораздо важнее, ваше высочество, чтобы молчал Ландсберг…
- Лиши его слова – ты же судья!
- Для этого во время процессанужны очень веские основания… Лично я вижу пока только один путь: попытаться договориться с подсудимым, не нарушая при этом законов, принципов судопроизводства и не идя против совести.
- Кажется, я вас понимаю, - кивнул Путилин. – Вердикт о виновности выносит жюри присяжных, но соразмерность наказания тяжести преступления определяется судом. Вы хотите предложить Ландсбергу в обмен на его молчание минимальный срок каторги, положенный по закону?
- Это 15 лет каторжных работ. Сейчас ему 25 лет, в 40 лет жизнь не кончается. Кроме того, в этом случае срок наказания может быть сокращен за примерное поведение осужденного. Максимум же за двойное убийство – пожизненная каторга. У нас, стало быть, есть что предложить Ландсбергу. Но…
- Чего ты тут заладил: «но», «но», - вмешался великий князь. – Это тебя чем не устраивает?
- Судебный процесс вызовет в обществе большой резонанс, - медленно, словно размышляя вслух, произнес председатель, - и столь мягкий приговор за две загубленные человеческие жизни может вызвать бурю протестов. Не говоря уже о том, что как судья я буду, скорее всего, дискредитирован.
- Чепуха, милейший! – махнул рукой «дядя Низи». – В конце концов, можно наобещать этому прохвосту все что угодно, а потом всунуть-таки ему бессрочную каторгу.
- Если я даю обвиняемому или подсудимому слово, то держу его! – Кони выпрямился, словно подчеркивая этим резкость тона и отсутствие обращения к великому князю.
- Господин начальник полиции, тогда у меня вопрос к тебе! – великий князь перекатил желтоватые белки глаз на Путилина. – Надеюсь, ты не столь болезненно щепетилен? Тем более, что вопросец изрядно важный. Скажи-ка, можно ли сыскать где-нибудь бродягу, который взял бы на себя это проклятое убийство? За деньги или как уж там у них принято? Не дело все же, чтобы под суд за убийство пошел гвардейский офицер, дворянин. Негодяй он, конечно, но,.. – Николай Николаевич, как и все присутствующие испытующе глядели на Путилина.
- В принципе такое возможно, - стараясь не смотреть на Кони, медленно начал подбирать слова начальник Сыскной полиции. – Но куда в таком случае девать Ландсберга? И как быть с офицерами его батальона, для которых личность истинного убийцы тайной не является?
- Саперы будут молчать! – махнул рукой великий князь. – А если даже впоследствии кто-нибудь из них по пьяному делу и проболтается – что за беда? Мало ли что про кого говорят!
- Что же касается самого Ландсберга, то решение сего вопроса я могу взять на себя, - впервые за все собрание подал голос шеф жандармов Дрентельн. – Разумеется, имея на сей случай высочайшие полномочия и некий карт-бланш.
- Будет тебе карт-бланш, - кивнул Николай Николаевич. – Ты, это… загляни потом ко мне, а?
- А моим следователем вы тоже займетесь? – кривя губы, спросил Кони. – Он тоже, как это сказать? – бесследно исчезнет? Вы ведь именно это, кажется, имеете в виду?
- Когда высшие интересы требуют жертв, истинные слуги престола должны предпринимать все усилия к тому, чтобы сохранить государеву честь! – напыщенно возразил Дрентельн. – Что же касается следователя, то вполне достаточно будет пригрозить ему назначением куда-нибудь в Тьмутаракань. А коли начнет болтать – так и сослать его туда. А Ландсберг… С ним, конечно, будет посложнее… Но, уверен, что-нибудь можно придумать и здесь.
- Как хотите, господа, а я в этом фарсе участвовать не буду, - решительно заявил Кони. – Стыдно, господа! Одно дело – заключить с преступником честное досудебное соглашение. И совсем другое – выставлять суд на посмешище, подменяя при этом преступника. Стыдно и низко!
- Можете ли вы гарантировать, Анатолий Федорович, что можете достигнуть с Ландсбергом подобного соглашения? – спросил Перетц. – И что, достигнув такового, мы не окажемся на суде свидетелями того, как он нарушит свое слово?
- Я приложу все усилия, но гарантировать, разумеется, ничего не могу. Лично я убежден, что дворянин остается таковым и в тюрьме. И если разъяснить ему всю тяжесть последствий, которые могут обрушиться на его невесту и ее семью, то, думаю, мы можем быть спокойны. Во всяком случае, завтра, после беседы с Ландсбергом, я буду знать это наверняка.
- Ну, а если что пойдет на суде не так – жандармерия подстрахует! – неожиданно бодро произнес Дрентельн. – Знаете, я уже, честно признаться, отправил утром письмо своему человечку. Специалисту, так сказать, по убеждению упрямцев!
* * *
- Боюсь, что потомки, интересующиеся историей судопроизводства, все же не поймут меня, - со вздохом сказал Кони, прощаясь с Путилиным. – Прощайте, Иван Дмитриевич!