Лекция по возвращении в восстановленную после пожарища «Билингву»
| Вид материала | Лекция |
- Положение о третьем Всероссийском детском творческом конкурсе, 55.3kb.
- -, 1488.63kb.
- М посещении дошкольного образовательного учреждения малыши обычно проявляют выраженную, 134.66kb.
- «Социальная стратификация и социальная мобильность», 46.19kb.
- Мирча элиаде миф о вечном возвращении перевод Е. Морозовой и Е. Мурашкинцевой оглавление, 1760.23kb.
- Лекция № Государственный банк России в IX-XX веках, 277.95kb.
- «Репродуктивное здоровье молодежи», 15.94kb.
- Лекция 2 (часть 2), 25.26kb.
- Лекция. Правописание не с разными частями речи, 59.35kb.
- Кассационное представление на постановление о возвращении дела прокурору, удовлетворено, 42.82kb.
Япония и «японщина» в России и на Западе
Лекция Евгения Штейнера
Мы публикуем полную стенограмму лекции адъюнкт-профессора Нью-Йоркского университета (японское искусство), сотрудника института Синергийной антропологии при ГУ-ВШЭ (ссылка скрыта и др.) Евгения Штейнера, прочитанной 12 января 2006 года в клубе – литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции «Полит.ру».
Неожиданно получилось, что первая лекция нового года и первая лекция по возвращении в восстановленную после пожарища «Билингву» оказалась не столько про Японию, сколько про русскую интеллигенцию. История побега в самую что ни на есть внутреннюю эмиграцию, описанную шутливым лозунгом «Дао и Дзен полезны всем», побега от профессиональной и социальной практики. А близкий, по мнению лектора, конец традиции русской интеллигенции знаменуется упаковкой «Японии» уже в рыночные продукты – от тренингов до сырой рыбы.
^ Впрочем, как мы уже потом припомнили, мы должны были знать, что в открытом обсуждении такие темы всегда оборачиваются на себя и на Россию. Нам об этом почти ссылка скрыта. Мы долго выпытывали у него причины успехов таких фильмов, как «Брат» и «Брат-2», и в конце концов он ответил: «интересно этническое многообразие мира», без которого (продолжаем мы) в России почему-то трудно найти опору, увидеть существо своей традиции.
^
Текст лекции
Евгений Штейнер (фото Н. Четвериковой)
Спасибо тем, кто пришел. Как я слышал, Виталий сказал, что это место еще не достроено, но пахнет свежей краской и выглядит исключительно замечательно. «Пожар способствовал ей много к украшенью», - сказал поэт (реплика Скалозуба из пьесы А.С. Грибоедова «Горе от ума» - «Полит.ру»). И, продолжая старомосковские ассоциации, я хотел бы начать совсем не с Японии, а с воспоминания о тех далеких временах, когда я с мамой за ручку ходил в Смоленский гастроном и видел в этом гастрономе объявление, гласившее: «Масло и джем полезны всем!» Кто помнит такое объявление? Люди старше сорока, видимо. Мне больше сорока. И когда вышла моя первая книжка про всякие японские «штуки» в середине 80-х гг., я, памятуя об этом выражении, бывало, писал своим друзьям на книжке: «Дао и Дзэн полезны всем!»
Должен заметить, что я не сам придумал это выражение, оно принадлежало известному остроумцу и когда-то моему доброму знакомцу Е.В. Маевскому, который нынче заведует кафедрой японской филологии МГУ. Но выражение это я принял на вооружение. И прошло, как пишут в романах, много лет. Сейчас мы знаем, что масло и джем полезны далеко не всем, на Западе масло вообще никто не ест. И пришло время задуматься: а как насчет Дао и Дзэн, так ли уж они полезны всем?
Я размышляю над этим вопросом много лет и боюсь, что в некоторой степени сменил вехи. И сейчас я хочу вам предложить плоды своих незаконченных размышлений, пригласить вас после моего сообщения, вероятно, противоречивого и могущего вызвать возмущение, недоумение и прочие сильные эмоции у части аудитории, к разговору, комментариям, хвале и поношению.
Начать я бы хотел с краткого исторического обзора. Влияние Японии на Западный мир, в который мы (конечно, с определенными оговорками) включаем и Россию, началось по большому счету около 150 лет назад, во второй половине XIX в. И с тех пор оно идет по ровной нарастающей. Это влияние можно проследить решительно во всех сферах: духовной, культурной, а в последствии - и техническо-технологической стороне жизни (в последнем я не очень силен).
Краткие вехи, чтобы освежить память и лучше представить, о чем я говорю. Разумеется, все это началось с живописи. Можно вспомнить импрессионистов, которые все как один обожали японские картины и использовали в своих работах формальные приемы японской гравюры на дереве, а также живописи. Примеры общеизвестны, имена я не называю.
