Вэтот день нечего было и думать о прогулке

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Классиди Марина Ивановна моу гимназия №4 г. Новороссийск урок, 74.91kb.
• Выполните одно из двух предложенных ниже заданий, 52.5kb.
• Iподписал Высочайший Манифест об учреждении Министерства финансов России. Вэтот день, 109.43kb.
• Stanislaw Lem. Astronauci (1951), 4507.08kb.
• Два жадных медвежонка, 52.99kb.
• Сказка о золотых правилах безопасности в Интернет, 23.26kb.
• В прекрасный майский день мы отмечаем День Победы Советского Союза над фашистской Германией., 51.04kb.
• Думать или не думать? Вы встретите здесь и эти вопросы, 94.23kb.
• Международный день детей, 734.04kb.
• Дневники участников Российско-Мексиканской экспедиции в штат Веракруз Мексики (24 октября, 268.08kb.

Глава XXXV


Сент-Джон не уехал на следующий день в Кембридж, как предполагал. Он

отложил свой отъезд на целую неделю; за это время он дал мне почувствовать,

как сурово может наказывать человек добрый, но строгий, справедливый, но

неумолимый, - того, кто его обидел. Без всякой враждебности, без единого

слова укоризны, он все же давал мне ясно понять, что я лишилась его

расположения.

Не то, чтобы Сент-Джон затаил в душе недостойное христианина чувство

мести; он не тронул бы и волоса на моей голове, когда бы имел даже полную

возможность это сделать. И по натуре и по убеждениям он был выше подобных

низменных побуждений мести; он простил мне мои слова о том, что я презираю

его и его чувства, но он не забыл этих слов; и я знала, что, пока оба мы

живы, он их не забудет. Я видела по его взгляду, когда он смотрел на меня,

что эти слова как бы все время стоят между нами, и что бы я ни говорила, они

слышались ему в моем голосе, и отзвук их был в каждом его ответе.

Он не избегал моего общества и, как обычно, звал меня каждое утро к

своему столу. Боюсь, что его греховной природе доставляло удовольствие (как

христианин, он в нем не участвовал и не мог разделять его) показывать, как

искусно он умеет, действуя и говоря по видимости так же, как и прежде,

казнить меня своей отчужденностью, ибо он не вкладывал в каждое слово и

каждый поступок того одобрения и интереса, которые раньше вносили в нашу

дружбу некоторое суровое очарование.

Для меня он словно перестал быть живым человеком и превратился в

мраморную статую, его глаза казались холодными яркими сапфирами, его язык -

говорящим инструментом, и только.

Все это было для меня пыткой - утонченной, длительной пыткой. Она

поддерживала во мне тайное пламя негодования и трепетную тревогу скорби, и я

чувствовала, что если бы стала его женой, этот добрый человек, чистый, как

ледяной горный ключ, скоро свел бы меня в могилу, не пролив ни единой капли

моей крови и не запятнав своей кристальной совести ни малейшей тенью

преступления. Особенно остро я это ощущала при всякой попытке умилостивить

его. На мой зов не было отклика. Он, видимо, не страдал от нашей

отчужденности, не стремился к примирению; и хотя мои слезы не раз начинали

капать на страницу, над которой мы оба склонялись, они производили на него

не больше впечатления, чем если бы сердце у него было каменное или железное.

Между тем с сестрами он стал даже ласковее, чем прежде, словно боялся, что

одной холодности недостаточно и она не убедит меня в полной мере, до какой

степени я отвергнута и изгнана. Поэтому он и прибегал к силе контраста;

однако я уверена, что он поступал так не по злобе, а из принципа.

В канун его отъезда, на закате, я увидела, что он гуляет один по саду,

и, вспомнив, что этот человек, теперь такой чуждый, когда-то спас мне жизнь

и что мы с ним близкие родственники, решила сделать последнюю попытку

вернуть его дружбу. Я вышла и направилась к нему в ту минуту, когда он

стоял, опершись о калитку; я сразу приступила к делу:

- Сент-Джон, я страдаю оттого, что вы все еще на меня сердитесь. Будем

опять друзьями.

- А разве мы не друзья? - отвечал он невозмутимо, не отрывая взгляда от

восходящей луны, на которую смотрел при моем приближении.

