Geum.ru

Избранное: Величие и нищета метафизики

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   60


9. Законодатель. Народ всегда хочет блага, но он не всегда достаточно информирован. Нередко его даже обманывают, <и только тогда кажется, будто он желает дурного>. Общая воля нуждается в просвещении. Имманентный бог Республики - это бог в колыбели, который, как и бог прагматистов, нуждается в помощи.


Законодатель - сверхчеловек, направляющий Общую волю.


Законодатель - не правитель (ибо правитель исполняет уже существующий закон) и не суверен (ибо суверен - носитель закона - это сам народ). Чтобы писать и предлагать законы, он должен находиться выше всей человеческой сферы, в чистых эмпиреях. <Законодатель - человек в государстве во всех отношениях из ряда вон выходящий. Он должен быть таким по гению своему, но не менее того и по должности, а должность его конституирует республику, но не включена в ее конституцию - это особое верховное предназначение, не имеющее ничего общего с человеческой властью>.


Этот миф, имеющий столь странные очертания, отнюдь не безвреден. Прислушавшись к Руссо, мы поймем, что он лишь развивает совершенно логичные следствия из своих основоположений - из учения, отрицающего, что человек есть по природе общественное животное. <Тот, кто возьмет на себя устроение народа, должен почувствовать в себе способность переменить, так сказать, человеческую природу, переделать каждого человека, который сам по себе совершенен и отделен от всех, в частицу большего, чем он, целого, от которого этот человек, в некотором роде, получит жизнь и бытие - изменить устройство человека, чтобы сделать его сильнее... Одним словом, он должен отнять у человека его собственные силы, и дать ему иные силы, чуждые, которыми тот не сможет пользоваться без помощи других людей. Чем полнее умрут и уничтожатся эти естественные силы, тем больше и долговечней будут силы приобретенные, тем прочней и совершенней будет устроено общество (sic!), так что если каждый отдельный гражданин превращается в ничто и не может сделать ничего без всех остальных, а сила, обретенная всеми, равна или превосходит сумму естественных сил всех отдельных людей, можно говорить, что законодательство достигло наивысшей возможной степени совершенства>.


В этом драгоценном тексте стоит хорошо запомнить и обдумать каждое слово. Но кто же этот из ряда и из мира вон выходящий законодатель? Далеко ходить не придется: это сам Жан-Жак - Жан-Жак, почитающий себя совершенным Адамом, завершающий воспитанием и политическим наставничеством свое искусство быть отцом, делающий себя воспитателем Эмиля и законодателем Республики в утешение за то, что дал лишних питомцев Воспитательному дому. Но это и Учредительное собрание45*, и вообще всякий, кто строит государство революционным образом, и - в точности! - Ленин.


Таковы основные принципы <Общественного договора>, по возможности кратко отмеченные. Их якобы дедуктивно-рациональный <мистицизм> не менее безумен, чем сентиментально-страстный <мистицизм> <Эмиля> и <Новой Элоизы>. Примечательно, что первый из них пользовался популярностью прежде всего во Франции, где мы и экспериментировали на свою голову, второй же снискал неслыханный успех в Германии, где нанес огромный ущерб в иной сфере.


III


Порченое христианство


14. Жан-Жак мало что взял у Кальвина и кальвинистского богословия, по крайней мере впрямую. Гораздо больше он обязан Женеве и женевскому гражданскому устройству302, а еще больше - воздуху Лемана46*, тому особенному смешению близкой природе простоты, чувственности и квиетизма, страстной восприимчивости и инертности, что, по-видимому, и определяет тот нравственный темперамент, который характерен для этой области (ведь Руссо, хотя его предки были родом из Франции, всегда был до глубины души романдцем47*). У Кальвина же он заимствовал притязания на добродетельность, морализм, пристрастие к традиционной суровости, столь жестоко опровергавшееся его подлинной природой, а больше всего - позу постоянного протеста, прирожденную манию судить чужую нравственность. Отсюда же и отказ от помощи благодати и истины - они, если бы не кальвинистская ересь, поддерживали бы наследственные качества Жан-Жака в большем равновесии.


