Здравствуй, уважаемый читатель
| Вид материала | Документы |
СодержаниеВкус неволи |
- Михаил булгаков и его время 21 эссе от юрия кривоносова, 43.27kb.
- Здравствуй, дорогой читатель, 1428.02kb.
- Конкурс «Проба пера» Очерки Здравствуй, школа! «Здравствуй, школа!», 76.55kb.
- Рассказы о природе для детей и взрослых Анатолий Онегов здравствуй, мишка! Москва, 3440.45kb.
- Здравствуй школа, здравствуй первый класс!, 27.94kb.
- «Здравствуй, Россия!», 35.09kb.
- Т. Г. Шевченко Экономический факультет Кафедра экономической теории Утверждаю, 237.16kb.
- Откуда появились славяне и "индоевропейцы", 341.88kb.
- Книга 1 Система полевой саморегуляции, 2124.62kb.
- Положение о проведении городского конкурса юных исполнителей сказок народов мира, 32.92kb.
^ Вкус неволи
Экипаж, в котором Карл Ландсберг ехал впервые в жизни ехал в тюрьму, остановился у трехэтажного здания на Офицерской улице, где Казанская полицейская часть соседствовала с управлением Сыскной полиции Санк-Петербурга. Сопровождавшие гвардейского сапера трое полицейских чинов проворно выскочили из экипажа, один из них протянул было замешкавшемуся арестанту руку. Офицер криво усмехнулся:
- Я не дама, любезнейший! – и ловко соскочил с подножки сам.
В сопровождении сыщиков Ландсберг поднялся на второй этаж. Здесь его уже ждал судебный следователь Серебряков. Один из агентов остался за дверью кабинета, двое зашли вместе с офицером – и придержали его за локти, когда он двинулся было ближе к столу следователя.
- Господин фон Лансдберг? – надев круглые очки, Серебряков тускло и привычно посмотрел на арестанта. – Карл Христофорович? Вы обвиняетесь в том, что 25 мая сего года, вечером, в квартире отставного надворного советника Власова умышленно, путем перерезания горла, лишили последнего жизни. Тем же способом, примерно в то же время, вами были зарезана и прислуга Власова, мещанка Семенидова. После двойного убийства вы похитили ценные бумаги хозяина квартиры и ушли. Довожу до вашего сведения, что следствие располагает показаниями многих свидетелей, изобличающих вас в совершении этого двойного преступления. Итак, вы признаете свою вину?
- Вину? Господи, да конечно, нет! То есть я действительно был у Власова в тот вечер, но расстался с ним в полном здравии…То есть он был в полном здравии… Будучи добрыми знакомыми много лет… В конце концов, ваш вопрос просто оскорбителен!
- Господин фон Ландсберг! – тем же тусклым голосом перебил его следователь. – Я задал вам вопрос. Отвечайте только на него: вы признаете свою вину?
- Нет, но я хотел бы…
- Меня не интересуют ваши желания, - Серебряков, приподнявшись, положил протокол на приставной столик. – Вину вы не признали, в чем прошу и расписаться в протоколе.
- Господин следователь, я все же хотел бы объяснить…
- Успеете, господин офицер! Потрудитесь расписаться… Так… Что ж, уведите арестованного, - бросил Серебряков сыщикам и, внешне совершенно потеряв к Ландсбергу интерес, углубился в бумаги.
Сыщики отвели арестованного в помещение полицейской части и передали служителям арестантских казарм. Все еще ошеломленный случившимся, Ландсберг равнодушно перенес умелый, но весьма деликатный обыск, машинально ответил на вопросы о возрасте, происхождении, месте жительства.
- Деньги, ваше благородие, получите при освобождении либо препровождении в другое место заключения, - добродушно заявил служитель, занося в толстую амбарную книгу сумму из бумажника Ландсберга. – Можете, кстати, сейчас же распорядиться насчет обеда: дело в том, что ведомость на довольствие арестантов мы отправляем по инстанциям рано утром, так что вас туда внести не успели. Да и вряд ли ваше благородие станет есть арестантский обед. В первый день, - уточнил, хихикнув, служитель. – Так что, коли имеете желание перекусить, то сторож принесет ваш обед из трактира, а денежки за него мы после вычтем-с.
- Спасибо, я не хочу…
- Как угодно, как угодно-с. В камере, куда вас сейчас отведут, господин офицер, запрещается курить, кричать, громко смеяться и вообще нарушать тишину. Запрещается также общение с другими арестантами. Да-с… А вот насчет обеда подумайте, от всего сердца советую! Тюрьма тюрьмой, а организм у вас молодой. И своего требовать должон.
В полуподвальном помещении на арестованного накатила волна омерзительных запахов. Пахло плесенью, гнилью, экскрементами. Две керосиновые лампы тускло светили у самого входа, а конец длинного коридора, огороженного с двух сторон решетками, терялся во мраке. Там, в глубине, слышались чьи-то истеричные вопли, брань, многоголосый гомон. Помощник служителя, не обращая внимая на вонь и вопли, спустился на несколько ступенек и тут же отпер первую же дверь с квадратным зарешеченным окошком.
- Прошу, сюда господин офицер! Это у нас помещение для «постояльцев» благородного происхождения. Днем по нужде мы водим арестантов в уборную, а ведерко в углу для ночного, извините, употребления. Но вам, ваш-бродь, в уборную ходить не советую вовсе – мерзота и вонь-с! Понадобится – делайте свои дела в любое время, а потом позовете старосту, он найдет человечка вашу «прасковью федоровну» вынести из камеры. Эй, староста! – повысил голос тюремщик. Отметь-ка у себя в тетрадке пополнение. Арестованный благородного происхождения – одно лицо. За следователем окружного суда.
