Вэтот день нечего было и думать о прогулке

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 18 19 20 21 22 23 24 25 ... 33

Глава XXVII

Близился вечер. Я, наконец, подняла голову, огляделась кругом и,

увидев, что солнце уже на западе и его лучи золотят стены моей комнаты,

спросила себя: "Что же мне делать?"

Но последовавший за этим ответ: "Немедленно покинь Торнфильд" -

прозвучал так повелительно и был так ужасен, что я невольно заткнула уши.

"Нет, нет, - говорила я себе, - об этом пока не может быть и речи! Пусть я

перестала быть невестой Эдварда Рочестера - это еще полбеды. Пусть я

очнулась от ослепительных грез и нашла, что все это лишь пустой и тщетный

обман, - это ужас, к которому еще можно привыкнуть, с которым можно

справиться. Но что я должна покинуть своего хозяина решительно и

бесповоротно, сейчас и навсегда - это выше моих сил! Я не могу этого

сделать!"

Однако внутренний голос твердил мне, что нет - могу, и предвещал, что я

так и сделаю. Я боролась с собственным решением, я желала себе слабости,

чтобы избежать этой новой голгофы, которая лежала передо мной, - но

неумолимое сознание твердило мне, что это еще только первый шаг, и угрожало

сбросить меня в бездонную пропасть отчаяния.

- Тогда пусть меня другие оторвут от него! - восклицала я. - Пусть

кто-нибудь поможет мне!

"Нет, ты сама это сделаешь, и никто не поможет тебе, ты сама вырвешь

себе правый глаз, сама отрубишь правую руку. Твое сердце будет жертвой, а ты

- священником, приносящим ее!"

Я вскочила, чтобы бежать от страшного одиночества, в котором меня

застал этот беспощадный судья, от молчания, в котором зазвучал этот грозный

голос. Когда я встала, у меня закружилась голова, и я почувствовала, что не

держусь на ногах от горя и истощения. Весь этот день я ничего не пила и не

ела, так как утром мне не хотелось завтракать. И я с щемящим чувством тоски

подумала о том, что вот уже сколько времени сижу взаперти, а никто не

прислал узнать, как я себя чувствую, и не позвал меня вниз. Даже маленькая

Адель не постучалась в дверь, даже миссис Фэйрфакс не зашла навестить меня.

"Друзья всегда забывают тех, кто несчастен", - прошептала я, отодвигая

задвижку и выходя из комнаты. На пороге я на что-то наткнулась. Голова моя

все еще кружилась, в глазах стоял туман, руки и ноги ослабели. Не в силах

устоять, я упала, но не на пол, - чья-то рука подхватила меня. Я подняла

голову: меня поддерживал мистер Рочестер, сидевший на стуле у порога моей

комнаты.

- Наконец-то ты вышла, - сказал он. - Как долго я тебя ждал, как

прислушивался, но я не слышал ни одного движения, ни одного рыдания, - еще

пять минут этой смертельной тишины, и я бы взломал замок, как грабитель.

Значит, вы решили пощадить меня, вы заперлись и скорбите одна? Лучше бы вы

пришли и излили на меня свое негодование. Я знаю, у вас страстная душа, я

ждал подобной сцены, я был готов к потоку слез, но я хотел, чтобы они были

пролиты на моей груди. Однако они пролились на бесчувственный пол или на ваш

носовой платок. Но я заблуждаюсь, вы и не плакали вовсе? Я вижу бледные щеки

и угасший взгляд, но никаких следов слез. Вероятно, ваше сердце плакало

кровавыми слезами?

Ну, что же, Джен, ни одного слова упрека, горечи или боли - ничего,

чтобы уколоть мое чувство или пробудить мой гнев? Вы сидите спокойно там,

куда я вас посадил, и смотрите на меня тоскливым, безжизненным взглядом,

Джен, у меня и в мыслях не было так оскорбить вас. Если бы у человека была

единственная овечка, которая дорога ему, как родное дитя, которая ела и пила

с ним из одной посуды и спала у него на груди, а он по какой-то случайности

убил ее, то он не мог бы оплакивать своей преступной оплошности больше, чем

я. Вы можете когда-нибудь простить меня?

Читатель, я простила его в ту же минуту. В его глазах было такое

глубокое раскаянье, такая подлинная скорбь в его голосе, такая мужественная

энергия в каждом жесте, и, кроме того, во всем его существе сквозила такая

неизменная любовь, что я простила ему все! Но молча, только в глубине своего

сердца.