Разумеется, это литература, которая повлияла на западную литературу, где уже много лет пишут на самых разных языках стихи в японском стиле и жанрах: танка и хайку. Как я недавно с восхищением узнал, это также популярно в России, даже издается весьма достопочтенный альманах «Хайкумена».
Это, разумеется, все прочие виды пространственных, временных и перформативных искусств. Искусство сада. В любом приличном западном городе можно увидеть сады камней, разбитые в японском стиле. Это, разумеется, керамика, нерегулярная чайная керамика, которая пришла на смену помпезным, с золотыми каемочками, фарфоровым изделиям предшествующей поры. Это, разумеется, архитектура. В последние десятилетия всякая уважающая себя европейская столица приглашает строить японских архитекторов, начиная с Кэндзо Тангэ и заканчивая Тадао Андо.
И это баснословное влияние Японии на кулинарную, гастрономическую жизнь западного мира. Началось последнее сравнительно недавно. Еще в начале 90-х гг. люди на Западе боялись взять в рот ломтик сырой рыбы. Но перелом произошел очень быстро, сейчас сусия и суси-бары очень популярны, повсеместно известны они и в Москве под названием «суши». От этого слово у меня почему-то сводит скулы, и мне хочется спросить: а что, собственно, мне предлагают сушить. Но здесь, забегаю вперед, в этой диковинной транскрипции проглядывает очень важная особенность восприятия японских вещей в России. Они часто приходят не напрямик, а через Запад, поскольку суши – это транскрипция кириллицей обозначения японского слова «суси» латинскими буквами. Хватит с примерами.
Из всего этого ясно, что в западном мире существует, безусловно, очень большое влечение ко всему японскому. Наверняка, в дополнение к своей собственной культурной парадигме, существует некая потребность в японской заемной мудрости, а также в сырой рыбе, и это отвечает каким-то надобностям и потребностям. А вот каким и почему – это крайне интересно проследить и проинтерпретировать.
Прежде всего, я хотел бы отметить, что в восприятии всего японского и изначально, и по сей день имеет место изрядная доля мисинтерпретации (не уверен, что так принято говорить по-русски) - ложного, ошибочного восприятия, что, на самом деле, порой совсем не так плохо, ибо является творческим, эвристическим подходом. Тем не менее, часто это приводит к забавным вещам.
Один достаточно яркий пример. Цветная гравюра на дереве укиё-э, все про нее знают, - Хокусай, Утамаро – их красавицы. Кто знает, кем были эти красавицы и для какой цели делались эти гравюры? Я знаю. Но знали это далеко не все на Западе - и в свое время, когда началась мода, и по сей день. А делались эти картинки исключительно с прикладными целями: служить каталогом девиц в «веселых» домах, обычно указывалась цена каждой девицы рядом с картинкой. А также эти пособия служили... я затрудняюсь изъяснить это по-русски… по-английски это называется masturbation aid, «пособие для мастурбации».
И в японских книжках той поры, а также в самой гравюре есть интереснейшие примеры того, как это использовалось, – как какой-нибудь одинокий самурай, имея перед собой картинку красавицы, любит сам себя. Это распространялось не только на мужчин. Известны картинки с изображением буддийской монахини, легко идентифицируемой по синей бритой голове (часто трудно определить, кто там, мужчина или женщина, вот если голова голая и синяя – это, значит, монахиня). Так вот эта самая монахиня, имея перед собой картинку этакого удальца-самурая, опять же любит сама себя. Ой, там не только голая голова видна, так что не ошибешься, кто есть кто.
Так вот, знали это на Западе далеко не все. И началось это с забавнейшего недоумения. Здесь я хочу пересказать своими словами историю, приведенную в книге капитана российского флота Ивана Головнина, чьи записки о пребывании в японском плену в начале XIX в. (где ему довелось пробыть около трех лет) вышли вскоре после его освобождения. Они произвели большой фурор и брожение в умах, были переведены на все европейские языки и прочно забыты спустя 20-30 лет. Забыты потому, что в то время еще, в принципе, не пришло время.
Капитан Головнин писал (я пересказываю своими словами), что однажды, когда он сидел в своем узилище с товарищами и скучал, к нему пришел их японский тюремщик, офицер японской стражи, который к узникам был доброжелательно настроен, знал, что никакие они не шпионы, что так случилось, что то, что они попали в Японию, – неблагоприятное стечение обстоятельств, и пытался, чем мог, им помочь. И этот тюремщик принес им картинки «ярко одетых женщин» (я пытаюсь вспомнить слово капитана Головнина) и знаками показал, что приглашает нас полюбоваться. Мы же, посмотрев, хотели отдать ему обратно, он же настоял на том, чтобы мы их у себя оставили. «Но зачем?» - спросили мы. Замявшись, тюремщик сказал, что иногда от скуки вы могли бы с ними забавляться». «Но не в таком мы положении, - возразил капитан Головнин, - чтобы любоваться этими красотками, которые к тому же так дурно намалеваны, что могут вызвать исключительно смех и отвращение, по крайней мере, в европейцах».