- Прасковью Федоровну? – только и переспросил Ландсберг.
- Ах, да, вам и невдомек, барин. – хихикнул тюремщик. – Это парашу так называют – ну, ведро нужное. Так-с… Ну все, кажется! Да! Ваш-бродь, вы старосту не шибко балуйте тут! И построже с ним, канальей, вообще. Он, прохвост, сейчас же начнет у вас деньги выманивать.
- Так у меня и выманивать ничего, - кротко заметил арестант. – Сами же все и отобрали.
Помощник служители перед лицом такого наивно-логического пояснения поднял плечи, развел руками и изобразил на одутловатой физиономии целую гамму чувств: знаем, мол, вашего брата, арестанта! Всего не отдадите, все равно денежку притырите…
Дверь камеры захлопнулась, скрежетнул ржаво засов. Ландсберг стоял, невидящими глазами глядя на железную койку с соломенным тюфяком, небольшой стол и табурет – всю обстановку камеры для благородных. Стены были оклеены тусклыми, но довольно чистыми обоями. Правда, уже с залохматившимися краями и почти все исписанные и «украшенные» скабрезными надписями и неуклюжими рисунками.
В дверь заскреблись:
- Ваш-бродь, господин офицер!
Ландсберг обернулся и увидел через зарешеченную верхнюю часть двери бледную рожу с живописно подбитым глазом и улыбающимся щербатым ртом.
- Так что я староста здешний, - приглушенно отрапортовалась рожа. – Пантелеем зовут. Может, услужить чего надо? Папироску? Винца горе залить, а? Помыть тут, прибрать? Все сделаем с удовольствием-с!
- Не надо, любезнейший… Потом, - и не слушая продолжающихся посулов, Ландсберг сел на кровать и обхватил голову руками.
Рожа, помаячив в оконце еще немного, исчезла: даже тупой старости знал, что к тюрьме надо привыкнуть…
- Никуда не денешься от Пантелея, - бормотал под нос староста, исчезая во мраке коридора. – Хоть на полчасика, но в наши руки попадешься…
Если бы нашелся человек, который позднее участливо поинтересовался тем, о чем думал Карл Ландсберг в эти первые свои тюремные часы, то он, если бы даже пожелал ответить, то с некоторым удивлением осознал бы, что связных мыслей в голове не было. Мелькали какие-то обрывочные образы, несуразные и никак не отвечающие моменту воспоминания… Лишь один вопрос остро долбил в левый висок: Господи, что же дальше-то будет? Ответа, меж тем, на него не было. И жизни впереди – тоже не было…
А в тюремном коридоре эта самая жизнь, тем не менее, продолжалась. Где-то бормотали, чем-то двигали и стучали, хлопали с железным лязгом двери. В полдень раздался далекий бой часов откуда-то с улицы. Оживление достигло предела – двери захлопали чаще, послышался чей-то дурной вопль и витиеватая начальственная брань помощника служителя. Потом в камеру из коридора вполз запах кислых щей, подгоревшей каши.
Дверная наружная задвижка завизжала, стукнула, и в двери камеры опять возникла та же фигура помощник служителя. Видя, что Ландсберг никак не отреагировал на его появление, и даже не повернул головы, тюремщик громко откашлялся.
- Господин офицер, время обеда! Арестантам, то есть, обед привезли. Желаете – вам чего-нибудь из трактира принесут?
- Я не хочу, - глухо произнес офицер. – Благодарю покорно!
- Напрасно отказываетесь, молодой человек, - снова откашлялся помощник смотрителя. – Силы телесные надо поддерживать! Одной мыслительностью, извините, сыт не будешь!
Видя, что Ландсберг не расположен к разговорам, тюремщик, потоптавшись у дверей, с разочарованным видом вышел. Признаться, он весьма рассчитывал на то, что молодой организм нового арестанта не удовольствуется одной «мыслительностью», и тот даст поручение сходить в трактир за обедом. Там тюремщик первым делом спросил бы стаканчик горькой под соленые рыжики, выхлебал бы миску раскаленной куриной лапши, приказал бы трактирщику доверху наполнить плоскую объемистую фляжку, конфискованную в свое время у отсидевшего за буйство попа-расстриги. Все это трактирщик Фрол Назарьевич – не впервой! – укрыл бы в счете за обед арестанту из благородных. Иные, конечно, и возмущались непомерной дороговизной доставляемых из трактира блюд – а как проверишь-то? То-то… Да и не до этого арестантам, у них все мысли об одном – как бы выйти из узилища на волю поскорее.
Помощник быстро отдал старосте распоряжения насчет распределения щей и каши для арестантов и побрел в служительскую.
- Ну, как там новенький? – поинтересовался у него дежурный служитель. – Судя по твоей кислой роже, от обеда он отказался?
Помощник махнул рукой.
- Переживают, сидючи-то! Напакостят, а потом переживают…
- А ты на его месте песни бы пел? – ехидно поинтересовался служитель. – Ох-ох, грехи наши… Вот что, Федя: дуй-ка ты все же в трактир, вот деньги. Офицериковы! Счел-то я их при обыске верно, а вот в книгу, «по ошибке», - гм-м! – на два с полтиной рубля меньше занес. Офицерик и подписал, не заметил. Учись! Да не задерживайся там, знаю я тебя! Пока ты свою утробу не зальешь, про родное начальство и не вспомнишь. Дуй, говорю! Жалко только, что забирают скоро у нас офицерика этого…
- Куда ж его?