С другой стороны, его обращение в католицизм в жутком туринском <приюте оглашенных>, описание которого, надо надеяться, представляет некоторое очернительство, было, конечно, искреннее, чем он сам утверждает в <Исповеди>, - именно искреннее, но не реальнее и не глубже. В католической вере и церковной жизни ему всегда нравилась только внешность, все ощутимое и наглядное; нимало не укрощенная алчность его чувств, томившихся от неудовлетворенности в пору кальвинистского детства, полностью пресытилась этой внешностью в двусмысленной атмосфере вокруг г-жи де Варанc. Обратно в кальвинизм Руссо перешел только в 1754 г. - стало быть, двадцать шесть лет он пребывал в лоне католической Церкви. Без обращения в католичество, без злоупотребления святынями и божественными истинами, данными католической культурой, Руссо был бы неполон, а Жан-Жака вовсе не было бы - с этим я согласен. Но скажу при этом, что жил он в католичестве так, как некоторые болезнетворные ферменты живут в организме или питательной среде, чтобы стать еще ядовитее.


Руссо по темпераменту религиозен. Он всегда сильно нуждался в религии; можно сказать, что от природы он был более предрасположен к религии, чем большинство его современников (но что такое самая похвальная предрасположенность к религии без сверхприродной жизни?). Этот мощный религиозный потенциал, заложенный в нем, и действовал в мире: при всем том, что сам по себе Руссо был слишком занят своим <я>, слишком рассеян и ленив, чтобы добровольно взять на себя ответственность за какую-либо роль, - в сущности и в действительности был религиозным реформатором.


Бот почему он не мог как следует развернуться, не пройдя через Церковь и не похитив у Нее глаголы жизни вечной. Именно Евангелием, именно христианством он манипулирует и повреждает их.


Руссо увидел, что великие христианские истины забыты его веком, и сила его в том, что он напомнил о них - но при этом извратил их природу. Вот отличительный знак его и всех настоящих руссоистов." все они - извратители священных истин. Ах, как они - <блаженные воры>, по славному выражению Лютера, сказанному и про них, - умеют отделять истины от своих желаний! Когда Руссо восстает против философии просветителей, когда вопреки атеизму и цинизму философов утверждает существование Бога, души, Провидения, когда призывает на помощь против критического нигилизма их тщетного рассудка достоинство природы и ее изначальных склонностей, когда защищает добродетель, непорочность, семейный уклад и гражданский долг, когда утверждает исконное достоинство совести и человеческой личности (что имеет с тех пор такой продолжительный отклик в Кантовом духе) - он выставляет против своих современников христианские истины. Но эти истины лишены содержания - от них осталась лишь блестящая внешность, и при первом потрясении они разлетятся вдребезги, ибо их бытие не держится на объективности разума и веры - они сохранились только как производные субъективности стремления. Это истины, взятые понаслышке, безрассудные, поскольку они объявляют природу во всех отношениях и абсолютно благой, разум - неспособным достичь истины, а способным лишь развратить человека, совесть - непогрешимой, человеческую личность - настолько <достойной> и настолько божественной, что по заслугам она может подчиняться только сама себе.


В особенности - и это главное - Жан-Жак извратил Евангелие, оторвав Его от сверхъестественной сферы, переведя некоторые основные положения христианства в чисто природную плоскость. Совершенно основополагающим для христианства является сверхъестественный характер благодати. Отнимите эту сверхъестественность, и христианство сразу исказится. Что же мы находим у истоков современного разлада? Натурализацию христианства. Ясно, что Евангелие, став чисто естественным (а значит, совершенно искаженным), становится и невероятно мощной революционной закваской. Ведь благодать в нас - особый порядок, прибавленный к естественному, восполняющий его, но не разрушающий, поскольку она сверхъестественна; отбросьте благодатный порядок как сверхъестественный, но сохраните призрак благодати и потребуйте ее от действительности - и порядок естества потрясется, а на его место встанет совсем иной <новый порядок>. Так Лютер, совершенно смешав, как номиналист, в своем богословии природу и благодать, желал <истребить разум>, чтобы спасти веру. То же скажет и Кант: <Чтобы дать место вере, мне пришлось упразднить знание>.


Есть аксиома перипатетиков, что всякая высшая форма содержит в себе в состоянии единства все совершенства, по отдельности распределенные в низших формах. Приложите эту аксиому к форме христианства - и вы поймете, что едва христианство умалится и исказится, как в мир будут вброшены полуистины и <обезумевшие истины>, как говорит Честертон, прежде жившие согласно, с этой же поры ненавидящие друг друга. Вот почему повсюду в современном мире мы встречаем аналоги деградированной католической мистики и отрепья обмирщенного христианства.