- Нет, Сент-Джон, мы уже не такие друзья, как были. И вы это знаете.

- Разве нет? Что ж, очень плохо. Что до меня, то я желаю вам только

добра.

- Я вам верю, Сент-Джон, так как знаю, что вы не способны никому желать

зла; но ведь я ваша родственница, и мне хотелось бы от вас более теплого

чувства, чем то бесстрастное человеколюбие, с которым вы относитесь даже к

чужим.

- Конечно, - ответил он. - Ваше желание вполне законно, но я и не

считаю вас чужой.

Эти слова, произнесенные холодным, спокойным тоном, сильно уязвили и

раздражили меня. Если бы я поддалась гордости и гневу, я немедленно ушла бы;

но во мне говорило нечто сильнее этих чувств. Я глубоко чтила высокие

дарования и принципы моего кузена, его дружбой я дорожила, - потерять ее

было бы для меня тяжелым испытанием. Я не могла столь легко отказаться от

попытки вернуть его расположение.

- Неужели мы с вами так и расстанемся, Сент-Джон? И неужели, когда вы

уедете в Индию, вы покинете меня, не сказав мне ни единого ласкового слова?

Он перестал смотреть на луну и посмотрел на меня.

- Разве я покину вас, Джен, уезжая в Индию? Как? Разве вы не поедете в

Индию?

- Вы ведь сказали, что я могу туда ехать, только выйдя за вас замуж.

- А вы не выйдете за меня? Вы настаиваете на своем решении?

Известно ли вам, читатель, как леденит сердце вопрос, заданный

бездушным человеком? Его гнев похож на падающую снежную лавину, а его

негодование - на бурный ледоход.

- Нет, Сент-Джон, я не выйду за вас. Я не изменила своего решения.

Лавина дрогнула и сдвинулась с места, но еще не рухнула.

- Я снова спрашиваю вас, почему вы мне отказываете? - спросил он.

- Тогда я отказала вам потому, что вы не любите меня, а теперь -

потому, что вы меня ненавидите. Вы меня просто убиваете.

Его губы и щеки побелели - они стали мертвыми.

- Убиваю? Я вас убиваю? Такие слова не делают вам чести, они

противоестественны, недостойны женщины, лживы. Они свидетельствуют о низости

ваших мыслей и заслуживают строгого осуждения; их можно было бы назвать

непростительными, если бы человек не был обязан прощать своего ближнего даже

до семидесяти семи раз.

Все пропало. Я только подлила масла в огонь. Искренне желая изгладить в

его душе следы прежней обиды, я нанесла ему новую, еще более глубокую,

которая навсегда запечатлелась в его памятливом сердце.

- Теперь вы действительно будете меня ненавидеть, - сказала я. -

Напрасно я решилась на попытку примириться с вами: я только приобрела врага

на всю жизнь.

Этими словами я причинила ему новую боль, тем более острую, что в них

была правда. Его бескровные губы судорожно скривились. Я поняла, какой взрыв

гнева пробудила в нем. У меня сжалось сердце.

- Уверяю вас, вы неправильно поняли меня! - воскликнула я, схватив его

за руку. - Я вовсе не хотела ни огорчить, ни оскорбить вас!

Он горько усмехнулся и решительным движением высвободил руку.

- А теперь вы, конечно, возьмете обратно свое обещание и вовсе не

поедете в Индию? - спросил он после продолжительной паузы.

- Нет, я готова ехать, но как ваша помощница, - ответила я.

Снова последовало бесконечное молчание. Какая борьба происходила в нем

между естественными чувствами и сознанием долга - не знаю, но глаза его

метали молнии, вспыхивали необычным блеском, и странные тени проходили по

его лицу. Наконец он проговорил:

- Я уже однажды говорил вам, что невозможно одинокой женщине ваших лет

сопровождать одинокого мужчину моего возраста. После того что я сказал вам

на этот счет, я имел основание думать, что вы никогда не вернетесь к

подобной мысли. Однако вы сделали это: мне очень жаль, но тем хуже для вас.

Я перебила его. Несправедливые упреки всегда пробуждали во мне

храбрость.

- Будьте благоразумны, Сент-Джон, - вы доходите до абсурда. Вы

уверяете, что вас возмущают мои слова. На самом деле это не так; вы слишком

умны и проницательны, чтобы не понять того, что я говорю. Повторяю, я буду,

если хотите, вашим помощником, но никогда не буду вашей женой.