- Из окружного суда уже пришла бумага: в Литовский городской тюремный замок. Бумага с утра еще была, да следователь распорядился до вечера подержать господина Ландсберга в кутузке нашей. Чтобы проникся, значит, нос меньше на допросах задирал бы. Ты замок-то наружный на камеру его повесил?
- Дык не запираем благородных под замок же, куда они сбегут-то? И щеколды хватит.
- Ты мне дурочку здесь не строй, Федор! Не ровен час, староста со своими оглоедами ночи не дождется и, пока тыотсутствуешь, «пощиплют» офицерика. Это тебе не пьяный чиновник, которого за буйство законопатили! Не дай Бог! Иди, повесь замок, а потом уж в трактир. Пообедаем, отдохнем чуток, а там и отправим офицерика по принадлежности.
* * *
На Петербургской стороне, в самом конце Большой Никольской слободы, где прежде была губернская канцелярия, заведующая судными и розыскными делами, крепко вросла в землю массивная несуразная громада Литовского тюремного замка. Построенный еще в 1714 году как острог для колодников, по прямому своему назначению замок в те времена почти не использовался, и вскоре был перестроен для всесильного Бирона, фаворита Анны Иоановны. После его смерти замок был отдан под жилье какому-то литовскому князю, имя которого петербуржцы в памяти не сохранили. Зато осталось прозвище – Литовский.
Потом мрачный замок какое-то время пустовал – пока кто-то не вспомнил о первоначальном тюремном его предназначении. И снова во двор Литовского замка потянулись подводы, груженые кирпичом, глиной, песком и известью, пригнали сюда каменщиков, кузнецов, плотников и иных мастеровых людей. После реконструкции замок представлял из себя каземат, состоящий из 103 камер на 101 человека, служебных помещений для помощников служителя, приставников, церквушки, караульной для часовых – и совсем уж неожиданно – приюта для девочек-сирот. Постоянное жительство в Литовском замке из вольных людей имели смотритель, эконом и доктор.
Сюда, к глухим внешним воротам, под вечер в июне 1979 года, тускло-зеленый тюремный возок и доставил арестованного прапорщика Лейб-Гвардии Саперного батальона Карла фон Ландсберга. Конвойный фельдфебель позвонил в колокольчик и рявкнул выглянувшему в маленькое окошко солдату-подчаску:
- Доставлен арестованный с сопроводительною бумагою Окружного суда! Открывай!
- Чего орешь? – бесстрашно буркнул солдат и начал закрывать окошко. – Чичас доложу караульному офицеру.
Через несколько минут загремели засовы и из калитки выглянул дежурный унтер-офицер, махнул рукой: заводи! Из калитки вышли двое подчасков с ружьями, встали по сторонам.
В сопровождении фельдфебеля Ландсберг перешагнул высокий порог и очутился под массивной аркой, отделенной от двери еще одними, теперь уже решетчатыми воротами. Убедившись, что внешняя калитка заперта, унтер отомкнул внутреннюю, завел арестанта и сопровождающих в караульное помещение и только тут посмотрел на Ландсберга. Тот все еще был в военной форме.
- Никак сапер, ваш-бродь? – вяло поинтересовался он.
Ландсберг промолчал, разминая затекшие после тесного возка ноги.
- Ну-ну! – неопределенно буркнул унтер, принял из рук фельдфебеля бумаги и, не читая, сунул их солдату. – Отнеси его благородию, господину смотрителю замка, да доктора позови.
Покопавшись в громадном шкафу, унтер вынул оттуда небольшой ящичек с крышкой и белый полотняный мешок.
- Раздевайся, ваш-бродь! Деньги, драгоценности и ценные вещи клади в ящик, мундирчик и белье – в мешок.
- Что – совсем раздеваться? – голос у Ландсберга предательски дрогнул, он, казалось, не обратил внимания на режущее слух «тыканье» унтера.
- Са-а-всем, са-а-всем! – весело передразнил унтер. – Ты теперь, ваш-бродь, на полном государевом обеспечении! Мундирчик тебе, надо полагать, более не пригодится. А пригодится – заберешь, ежели мыши до той поры в кладовке его не съедят.
Минут через пятнадцать, когда Ландсберг, совсем голышом, уже окончательно продрог на каменном полу, а фельдфебель с унтер-офицером играли уже вторую партию в шашки, в караулку зашел явный по обличию доктор – в черном сюртуке, пенсне и с чемоданчиком в руках. Доктор невнимательно послушал через трубочку грудь арестанта, поинтересовался наследственными болезнями, размотал повязку на правой руке, и, мельком глянув на заживающий порез на правой руке, перевязал рану свежей редкой холстиной. Не сказав ни слова, доктор сел к столу, бесцеремонно отодвинул шашечную доску и принялся заполнять какой-то формуляр. Унтер же, видя законченный осмотр, достал из бездонного шкафа грубую рубаху с тесемками на вороте, такие же штаны и обувь, похожую на низко обрезанные сапоги – «коты» на тюремном языке.
- Белье можно свое оставить? – спросил машинально Ландсберг.