Вот, что писал образованный европеец (а был он человек европейски образованным) где-то около середины 10-х гг. XIX в. В то время любовь ко всему японскому еще не пришла, и европейская парадигма, видимо, еще не дозрела до восприятия этих явно чужеродных особенностей японской культуры, по крайней мере, живописной японской традиции. А то, что с помощью этих картинок можно как-либо удовлетворять свои физиологические потребности, просвещенному европейцу и в голову не пришло.
Тем не менее, таких картинок, как я уже сказал, было великое множество. Картинки проституток были одним из главных жанров в японской гравюре, и делали их все великие японские художники.
Вторым жанром были портреты актеров, которые типологически можно было бы уподобить фотокарточкам известных актеров, принятых в нашей культуре. И, кроме того, картинки с весьма выразительными сексуальными сценами. Существовал, кстати, особый жанр, который в переводе называется «весенние картинки», или сюнга, с весьма откровенными, подчас шокирующе порнографическими изображениями.
Все это, распространяясь помаленьку на Западе, привело к совершенно мифологическому представлению об особой японской свободе нравов, особой сексуальности этой культуры и о каких-то особых сексуальных данных японских мужчин. Такой миф существует где-то с конца XIX в. и жив и поныне, я помню массу анекдотов про японских мужчин и «Япону-мать», существует это и на Западе. Но это всего лишь один из многих мифов.
Несколько лет назад ученые-социологи - если не ошибаюсь, Мичиганского - университета Ann Arbor провели исследования среди ведущих народов мира, кто сколько имеет половых сношений в год. Оказалось, что японцы занимаются этими штучками в среднем 37 раз в году. Я думаю, немного. Для примера могу сказать, кто был во главе этого списка. Как вы думаете, кто?
^ Реплика из зала: Американцы.
Реплика из зала: Французы.
Штейнер: Американцы. Французы – это второй миф, который тоже совершенно себя не оправдывает. Американцы. И количество равнялось 181 разу. А кто был номер два?
^ Реплика из зала: Русские.
Штейнер: Mother Russia, совершенно верно. Всего лишь на один разочек отстали от американцев, т.е. это здоровое соревнование супердержав.
Японцы же были далеко внизу списка, все погрязшие в своих картинках, которым они радовались больше, чем реальной жизни. Кстати, сейчас там очень популярны эротические комиксы манга, иногда очень крутые (хэнтай). В реальной же жизни они вполне целомудренны.
Но вернемся к ранней перцепции, или восприятию, японского искусства, японской культуры на Западе. Этот самый миф, крайне превратно понятый, подчас оборачивался очень забавными пируэтами. Например, все знают, что в числе прочих импрессионистов и постимпрессионистов Винсент Ван Гог тоже весьма увлекался японскими гравюрами. У него была своя собственная коллекция, многие приемы оттуда он в своем творчестве позаимствовал, кое-что он просто копировал. В частности, он скопировал известную гравюру Хиросигэ с «Видом цветущей сакуры в саду Уэно». Очень знаменитая картинка - и японская, и его собственная. Но поскольку картинка, видимо, ему показалась недостаточно яркой и выразительной, или он просто по краям слева и справа оставил какое-то место, он решил туда дописать что-то японское. И, пользуясь опять же своей коллекцией (точнее, он пользовался собранием Самюэля Бинга, известного арт-дилера, который был первым, кто продавал японские произведения искусства в Париже), он скопировал красивые иероглифы, и довольно близко к тексту (они читаются), и так украсил свою копию с Хиросиге. Тот, кто может читать иероглифы, с изумлением прочтет объявление публичного дома с адресом и прейскурантом. Такого рода забавные нелепицы сплошь и рядом сопровождают знакомство европейцев с японской традиционной культурой.