- Теперь вы знаете, что я негодяй, Джен! - воскликнул он с тоской,

вероятно удивленный моим упорным молчанием и покорностью, которые были

скорее результатом слабости, чем нежелания говорить.

- Знаю, сэр.

- Тогда так и скажите мне, честно и прямо, не щадите меня.

- Я не могу, я устала и больна. Дайте мне воды.

Он не то вздохнул, не то застонал и, взяв меня на руки, понес вниз.

Сначала я даже не узнала комнаты, в которой очутилась. Голова моя кружилась,

и перед глазами был туман. Но затем я ощутила живительную близость тепла, -

несмотря на то, что стояло лето, я совершенно закоченела. Он поднес к моим

губам стакан вина, я глотнула и снова почувствовала, что жива. Затем он

заставил меня что-то съесть, и вскоре я вполне оправилась. Я увидела, что

нахожусь в библиотеке и сижу в его кресле, а он стоит рядом. "Если бы я

могла сейчас уйти из жизни без особых страданий, это было бы самое лучшее, -

подумала я, - тогда мне не пришлось бы рвать все струны моего сердца, уходя

от мистера Рочестера, так как я, видимо, все-таки должна буду уйти от него.

Но я не хочу покидать его, я не могу его покинуть".

- Ну, как ты себя чувствуешь теперь, Джен?

- Гораздо лучше, сэр. Скоро я совсем успокоюсь.

- Выпей еще вина, Джен.

Я выпила. Мистер Рочестер поставил стакан на стол, остановился передо

мной и внимательно на меня посмотрел. Вдруг он отвернулся, издав какое-то

восклицание, полное затаенного страстного волнения. Он быстро прошелся по

комнате и снова вернулся ко мне, он наклонился, словно желая поцеловать

меня, но я помнила, что теперь ласки для меня запретны. Я отстранила его.

- Как? Что это значит? - воскликнул он нетерпеливо. - О, я знаю, ты не

хочешь поцеловать мужа Берты Мэзон. Ты считаешь, что мои ласки отданы и

объятия заняты.

- Во всяком случае они не для меня, сэр, и я не имею права притязать на

них.

- Отчего, Джен? Впрочем, я не буду вызывать тебя на утомительные

объяснения и отвечу за тебя. Оттого, что у меня есть уже жена, скажешь ты. Я

верно угадал?

- Да.

- Если ты так думаешь, хорошего же ты обо мне мнения: ты должна считать

меня хитрым интриганом, низким и подлым распутником, который клянется в

бескорыстной любви, чтобы завлечь тебя в ловко расставленные сети,

обольстить и лишить чести. Что ты скажешь на это? Я вижу, что ничего.

Во-первых, ты еще очень слаба и еле дышишь, а во-вторых, ты еще никак не

можешь привыкнуть к тому, чтобы бранить и поносить меня. Кроме того, у тебя

на глазах уже слезы, и, если ты будешь говорить слишком много, они хлынут

рекой; а у тебя нет ни малейшего желания упрекать, доказывать, делать сцены;

ты думаешь о том, как тебе надо действовать, - говорить ты считаешь

бесполезным. Я знаю тебя, и я настороже.

- Я не хочу, сэр, ни в чем идти против вас...

Мой дрогнувший голос показал мне, что я еще не могу отважиться на

длинную фразу.

- В твоем понимании - нет, но в моем - ты собираешься погубить меня. Я

женатый человек, - ведь ты это хотела сказать? - и в качестве женатого

человека ты оттолкнешь меня, постараешься уйти с моей дороги; ведь ты только

что отказалась поцеловать меня. Ты хочешь стать для меня совсем чужой, жить

в этом доме только как гувернантка Адели. Если я когда-нибудь скажу тебе

ласковое слово или дружеские чувства опять привлекут тебя ко мне, ты

скажешь: "Этот человек чуть не сделал меня своей любовницей. Я должна быть

по отношению к нему подобна льду и камню". И ты станешь льдом и камнем.

Я откашлялась, чтобы придать своему голосу твердость:

- Все вокруг изменилось, сэр, и я тоже должна измениться, - в этом не

может быть сомнения; чтобы избежать мучительных колебаний и постоянной

борьбы с сердечной склонностью и воспоминаниями, есть только один путь - у

Адели должна быть новая гувернантка.