- Можно, - перебил запротестовавшего было унтера доктор. Он длинно и витиевато расписался внизу формуляра, подхватил чемоданчик, и, ни с кем не попрощавшись, вышел.
- А часы? Расческу? – осмелел Ландсберг.
- Не положено. – буркнул фельдфебель, запирая ящичек и скрепляя шнурок мастикой. – Скажи спасибо, твое благородие, что бельишко доктор оставить разрешил. Добрый что-то он сегодня.
Дверь открылась, и сочный баритон позвал:
- Где тут новенький? Готов? Ну, пошли со мной…
Шаркая ногами в сваливающихся «котах», Карл фон Ландсберг вышел в тюремный двор и невольно остановился при виде двух столбов, возвышающихся почти посредине голого плаца. Виселица? Да нет, не похоже… Присмотревшись, новичок-арестант увидел, что к короткой перекладине одного столба привязан колокол с длинной веревкой на языке. А второй столб был увенчан какие-то нелепым ящиком громадного размера
Стены замка смотрели на внутренний двор десятками черных окон, забранных решетками. У стен, по периметру здания, за низенькими загородками были разбиты чахлые садики. В этих «оазисах» арестантам дозволялось ежедневно гулять – об этом, впрочем, он узнал попозже…
103 камеры Литовского замка были поделены на 10 отделений, изолированных друг от друга и расположенных на всех четырех этажах. Каждое имело свой отдельный ход. В первом сидели воры, во втором – просители милостыни и привилегированные лица, в третьем – арестованные за грабежи, подлоги и мошенничество. В четвертом были собраны рецидивисты всех сортов, в пятом – убийцы, разбойники и грабители, и шестом – бродяги, не помнящие родства. Седьмое отделение считалось секретным – туда помещали лиц, переведенных из военно-исправительных арестантских рот. Восьмое, самое немногочисленное, было отведено для людей благородного происхождения – без деления по видам преступлений. Девятое отделение составляли простолюдины, совершившие малозначительные преступления, а также несовершеннолетние арестанты. Это отделение называли еще поварским, ибо почти все его население занималось приготовлением пищи, стиркой белья и прочими хозяйственными делами замка. Десятое отделение, самое многочисленное, было женским.
Ландсберга вели в восьмое отделение, охраняемое внутри всего двумя приставниками. Поднялись на четвертый этаж, и сопровождающий позвонил в наглухо запертую дверь. Дверь без распросов вскоре открылась, и Ландсберг очутился в длинном узком коридоре с редкими зарешеченными окнами, до середины вымазанными, к тому же, известкой. С десяток тяжелых дверей с засовами и прорубленным окошками на уровне лица были почти все раскрыты настежь, и Ландсберг увидел, как на стук входной двери и звуки шагов из нескольких камер выглянули чьи-то головы.
Приставники завели новичка в служительскую и начали знакомить его с порядками Литовского замка.
Подъем – по колоколу, летом в пять, по зимнему времени – в шесть часов утра. Все арестанты сразу выходят из камер в коридор на проверку и молитву – без исключений. Невыход – докладная смотрителю замка и, как правило, карцер. После молитвы приставники уводят часть арестантов в мастерские на работу, остальные остаются в отделении и вольны заниматься чем угодно – за исключением азартных игр, чтения недозволенных книг и писания писем. Запрещается также кричать, петь, ругаться. Двери камер в этом отделении, ввиду «благородства» содержащихся здесь арестантов и их благонравного поведения, весь день открыты, и можно не только беспрепятственно посещать уборную, но и соседние камеры. Если в отделение следует посетитель или начальство, приставник оповещает об этом свистом в оловянный свисток. По этому сигналу все арестанты должны немедленно вернуться в свои камеры, закрыть двери и не выходить до тех пор, пока это не будет им позволено. Впрочем, подобные порядки были почти во всех отделениях Замка – кроме четвертого и пятого, где были собраны самые опасные преступники, как правило, рецидивисты. Еще их называли «отпетыми», ибо многие уже побывали на каторге, совершали оттуда побеги и без дозволения властей объявлялись в столицах империи. Здесь, как правило, они вновь были пойманы и ожидали либо нового суда, либо этапа в Сибирь.
Уборка в камерах – дело самих арестантов. Впрочем, людям благородного происхождения дозволяется нанимать для этого желающих простолюдинов, о чем новичку со средствами сразу же стоит заявить приставнику. Дозволяется также покупать необходимую одежду и обувь – но только сделанную в мастерских замка. Свидания с родственниками, при наличии разрешения судебного следователя – два раза в неделю.
Заметив, что новенький едва держится на ногах, приставники понимающе переглянулись.
- Камеры для благородных двухместные, но из-за наличия свободных мест можно поселиться одному. Как пожелаете, ваше благородие?
- Пока одному, если можно.
- Как угодно-с… Простите – а средствами ваш-бродь располагает? Например – чтобы нанять уборщика?
- Деньги все отняли еще в полицейской части, - развел руками Ландсберг. – Правда здесь, в караульной, мне сказали, что мой кошелек доставлен сюда вместе с бумагами.
Приставники снова переглянулись и одновременно покачали головами, досадуя на человеческую глупость.