Тем не менее, что-то такое витало в воздухе во второй половине XIX в. Через два поколения после капитана Головнина, видимо, сменилась парадигма западного мира, проснулся интерес к проституткам и изменилась сексуальная мораль, которая нашла свое отражение в скандальных картинах Эдуарда Мане «Олимпия», «Нана», в очень откровенных описаниях друга Мане, Эмиля Золя, который, кстати, был изображен на портрете кисти Манэ в окружении японских гравюр. И эта тема не без помощи, я полагаю, японских гравюр вошла в mainstream европейской культуры - не только тема, но и способы изображения. Появилась отменная криволинейность, плавные и пышные очертания женских фигур, которые раньше в европейской живописи отсутствовали, но которые с точностью воспроизводят криволинейные очертания, подчас просто немыслимые изгибы фигур гейш. Здесь у меня нет с собой слайдового фонаря, и я не буду показывать эти картинки, но все могут себе представить картину «Нана» Эдуарда Мане и многих других и сопоставить их с фигурами Эйсэна, например, или того же Утамаро.
Все это перешло в чрезмерно напряженное эротическое поле, популярно в культуре сначала Франции, а потом других стран Запада и России в конце XIX в., где японизм (жапонизм – Japonisme, как тогда говорили) был одним из главных формальных приемов. Там эротика переплелись с декадансом. Для декаданса или европейского art nouveau, естественно, характерен ассиметричный линеарный плоскостный узор, напрямую заимствованный из канонических форм японского искусства. Появились совершенно неправдоподобные мифы об особой красоте, грациозности, податливости японских женщин – Мадам Баттерфляй, которая трепетала как бабочка, страдая от жестоких европейских мужчин. Появилась новая женственность или женоподобность в европейском искусстве, которая столь характерна для периода декаданса и позже.
Забегая вперед, чтобы не забыть, отмечу, что в сложении японского мифа большую роль сыграли европейские литераторы-гомосексуалисты, которые на все лады воспевали хрупкость, грациозность, изломанность, женственность, что, разумеется, не является точным слепком японской культуры. Это некоторое чрезмерное упрощение и выпячивание лишь одной стороны. Так вот, парадоксальным образом к концу XIX в. жапонизм внес изрядную лепту в сложение эстетики декаданса, которая намного больше, чем формальный стиль art nouveau. Декаданс был стилем жизни, включавшим в себя чрезмерные эстетизм, имморализм и ослабленную волю к действию. Примеры приводить не нужно, это очевидно.
Очень хорошо об этом сказал прозорливец Мандельштам в одной из своих критических статей. Он писал, что XIX в. был проводником буддийского мертвящего влияния в литературе. В частности, он вовсю крыл братьев Гонкуров, а братья Гонкуры имеют (сомнительную, нет, не сомнительную, а просто) честь быть авторами первой монографии на западных языках о японском художнике. Это была монография о художнике Утамаро. И очень показательно, что книжка называлась – «Утамаро – певец зеленых кварталов». «Зеленые» кварталы – то, что в европейской культуре называется «квартал красных фонарей». Так почему Мандельштам писал о «мертвящем буддийском влиянии в литературе»? Надо сказать, что остается только поражаться его гениальному культурологическому прозрению, потому что тогда это было не столь очевидно, как стало очевидно впоследствии.
Здесь я хочу перейти к следующему моменту и немного поговорить о буддизме. Разумеется, я не буду говорить, что такое буддизм вообще или что такое буддизм в Японии, это все, наверное, знают, и я не хочу учить публику благородным истинам Будды. Я лучше отзовусь об этом словами одного из персонажей из недавнего текста постсоветской русской литературы, кажется, у Пелевина это было, выражение несколько хулиганское, но мне чрезвычайно понравившееся. «Буддизм, - писал он, - это не что иное, как реакция на нехватку предметов первой необходимости». В общем, если сделать ментальное усилие и попытаться понять, что за этим стоит, придется признать, что эта характеристика достаточно правильная, хотя, разумеется, неполная и не совсем академическая. Но я, кажется, пообещал, что никакого академизма вы от меня не услышите. Тем не менее, то, что я говорю, имеет место быть и может быть изложено с большим количеством цитат, сносок и научным аппаратом.
О буддизме. В Японии буддизм более всего был известен в форме под названием Дзэн. Там, разумеется, были и есть и другие школы, но именно дзэнская школа оказала культуротворящее влияние и, в конце концов, настолько сильно оплодотворила японскую культуру, японское сознание, менталитет, что фактически в определенные эпохи - например, в эпоху высокого Средневековья - дзэн стал воплощением японского художественного сознания.
Если мы вспомним, то дзэн появился в Китае под именем «чань» и явился тотальной китаизацией, синизацией индийской первоначальной традиции, явился он в крайне сложное, переломное для китайской культуры время, в эпоху Тан, причем на излете этой эпохи, когда страна была полна катаклизмов: гражданская война, моровое поветрие. В середине VIII в. было десятилетие, в течение которого в результате естественных и противоестественных причин умерло 2/3 населения. В то время в Китае население было около 51 млн человек, спустя 10 лет осталось 17 млн. Два из трех умерли, это сложно вообразить. Те, кто выжил, должны были приспособиться к новым условиям.
