Правила игры. Представим себе, что мы в театре. Третий звонок уже отзвенел, публика расселась по местам, свет притушен, в зале постепенно устанавливается тишина. Сейчас поднимется занавес и представление начнется

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 9 10 11 12 13 14 15 16 ... 40

зз

34. Орган — В. Топорков

34

35. Ж. Б. Мольер «Мещанин во дворянстве» Комеди Франсез. Париж Постановка Жана Мейера Сцена из спектакля

S5

36—37. Ж. Б. Мольер «Дон Жуан»

Народный Национальный театр (T.N.P.).

Париж

Постановка Жана Вилара

Дон Жуан — Жан Вилар

Сганарель — Даниель Сорано

36 37

38. Ж. Б. Мольер «Жорж Данден» Театр де ла Сите. Лион Постановка Роже Планшона Жорж Данден — Жак Дебри, Клитандр — Жерар Гильома

39. Клодина — Жюли Данкур, Анжелика — Даниель Лебрен

40. Сцена из спектакля

38 .40

40

41. Ж. Б. Мольер «Плутни Скапенаа Театр «.Одеон». Париж Постановка Луи Жуве Скапен — Жан Луи Барро

42-43. Жеронт -Луи Барро

Пьер Бертен, Скапен — Жан

41

гнусные слова догнали его. Отелло стремительно приостановил бег и омертвел на миг, затем круто повернулся к Яго, высоко вспрыгнул и, точно насмерть раненное животное, бросился на своего врага. Яго под тяжестью его тела грохнулся наземь, забарахтался и жалким голосом, будто подбитый заяц, завизжал. Подлец струсил — удар ножа, мелькнувшего в руке Отелло ... и можно отправиться к черту в пекло.

Но нет, Отелло не нужна гибель Яго, ему нужно погубить зло. Узнать, увериться и потом погубить. Могучими руками Отелло сжимает горло Яго, тот извивается всем телом и лжет. Ему уже не страшно, с азартом истинного игрока он кричит, задыхаясь и хрипя, свои клятвы. Черт с ней, с жизнью,—пусть душит, все равно победит зло!

О, если бы в зале в эту минуту нашелся совсем наивный, простой человек и закричал: «Души, души его, брат!» — то, кажется, все подхватили бы этот голос.

Но Отелло разжал пальцы. Да, все правда. Не лгут же люди, умирая, а Яго сейчас мог умереть. Обман Дездемоны — правда, и Отелло начинает хохотать, а потом навзрыд плакать. Становится на колени перед Яго и плачет, и негодяй тоже становится на колени и, воздев руки к небу, высоким исступленным голосом перекрикивая Отелло, он вторит его священной клятве покарать зло. Так стоят они рядом на коленях — великий человек и величайший подлец — и молятся одному богу.

После клятвы Отелло подымается во весь рост — он снова муж и воин. Зло обнаружено, его нужно уничтожить, даже если имя ему Дездемона. Отелло решительно удаляется. Яго идет вслед. Сейчас он похож на егеря — в острой шапочке с пером и на тонких ножках.

Нет, не злобе клялся Отелло. Яго, злобствуя, хохотал, кусал себе пальцы и горланил веселую песню. Отелло, пылая гневом, обливался слезами, смертельная мука терзала его душу. Он клялся богу Возмездия, он клялся совершить правый суд.

Но до того как казнить Дездемону, Отелло уже казнил себя. Гибель его была во сто крат страшнее физической смерти. Этот огромный человек с крепким, сильным телом и мощным духом ронял голову на спинку скамьи, и его широкие плечи сотрясались от рыданий, он все чаще и чаще хватал себя за грудь и рвал ворот рубахи. Он, сотни раз без содрогания смотревший в глаза смерти, чувствовал, что вот-вот потеряет сознание.

С Отелло происходило нечто страшное, доселе им не испытанное. Это не муки ревности, не обманутое доверие — разве от этого гибнут титаны! Хорава раскрывает мучения Отелло как трагическое крушение его идеала, как смертельную тоску по утраченному счастью, как гибель веры в людей.