- Вообще-то устав запрещает иметь арестантам наличные деньги, - осторожно начал один из тюремщиков. – Из средств, имющихся при арестанте при помещении в Замок, разрешается использовать не более 10-15 копеек в неделю – в основном на свечи при посещении храма. Но если арестованный этого отделения ведет себя тихо и достойно, не допускает нарушений, то на имение у него наличных денег у нас закрывают глаза…
- Ежели угодно, ваш-бродь, могу завтра же отправить телеграфную депешу вашим родным или близким друзьям с приглашением на свидание, - заговорил второй. – Разживетесь деньжонками – заплатите мне за хлопоты, сколько вашей милости будет угодно-с.
- Хорошо, спасибо, но…, - Ландсберг с силой потер руками лицо и поднял на тюремщиков покрасневшие глаза. – Господа, я буквально падаю с ног. Позвольте мне лечь, укажите мое место, прошу вас!
Один из приставников кивнул и вышел. Второй указал Ландсбергу на скамью у стены.
- Присаживайтесь, ваш-бродь. Сейчас вам укажут камеру и пойдете отдыхать. Надеюсь на ваше благоразумие, ваш-бродь! Мы благородным арестантам стараемся не досаждать, ежели и они с пониманием-с…
- Пожалуйте за мной, ваш-бродь! – всунулся в дверь второй приставник. – Камера нумер восемнадцать – ваша-с.
Едва переставляя ноги, Ландсберг зашел в отведенную ему камеру, окинул безразличным взглядом стол и два табурета под окном с решеткою, две железных кровати друг напротив друга у стены. В углу у двери – большая лохань на полу и кувшин на полке. Офицер несколько секунд постоял, выбирая койку, потом махнул рукой и повалился на левую. Накрылся грубой рогожей, заменяющей здесь, очевидно, и одеяло, и простыню – и провалился в небытие.
* * *
Санки летели по лесу, по темному тоннелю, точно сотворенному природой из нависших над дорогой мохнатых елей.
- Быстрей! Да быстрей же! – задыхаясь от радостного смеха и морозного ветерка кричала она.
Он шевелил вожжами, бодрил жеребца разбойничьим посвистом и удалыми возгласами. Жеребец скашивал назад узкие воронки ушей и все прибавлял и прибавлял ходу. И сильно свистел ветер в ушах, звонко хохотала Мария, закутанная до самых глаз в медвежью полость.
А потом они стояли на сказочной зимней поляне, и от пронзительной тишины звенело в ушах. И дыхание их смешивалось, и он чувствовал, несмотря на мороз, сладкую свежесть ее щек. Он мог бы стоять так вечно – но Мария вырвалась, отбежала по глубокому снегу в сторону, к одинокой молодой елочке и наклонилась, рассматривая что-то под нижними ветками.
- Ой, смотрите-ка, Карл, что это?
Он подбежал и наклонился – а она, внезапно отскочив, тряхнула елку. Целый сугроб снега с ее ветвей обрушился на Ландсберга под звонкий хохот Марии.
- Ах вы шалунья! – нарочито хмуря брови, он бросился догонять ее.
Через несколько шагов, оступившись в глубоком снегу, она упала – и он упал на снег рядом. Нашел ее горячую ладошку, выскользнувшую из собольей муфточки.
- Мария… Моя Мария…
* * *
- Ваша… Мария, - как эхо прозвучал шепот, внезапно перешедший почему-то в мягкий мужской баритон. – Ваше благородие, вставать пора! Колокол уже звонил!
Ландсберг открыл глаза, поморгал, увидел склонившееся над ним незнакомое доброе лицо в конопушках. Боже, так про Марию это был только сон… Сон, который приснился ему в первую ночь в неволе Литовского замка.
Ландсберг рывком сел, сбросил ноги на пол и внимательно рассмотрел разбудившего его человека. Невысокого роста, с белесыми волосами, потешно торчащими во все стороны.
- Вставайте, господин хороший, - тревожно повторил человек. – Тут не любят, когда по колоколу не встают!
- Ах, да! – Ландсберг встал, с отвращением сунул ноги в грубые «коты». – И что же теперь надо делать?
- А ничего, ваш-бродь! В коридор выйдите и возле дверей станьте. Сочтут вас господа тюремщики, молитва начнется. А потом идите себе с Богом обратно… А я пока приберусь здесь.
Ландсберг вышел через настежь распахнутую дверь в коридор, наполненный негромким гомоном голосов. Оглянулся по сторонам – везде у распахнутых дверей по одному-двое стояли люди в таких же серых, как у него, рубахах и штанах. Ближайшая пара, завидев Ландсберга, замолчала, и люди принялись молча разглядывать новенького. Один из них слегка поклонился, Ландсберг машинально ответил.
Из глубины коридора вдоль дверей медленно шли четверо приставников в черных тюремных мундирах. Вчерашняя смена сдает арестантов новой, - догадался Ландсберг, заметив, как передний тюремщик что-то отмечает карандашом на доске.
Дойдя до Ландсберга, новый приставник вопросительно посмотрел на него. Офицер молчал – не зная, что нужно делать, говорить - да и надо ли вообще? Приставник начал хмуриться.
- Это новенький, - просунулся к его уху один из вчерашних тюремщиков. – Привезли поздно вечером, порядков еще не знает, - и громко, обращаясь уже к арестанту, добавил. – При обращении чина тюремной администрации арестанту надлежит громко назвать свое имя, происхождение и предъявленное обвинение. Либо, в случае состоявшегося осуждения, статью Уложения о наказаниях.
- Фон Ландсберг, дворянин, - выдавил из себя Ландсберг. – Обвиняюсь в убийстве.
- Почему на арестованном домашнее белье?