Дзэн (или чань - в китайском варианте) как раз и был такой школой выживания. Они отвергли большую часть традиционного учения, традиционного изучения священных текстов, традиционного знаточеского академического подхода. Это была школа суровой практики, которая сделала людей способными не сойти с ума и не умереть в экстремальных условиях, противоречивших нормальному ходу жизни. К тому же это была школа, культивировавшая ручной труд, независимость от официальных структур, и это была единственная китайская школа, которая выжила и прошла через все гонения, которые вскоре последовали со стороны власти, поскольку они были независимы и самодостаточны.
Эта школа достаточно рано проникла в Японию, но поначалу не оказала никакого действия, поскольку для этого не было исторических условий. И только в эпоху раннего Средневековья, когда рушился классический японский космос блистательной аристократической эпохи Хэйан, когда все перевернулось, когда аристократы умирали или становились нищими, когда ситуация была очень близкой к тому, что переживала несколько столетий до этого китайская культура в эпоху Тан, - именно тогда, в эпоху Камакура, дзэн стал учением для очень многих, прежде всего для воинского сословия самураев, ибо учил, как не бояться смерти, как всегда быть готовым, как выжить в жизни, плохо приспособленной для жизни.
Теперь возникает вопрос, как это может коррелировать с западной культурой, будь то западноевропейская, американская или русско-советская. Я думаю, что западные внутренние проблемы, может быть, не столь острые, но типологически сходные, породили интерес к дзэн как к дополнительному средству найти точку стояния и выжить в ситуации, когда мир радикально меняется. Первые энтузиасты буддизма и, в частности, дзэнской школы были известны и на Западе, и в России еще в начале XX в. Но всегда находятся какие-то чудаки, которые академически что-то такое заемное учат, но не оказывают большого влияния на окружающий культурный контекст.
Большое влияние началось лишь после войны, в Америке. Во-первых, благодаря реальному контакту множества американцев, которые стояли в составе оккупационных войск в Японии и попали под скромное обаяние дзэн и японской культуры. А во-вторых, это влияние началось благодаря потере ориентиров и послевоенному шоку, который переживал весь западный мир. Соответственно, в Советском Союзе типологически сходные явления, помноженные на некоторую ретардацию, информационную депривацию, начались позже, с конца 60-х, и развернулись в 70-е гг.
Поговорим сначала о Западе. В западном мире энтузиастами дзэн и связанного с дзэн комплекса этико-философско-эстетических проблем были маргиналы, обоченная часть общества - в силу своего политического «отлета», житейских неудач, обостренного чувства творческого голода, который заставлял их искать что-то совершенно необычное. Эти самые маргиналы явились первыми адептами, провозвестниками и энтузиастами дзэн.
В искусстве это отозвалось, прежде всего, в американской школе абстрактного импрессионизма, некоторые видные представители которой испытывали самое прямое и непосредственное влияние чань и дзэн, как, например, художник Марк Тоби, который провел несколько лет в Китае и Японии. Те, кто в Японию не ездил, тем не менее, были под очень сильным влиянием этого. Джексон Поллок (абстрактный импрессионизм), например, который позаимствовал у японско-китайской каллиграфии экспрессивную манеру выплеска внутренней энергии, самовыражения, отлитого в сублимированные от обыденной реальности формы. И эта дзэнская спонтанность очень сильно изменила физиономию западного искусства, когда с конца 40-х гг. и в течение 50-х абстрактная каллиграфия, абстрактная живопись явилась самым инновационным товаром на западном культурном рынке.
В других областях это были поэты «разбитого» поколения, да и не только поэты - битники, начиная с Джека Керуака. Это Гэри Снайдер, Люсьен Стрик, Ян Виллем ван Ветеринг и многие другие. Кто интересуется, какие-то имена и названия книг я потом могу дать отдельно. В частности, я только что упомянул имя Яна Ветеринга, голландца, который уехал искать истину, будучи 20-летним парнишкой, застрял на несколько лет на Востоке, был в дзэнском монастыре и написал об этом презабавную книжку «Пустое зеркало», “The empty mirror”, он там ничего не нашел, естественно. Через десять лет он написал книжку «Проблески пустоты» - об опыте в американском дзэнском монастыре, а еще спустя 40 лет он написал книжку, которая называется “After Zen”, «После дзэн», где весьма юмористически описывал превращения дзэнской культуры или дзэнского учения в Америке.
Этот битнический дзэн или, спустя годы, дзэн хиппи с их кислотными трипами, с их культом всяких гуру (они чаще всего смешивали мастеров японских, индийских и тибетских), - это все было явлением маргинальным, явлением, которое пыталось расширить рамки культурного mainstream’a и, надо сказать, начиная с 70-х гг., сильно в этом преуспело. Тем не менее, настоящим дзэном это ни в коей мере не являлось.