- О, Адель уедет в школу, я уже все устроил; и я отнюдь не собираюсь

мучить тебя гнусными воспоминаниями, связанными с Торнфильдхоллом, этим

проклятым местом, этим мерзостным склепом, в котором живое воплощение смерти

вопиет к ясному небу, - этой тесной каменной преисподней, где властвует один

только реальный дьявол, худший, чем легион воображаемых. Джен, ты не

останешься здесь, и я тоже. Как жаль, что мы встретились в Торнфильде, где

таятся привидения. Я потребовал от своих домочадцев, еще не зная тебя, чтобы

от тебя было скрыто все касающееся этого проклятого места, - я просто

боялся, что ни одна гувернантка не согласится жить при Адели, зная, кто

обитает в этом доме. Но я не мог удалить больную в другое место, хотя у меня

и есть еще один старый дом, в Ферндине; он еще более безлюден и уединен, и

там я мог бы спокойно держать ее, если бы не вредная для здоровья местность

в лесной глуши, - это и заставило меня отказаться от подобного плана.

Вероятно, сырые стены скоро бы освободили меня от моей обузы. Но каждый

грешник грешит по-своему, а я не имею склонности к тайному смертоубийству,

даже в тех случаях, когда ненавижу безгранично.

Однако скрывать от тебя присутствие этой сумасшедшей женщины было все

равно, что, накрыв ребенка плащом, положить его под ядовитым деревом: уже

одно дыхание этой фурии отравляет воздух. Но я запру Торнфильдхолл, заколочу

парадный вход и забью досками окна первого этажа. Я дам миссис Пул двести

фунтов в год, чтобы она жила здесь с моей женой, как ты называешь эту

страшную ведьму. Грэйс на многое пойдет ради денег, а кроме того, здесь

останется с ней ее сын, трактирщик. Она будет не так одинока, и он сможет

помогать ей во время приступов бешенства моей жены, когда той вздумается

сжигать людей в их кроватях, бросаться на них с ножом или впиваться им в

горло...

- Сэр, - прервала я его, - вы беспощадны к несчастной женщине. Вы к ней

несправедливы. Вы говорите о ней с отвращением, с мстительной ненавистью.

Это жестоко - она же не виновата в своем безумии.

- Джен, моя любимая крошка (так я буду звать тебя, ибо так оно и есть),

ты не знаешь, о чем говоришь, и опять неверно судишь обо мне: не потому я

ненавижу ее, что она безумна, - будь ты безумна, разве бы я ненавидел тебя?

- Думаю, что да, сэр.

- Тогда ты ошибаешься, и ты меня совсем не знаешь, не знаешь, на какую

любовь я способен. Каждая частица твоей плоти так же дорога мне, как моя

собственная: в болезни и в страданиях она все равно мне дорога. Душа твоя

для меня бесценное сокровище, и если бы она заболела, она все равно

оставалась бы моим сокровищем; если бы ты неистовствовала, я держал бы тебя

в своих объятиях, а не надел бы на тебя смирительную рубашку. Твое

прикосновение, даже в припадке безумия, имело бы все ту же прелесть для

меня. Если бы ты набросилась на меня с такой же яростью, как эта женщина

сегодня утром, я обнял бы тебя не только нежно, но и горячо. Я бы не

отстранился от тебя с отвращением, и в твои тихие минуты у тебя не было бы

иного стража, иной сиделки, кроме меня. Я был бы всегда возле тебя и ходил

бы за тобой с неутомимой нежностью, даже если бы ты никогда не улыбнулась

мне, и не уставал бы смотреть в твои глаза, если бы даже они не узнавали

меня. Но для чего я думаю об этом? Я ведь говорил о том, чтобы увезти тебя

из Торнфильда. Все, как ты знаешь, готово для немедленного отъезда; завтра

ты отправишься. Я прошу тебя потерпеть еще одну только ночь под этой

кровлей, Джен, а затем ты простишься с ее тайнами и ужасами навеки. У меня

есть убежище, надежный приют, где меня не будут преследовать ненавистные

воспоминания, нежелательные вторжения или ложь и злословие.

- Возьмите с собой Адель, сэр, - прервала я его, - вы будете не так

одиноки.