- Дык доктор разрешил его благородию…
- Снять и немедленно сдать на склад. Господин доктор пусть распоряжается у себя в лазарете! – приставник что-то черкнул на доске, круто повернулся и пошел к служебному помещению. Двое из вчерашней смены, поравнявшись с Ландсбергом, скорчили одинаковые гримасы: мы, мол, тут не при чем!
Кто-то в дальнем конце коридора хорошо поставленным голосом начал читать молитву. Арестанты, не слишком складно, вторили или просто шевелили губами. Ландсберг снова почувствовал себя белой вороной: он был лютеранского вероисповедания.
Молитва скоро закончилась, и большая часть арестантов исчезла за дверьми своих камер. Несколько человек продолжали стоять, и Ландсберга осенило: это те, кто работает в мастерских. Приставников не было видно, и он, помедлив, тихо зашел в свою камеру.
Проворный мужичок с белыми вихрами уже взбрызнул из кувшина пол и шаркал по нему веником. Кровать, на которой спал Ландсберг, уже была поправлена. Заметив, что офицер направляется к кровати, мужичок предупредительно покашлял:
- Гм! Господин офицер, дозвольте сказать, что приставники не одобряют дневное пребывание на кроватях. Не все, правда – но сегодняшние, - мужичок пугливо оглянулся на дверь. - Сегодняшние сущие псы! Вы уж, ваш-бродь, на тубалеточку присядьте, ага…
Ландсберг послушно сел на табурет, с вялым интересом поглядывая на мужичка.
- Как же тебя зовут, братец? Откуда ты взялся?
- Мы из «поварского» отделения, - широко улыбнулся мужичок. – То есть там и повара, и прислуга за все живут-с. А зовут Василием. Печенкины мы, то есть.
- Василий? Вася, значит… Кто ж тебя позвал ко мне, Вася-Василий? У меня ведь денег нету – за уборку платить. Всё отобрали.
Мужичок замахал руками.
- Бож-же упаси! Рази я спрашиваю? Кликнули вчера вечером охотника у барина нового убирать, я и вызвался. Все лучше, чем в камере день-деньской сидеть – нас-то, простых, так-то вот не выпускают. За делом только, да-с… А деньги что? Разживетесь, ваш-бродь, будет на то ваша милость – заплотите. Нет – я не буду в обиде.
- Где ж я разживусь, Василий? – усмехнулся Ландсберг. – Разве что попросить из тех денег, что отобрали? Дадут ли?
- Про те деньги забудьте, ваш-бродь! Их отдадут, ежели выпустят отсель. А разжиться деньгами вам надо непременно! Без денег совсем в тюрьме плохо! Ни табачку купить, ни одежку приличную справить. Да и приставники придираться станут, ежели двугривенным или даже полтинничком иногда не поклониться. Нет, без денег в тюрьме никак нельзя! Нешто у вас на воле родной души нет? Али друзей-товарищей?
Ландсберг помрачнел: его семья еще не знала, что он арестован. Каков удар будет для матери! Для сестер, для брата… Тюремщик вчера говорил, что может отправить депешу. Но писать про арест никак невозможно! Сообщить разве, что болен и просить брата приехать? А уж тут и объясниться…
Мужичок, между тем, подошел поближе и продолжал полушепотом учить новичка тюремным хитростям.
- Деньги, ваш-бродь, ежели что, просите передать вам некрупными ассигнациями: сдачу в тюрьме не дождетесь! Правда, мелкие прятать хлопотнее, чем одну бумажку, да я вас научу! Вот «коты» у вашего благородия совсем непотребные, ножки быстро собьете в них – значит, штучную обувку заказать здешнему сапожнику надо. Напишете прошение своему приставнику – он економу передаст, и тот из ваших денежек за заказ удержит один рубль и восемь гривен. А, ежели желаете, сапожнику тому я два слова шепну – они тоже в нашем отделении обитают, сапожники-то! Он с вас и мерочку снимет, и кожу мягкую поставит, и тайничок в «котах» сделает. Для денег, то есть. Заплатить ему, конечно, надо будет за такой фасон – зато ни при одном обыске не найдут-с!
- А что, здесь и обыски бывают? – удивился Ландсберг. – Чего же искать, если при поступлении сюда все отняли?
- Как же без обысков? – в свою очередь удивился Василий. – Обыскивают! То есть вас, благородных, изредка, конечно. Или нарочно, ежели получат сведения о приготовлении к побегу – тогда пыль столбом по всему замку! Голытьбу не обыскивают, которая во втором отделении обитает – а чего у них искать-то? Седьмое с шестым не беспокоят, там инвалиды из арестантских рот, тоже голытьба, да бродяги безродные. А вот, ежели сказать, третье, четвертое или пятое отделения, так там через день обыски, потому как в третьем воры да ширмачи, а в четвертом-пятом отпетые сидят, которые уже все каторги с пересылками прошли. Там и ножики находят, и винцо, и карты. Там вам и пачпорт такой могут сделать – от настоящего не отличишь, ваш-бродь!
- Знаешь, Василий, называй-ка ты меня по имени-отчеству лучше! – перебил Ландсберг. – Какое я тебе благородие, если такой же арестант? Карлом Христофоровичем зови. И садись, чего стоишь?
- Как будет вам угодно, ваш… То есть Карл Христофорыч! – мужичок осторожно присел на краешек второй табуретки.