Его лицо снова покрыла мертвенная бледность, но, как и прежде, он

овладел своим гневом и ответил холодно и спокойно:

- Мне не нужна помощница, которая не будет моей женой. Со мной вы,

очевидно, не можете поехать, но если вы искренне хотите, я переговорю, когда

буду в городе, с одним женатым миссионером, жене которого нужна спутница. Я

думаю, они не откажутся вас взять, так как благодаря своим средствам вы не

будете нуждаться в благотворительности. Таким образом вы избегнете позора,

какой навлекли бы на себя, нарушив данное обещание и покинув ряды войска, в

которое вступили.

Вам известно, читатель, что я не давала никакого официального обещания

и не принимала на себя никаких обязательств; его приговор был слишком

произволен и не заслужен мною. Я возразила:

- Ни о каком позоре, ни о каком бесчестном поступке или вероломном

обмане не может быть и речи. Я ни в какой мере не обязана ехать в Индию,

особенно с чужими людьми. С вами я отважилась бы на многое, оттого что

восхищаюсь вами, доверяю вам и люблю вас как брата. Но я убеждена, что когда

бы и с кем бы туда ни поехала, я проживу недолго в этом климате.

- Ах, так вы боитесь за себя? - сказал он с презрительной усмешкой.

- Боюсь. Бог не для того дал мне жизнь, чтобы я ее загубила, а я

начинаю думать, что поступить по-вашему - для меня равносильно самоубийству.

Кроме того, прежде чем я окончательно решусь покинуть Англию, я должна

увериться, что не смогу принести больше пользы, оставшись здесь, чем уехав.

- Что вы имеете в виду?

- Объяснять нет смысла, но есть одно сомнение, которое давно уже мучит

меня; и я никуда не поеду, пока оно не будет устранено.

- Я знаю, к чему обращено ваше сердце и за что оно цепляется. Чувство,

которое вы питаете, беззаконно и нечестиво! Давно уже следовало подавить

его; неужели вам не стыдно даже упоминать о нем? Ведь вы думаете о мистере

Рочестере?

Это была правда. Я признала ее своим молчанием.

- Вы собираетесь разыскать мистера Рочестера?

- Я должна выяснить, что с ним сталось.

- Тогда, - сказал он, - мне остается только поминать вас в своих

молитвах и от всего сердца просить бога, чтобы вас действительно не постигла

судьба отверженных. Мне казалось, что в вас я встретил избранницу. Но

человеку не понять путей господних. Да свершится воля его.

Он открыл калитку, вышел в сад и стал спускаться в долину. Скоро он

скрылся из виду.

Вернувшись в гостиную, я застала Диану у окна; она казалась очень

задумчивой. Диана была гораздо выше меня; положив руку мне на плечо, она

наклонилась и стала всматриваться в мое лицо.

- Джен, - сказала она, - ты в последнее время просто на себя не похожа,

я уверена, что это не случайно. Скажи мне, что у тебя происходит с

Сент-Джоном? Я наблюдала за вами эти полчаса из окна; прости мне это

шпионство, но с некоторых пор мне бог знает что приходит в голову, Сент-Джон

такой чудак...

Она замолчала. Я не ответила; немного погодя она продолжала:

- Я уверена, что мой братец имел на тебя какие-то виды: он уже давно

относится к тебе с таким вниманием и интересом, каким не удостаивал никого

до сих пор. Что это значит? Уж не влюбился ли он в тебя, а, Джен?

Я положила ее прохладную руку на свой горячий лоб.

- Нет, Ди, нисколько.

- Тогда отчего же он не сводит с тебя глаз? Отчего часто беседует с

тобой наедине, не отпускает от себя? Мы с Мери решили, что он хочет на тебе

жениться.

- Это правда, он уже просил меня быть его женой. Диана захлопала в

ладоши.

- Так мы и думали. До чего же это было бы хорошо! И ты выйдешь за него,

Джен, не правда ли? И тогда он останется в Англии!

- Ничуть не бывало, Диана; он предлагает мне брак с единственной целью

- приобрести помощницу для осуществления своей миссии в Индии.

- Как? Он хочет, чтобы ты отправилась в Индию? - Да.