- Что ты хочешь сказать, Джен? Я уже объяснил тебе, что отправлю Адель

в школу; зачем мне общество ребенка, к тому же и не моего собственного, а

незаконной дочери какой-то французской танцовщицы? Зачем ты ее навязываешь

мне, зачем хочешь, чтобы она служила для меня развлечением?

- Вы говорили, что хотите уединиться, сэр, а одиночество и отрешенность

- мучительны, они не для вас.

- Одиночество! Одиночество! - подхватил он с раздражением. - Я вижу,

что должен объясниться. Что значит это выражение сфинкса на твоем лице? Ты

будешь со мной в моем одиночестве. Понимаешь?

Я покачала головой. Нужно было немалое мужество, чтобы рискнуть на это

немое возражение, видя, как он все больше волнуется. Он бегал по комнате, но

тут вдруг остановился, словно прикованный к месту. Он посмотрел на меня

долгим и пристальным взглядом. Я ответила глаза, уставилась на огонь и

постаралась принять спокойный и уверенный вид.

- Вот уже опять задоринка в нелегком характере Джен, - сказал он

наконец и притом более спокойно, чем можно было ожидать, судя по его виду. -

Шелковая нить до сих пор скользила ровно, но я знал, что рано или поздно

появится узелок и начнутся всякие затруднения. И вот они. Тысячи поводов для

недоразумений, отчаяния и бесконечных тревог. Клянусь богом, надо быть

каким-то Самсоном, чтобы распутать эти узлы!

Он снова заходил по комнате, но затем остановился прямо передо мной.

- Джен, ты хочешь послушаться здравого смысла? (Он наклонился и

приблизил губы к моему уху.) Потому что, если ты не захочешь, я на все

пойду. - Его голос был хриплым, его взгляд - взглядом человека, готового

разорвать нестерпимые оковы и дать волю своей необузданности.

Я поняла, что еще мгновение, еще один бешеный порыв, и я уже не смогу

справиться с ним. Только сейчас, вот в эту ускользающую секунду, я еще имею

возможность подчинить его своей воле и удержать. Одно движение вражды,

испуга, бегства - и все для меня и для него будет кончено. Но я ничуть не

испугалась. Я чувствовала присутствие какой-то особой внутренней силы,

какого-то таинственного воздействия, которое поддерживало меня. То была

поистине критическая минута, но она была не лишена своеобразного очарования,

такого, какое, может быть, испытывает индеец, когда мчится в своей пироге по

речной стремнине. Я взяла его стиснутые руки, расправила судорожно сведенные

пальцы и мягко сказала:

- Сядьте. Я буду говорить с вами, сколько вы захотите, и выслушаю все,

что вы собираетесь сказать, - и разумное и неразумное.

Он сел, но все еще молчал. Я давно уже боролась со слезами, зная, что

ему будет неприятно видеть меня плачущей. Но теперь я решила дать волю своим

слезам. Если он рассердится, тем лучше. Я не стала сдерживаться и

разрыдалась.

Скоро я услышала то, чего ждала: он заботливо уговаривал меня

успокоиться. Я сказала, что не могу, пока он в таком состоянии.

- Но я не сержусь, Джен. Я просто слишком сильно люблю тебя, а между

тем твое личико застыло в такой решительности, стало таким холодным и

непреклонным, что я перестал владеть собой. Тише, тише, вытри глаза.

Его смягчившийся голос доказывал, что он укрощен; я тоже начала

успокаиваться. Он сделал попытку положить мне голову на плечо, но я не

позволила. Он хотел привлечь меня к себе - нет!

- Джен! Джен! - сказал он с такой бесконечной горечью, что каждый нерв

во мне затрепетал. - Ты, значит, не любишь меня? Ты ценила только мое

положение и преимущество быть моей женой, а теперь, когда ты считаешь, что я

уже не гожусь в мужья, ты вздрагиваешь от моего прикосновения, точно я жаба

или обезьяна?

Эти слова резанули меня по сердцу. Но что я могла сказать или сделать?

Вероятно, и не надо было ничего ни делать, ни говорить. Но меня мучили

угрызения совести, и, щадя его оскорбленные чувства, я не могла удержаться

от желания пролить бальзам на рану, которую нанесла.

- Нет, я люблю вас, - воскликнула я, - и больше, чем когда-либо, но я

не могу показывать вам это чувство и поощрять его в себе и говорю с вами об

этом в последний раз.