15. Рассмотрим руссоистский догмат о природной доброте. Я знаю, что у Жан-Жака тут нет ничего, кроме пучины противоречий и двусмысленностей303: сам несчастный <мыслитель> никак не может разобраться в разных значениях слова <природа> - тут у него и метафизическая сущность человеческого рода, и индивидуальность каждого из нас304, и неповрежденная природа Адама в Земном раю, - вместе с тем он впадает в заблуждение относительно самой человеческой личности, которая у него характеризуется жалостью и чувством, а не разумом. Но при всем том такой догмат у Руссо имеет совершенно отчетливо практическое значение (чтобы достичь блага, необходимо избегать всякого принуждения и усилия)305, и вполне возможно вычленить его богословское значение.


Этот догмат означает, что человек первоначально жил в чисто естественном раю среди блаженства и блага и что сама природа исполняет ту службу, которая в католическом мировоззрении отводилась благодати. Он означает также, что подобное состояние блаженства и блага, избавленное от рабского труда и от страдания, естественно для человека, то есть сущностно потребно нашей природе. Стало быть, не только нет первородного греха306, последствия которого мы несем от рождения и язву которого сохранили, не только нет в каждом из нас очага греховных помыслов и болезненных наклонностей, устремляющих нас ко злу: состояние страдания и скорби вообще по сущности противоестественно, привнесено цивилизацией, и наша природа требует, чтобы мы любой ценой освободились от него. Вот что такое, по логике Руссо, догмат о доброте от природы.


Но каково происхождение этого антихристианского догмата? Хотя он тесно связан с философским мифом о Природе307, но не имеет ничего общего с гедонистическими мотивами, например у Дидро. У Жан-Жака он складывается лишь по линиям, намеченным древней богословской истиной. Это всего лишь низведение христианского догмата о первозданной Адамовой непорочности в литературно-натуралистический план308.


И конечно, почтенная старая истина о первозданной доброте, которая, когда правильно понимается, первая утешает несчастное человечество309, - также и самая коварная, самая опасная. Жан-Жак не первый извлек из нее безумные выводы. Не потому ли гораздо раньше, почти за две тысячи лет до него, в 231 г. до Р. X., император Цинь Ши-хуанди издал приказ сжечь все книги и жестоко казнить ученых, пытавшихся воспротивиться этому уничтожению, что прочел у Конфуция и Менция эту самую почтенную истину: что <изначально человек был добр>, - и, как до времени явившийся просвещенный деспот-руссоист, вывел отсюда, что ученье и цивилизация - причина порчи народа?48* Но Руссо имел за своими плечами всю мудрость христианства, и тем тяжелее было его падение.


Рассмотрим и руссоистский догмат о Равенстве. Он также связан с <натурализацией> Евангелия. В Новом Завете есть своего рода божественный - единственно истинный - эгалитаризм: имею в виду ту божественную свободу всемогущей Любви, перед которой не идет в счет никакое человеческое величие и никакая малость (потому что всякая тварь равно ничтожна перед Богом), которая созидает среди нас высшую иерархию, не имеющую отношения ни к каким нашим неравенствам. Все положения перевернуты, смиренные вознесены, люди возведены в ангельское достоинство, filii resurrectionis erunt aequales angelis in coelis)49*, - но все это лишь благодатно, в сверхъестественном порядке, чем ничуть не поражаются порядок и иерархии естества. Теперь перенесите призрак этого евангельского эгалитаризма в естественный порядок: вместо утверждения равного подчинения всех одному Господу, трансцендентному и совершенно свободному Богу, явятся равно заявленное всеми притязание на независимость во имя имманентного бога Природы и высокомерное презрение к естественным иерархиям и чинам, равно сведенным на нет перед идолом Справедливости - этой души демократического эгалитаризма. <Не люблю попов, -говорил Луи-Филипп, - зачем они поют "Низведе сильные со престол"?> Жан-Жак - гениальный лакей, - чтобы стать на предназначенное ему место, перевернул весь мир вверх дном; Бенуа Лабр50*, занимая свое место, укрепляет миропорядок.