- Безумие! Ты не протянешь там и трех месяцев! Но ты не поедешь, - ведь

ты отказалась, не правда ли, Джен?

- Я отказалась выйти за него замуж.

- И этим, конечно, оскорбила его? - спросила она.

- Глубоко. Боюсь, что он никогда мне этого не простит; но я предложила

сопровождать его в качестве его сестры.

- Ну, это чистое сумасшествие, Джен! Подумай только, какую задачу ты

берешь на себя, с какими лишениями она связана. Подобные испытания, да еще в

таком климате, убивают даже сильных, а ты ведь слабенькая. Сент-Джон - ты

знаешь его - будет требовать от тебя невозможного, он заставит тебя работать

даже в самые знойные часы дня; а я заметила, что ты, к сожалению, готова

выполнять все, что он тебе прикажет. Удивляюсь, как еще у тебя хватило духу

ему отказать. Значит, ты его не любишь, Джен?

- Не как мужа.

- А ведь он красивый.

- Но зато я дурнушка. Ты сама видишь, Ди, мы никак не подходим друг к

другу.

- Дурнушка? Ты? Нисколько. Во всяком случае, ты и слишком хорошенькая и

слишком добрая, чтобы быть заживо похороненной в Калькутте. - И она снова

стала горячо меня убеждать, чтобы я отказалась от всякой мысли сопровождать

ее брата.

- Мне и в самом деле ничего другого не остается, - сказала я. - Когда я

только что опять предложила быть его помощницей, он был возмущен моей

нескромностью. Кажется, он считает мое предложение сопровождать его, не

выходя за него замуж, чем-то неприличным; как будто я с первого же дня не

видела в нем только брата и не относилась к нему, как сестра.

- С чего ты взяла, что он тебя не любит, Джен?

- Ты бы послушала, что он говорит. Сколько раз он объяснял мне, что

хочет жениться на мне только ради наилучшего выполнения своей миссии. Он

заявил мне, что я создана для работы, а не для любви; и это, конечно,

правда. Но, по-моему, если я не создана для любви, то, значит, не создана и

для брака. Разве это не ужасно, Ди, быть прикованной на всю жизнь к

человеку, который смотрит на тебя только как на полезное орудие?

- Невыносимо! Чудовищно! Об этом не может быть и речи!

- И потом, - продолжала я, - хоть я его и люблю только как брата,

однако если бы мне пришлось стать его женой, я допускаю, что могла бы его

полюбить иной, странной, мучительной любовью, - ведь он так умен, и нередко

в его взгляде, жестах и речах сквозит какое-то величие. А в таком случае моя

судьба оказалась бы невыносимо печальной. Моя любовь только раздражала бы

его, и если бы я посмела обнаружить свои чувства, он немедленно дал бы мне

помять, что это совершенно лишнее, что это не нужно ему и не пристало мне. Я

знаю, что это так.

- И все же Сент-Джон хороший человек, - сказала Диана.

- Он добрый и незаурядный человек, но он так поглощен своей задачей,

что безжалостно забывает о чувствах и желаниях обыкновенных людей. Поэтому

простым смертным лучше не попадаться на его пути, иначе он может растоптать

их. Вот он, Диана, я ухожу.

Увидав, что он входит в сад, я быстро поднялась к себе наверх.

Но за ужином мне все-таки пришлось встретиться с Сент-Джоном.

Он казался таким же спокойным, как всегда. Я была уверена, что он не

захочет со мной разговаривать и что он, во всяком случае, отказался от своих

матримониальных намерений; но я ошиблась и в том и в другом. Сент-Джон

беседовал со мной обычным своим тоном, или, вернее, тем тоном, какой он

усвоил со мной в последнее время, - то есть был изысканно вежлив. Без

сомнения, он обратился к святому духу, прося помочь ему преодолеть гнев,

который я в нем вызвала, и теперь ему казалось, что он еще раз меня простил.