Да, Отелло знает теперь цену людям. Поднимая кулаки, злобно кричит он на наглую притворщицу Дездемону; еле сдерживая бешенство, говорит

6 Г. Бояджиев

113

о подлой венецианской знати, зачем-то пожаловавшей на остров. О, все эти «козлы и обезьяны» — он знает им цену и не скрывает ни от кого своего негодования. Хорава — Отелло прямо в лицо бросает оскорбление гостям и стремительно убегает со сцены.

Но как бы Отелло ни поносил людей, сколько бы гневных слов ни вырвалось из его груди, муки от этого не уменьшались и тоска не становилась легче. Напротив, потеряв последнюю крохотную надежду, не получив злополучный платок от Дездемоны, услышав болтовню Родриго и Бианки, он уже не может сдерживать страданий и не хочет сдерживать их. Обессиленный, Отелло садится на ступеньки лестницы, и его добрый друг, единственная опора, Яго подсаживается рядом, он прижимает к груди курчавую голову мавра и нежно гладит ее. Гладит и воркует слова утешения, и Отелло, очнувшись, мгновенно понимает всю меру своего несчастья. Короткий, отрывистый смех переходит в стон. Отелло поднимается, делает несколько неуверенных шагов и падает. Широко разбросав ноги и руки, мавр лежит на земле.

Наконец-то! За миг подобного наслаждения можно отдать многое. Яго вскакивает на цыпочки и, отведя руки за спину, выгибается всем туловищем вперед—ни дать ни .взять стервятник, который хочет взлететь над жертвой и покружиться над ней. Чует: запахло мертвечиной. Но если ему не дано взлететь, то можно отпраздновать победу другим путем: стать, например, поверженному противнику ногой на грудь—ведь так рисуют триумфаторов на картинах. А потом для полного удовлетворения расставить тонкие ножки и полюбоваться, как под этим кривым циркулем распростерся знаменитый генерал.

Разве план не осуществлен, разве не сам счастливец Отелло лежит у его ног, раздавленный и униженный? Разве не Яго победил?

Нет, не победил. Яго торжествовал слишком рано. Вот если бы случилось так, что Отелло впал в злобное неистовство, если бы в припадке ревности он ворвался в покои спящей Дездемоны и, хрипя от злобы, бросился на нее и стал душить,— вот тогда Яго мог бы торжествовать победу.

Но все случилось совершенно не так, как рисовалось Яго.

Отелло — Хорава вошел в спальню к Дездемоне твердым шагом. Его лицо было недвижимо, а взгляд холоден. Он вошел в комнату так, будто ничего не произошло и ничего не произойдет. Отелло даже не посмотрел на занавес, за которым спала Дездемона. Глядя со стороны, можно было подумать, что генерал, утомленный трудами, пришел к себе в дом и сейчас ляжет спать. Но все же в движениях Отелло было что-то необычное, какая-то излишняя размеренность, а в голосе, когда он заговорил,— то однообразие интонаций, какое бывает, если люди в забытьи.

По существу, Отелло уже мертв — тело двигалось, а чувства и мысли отсутствовали. В душе сохранилась только одна страсть. Она теперь целиком за-

114

владела его сознанием и придавала физические силы, в ней воплотились все думы, все помыслы. Этой страстью была ненависть, непреодолимая жажда искоренить ложь. Это чувство, заменив собой все остальные, вобрало в себя лучшие помыслы Отелло, ибо было лишь иной формой его приверженности к идеалу.

Вот такого поворота дела Яго не ожидал. Желая возбудить в Отелло низкие инстинкты, он возбудил в нем лишь острейшую ненависть к этим низким инстинктам. Очернив в глазах Отелло Дездемону и Кассио, Яго надеялся привести его в свою веру. Но Яго никак не предполагал, что таким образом он лишь сделает ненависть Отелло к злу грозной воинственной силой.