- В последний раз, Джен? Как? Ты все еще любишь меня! И думаешь, что

можешь, живя со мной и видя меня ежедневно, все еще оставаться холодной и

далекой?

- Нет, сэр. Этого я, конечно, не смогла бы и поэтому вижу только один

выход. Но я боюсь, что вы очень рассердитесь.

- О, скажи! Если я буду бушевать, то ты можешь расплакаться.

- Мистер Рочестер, я должна покинуть вас.

- На сколько времени, Джен? На несколько минут, чтобы пригладить волосы

- они у тебя растрепались - и освежить лицо - твои щеки пылают?

- Я должна покинуть Торнфильд и Адель. Я должна навсегда расстаться с

вами, начать новую жизнь, среди чужих людей и в чужом месте.

- Конечно. А разве я не сказал тебе то же самое? Но только мы не

расстаться должны, а, наоборот, навсегда соединиться. Что же касается новой

жизни, то все так и будет. Ты станешь моей женой. Я не женат, ты будешь

миссис Рочестер и по существу и формально. Пока я жив, я буду предан одной

тебе. Мы уедем на юг Франции и поселимся в беленьком домике, который я

когда-то приобрел на берегу Средиземного моря. Там ты будешь вести

счастливую, безмятежную и невинную жизнь. Не бойся, у меня и в мыслях нет

вовлечь тебя в грех, сделать своей любовницей. Отчего же ты качаешь головой,

Джен? Будь благоразумна, а не то я за себя не ручаюсь.

Его голос и руки дрожали. Его широкие ноздри раздувались, глаза

сверкали. И все-таки я решилась заговорить:

- Сэр, ваша жена жива, вы сами признали это сегодня утром. Если бы я

стала жить с вами, я неизбежно сделалась бы вашей любовницей: утверждать

другое, значило бы лукавить или просто лгать.

- Джен, ты забываешь, что я отнюдь не уравновешенный человек. Я не

долготерпелив, я не холоден и не бесстрастен. Из жалости к себе и ко мне

тронь мой пульс - видишь, как он бьется? Берегись!

Он отогнул рукав и показал мне свою руку; кровь отлила от его щек и

губ, они стали мертвенно бледны. Я была в полном отчаянии. Волновать его,

противясь его желанию, было жестоко, но уступить я тоже не могла; я сделала

то, что делают человеческие существа, когда они доведены до крайности, -

обратилась за помощью к стоящему выше меня. Слова: "Боже, помоги мне"

невольно сорвались с моих губ.

- Безумец! - внезапно воскликнул мистер Рочестер. - Я уверяю ее, что не

женат, и не объясню, почему! Я забыл, что она ничего не знает ни об этой

женщине, ни об обстоятельствах, которые привели меня к этому роковому союзу.

О, я уверен, что Джен согласится со мной, когда узнает все, что знаю я. Дай

мне твою руку, Дженет, чтобы я не только видел тебя, но и осязал, и я в

нескольких словах расскажу тебе всю суть. Ты можешь выслушать меня?

- Да, сэр. Я могу слушать вас часами.

- Я прошу только несколько минут, Джен. Ты когда-нибудь слышала о том,

что я не старший сын в роде, что у меня был брат старше меня?

- Я вспоминаю, что миссис Фэйрфакс говорила мне об этом.

- А ты слышала, что мой отец был жадным человеком, который выше всего

на свете ценил деньги?

- Я слышала, что он был таким.

- Ну так вот, Джен, поэтому он решил не дробить своего состояния, он и

мысли не допускал о том, что придется мне выделить какую-то долю наследства.

Все должно было перейти к моему брату Роланду. Но он также не мог

примириться и с той мыслью, что другой его сын будет беден. Поэтому я должен

был выгодно жениться. Он стал искать мне невесту. Мистер Мэзон, плантатор и

коммерсант в Вест-Индии, был его старым знакомым. Мой отец знал, что у него

весьма солидное состояние. Он стал наводить справки. Выяснилось, что у

мистера Мэзона есть сын и дочь и что отец даст за дочерью тридцать тысяч

фунтов. Этого было достаточно. Когда я закончил образование, меня отправили

на Ямайку, чтобы я там женился на девушке, которая уже была для меня

сосватана. Мой отец ни словом не обмолвился о ее деньгах, но зато рассказал

Blog

Вэтот день нечего было и думать о прогулке