Для назидательного чтения перед вечерней молитвой он выбрал двадцать

первую главу апокалипсиса. Я любила слушать слова священного писания из его

уст; никогда его выразительный голос не звучал так мягко и проникновенно,

никогда его манера читать так не пленяла своей благородной простотой, как

тогда, когда он произносил слова божественного откровения; а в этот вечер,

среди близких, его голос казался еще более торжественным, его интонации -

более волнующими. Майская луна ярко сияла сквозь незанавешенное окно, так

что горящая на столе свеча казалась ненужной. Сент-Джон сидел, склонившись

над большой старинной библией, и читал те строки, где описывается видение

"новой земли и нового неба", где рассказывается о том, что "бог будет

обитать с людьми" и что "он сотрет всякую слезу с их очей", и где обещано,

что "больше не будет ни смерти, ни плача, ни воздыхания, ни болезни... ибо

все прежнее прошло".

Для молитвы, последовавшей за чтением этой главы, он, видимо, собрал

все свои силы, призвал все свое суровое рвение; казалось, он действительно

спорит с богом и уверен, что добьется победы. Он молил о силе для

слабодушных, о путеводной звезде для заблудших овец стада Христова, о

возвращении, хотя бы в одиннадцатый час, тех, кого соблазны мира и плоти

увлекают прочь с тернистого пути к спасению. Он просил, убеждал, требовал,

чтобы гибнущая душа была выхвачена из пламени. Глубокая серьезность всегда

оказывает свое действие. Сперва эта молитва меня удивила, затем, по мере

того как ее пыл возрастал, она все больше волновала меня и внушала мне

трепет. Он так искренне был убежден в величии и святости своей задачи, что

слушавшие не могли ему не сочувствовать.

После молитвы мы стали прощаться с ним; он уезжал на другой день очень

рано. Диана и Мери обняли его и вышли из комнаты, - вероятно, он шепотом

попросил их об этом. Я протянула ему руку и пожелала счастливого пути.

- Благодарю вас, Джен. Как я уже сказал, я вернусь из Кембриджа через

две недели; даю вам это время на размышление. Если бы я внял голосу

человеческой гордости, я больше не стал бы вам напоминать о браке; но я

подчиняюсь только голосу долга и верен самому главному - сделать все ради

славы божьей. Мой учитель был долготерпелив; таким буду и я. Я не допущу,

чтобы вы погибли, как сосуд гнева; раскайтесь, решитесь, пока еще не поздно.

Вспомните, что мы призваны работать "доколе есть день", ибо "приходит ночь,

когда никто не может делать". Вспомните богача из притчи, который имел все

сокровища этого мира. Дай вам бог силы избрать благую часть, которая не

отымется от вас.

С этими словами он положил руку мне на голову. Он говорил

проникновенно, кротко; его взгляд при этом нисколько не походил на взгляд,

каким влюбленный смотрит на свою возлюбленную, - это был взор пастыря,

зовущего заблудшую овцу, или, вернее, взор ангела-хранителя, сберегающего

вверенную ему душу. У всякого одаренного человека, будь он человеком сильных

страстей, или фанатиком веры, или просто деспотом, - если только он искренен

в своих стремлениях, - бывают минуты такого подъема, когда он повелевает и

властвует. Я благоговела перед Сент-Джоном, и внезапный порыв этого чувства

неожиданно толкнул меня в ту пропасть, которой я так долго избегала. Я

почувствовала искушение прекратить борьбу, отдаться потоку его воли и в

волнах его жизни потерять свою. Сейчас он добивался меня с такой же

настойчивостью, как в свое время - правда, совсем с иными чувствами - меня

добивался другой. И тогда и теперь я была словно одержимая. Уступить в тот

раз - значило пойти против велений совести. Уступить сейчас - значило пойти

против велений разума. Теперь, когда бурные переживания той поры проходят

предо мной сквозь успокаивающую призму времени, я это вижу ясно, но в ту

минуту я не сознавала своего безумия.

Я стояла неподвижно, точно зачарованная властным прикосновением

Сент-Джона. Мои отказы были забыты, страх преодолен, борьба прекращена.

Невозможное - то есть мой брак с Сент-Джоном - рисовалось мне почти

возможным. Все изменилось в одно мгновение. Религия звала, ангелы простирали

ко мне объятия, бог повелевал, жизнь свивалась передо мной, как свиток,

врата смерти распахивались, открывая вечность; мне казалось, что ради

спасения и вечного блаженства там можно не задумываясь все принести в жертву

здесь. Сумрачная комната была полна видений.