Свое чувство ненависти Отелло позаимствовал не у Яго. Оно всегда было у него в крови, только в последние годы он не испытывал в этом чувстве особой надобности. Но вот сейчас, когда законы цивилизации оказались лживыми, в нем мощно заговорил голос природы. Нетерпеливым жестом Отелло сорвал с себя золотую цепь, гадливо снял одно за другим с пальцев кольца и гневно отшвырнул все это прочь. Золото со звоном упало на землю.

«Козлы и обезьяны» — этих слов шекспировский Отелло не говорит, но Хорава их произносит, и с полным правом. Ненависть к Дездемоне—это ненависть к показному благу, прикрывающему внешней красотой свое уродство.

Отелло — Хорава смотрит на свои большие, черные голые руки, сжимает их в кулаки, двигает кистью, расправляет пальцы. Грубые руки солдата — сегодня предстоит им работа. Отелло спокойно глядит на них. Молчит сознание, молчит сердце, буря уже улеглась, спор с совестью завершен, приговор вынесен—виновная должна быть казнена. Акт возмездия свершит сам судья. Сейчас Отелло только палач, а палачи не думают, не страдают, не чувствуют. Палач спокойно отводит широкие рукава кафтана и приподнимает занавес над спящей Дездемоной.

И вот после необычайно суровой и жестокой сцены следует самая нежная л поэтическая. Может быть, даже неожиданно для самого себя Отелло опускается на постель Дездемоны. Склонившись к ее лицу, он говорит спящей Дездемоне о своей любви. Трагическая линия роли резко обрывается, стремительно нарастающий поток страстей, готовый вот-вот разразиться мощными громами катастрофы, каким-то невероятным образом приостановлен, и трагическая симфония вдруг замолкает, чтобы вместо нее зазвучала чистая, нежная песня.

Необычайно трогательно, с глубоким поэтическим проникновением Хорава говорит прощальные слова своей любви. Снова на его лице безмятежный покой и счастливая улыбка. Измена? Это — было. Казнь? Это — будет. А сейчас, разбросав кудри, перед ним его жена, и в душе Отелло ни мучений, ни ненависти — только одно чувство — нежнейшая любовь. Отелло не жалуется, не укоряет свою любовь, он не примешал к ней за эти дни никаких иных, враждебных ей чувств. В самом затаенном уголке сердца эта любовь осталась такой же, какой и была,— и вот этот драгоценный тайник раскрыт. Эпический актер Хорава в этой сцене раскрывает себя как глубокий и тонкий лирик.

б* 115

Но вот Дездемона проснулась. Отелло, будто застигнутый врасплох, торопливо прячет свои чувства, скрывая их за грубым тоном и оскорбительными словами. К этой женщине его любовь уже не имеет никакого отношения.

Ни слова о любви — речь пойдет о смерти. Отелло говорит решительно, энергично, с грубой прямолинейностью, не вслушиваясь в возражения Дездемоны, зло подсмеиваясь над ее оправданиями. Ему противны эти фальшивые слезы, он по горло сыт ложью умильных клятв. Пусть лучше молится — времени осталось немного. Отелло торопится, и трудно понять, чем вызвано его нетерпение. То ли это бешеный порыв ненависти, который он не может сдержать, то ли порыв любви, который нужно скорее заглушить грубостью, подавить, чтобы он не вырвался из глубины души. Ответ таков: Хорава в своем большом актерском сердце находит и те и другие страсти и умеет эти порывы воплотить в единое чувство, чувство, во имя которого любящий казнит любимую.

Оборван разговор на гневной фразе. Отелло задергивает занавес над кроватью Дездемоны. Теперь он на сцене один, минута казни приближается. Пора! Пора! Все продумано, все решено. Пора.

Но вместо того чтобы сорвать занавес над постелью и задушить Дездемону, Отелло — Хорава отходит прочь, отходит так, будто ноги сами уводят его от этого страшного места.

Раздается стук в дверь.

Нет! Ему никто не помешает выполнить свой долг. Отелло резко поворачивается, твердыми шагами поднимается по ступенькам и, лишь секунду помедлив, спокойно отодвигает занавес и скрывается за ним.