Был такой весьма известный проповедник дзэн, японской культуры на Западе - Алан Уоттс, который совершил очень замысловатые эволюции от протестантского священника до дзэнского гуру. У него в числе разного прочего (боюсь сказать – вздора) была одна очень толковая статья, которая называлась “Bеаt Zen, square Zen and Zen”, «Дзэн битников, дзэн обывательский или академический и просто дзэн». Там он говорил, что битники – это пьяное или наркотическое опошление, square или академический дзэн – зануда-профессор вроде меня что-то в ученых трактатах выискивает и комментирует, а настоящий дзэн – это где-то в стороне, и это не совсем то или совсем не то.
С тех благословенных времен, когда дзэн и японская культура очень сильно повлияли на поколение Flower power, дзэн перестал быть контркультурным манифестом молодежи. Вся контркультурность с него слезла, и он благополучно перешел в mainstream и стал вполне обывательским. То, что было революционным, сейчас продается на рынке в самом буквальном смысле. Можно медитировать в саду камней, не обязательно ехать в Японию или идти в сад, разбитый хорошим японским садовым архитектором. Можно купить в супермаркете ящик с песком и набором камней, и грабельки туда входят, и можно сидеть и двигать эти самые грабли туда-сюда и рисовать эти абстрактные картины из песка и камней. Стоит $15.
Появились разного рода дзэнские доморощенные монастыри, скиты – “retreats” это называется, дзэнские центры. Вот у меня с собой оказалась брошюра, точнее, ежемесячник одного такого центра, находившегося рядом с кампусом, где я преподавал японское искусство, с изображением патриарха Дарумы и довольно забавными описаниями, что эти американские дзэнцы там у себя делают. Это, с одной стороны, очень интересно, а с другой стороны - довольно смешно.
В этом качестве японское влияние или влияние дзэн перешло уже, как я говорил, в mainstream, стало неотторжимой частью западного мира и очень сильно сместило центр, повлияв и на эстетику и на манеру воспринимать вещи, но, конечно, изрядно упростившись и нередко опошлившись. Дзэн сейчас продается и подается в упаковке для массового потребителя.
Что же в нашем любезном отечестве? Это все началось, видимо, с конца 60-х гг. и расцвело пышным цветом в застойные 70-е – начало 80-х гг. Я как сейчас помню: в году эдак 1980, когда мне студентом довелось преподавать эстетику в одном ПТУ, там был мастер производственного обучения, который, услышав о моих японо-дзэнских увлечениях, сказал, что он тоже увлекается: как придет с работы, устанет, сядет в позу лотоса, выходит в астрал и летает над Гималаями. Без тени юмора.
Такого рода дзэнских энтузиастов, я думаю, было превеликое множество. В прошлом году мне довелось быть с моими американскими студентами в г. Владимире. Когда я им что-то занудно талдычил про архитектуру Золотых ворот, раздалось якобы индийское пение и появилась большая демонстрация кришнаитов. Танцуя и поя, они начали водить хороводы вокруг Золотых ворот во Владимире – зрелище было сюрреальное. Я думаю, что для них Дзэн и Хари Кришна – близнецы-братья.
Я упомянул о застое. Мне думается, что так называемый застой был отменной питательной средой для взращивания специфических черт, которые точно отвечают комплексу «японскости», если так можно выразиться. Это была питательная среда для взращивания собственной обоченности, желания быть в стороне, как можно дальше во времени и пространстве от так называемого «совка», в пространстве собственном, виртуальном, эстетизированном. И все это, я думаю, я могу это назвать словом «японизм» - в отличие от истинной Японии, как она есть. Японизм был жизненным интересом для целого поколения, инклинацией и преференцией. Японизм был полуосознанным выбором мировоззренческих и эстетических ориентиров, далеких и возвышенных.
Но не только застой культивировал этот самый японизм. Это была психологическая конституция, которая является очень важной составляющей для того, чтобы человек увлекся всей этой «японщиной». Психологическая конституция в купе с вялостью темперамента – это совершенно необходимое условие. Японизм был формой пассивно эстетизированной защиты от дегуманизированного тоталитарного хаоса вокруг, советского хаоса. Т.е. это была неотрефлексированная реакция на чрезмерное давление государства, а также извинительная предпочтение выброшенного на обочину культуры люмпен-интеллигента из поколения дворников и сторожей.