Наконец, рассмотрим и сам миф Революции. Откуда происходит и он, как не от <натурализации> христианства? Ожидать воскресения мертвых и Суда над миром, который установит волю Божию яко на небеси и на земли, ожидать явления небесного Иерусалима, где все - свет, порядок и радость, но ожидать всего этого в условиях самой нынешней жизни, от силы человеческой, а не от благодати Христовой; веровать, что мы призваны вести жизнь божественную, жизнь самого Бога (ego dixi: dii estis51*), но веровать так о нашей естественной жизни - не о благодатной; провозглашать закон любви к ближнему, но отделяя его от закона любви к Богу, что низводит любовь, крепкую, как смерть, и лютую, как преисподняя, до самого глупого и трусливого, что есть на земле - до гуманитаризма; понимать, что в мире сем есть какой-то разлад и нечто ужасное, но не понимать, что ветхий Адам падает все ниже, Новый же возносится на Кресте, привлекая к Себе души, и желать, чтобы мир стал на место могуществом человека или усилием природы, а не при помощи и поддержке смиренного усердия добродетелей и тех целебных средств, которыми располагает Невеста Христова, пока Сам Жених Ее не пришел с огнем и не сотворил все новое, - словом, обмирщать Евангелие и сохранять человеческие стремления христианства, устраняя Христа, -не в том ли вся суть Революции?


16. Именно Жан-Жак довершил неслыханное дело: измыслил христианство, отделенное от Церкви Христовой. Начал это дело Лютер, но именно Руссо завершил натурализацию Евангелия. Ему мы обязаны явлением трупа христианских идей, страшное зловоние которого ныне отравляет весь мир. Руссоизм, говорит г-н Сейер, - это <христианская ересь мистического характера>. Да, я согласен: именно ересь, в корне и от основания, осуществление ереси пелагианской в мистицизме чувствительности; точнее можно сказать, что руссоизм - это радикальное натуралистическое извращение христианского восприятия.


Одно это, кажется мне, показывает, сколь полезно для нас изучение Жан-Жака Руссо: оно дает нам основание для надежного различения вещей. Если мы обнаружим в себе или встретим в мире тот или иной принцип, восходящий к руссоизму, мы будем знать, что это не какой-либо новый, свежий принцип, который мы могли бы искуситься принять, чтобы его христианизировать, а старый, уже распадающийся - разложившееся, порченое христианство, - и мы выбросим его вон, ибо нет ничего нелепей желания соединить и примирить живую форму с ее же извращением.


Поймем же наконец: евангельскую закваску, которую усердная жена положила в три меры муки, доколе не вскисло все тесто, одна Церковь может сохранить в чистоте. Всякая другая жена испортит ее, ибо употребит ее без мудрости, а поистине ужасно без мудрости употреблять энергии божественной закваски.


Христос не может быть отделен от Церкви Его. Христианство живо только в Церкви; вне ее оно умирает и, как всякий труп, разлагается. Если мир не живет живым христианством в Церкви, он умирает от порченого христианства вне Церкви. Избежать же его, избавиться от него мир никак не может. Чем больше род человеческий отвергает своего Царя, тем суровей Он над ним господствует.


17. Исследование религиозных взглядов Руссо как таковых позволяет отметить весьма показательные связи. Будет небесполезно распознать учения или, по крайней мере, тенденции, которые могут по праву прибегнуть к его покровительству.


По Руссо, как хорошо известно, <состояние размышления противоестественно. Размышляющий человек - это испорченное животное>310, <общие и абстрактные идеи - источник величайших человеческих заблуждений; никогда жаргон метафизиков не помог открыть ни единой истины>311, <рассуждение отнюдь не просвещает нас, а ослепляет, нисколько не возвышает нашу душу, а раздражает и, собираясь усовершенствовать суждение, портит его>312. Так все <искусство рассуждать> разом лишается доверия, и только сердце <призвано в свидетели>: <Если только вы почувствуете, что я прав, мне нет нужды вам это доказывать>313. И наконец, знаменитый текст, на подлинный смысл которого нам указывают предыдущие отрывки: <Я ни за что не стану рассуждать о природе Бога, если меня к тому не понудит переживание его отношений со мной. Сын мой, держите всегда свою душу в состоянии желания, чтобы Бог был - и вы никогда не усомнитесь в этом>314. В этой сентенции, поскольку она относится к расположению субъекта - к тому, что мы называем материальной причинностью и remotio prohibentium52* - есть доля истины. Но Жан-Жак подразумевает, что только это и есть единственный формальный способ иметь действительное и твердое убеждение в существовании Бога315.