На сцене никого — ни движений, ни голоса. Лишь чуть-чуть колышутся тяжелые складки занавеса. Тихо. Тихо на сцене, тихо в зрительном зале. Время идет...

* * *

Отстраняя от себя руки с судорожно сведенными пальцами, Отелло выходит из-за занавеса. Он сразу постарел, плечи его согбенны. Застывшим, мертвым взором он смотрит на пальцы и правой рукой дергает левую, будто желая оторвать кисть. Нетвердой походкой сходит он со ступенек, идет неизвестно куда и зачем.

И вдруг — второй резкий стук в дверь и тревожный голос Эмилии. Одним чудовищным прыжком, повернувшись чуть ли не в воздухе всем корпусом, Отелло бросается к занавесу, в бешенстве срывает его и, всей тяжестью тела навалившись на жертву, душит, душит, душит. Нет, она не уйдет от него, ее у него не отнимут. Крик Эмилии становится все сильней, дверь трещит под ударами, а Отелло, забравшись с коленями на постель, делает свое страшное, безумное, гибельное дело. Наконец он разжал пальцы и, уже ничего не видя и ни о чем не думая, шатаясь сошел со ступенек и упал. Он лежит,

116

поджав под себя ноги, уронив голову на край дивана. Легкая дрожь проходит по всему его телу.

Обезумевший дикарь разбил своего идола и теперь в страхе дрожит, потрясенный содеянным.

Но Отелло суждены еще большие муки — он должен узнать о невиновности Дездемоны.

Еще целиком находясь во власти инстинкта, Отелло — Хорава из врожденного чувства самосохранения вначале отбивается от этой вести. Отелло злобно кричит на Эмилию, но не может заставить умолкнуть честную женщину, которая клянет безрассудство мавра и рыдает над трупом Дездемоны. В этой сцене актриса Тамара Чавчавадзе — достойный партнер Акакия Хоравы.

Отелло отбивается все слабее и слабее. Затем он медленно встает и идет к ложу Дездемоны. Опускается на колени и глухо рыдает — плачет муж над трупом безвинно убитой им жены. Хорава не преуменьшает горя Отелло, он не скрывает под видом стоицизма мучений своего героя, он не боится личной драмой Отелло заслонить общую идею трагедии.

Скорбь Отелло безмерна, судьба его предрешена: он жил только ненавистью и, казнив, избавившись от гнетущего чувства, лишился последнего, чем держалась в нем жизнь.

Но, непригодный уже для жизни, трагически виновный перед нею, Отелло, узнав о невиновности Дездемоны, обретает самое драгоценное — светлый разум, точное и непреклонное подтверждение своего суждения о добре и зле.

Теперь уже не жалкий испуг дикаря, а глубокая человеческая скорбь отражается на лице Отелло. Он стоит над телом любимой и говорит о своей роковой доверчивости, о своей ненависти к злу. Ведь не Дездемону он задушил этими руками, а ложь, зло, предательство. Он душил Яго. «О, Яго!»—гневным стоном вырывается из груди Отелло — Хоравы фраза, которой нет у Шекспира. «О, Яго!»—сабля вылетает из ножен и чертит полукруг в воздухе. Вот так, прямо и безбоязненно надо расправляться с предательством, так, во имя священной ненависти к злу, огнем и мечом творить благо.

Входит Яго, и хоть Отелло схвачен за руки, все же он успевает широким ударом сабли подсечь ногу врагу. Негодяй жалобно визжит и валится на пол. Ковыляя, шелудивый пес уходит, его уводят, чтоб добить. Собаке собачья смерть! Он проигрался в пух и прах. Этот хваленый хитрец оказался простофилей — он раскусил многих людей, но не знал Человека, и как только в людях пробудилось главное, они вышли из повиновения и разоблачили его. Это сделала даже верная, простодушная Эмилия—жена Яго. Так Яго обманулся в людях.