- Так как же это всё проносят сюда – и ножи, и карты? – допытывался Ландсберг. – Меня вот догола раздели и всю одежду отобрали. Белье – и то прощупали перед тем, как отдать.
- Про тонкости не знаю, Карл Христофорович. Да и знать не хочу. Знаете, как тут говорят? Меньше знаешь – дольше проживешь. Тюремная сволота всякая – простите на худом слове – ежели заподозрит, что к начальству с доносами человек бегает – не жить тому! Везде достанут, так-то! Но, коли вам в диковинку способы разные… Скажем, предположение имею, ежели интересно вашему благородию. Что помельче и опасное – в проходе, значить, заносят, - Василий, согнув руку, показал у себя, в каком именно проходе. – И через господ тюремщиков добывают нужное, ежели деньги есть. Вот Рассоха из четвертого отделения сам хвалился, слышал я, что шило в проходе у себя схоронил, а тут вынул, рукояточку приделал. Карты здесь, ежели хотите знать, за три рубля тюремщики принесут, а на воле они три гривенника в любой лавке. Что ж не принести? Жалование у господ тюремщиков невеликое, детки есть-пить просют. Винцо или спирт, то же самое: заплатишь вдесятеро – принесут. Не всем, конечно. На кого господа тюремщики взъярятся – очень грустную жизнь тому человеку могут устроить! Не то чтобы принести с воли безделицу малую – придираться начнут ко всему. Прогулок лишат, в сырую камеру переведут, чуть что – докладная смотрителю замка, господину Сперанскому. А тот в карцер посадит. Вот уж чего страшней тут нету – так это карцер… Ну, это я так говорю, к случаю. С тюремщиками поладите – и всё вам тут будет!
- «Всё»! Ты еще скажешь, Василий, что девок непотребных сюда привести могут, - не поверил Ландсберг. – За такие «одолжения», поди, и самому тюремщику в камере очутиться можно!
- Можно, да только носют! – вздохнул Василий Печенкин. – Потому как слаб человек, пожить послаще всякий хочет. А за девками и ходить не надо, здесь их полно! В десятом отделении сотни три душ баб обитает. Благородные, конечно, непотребства не допускают, а остальные – и-и, ваш-бродь, то есть, Карл Христофорыч! По пятницам, в день посещений, любой арестант может заявить, что сродвенница у него там сидит. Марфа, допустим, или Глашка какая. И по несколько человек из каждого отделения по очереди туды водют нашего брата, арестанта.
- И что ж – без начальственного там присмотра, что ли?
- Почему без присмотра? Приставники и там есть. Да только и они деньгу лишнюю пропустить не желают. Поклонятся тоскующие без женского полу приставнику дежурному полтинничком, он в камеры-то и не заходит, по коридору гуляет себе. А мужички стараются, народонаселенье замка увеличивают…
- Но это же скотство какое-то! В камерах же люди, посетители, женщины другие! – возмутился Ландсберг.
- Не до жиру тем людям, - вздохнул Печенкин. – А уж бабам и вовсе… У них там, в десятом, веревки в камерах дозволено вешать для всяких ихних постирушек. Тряпицей завесят кровать – и чем не нумер отдельный?.. Ладно, Карл Христофорыч, пойду я: не ровен час, господа приставники озлятся, что я тут с разговорами торчу. Водички свежей вот принесу вам – и до завтрева, если угодил, конечно…
- Приходи обязательно, Василий! – крикнул вслед Лансдберг.
- Я-то приду, Карл Христофорович, а вот вам одному, без соседа, вовсе невмоготу тут станет. Послушайтесь доброго совета, попросите соседа себе! Я-то человек простой, быстро вам надоем-с. Да и нельзя нам, простым, надолго тут задерживаться. А тут, в отделении для благородных, всякому пара найдется. Вот даже офицеры вроде вас имеются. Поп-расстрига есть, из образованных – учителя, управляющие бывшие. Право, Карл Христофорыч, послушайте меня-дурака! Нельзя в тюрьме одному! Сгинете. Ну, а пока прощевайте.
- Господин офицер! – возник в дверях суровый приставник из новой смены. – Кажется, я распорядился насчет неуставного белья!
- Прошу прощения, господин начальник! – пересилил себя Ландсберг. – Прошу покорно вашего дозволения оставить нательное белье у себя. Я в долгу не останусь, - Ландсберг покраснел. – И непременно вас отблагодарю за вашу доброту. Сразу после свидания с братом.
- Непорядок! – словно не слыша, вздохнул приставник. – Ну да ладно, будем считать, что вы одолжили у меня на депешу брату…
- Два рубля, если не ошибаюсь, господин начальник?
Глаза тюремщика широко раскрылись и замаслились.
- Ну, что ж, господин офицер! Надеюсь, что память вас не подведет-с! А когда брат ваш изволит придти?
- Депешу ему еще дать надо, он не в Петербурге живет. Можно?
- Пройдемте в служительскую, - пригласил приставник. – Продиктуете мне адрес, завтра же и отправим, в лучшем виде. Только за вами, господин офицер, уже не два рубля тогда будет-с! Депеши, знаете ли, в тюрьме дорогие! Да и не положено, строго говоря, неприятности могут выйти. Рублик еще сверху положите? Ну и славно, ну и славно! Пойдемте, господин офицер!
* * *
Судьба жестоко обошлась с Карлом Ландсбергом. Его мозг, воспаленный страшной тюремной переменой, не успел еще остыть и смириться с неизбежным, как последовало еще два удара подряд.