На деле, следовательно, его единственным критерием было следование похотям, чувство сродства, всеопределяющие всплески чувств. Иначе говоря, он судит с точки зрения своего желания per ordinem ad appetitum53*, a не с точки зрения действительности. <Истина, мне известная, - пишет он дону Дешану, - или то, что я за нее принимаю, весьма приятна>316. К несчастью, интеллект даже в нем с таким трудом отказывается от своих основных требований, что, при всем при этом, не может не замечать недостаточности подобной аргументации. Отсюда примечательная лазейка для сомнения, которую Руссо, как и Кант, всегда держит на заднем плане своей философской веры. Когда сомнение становится слишком очевидным, он укрывается в теорию утешительной иллюзии: <Если бы Безмерного Существа, о котором печется мое сердце, и не существовало, все же было бы хорошо непрестанно печься о Нем, чтобы лучше владеть собой, стать сильнее, счастливее и мудрее>317. <Я хочу жить добрым человеком и добрым христианином, - говорил он г-же д'Эпине, - потому что хочу умереть спокойно, потому что, кроме прочего, это чувство нисколько не мешает мне жить и дает мне сладостное для меня понятие о надежде после кончины... Иллюзия? - быть может, но другую иллюзию, утешительней, я принял бы, если бы таковая была>318. Теория эта по справедливости кажется нелепой, но с такой психологией, как у Жан-Жака, трудно избежать ее. <Он никогда не достигал небес истины, приводящих в смятение и страх... Для него главное - не объективность веры, а успокоительная уверенность, которую он в ней находит>319. Если человек таков, если он всерьез погружает свое сердце в грезы и химеры, услаждающие воображение320 и на его взгляд <прекрасно только то, чего нет>, вполне <приятный> вымысел должен для него возрасти в цене и, в конце концов, стать на практике почти столь же достоверным, как и все то, истина чего ему известна. Угодно ли наклеить ярлык? Скажем, что Жан-Жак, как и Лютер, - совершенный, законченный, чистый образчик антиинтеллектуализма в религиозной мысли.


Был он и прагматистом321, разумея под этим его чувства и тенденции (я не навязываю тем самым Руссо теоретических взглядов прагматистов нашего времени). Только <практические истины> интересуют его - иначе говоря, он желает истины не ради нее самой (ее он скорее боится - страшится, что найдет ее <холодной>), а только в отношении к благу человека, к тому, что дает цену человеческой жизни. <Он любит не столько метафизическую истину, сколько нравственную>322.


Трудно здесь не заметить, что он выражается совершенно как Уильям Джемс: <Я верю, что мир управляется могущественной и мудрой волей, - это я вижу или, скорее, чувствую, и это мне важно знать. Но вечен этот мир или сотворен? Есть ли единое начало всех вещей? Или их два, или несколько, и какова их природа? Не знаю - и что мне за дело? Я не хочу этих праздных вопросов, которые, может быть, щекочут мое самолюбие, но бесполезны в жизни и превосходят мой разум>323. Или еще: <Я хочу узнавать лишь то, что полезно в жизни. Догматами же, не влияющими ни на поступки, ни на нравственность, которые тревожат столько людей, я нимало не озабочен>324.


Наконец, Жан-Жак - сознательный имманентист (это слово я также понимаю в самом общем смысле, как выражение глубинной тенденции, а не той или иной особенной системы). Только в спонтанных всплесках природы, только в потребностях чувства, только в непосредственном опыте может, как он думает, явиться человеку Бог.


Тем самым и объективное откровение сверхъестественной истины, и вера в догматы - для него ничто. <Легко ли, натурально ли представить, - вопрошает он, - чтобы Бог изыскивал Моисея для разговора с Жан-Жаком Руссо?>325


И тогда этот антирационалист (фатально, ибо ему нечего противопоставить, кроме чувства), исполненный софизмов ложного рассудка, декларативно им отвергаемого, отрицает таинства веры, поскольку <все это никакие не таинства>, а просто <ясные и ощутимые нелепости, очевидная ложь>326. <Признаюсь Вам даже, - пишет он в письме, где содержится апология религиозного чувства и естественного христианства, - что любые определения в делах веры кажутся мне лишь какими-то узами неправды, фальши и тирании>327.


Что касается нравственного поведения, каждому совершенно достаточно его совести и нет никакой нужды в помощи и в наставлении - божественных или человеческих, - чтобы просвещать и исправлять ее. Всякая <гетерономия>