Люмпен-интеллигент – тот, кто был лишен своих истинных культурных корней (я говорю о своем поколении, о себе, так что я никого не ругаю), предпочитал суровому морализированию жестоковыйных праотцов, культурной традиции, которую он, как я уже сказал, потерял, - обещанное спасение, просветление, здесь и сейчас. Дзэн (якобы) обещает: вот, сядешь в позу лотоса и вылетишь в астрал.
Это было большое восточное путешествие, которое для многих являлось формой социального escape’а и сущностью нонкомформистского бытия. Лотосовая сутра мнилась магическим вокзалом, за которым неясно грезилась Индия духа (здесь я безбожно занимаю выражения сразу у нескольких поэтов, но не скажу, каких именно).
Не в пример проще, чем, скажем, изучать Святое Писание, было цитировать выражения о том, что священные книги, святые сутры годятся разве что на подтирку. Это, действительно, было знаменитое выражение. Но забавный парадокс в том, что все эти выражения были беспощадным образом выдраны из контекста, а сам контекст отсутствовал. И все эти выражения пришли не в подлинниках, а через английские переводы и самодельные переклады с английского, и можно себе представить, какого рода помехи были на пути этого канала информации.
Тем не менее, невыразимо сладостно было, сообразно первой заповеди дзэн, не основываться на письменных знаках - так учил Бодхидхарма. Когда было сложно, за неимением информации или разумения, о чем-то отозваться, опять же можно было утешать себя тем, что «знающий не говорит, а говорящий не знает», как учил Лао Цзы. То, что представлялось «из-под глыб» контркультурными и нигилистическими религиозно-философскими учениями (здесь я, кстати, использую выражение знаменитой диссертации Г.С. Померанца «Нигилистические религиозно-философские учения Дальнего Востока» 1968 г., которая не была защищена и ходила в списках), – все это противопоставлялось чрезмерно регламентированным, засушенным формам - я уж не говорю официальной, но традиционной европейской культуры, формам духовного наследия Ближнего Востока и Западной Европы.
Японизм, возведенный в «имагинативный абсолют», – сказал бы Я.Э. Голосовкер – был нашей игрой в бисер. Чтобы век-волкодав не слишком бросался на плечи, каждый век себе по росту выбирал, и все эти восточные игры были вполне серьезны. Это было игровое симулирование, моделирование и чистейшей воды «театр для себя» в том духе, в котором интерпретировал Японию такой серьезный человек, как Ролан Барт.
Ролан Барт написал о Японии книгу под названием «Империя знаков», где приводил Японию качестве исключительно чистой модели общества, построенного не на реальных вещах, реальных взаимоотношениях, а как исключительно семиотическую знаковую систему. Для него Япония была игровым полем моделирования вымышленной системы знаков. Согласен, гениальное прозрение. Но каких знаков? Знаков (понималось это так), за которыми есть некая почти божественная сущность, неясно выраженная. Эта сущность - есть как бы самое главное, а на знаки можно внимания и не обращать.
В этой связи мне вспоминается описание одной даосской притчи у Сэлинджера. Его Холден Колфилд был «первой ласточкой дзэнской весны» – так написала когда-то в своей книжке «Восток на Западе» моя первая чаньская учительница Е.В. Завадская: «Первая ласточка дзэнской весны, Холден Колфилд». Изложу притчу, которую привел Сэлинджер. Она про некоего знатока лошадей. Слывя знатоком скакунов, он перепутал вороную кобылу с рыжим жеребцом, ибо, не обращая внимания на масть и яйца, он заметил, что скакун летит над землей, не поднимая пыли. Все в восхищении.
Но давайте на минуточку задумаемся, как задумался я после 20 лет восхищения: а так ли хорошо не обращать внимания на форму, презреть форму, проникая немедленно в сущность. В общем, это весьма уязвимая - чтобы не сказать иной раз «дурацкая» - философия. Эта деконструкция совпала с западной излюбленной философской традицией деконструктивизма, то есть знамение постфилософского периода развития Запада.
Недаром, кстати, Деррида, пророк этой деконструкции и главный философ постфилософского периода, в качестве образца деконструкции приводил не что иное, как самый первый и самый главный японский синтоистский храм в Исе – чистейший образец насквозь прозрачной конструкции, т.е. это, действительно, совершенно восхитительная постройка, которая восходит к I в. н.э. и каждые 20 лет перестраивается, обновляясь в течение жизни каждого нового поколения.