Заявив прошение на имя смотрителя тюрьмы о дозволении иметь бумагу и письменные принадлежности (то и другое можно было получить тайком, но Лансдберг пока еще не желал ничего делать исподтишка), молодой офицер был чрезвычайно удивлен быстро последовавшим вызовом и высшему начальству Литовского тюремного замка. Служитель, забирая прошение, сказал, что рассмотрено оно будет не раньше как через несколько дней. И вот – вызов!
Приставник вывел Ландсберга во двор замка, где их уже поджидали двое караульных солдат. Все четверо пересекли двор наискосок, зашли в помещение, где жил и отправлял службу главный смотритель Литовского тюремного замка Лев Семенович Сперанский.
Он коротко взглянул на вошедших и сделал жест приставнику. Когда тот вышел, оставив в кабинете Ландсберга с солдатами, Сперанский вдруг неожиданно спросил:
- Изволите говорить по-французски?
- Точно так, господин начальник, - чуть растерявшись, произнес Ландсберг.
- Меня попросили передать вам письмо, господин арестованный, - быстро заговорил по-французски Сперанский. Произношение у него было ужасное, и Ландсберг напрягал все внимание, чтобы не пропустить чего-нибудь важного. – Вы наверняка понимаете, что, поскольку сношение с внешним миром для арестантов запрещено, то это прямое нарушение моего долга. Когда вы прочтете, все поймете – от кого это письмо и почему я не мог отказать его светлости. Прошу вас не называть вслух имен, читать молча, а после прочтения я на ваших глазах брошу письмо в огонь. О получении этого письма и моем участии в этом настоятельно прошу и даже рекомендую держать язык за зубами. Если конечно, вы желаете избежать неприятностей. Вы меня поняли?
- Понял, господин начальник.
- Хорошо. Письмо вложено в эту книгу приказов. Подойдите ближе, и постарайтесь, чтобы солдаты не видели, что вы делаете, - Сперанский перешел на русский язык и повернулся к солдатам солдатам. – Что вы торчите как истуканы? Арестованный будет знакомиться с инструкцией о порядке передачи прошений. Сядьте у дверей!
Ландсберг, повинуясь жесту Сперанского, подошел к приставному столу и раскрыл тяжелую книгу. Вскрыл небольшой белый конверт без имени адресата.
«Господин Ландсберг! Надеюсь, вы понимаете, что после случившегося между вами и известной вам особой все кончено. Ни эта особа, ни я не желаем, чтобы вы докучали нам, в том числе и письменно. Я не желаю вам зла, и считаю своим долгом предупредить, что принял все меры к тому, чтобы воспрепятствовать любому вашему напоминанию о себе. Ежели же вы, вопреки предупреждению, все же попытаетесь снестись с известной вам особой, то я приложу все силы к тому, чтобы усугубить вашу изоляцию от общества. Прощайте. Граф Т.»
Листок не желал до конца помещаться в конверте. Ландсберг машинально встряхнул его, и из конверта выскользнуло тонкое золотое колечко с ясным камешком. То самое, которое Карл когда-то подарил нареченной невесте.
- Мария, - чуть слышно прошептал Ландсберг. – Прощай, Мария! Прощай, Машенька…
Он незаметно сунул колечко под повязку на правой руке, вложил письмо в конверт и повернулся, глядя Сперанскому прямо в лицо. Тот молча показал на дверь, и офицер сделал два шага назад. Солдаты вскочили как на пружинах. Сперанский взял конверт и бросил его в угасающий камин. Пламя вспыхнуло, затрепетало – и сникло.
- Мне передали ваше прошение о дозволении иметь письменные принадлежностей, - смотря на огонь, констатировал Сперанский. – Теперь, после… ознакомления… Вы продолжаете настаивать на своей просьбе?
- Да нет, пожалуй, - через силу произнес офицер, также глядя в огонь, где сгорел еще один мост, связывающий его с совсем недавним прошлым. – Вот если можно… Один я в камере, слово сказать некому. Нельзя ли в соседи к кому-нибудь подселиться? Или в мою камеру чтобы кого-нибудь…
- Уведите арестованного, - распорядился смотритель. – Вашу просьбу вполне может рассмотреть и дежурный приставник в вашем отделении. С-ступайте!
В тот же день, 7 июня 1879 года, тюремный возок доставил Лансдберга в камеру судебного следователя Серебрякова, на второй официальный допрос. Прежде чем начать, следователь положил перед арестованным свежий номер газеты «Правительственный вестник» с отчеркнутой заметкой на первой странице. Это был Высочайший Указ о принятии отставки из армии прапорщика Лейб-Гвардии Саперного батальона Карла Христофоровича фон Ландсберга, из дворян Ковенской губернии. И хотя офицер не далее как вчера подписал в казармах батальона прошение об отставке, сейчас он почувствовал себя так, будто его сердце схватила чья-то ледяная безжалостная рука. Еще один мост сгорел…
- Вам повезло, господин Ландсберг, - заметил Серебряков. – Остались бы военным - были бы сейчас не в Литовском замке, а в Петропавловской крепости. А у военного трибунала разговор короток! Да-с… Ну так что, будем признаваться?
- Мне все равно. Как будет угодно.
- Тогда начнем-с! – повеселел Серебряков и повернулся к письмоводители, пристроившемуся со своими бумагами в углу кабинета. – Распорядись-ка насчет чаю, Мослогрызов!