- Может быть, вы теперь решитесь? - спросил миссионер. Он спросил очень

мягко и так же мягко привлек меня к себе.

О, эта нежность! Насколько она могущественней, чем сила. Я могла

противиться гневу Сент-Джона, но перед его добротой склонялась, как слабый

тростник. Все же я прекрасно понимала, что если уступлю сейчас, то в будущем

мне не миновать расплаты за былое мое неповиновение. Один час торжественной

молитвы не мог изменить его натуры, она была лишь обращена ко мне своей

возвышенной стороной.

- Я бы решилась связать свою судьбу с вашей, - отвечала я, - если бы

только была уверена, что такова действительно воля божия; тогда я готова

была бы без колебаний выйти за вас, - а там будь что будет!

- Мои молитвы услышаны! - воскликнул Сент-Джон. Я почувствовала, как

его рука тяжело легла на мою голову, словно он уже предъявлял на меня права;

он обнял меня почти так, как если бы меня любил (я говорю "почти", - ибо я

тогда уже знала разницу, я испытала, что значит быть любимой, но, подобно

ему, отвергала любовь и думала только о долге). Мое внутреннее зрение было

еще помрачено, его по-прежнему застилали тучи. Искренне, глубоко, горячо я

желала лишь сделать то, что правильно, - больше ничего. "Укажи, укажи мне

путь", - молила я небо. Я испытывала небывалое волнение; и пусть сам

читатель решит, было ли то, что последовало, результатом этого возбуждения

или чего другого.

В доме царила тишина; должно быть, кроме Сент-Джона и меня, все уже

спали. Единственная свеча догорела, комната была залита лунным светом.

Сердце мое билось горячо и часто, я слышала его удары. Вдруг оно замерло,

пронизанное насквозь каким-то непонятным ощущением, которое передалось мне в

голову, в руки и ноги. Это ощущение не напоминало электрический ток, но оно

было столь же резко, необычно и неожиданно, оно так обострило мои чувства,

что их прежнее напряжение казалось столбняком, от которого они теперь

пробудились. Все мое существо насторожилось; глаза и слух чего-то ждали. Я

дрожала всем телом.

- Что вы услышали? Что вы видите? - вскричал Сент-Джон.

Я ничего не видела, но я услышала далекий голос, звавший: "Джен! Джен!

Джен!" - и ничего больше.

- О боже! Что это? - вырвалось у меня со стоном. Я могла бы точно так

же спросить: "Где это?", потому что голос раздавался не в доме и не в саду,

он звучал не в воздухе, и не из-под земли, и не над головой. Я слышала его,

но откуда он исходил - определить было невозможно. И это был человеческий

голос, знакомый, памятный, любимый голос Эдварда Фэйрфакса Рочестера; он

звучал скорбно, страстно, взволнованно и настойчиво.

- Иду! - крикнула я. - Жди меня. О, я приду! - Я бросилась к двери и

заглянула в коридор - там было пусто и темно. Я побежала в сад - там не было

ни души.

- Где ты? - воскликнула я.

Глухое эхо в горах за Марш-Гленом ответило мне: "Где ты?" Я

прислушалась. Ветер тихо вздыхал в елях; кругом простирались пустынные

болота, и стояла полночная тишина.

- Прочь, суеверные обольщения! - вскрикнула я, отгоняя черный призрак,

выступивший передо мной возле черного тиса у калитки. - Нет, это не

самообман, не колдовство, это дело самой природы: веление свыше заставило ее

совершить не чудо, но то, что было ей доступно!

Я рванулась прочь от Сент-Джона, который выбежал за мной в сад и хотел

удержать меня. Пришла моя очередь взять верх над ним. Теперь мои силы

пробудились. Я потребовала, чтобы он воздержался от вопросов и замечаний; я

просила его удалиться: я хочу, я должна остаться одна. Он тотчас же

повиновался. Когда есть сила приказывать, повиновение последует. Я поднялась

к себе, заперлась, упала на колени и стала молиться - по-своему, иначе, чем

Сент-Джон, но с не меньшим пылом. Мне казалось, что я приблизилась к

всемогущему и моя душа, охваченная благодарностью, поверглась к его стопам.

Поднявшись после этой благодарственной молитвы, я приняла решение, затем

легла успокоенная, умудренная, с нетерпением ожидая рассвета.