Отелло тоже ложно судил об окружающих его. .людях.-Любимую он счел предательницей, предателя—другом, друга—оскорбителем, и за эти ошибки он понес суровую кару. Но в главном Отелло не обманулся — он не обманулся в своей вере в человека. Ценой страшных страданий, ценой потери любви и жизни Отелло приводит трагедию к просветленному финалу.

117

Хорава произносит последний монолог. И потому, что говорит он по-грузински и мы не понимаем языка, кажется, что Отелло сейчас, как и в первом акте, ведет рассказ о своей жизни. Но теперь обращается он не к надменным, лживым сенаторам. И кажется, что повествует он не о военных удачах или о диковинных антропофагах, а о битве жизни, которая совершилась на наших глазах.

С огромным душевным порывом говорит Отелло о самом себе, и кажется, что артист Хорава все эти слова доверчиво обращает к нам. Он говорит о том, что ценой великой жертвы вернул себе веру в людей, он говорит о своей святой ненависти и предостерегает от излишней доверчивости. И еще о многом, многом другом — обо всем, что мы успели передумать и перечувствовать, следя за трагической судьбой Отелло.

^ ВЕЧЕР ОДИННАДЦАТЫЙ

ВИЛЬЯМ ШЕКСПИР «ОТЕЛЛО» — 1604

ОТЕЛЛО-И РЕВНИВ, И ДОВЕРЧИВ

ТЕАТР «ОЛД-ВИК» ЛОНДОН—1964

А теперь об «Отелло» в постановке Дж. Декстера и об исполнении заглавной роли Лоуренсом Оливье. Рассмотрим сначала фотографию [.

Разве в этом простом, открытом, мужественном лице не дышит доброта, разве оно не говорит о большой душевной скорби и о человечности Отелло — Оливье?

А вот он во весь рост2. В легком, с развевающимися полами белом бурнусе и босой, мускулистые бронзовые ноги украшены браслетами. Так Отелло почти весь спектакль и будет ходить, легко ступая босыми ногами и чуть раскачиваясь. Наверное, так ходят по горячим пескам люди его племени. Наверное Отелло, касаясь обнаженными ступнями земли, чувствует ее тепло, дыхание, силу...

1 См. фото 18.

2 См. фото 20.

US

И представьте, в этом босом Отелло нет ничего экзотического, он прост и естествен, как человек, еще не расставшийся с природой. А быть простым в роли венецианского мавра не просто. Мы не раз видели картинных, царственно задрапированных красавцев с оливковой кожей—и не верили им. Удивительно проста и даже как-то обыденна любовь Отелло у Оливье. Но это от сдержанности и целомудрия чувств. И еще потому, что Лоуренс Оливье чрезвычайно счастлив в своей партнерше. Дездемона — Маджи Смит — рослая рыжекудрая красавица в алом платье с отделкой из червонного золота—венецианка, каких любил писать Тициан. Решительная, сильная, прямая и поразительно задушевная, а ее предсмертная песня про иву, спетая почти без интонаций, на одной протяжной ноте, необычайно трогательна; и кажется, что поет не знатная дама, а крестьянка, льющая слезы над своей горемычной судьбой...

Но поглядим вновь на Отелло — Лоуренса Оливье. Яго уже шепнул ему первые слова клеветы, и эффект налицо. Отелло бесхитростен — ему ведомо лишь одно чувство, одна вера, один идеал, и все это в нем заложено самой природой накрепко, нерушимо. Целостная натура не знает колебаний. Но уж если гранит дрогнул, он с гулом на бешеной скорости летит в пропасть; сокрушая все на своем пути. Целостная натура ни в чем не знает колебаний, даже когда восстает против собственного идеала. Работа Яго с таким Отелло, как у Оливье, несложна — этот дьявольский садовник потрудился единожды, когда прививал ядовитый черенок анчара к здоровому стволу, а потом уже яд сам пускает свои смертоносные соки... Может быть, поэтому режиссер Оливье не видит, что Яго его спектакля — Френк Финли — слишком малая личность: плут и завистник, обойденный в чинах. Такому Яго по силам потехи над пустоголовым Родриго. Затевать смертельно опасный бой с Отелло вряд ли он станет.