Почти как по Барту, любовь к Японии и на Западе, в особенности - любовь к фантомному объекту, слепила некий невообразимый «западно-восточный диван», на котором расслаблено, но беспокойно покоилось раздираемое резиньяциями и амбиваленциями неприкаянное интеллигентское эго. И что Запад, что Восток – в истинной, настоящей форме все это было весьма и весьма проблематично доступно затерявшемуся на бескрайних просторах среднерусской возвышенности русско-советскому артефакту. Тем не менее, Япония (это, мне кажется, очень важный момент) научила советского интеллигента выживанию в тоталитарном обществе, научила способам, как выжить в условиях минимального психологического комфорта при постоянном фоновом давлении и притеснении. Япония предложила не простой, но, в принципе, доступный ответ: минимизация личной активности, переключение с карьерно ориентированной деятельности, с активной социальной позиции на эстетически ориентированный, созерцательный подход к жизни, на эстетические игры с реальностью, что, в общем-то, было типично постмодернистским подходом. Кстати, я как-то обсуждал это с одним художником, который сказал, что это не постмодернистский, а типично онанистский подход. Боюсь, что в определенной степени он был прав. Художники, по крайней мере, претендуют на то, что они хотя бы творят реальность, а не играют с ней.
Хорошо или плохо, но когда социальная ситуация изменилась, после Перестройки или в Перестройку, роль японского духа также сменилась, причем радикальным образом. Оказалось (это мое личное мнение), что Япония сыграла важную роль в процессе маргинализации советской так называемой независимой интеллигенции. Они (о’кей – мы) не хотели участвовать. Они (или мы) были демонстративно пассивны, пассеистичны и эстетичны. Когда они (или мы) слышали что-либо житейски практичное, будь то официально-профессиональное или неофициально-денежное, в чем можно было бы принять участие, что-то сделать, они (или мы) затыкали уши по примеру китайских мудрецов, которые, если слышали что-нибудь житейски практичное, омывали уши. Думаю, что в советском и постсоветском дискурсе надо сделать акцент не на ритуальное очищение, а на ритуальное возлияние: когда мы слышали что-нибудь этакое, хотелось немедленно пойти и выпить, вместо того чтобы заняться делом.
Это неучастие, или пофигизм, были, наверное, определенной социальной гражданственной, если угодно, мировоззренческой позицией в рамках тоталитарного режима, в качестве пассивной оппозиции дегуманизирующему обществу. Возможно, это благородное неучастие явилось в определенной степени одним из факторов, разрушивших в итоге советскую идеологическую систему.
Но случилась Перестройка, и ситуация изменилась. После всех демократизаций, человеческих факторов и чего там еще психологический тип интеллигентского маргинала оказался неадекватным, неспособным и, думаю, просто неприличным. Япония помогла в свое время деконструировать нашу собственную систему, нашу собственную реальность, часто весьма незавидную. Но в то же время этот подход оказался не только деконструктивным, он в определенной степени оказался деструктивным. Я понимаю всю серьезность этого заявления, но оно мне нравится.
В годы после развала Советского Союза советская интеллигенция как социальная группа оказалась перед лицом вымывания почвы из-под ног и саморазрушения. В новой реальности не было места эскапистской идеологии, ее чрезмерно эстетизированному образу жизни с полубарским-полулюмпенским пренебрежением к регулярному и интенсивному труду, к регулярной профессиональной рутине.
В результате Япония, понятая достаточно однобоко, была большой поддержкой и законным «пардоном» для советских социальных фобий, была оправданием пассивности и нередко откровенной лености (я все это говорю отчасти и про себя). А с 90-х гг. Японией стали интересоваться совсем другие люди - всякая, подчас полуграмотная, публика, впервые услышавшая про все эти восточные диковинки. Произошел взлет разного рода мистического религиозного околовосточного вздора, достаточно вспомнить совершенно поразительный успех секты «Аум Синрикё», число адептов которой в России в несколько раз превысило число сторонников «Аум Синрикё» в Японии. Я помню, видел в каком-то американском журнале фотографию этого их слепого лидера на приеме в Кремле. Руцкой, кажется, его принимал. В Японии это невозможно было вообразить. Т.е. какие-то маргинальные, демонические или смехотворные явления Японии стали здесь необычайно модными и популярными.
Роль Японии (а точнее - не Японии, а, повторяю, специфического культурного образа Японии) в позднесоветской и постсоветской ментальности, я думаю, должна быть скорректирована и переосмыслена. Япония была своего рода волшебной грезой для многих ярких интеллектуалов с изначально высокими потенциями. Но, тем не менее, я думаю, будущий историк в числе некоторых вторичных, но существенных подспудных причин, вымостивших дорогу к концу того типа российской интеллигенции, который мы знали в течение нескольких поколений, должен будет описать и японский след. На этом патетическом месте я хотел бы закончить. Есть всякие другие соображения, которые, я полагаю, смогу отчасти затронуть в процессе ответов на вопросы или полемики. Например, очень важный вопрос: а виновата ли Япония во всем этом. Думаю, что нет. Но, наверное, здесь я умолкну и поблагодарю всех за внимание.