Но в этом спектакле можно обойтить и без тончайшей стратегии Яго, ведь Отелло — Оливье слепнет почти мгновенно, поэтому еще в сцене клятвы Яго еле скрывает свое злорадство по поводу обмороченного мавра.

Муки Отелло — Оливье чудовищны. Он с яростью сорвал с себя большой нательный крест и упал — целует землю, прижался к ней всем телом, точно ищет на груди матери-земли защиты и правды. А горе все растет и растет, душевная боль становится нестерпимой физической мукой, слова уже перемешаны с обрывистым рыданием, глухие стоны вот-вот сольются в вой. Горе все растет — грудь в железных тисках: нет воздуха; тяжелые веки почти прикрыли зрачки: нет света. Горе черной волной заливает разум. Отелло во тьме—вот куда привел шекспировского героя Лоуренс Оливье. Скорчено тело, на сухих губах 'показалась запекшаяся пена, и Отелло, потеряв сознание, рухнул.

И упав, он уже не поднимается. Даже в сцене с венецианскими послами Отелло в полубреду, он что-то бормочет, взор рассеян, движения расслаблены, и вдруг пароксизм гнева и жестокая пощечина Дездемоне, и снова прострация — даже гневный выкрик «козлы и обезьяны» бессознателен.

Отелло сокрушенный — вот вариант Оливье. Этот добрый, честный чернокожий человек, потерянный и жалкий, ходит по темным углам своего дворца,

119

с помутившимся от горя разумом, босой. Кажется, до Оливье никто не проникал так глубоко в самые недра страдающей души Отелло; вхождение «в шкуру» героя на этот раз было абсолютным. Но парадоксально: чем больше самоуглублялся актер в подсознательные сферы Отелло, тем дальше уходил от сути шекспировского характера, тем безнадежнее терялся философский аспект образа — исчезали дали Шекспира. И углубление становилось узостью — дорогой в тупик, во мглу.

Глубина Шекспира непознаваема без широкого взгляда в мир,— судьба человеческая и судьба народная нерасторжимы. Шекспировский Отелло, теряя все, не теряет страстной тоски по идеалу. Его испепеляющий гнев не бессмыслен, разрушая любовь, он копит силы негодования. И тогда в ненависти Отелло против мира зла вновь воссоздаются контуры утерянной гармонии. Но теперь — уже как необходимость жесточайшей кары за попранный идеал. Так в душе мавра рождается священная идея возмездия Дездемоне: «Чтобы других не обманула». Трагическая ошибка Отелло не меняет сути его карающей акции... Такова философская идея, делающая героя воинствующим паладином гуманизма. И если иметь в виду эту шекспировскую даль образа, то во многом меняется и глубинный мир этой натуры. Пусть туда уже не пробиваются лучи света, пусть душа кровоточит, но в бою рана может удесятерить силу бойца... Смертельный удар получает по ошибке Дездемона, но предназначен он Яго. Отелло карает коварство, и тогда он уже не только жертва Яго, а еще его смертельный и побеждающий враг, и бой между ними — это «борьба миров».

Но все это мы видели и пережили на предшествующей постановке трагедии в исполнении Хоравы и Васадзе, а так ли уж обязательно требовать единообразия от сценических решений Шекспира? Может быть, напротив, хорошо, что нам довелось посмотреть два столь разных спектакля, продиктованных разными замыслами и традициями. Надо сказать, что английская постановка чрезвычайно волнует своим глубоким драматизмом, большой подлинной человеческой правдой. Нечего греха таить, в последние годы образ Отелло — носителя высоких идеалов гуманизма — стали излишне идеализировать, романтизировать. Вина Отелло в такой трактовке оказывалась почти скрытой. Отелло становился символом благородной гуманистической идеи, которую и проводил в жизнь, вопреки своей любви, как некий, выше его самого стоящий, долг возмездия.

Blog

Содержание